В статье анализируется влияние проблемы универсалий на организацию и ведение хозяйственной жизни в Средние века и Новое время; раскрываются мировоззренческие предпосылки возникновения капитализма как экономической формы антихристианской религиозности.

In article influence of a problem of universals on the organization and maintaining economic life in the Middle Ages and New time is analyzed; world outlook preconditions of emergence of capitalism as economic form of anti-Christian religiousness reveal.

КЛЮЧЕВЫЕ СЛОВА: капитализм, протестантизм, номинализм, мораль, экономика, предпринимательство, обогащение.

KEY WORDS: capitalism, protestantism, nominalism, morals, economy, business, enrichment.

Историческое и географическое переплетение капитализма с Реформацией слишком соблазнительно, для того чтобы не попытаться увязать его с пресловутой «протестантской этикой». Благодаря Максу Веберу (1864-1920) до сих пор бытует суждение о том, что буржуазный строй едва ли не в готовом виде вышел из протестантизма. Явное преобладание протестантов над католиками как среди владельцев капитала, так и среди высших квалифицированных слоёв рабочих, а также их бóльшая активность в торгово-экономической и промышленной сферах могут и в самом деле показаться достаточными показателями для признания связи между конфессиональной принадлежностью и успешным ведением бизнеса [Вебер 1994, 61, 64-65]. В то же время нужно помнить и то, что в протестантской теории ни богатство, ни бедность к делу спасения души прямого отношения не имели. Более того, уже Вернер Зомбарт (1863-1941), опираясь на примеры из проповедей пуританских моралистов, прямо утверждал, что «новое исповедание было во многих отношениях скорее вредным, чем полезным, для развития капиталистического духа» [Зомбарт 2005 I, 311-312]. Причём иного, по его мнению, быть и не могло. Капитализм есть выражение мирского начала, тогда как подлинное углубление религиозности неотделимо от безразличия к мирской жизни и хозяйственным вопросам. Предпочитая всем земным благам непосредственное общение с Богом, протестантизм ещё на корню должен был подавлять у своих сторонников всякие помыслы о богатстве, ввиду их греховного соблазна и абсолютной никчемности для жизни вечной. По мнению Зомбарта, «охотнее всего пуританские проповедники XVI и начала XVII в. разгромили бы дотла всё служение мамоне и на его место поставили бы крестьянско-ремесленное хозяйственное устройство, которое послужило бы гораздо более подходящей рамкой для их противосветских учений» [Зомбарт 2005 I, 336]. Даже признание в конечном итоге пуританизмом буржуазного образа жизни отвечающим состоянию благодати означало лишь то, что оно «было у него отвоевано и вырвано насильно мощью хозяйственных условий» [Зомбарт 2005 I, 336].

В целом Зомбарт исходил из того, что объяснить изменение экономического уклада и, в частности, «вывести» капитализм только из нравственных постулатов, диктуемых религиозным чувством, нельзя. В противном случае одинаковые религиозные системы должны были бы также генерировать и предельно схожую экономическую организацию – к примеру, тот же капитализм; и наоборот – системы близкие по экономическому укладу никоим образом не могли бы создаваться религиями, исповедующими разные ценностные ориентиры. Действительность, однако, опровергала оба варианта этой теории. Так, капиталистические отношения в той или иной мере могли получать благоприятные условия для своего развития не только в странах принявших протестантизм, но и в остававшихся католическими – в Испании, Франции. При этом наиболее активную роль в утверждении новых типов хозяйствования играла королевская власть.

Но если пуританизм, согласно Зомбарту, был не способен к порождению капитализма – т.е. явления, полностью противоречащего его базовым принципам и конечным целям, то почему же капитализм всё-таки возник? Что явилось его сущностной основой в условиях, когда христианство (в какой бы форме оно ни выражалось) продолжало оставаться главным идейным регулятором всех процессов, происходивших в общественной жизни?

Как известно, для позитивистски мыслящего Маркса, капиталистические отношения сводились к послефеодальному способу производства, основанному на отчуждении частными собственниками продуктов общественного труда. Макс Вебер, увязывая капитализм с протестантизмом («Где нет протестантизма, нет капитализма»), видел в нём предельно рационализированную организацию экономики, появившуюся на основе предварительного накопления достаточной массы капитала и направленную на преумножение вложенных средств. В середине ХХ в. Фернан Бродель (1902-1985) обратил внимание на то, что капитализм и рыночная экономика, являя собой две части единого процесса [Бродель 1993, 43-44], возникли в больших городах. Цепочка товар – деньги – товар начала закручиваться в лавке ремесленника. Обозначившийся в XV ст. резкий рост цен на промышленные товары превратил города в рынки. Под таким углом зрения капитализм, в понимании Броделя, становился результатом самой разносторонней экономической деятельности, ориентированной на поддержание товарно-денежных отношений. Набирая всё большую силу, эти отношения постепенно распространились на весь земной шар. Ключевые слова, придающие капитализму конкретику и смысл, – это капитал и капиталист [Бродель 1993, 53]. Капитал означает всю совокупность средств, задействованных в процессе труда, ради получения прибыли. Капиталист – тот, кто обладает такого рода капиталом и направляет его на поддержание указанного процесса. Таким образом, соединение этих двух компонентов даёт общее понимание капитализма как способа, посредством которого «в не самых альтруистических целях» осуществляется самовоспроизводство и преумножение капитала.

Характерной особенностью вышеприведённых теорий (равно как и подобных им) является описательность. Вследствие этого, говоря о капитализме, мы фактически подразумеваем некую абстракцию, позволяющую объединять в одном понятии самые различные факты и явления из области экономики, политики, культуры… Что, к примеру, является причиной эксплуатации человека человеком, превращения демократии в олигархию или коммерциализации искусства? Если задать этот вопрос где-то на улице, то подавляющее большинство опрашиваемых ответит одним словом: капитализм. Правилен ли подобный ответ или нет, в данном случае принципиального значения не имеет. Действительно важным оказывается лишь то, что на уровне обыденного сознания («устами младенцев глаголет истина») интуитивно ставится знак равенства между понятием и причиной.

Коль же скоро капитализм есть сущностная причина условных «a», «b» и «c» или, иначе говоря, выступает для них общим понятием, то для выяснения причины возникновения самого капитализма, он должен быть не описан, а выведен из другого более ёмкого – т.е. родового – понятия. Оно-то и будет искомой сущностью как для капитализма, так и для прочих сопутствующих ему явлений.

Оттолкнёмся от известного. Современный капитализм родился в недрах европейской цивилизации, формирование которой было тесно переплетено с христианским вероучением. Произошло это сравнительно недавно, причём пришлось на пору, когда западное христианство переживало острейший кризис. Допустим, тем не менее, что с протестантизмом капитализм напрямую связан не был, а лишь пересекался с ним в общем временном интервале. Отсюда следует, что единственным институтом, способным дать его религиозное обоснование (в те времена обязательное для всякого начинания), была Римско-католическая церковь. Рассмотрим, в какой мере это предположение соответствует действительности.

Прежде всего мы видим, что безоговорочное доминирование августиновской идеологии, олицетворением которой можно считать установку «universalia sunt ante rem» (понятие прежде вещи (лат.)), никоим образом не способствовало выработке у людей стремления к материальному обогащению. Так, ростовщичество, лежавшее у истоков банковского дела, было более презираемо, чем труд палача или убирание нечистот. В течение всего I тысячелетия христианской эры социальный статус человека определялся не наличием денежной суммы, но тем местом, которое он занимал во властной иерархии Божественного миропорядка. Титул, земли и крепостные служили их обладателю лишь подтверждением его соответствия понятийному предназначению.

Нельзя сказать, что католики были вовсе лишены интереса к предпринимательской деятельности и деловой хватки. Многочисленные исследования этой темы говорят об обратном. Были и интерес, и хватка. Более того, с определённого времени они даже поощрялись. Вот что, к примеру, пишет Жак Ле Гофф о содержании аугсбургских проповедей Альберта Великого – непосредственного учителя св. Фомы: «Эти проповеди фактически содержат богословие города и похвалу городу. Альберт подчёркивает в них роль купцов и богачей, которые дают городу всё, в чём он нуждается <…> В перечне смертных грехов, которые приводит он (последовательность, в которой средневековые богословы, моралисты и проповедники перечисляют эти грехи, – одно из лучших выражений их отношения к общественному устройству и к миру), первое место занимает похоть, а скупость, то есть алчность поставлена лишь на третье место» [Ле Гофф 2010, 32-33].

Действительно, замена в XIII в. августиновского мировоззрения томизмом отразилась на самом понимании жизни. Идеал бедности, которым было преисполнено раннее христианство, перестал играть заметную роль. Благочестие христианина определялось теперь не тем, беден ли он или богат. И то, и другое в одинаковой мере являлось изволением Божьим, воспитывающим в бедном терпение, а богатому дарующим возможность употребить средства на доброе дело.

Вернер Зомбарт в работе «Буржуа» особо отмечал, с какой активностью итальянские и французские негоцианты XVI-XVII вв. вели торговлю и совершали сделки. При этом их лексикон был не сильно отличен от того, которым пользовались купцы из протестантских стран. И те, и другие одинаково воспринимали прибыль как «благословение Божье», подобное «благословению детьми». «Мы имели возможность установить, – писал Зомбарт, – что хозяйственный образ мыслей флорентийских торговцев шерстью во многих отношениях определялся более или менее философскими идеями древних писателей. Мы не должны, однако, переоценивать влияния, которое могло идти с этой стороны. Мы должны, напротив, отдавать себе отчёт в том, что оно было далеко превзойдено влиянием, которое оказывала на мысль и деятельность тех людей религия, и, прежде всего, католическая религия. Ибо начатки капитализма относятся к тому времени, когда церковь подчиняла своим правилам всю общественную жизнь; когда поэтому всякое проявление жизни должно быть рассматриваемо в то же время и как занятие определённой позиции по отношению к церковному закону, к этическим воззрениям религии: католическое христианство сделалось ведь основой всей западной культуры, которая сложилась в «единую христианскую культуру» (Трёльч). И эта господствующая над всею жизнью власть церкви распространялась вплоть до XV столетия на все умы» [Зомбарт 2005 I, 283].

В. Зомбарт сознательно не стремился к детализированному рассмотрению католической доктрины. Он полагал, что, бесконечно затруднив разрешение задачи, это не приблизило бы к пониманию связи между религиозным учением и духовной структурой субъектов хозяйства. Последняя, по мнению исследователя, складывается не из религиозных тонкостей. Её формирует «одно только обыденное учение, массовое, практическое исполнение правил религии» [Зомбарт 2005 I, 295]. То есть всё должно свестись к раскрытию доминантных точек католической теории, которая, став в предельно упрощённом виде достоянием массового сознания, нацеливает его на вполне конкретную систему ценностей и не противоречащие ей виды деятельности.

Указывая, в частности, на общеизвестный факт создания римской курией в XIII в. мощной, охватившей весь западный мир налоговой системы, Зомбарт однозначно увязывал её идейные предпосылки с учением Фомы Аквинского. «Характерная особенность этого учения, – считал он, – состоит в том, что оно соединяет в единое целое оба составных элемента, искони содержащихся в христианстве: религию любви и милосердия Павла и Августина и религию Закона; в том, что оно устраняет дуализм Закона и Евангелия. Оно осуществляет это тем, что приводит эти обе религии в соотношение двух расположенных одна за другой или одна над другой «целевых ступеней», как их метко назвал Трёльч: “...целевой ступени внутримирской этики естественного закона с разумной целью организации единства и блага человечества во всех духовных и материальных ценностях противостоит целевая ступень надмирской этики, христианского нравственного закона, внутри которой всё стремится к сакраментально осуществляемому единению с божественной жизненной субстанцией”» [Зомбарт 2005 I, 295-296].

Итак, что же получается? Лишь то, что, согласно Зомбарту, онтологией хозяйствования в католическом мире начиная с позднего Средневековья следует полагать доктрину томизма – ту самую, которая и обусловила эпоху Возрождения. Ренессансный поворот к полноте жизненных проявлений – в искусстве, медицине, науке и пр., и пр., – просто не мог не затронуть столь значимую сферу, как экономика. Именно «подправленный» св. Фомой католицизм отрыто провозгласил, что энергичное предпринимательство угодно Богу [Зомбарт 2005 I, 310]. Вместе с тем католический «капитализм» – это совсем не тот капитализм, который будет позднее выкован в пламени религиозных и колониальных войн, а какой-то другой – «некапиталистический», что ли… Он вполне доброжелателен к получению прибыли за счёт размещения капитала (ratio capitalis), но совершенно нетерпим к ссудному проценту (ratio mutui). В нём есть прежний христианский Бог, но нет главного для «современного» капитализма – культа денег.

Упомянутый в вышеприведённой цитате дуализм Закона и Евангелия также весьма примечателен. Отвлечёмся от символизма и будем понимать под ним не только извечный дуализм Градов земного и Небесного. Прежде всего перед нами противоречие в сущностных устремлениях номинализма и реализма. Разумеется, самому Зомбарту не было нужды акцентироваться на таких подробностях, – предметом его рассмотрения являлись особенности капиталистической хозяйственной жизни и «капиталистического хозяйственного человека». Но мы-то должны быть конкретными и исходить из того, что вся концепция томизма (причём не только в теоретическом, но и в практическом её значении для католицизма) есть лишь оформление предложенного Фомой решения спора об универсалиях, являвшегося центральной проблемой схоластики. Умеренно-реалистическое понимание бытия и вытекающая отсюда трактовка поведенческих ориентиров – вот что, с одной стороны, определяло предпринимательский дух католиков; с другой же – не выпускало его из жёстких рамок различных ограничений.

Но это пока только общая обрисовка проблемы, которая не может быть полной без прояснения частностей. Ведь томизм в его чистом виде означал всестороннюю рационализацию бытия. На этом держалась и томистская этика, готовая объявить грехом всё, что противоречит разуму. Однако отсюда следует, что между официальной доктриной Католической церкви и капитализмом не должно возникать никаких противоречий. На данное обстоятельство и обратил внимание В. Зомбарт, писавший, что «уже эта основная идея рационализации должна была оказать существенное содействие капиталистическому мышлению, которое ведь само по себе <…> является рациональным, направленным к цели. Идея наживы наряду с экономическим рационализмом означает <…> не что иное, как применение жизненных правил, вообще предписывавшихся религией, к сфере хозяйственной жизни» [Зомбарт 2005 I, 297].

Естествен вопрос: что, собственно, помешало томизму при таких установках стать теоретическим обоснованием капитализма? Лишь то, что умеренно-реалистическая концепция возникла как своего рода итог мировоззренческих исканий Средневековья. В ней и персонально, и текстуально выразилась вся «сумма» сложившихся знаний и ценностных представлений, начало формирования которых закладывалось, однако, совсем не Фомой, но Августином Блаженным…

Здесь мы и подошли к главному: Средневековье – это эпоха безграничной веры в объективность Понятия. Из признания того, что понятие есть всё, легко выводятся и частности, относящиеся к экономической сфере. Им лишь нужно придать конкретную понятийную форму, отвечающую основным требованиям христианской веры. Задача эта несложная, поскольку словом, не только наиболее соответствовавшим букве и духу Нового Завета, но и являвшемся критерием практических поступков человека было caritas – милосердие.

Зомбарт не акцентировался на этом понятии.  Поэтому, чтобы лучше понять его значение для хозяйственных вопросов, стоит прибегнуть к монографии Жака Ле Гоффа «Средневековье и деньги». В ней смысл caritas раскрывается на основе тезиса Карла Поланьи, считавшего, что в средние века не существовало независимой экономики, – она была частью целого, где доминировала религия. Ещё один источник, на который опирается Ле Гофф, – это работа Аниты Герро-Жалабер «Дух и милосердие» (1995), в которой caritas полагается тем критерием, по которому в средние века оценивался христианин. Не быть милосердным означало тогда противиться Богу [Ле Гофф 2010, 192]. К тому же милосердие являлось не просто главной христианской добродетелью, но и высшей «социальной ценностью Запада», о чём говорят поучения Петра Ломбардского и св. Фомы. Отношения средневекового человека с Богом и с другими людьми выстраивались через их соотнесение с caritas.

Какой тип экономики мог возникнуть на такой идейной основе? Как убедительно доказывает Анита Герро-Жалабер, – только представленный разновидностью экономики дара, при которой главным актом, оправдывающим перед средневековым сознанием возможное обращение к деньгам, была милостыня. В мире, где всё считалось производным от Бога, христианин резонно считал, что, одаривая другого, он тем самым выражает благодарность Создателю за собственное благо-«получие». «Поскольку милостыня обычно подавалась при посредничестве и под контролем церкви, то в функционировании средневекового общества, включая использование монеты, мы опять обнаруживаем преобладание церкви», – констатировал в связи с этим Ле Гофф [Ле Гофф 2010, 193]. Попутно заметим, что само понимание денежных средств при таком подходе заметно отличается от привычного нам превращения их в самостоятельные экономические единицы. В средние века назначение и использование денег целиком контролировалось религиозными и нравственными концепциями, неустанно напоминавшими верующим о том, что Христос был беден и милосерден. Более того – вся коммерческая деятельность и получаемые материальные богатства также относились к системе ценностей, подчинённых caritas. Вследствие этого главным регулятором стоимости продаваемого товара оказывалась не «рыночная конъюнктура» – частная и изменчивая, как всё в материальном мире, а неустанно внушаемые пастве (среди которой были, разумеется, и торговцы) представления Церкви о «справедливой цене», т.е. зависящей от безусловно существующего понятия справедливости.

Такой сдерживающий фактор едва ли мог способствовать накоплению богатств. Неслучайно купцами становились, прежде всего, искатели приключений, желавшие не столько озолотиться, сколько увидеть сказочные, заморские края. При этом даже давнее покровительство Церкви не освобождало торговую деятельность от серьёзных подозрений. К примеру, сомнительным казалось завышение цены при продаже товара в рассрочку. С теологической точки зрения, подобная сделка вполне могла быть интерпретирована как нажива на времени, которое принадлежит только Богу и не может быть предметом торга. Между тем, с позиции земной, отождествление прибыли за счёт времени с грехом ростовщичества означало не только посягательство на выгоду как таковую, но и подрыв всякой возможности развития кредитной системы [Ле Гофф 2010, 37]. Без неё же делалось проблематичным осуществление любых мало-мальски серьёзных проектов. И подобных примеров подчинения экономических постулатов идеологическим было очень много. Можно сказать, что практически все основные аспекты товарного и денежного обмена оказались под неусыпным религиозным контролем.

Понятно, что в ситуации, при которой всякое действие соизмерялось с исходящими непосредственно от Бога законами абсолютной морали, идеология стяжательства и обогащения любой ценой была невозможной. Потому её и не существовало до самого Нового времени, а вместе с ней не было и капитализма. Экономика во многих своих областях сохраняла «полуфеодальный отпечаток» принципа покрытия потребности (В. Зомбарт). Главным же препятствием к её превращению в инструмент капиталистического духа оказывалась религиозная вера, причём не какая-нибудь, а именно католическая. Исходя из этого, остаётся сделать вывод, что возникновение капитализма на Западе было принципиально невозможным до тех пор, пока а) сохранялось препятствующее этому влияние католицизма; и б) не появилось мировоззрение, оправдывающее или прямо предписывающее все те типы экономического поведения, которые признавались недопустимыми раньше. Иначе говоря, для капитализма требовалась радикальнейшая переделка общественного сознания[i].

Принято считать, что религию победило Новое время. В этом, главным образом, и заключалась его «новизна». Дух Просвещения, двинув вперёд эмпирическую науку, тем самым подрубил корни христианской вере и освободил европейское мышление из плена нелепых суеверий и предрассудков. Всё это, однако, не более чем слова. На деле религию победить нельзя, ибо религия – это не просто поклонение фетишу, который достаточно сбросить с постамента. Религия есть внешнее выражение целой системы смысложизненных ориентиров, претендующих на то, чтобы дать исчерпывающее объяснение действительности. Объяснив её, – пусть даже посредством чуда, – религия тем самым создаёт некую модель мира, сверяясь с которой живут люди, формируется и развивается общество. Заставить их жить и развиваться иначе, не прибегая к физической силе, можно лишь предложив взамен другую систему общезначимых ориентиров, т.е. другую религию. По сути вся история человечества, не исключая современности, может быть проинтерпретирована как история замещения одних религий другими.

Фернан Бродель, анализировавший динамику развития в Европе капиталистических отношений и причины изменения центров экономического влияния, указывал на следующий небезынтересный факт: «Начиная с 70-х годов XVI в., мир Средиземноморья наводняли, теснили и грабили корабли и купцы северных (протестантских. – С.И.) стран и <…> последние составили свой первоначальный капитал отнюдь не стараниями индийских компаний или бороздя просторы Мирового океана. Они набросились на готовые богатства Средиземноморья и захватили их, не гнушаясь никакими средствами. Они наводнили Средиземноморье дешёвыми товарами, зачастую недоброкачественными, однако искусно имитировавшими отменные ткани, производившиеся на Юге, украшая свои подделки всемирно известным венецианским клеймом, с тем, чтобы продавать их под видом настоящих на рынках Венеции. В результате, средиземноморская промышленность теряла как своих клиентов, так и свою репутацию. Представьте себе, что произошло бы, если бы какие-либо новые страны получили возможность в течение двадцати, тридцати или сорока лет господствовать на внешних или даже внутреннем рынке Соединенных Штатов, продавая там свои товары с этикеткой «Made in USA». Короче, победа северных стран не объясняется ни лучшим ведением дел, ни естественной игрой промышленной конкуренции (хотя более низкая заработная плата и обеспечивала их продукции бесспорное преимущество), ни Реформацией. Их политика сводилась к тому, чтобы просто занять место прежних победителей, не останавливаясь при этом перед насилием» [Бродель 1993, 93-94].

В приведённом примере мы отчётливо видим совершенно новый тип организации экономики, при котором обогащение любой ценой уже сделалось главной целью. Но такая цель не была приемлемой ни для «добрых католиков», ни для спасающих свои души протестантов. Руководствоваться ею могли лишь люди, уверовавшие в нечто принципиально противоположное христианству, поклоняющиеся какому-то иному богу.

Что это была за религия? Сама она никогда не стремилась к формальным самоопределениям. Исходя из её антропоцентризма, «символов веры» и антихристианской направленности, к ней вполне можно подходить и как к религии человека (в духе Л. Фейербаха: «человек человеку бог»), и как к религии денег, или даже просто как к откровенному сатанизму. В то же время эти названия были бы достаточно однобоки и не способны в полной мере выразить саму суть явления.

Суть же эта проста. В анализе Зомбарта (при том, что в области философии он был «явным дилетантом» (А.M. Руткевич)) она буквально проступает наружу, хотя и не называется по имени. Причём проступает в интереснейшем ракурсе, на который почему-то мало кто обращает внимание.

Как полагал Зомбарт, формирование экономики капитализма происходило под влиянием многих факторов. К ним, безусловно, относились философия, религиозные и нравственные представления; большое значение имели техника, переселения народов, захват и колонизация территорий, «открытие» Нового Света и хлынувший оттуда поток золота и серебра. Однако за многообразием разнородных форм 3омбарту виделась возможность генерализующего подхода, – такого, который позволил бы, абстрагируясь от особенностей, связанных с национальной спецификой, осмыслить отдельные социально-экономические явления посредством единого целого, являющегося общим для всех европейских народов.

Эпоху формирует подчинение определённым культурным закономерностям, действующим в рамках соответствующего исторического периода. Эти же закономерности отделяют одну эпоху от другой. Всякой «индивидуальной замкнутости» отвечает свой «превалирующий мотив» или дух, берущий начало в духовном и психическом состоянии общества, в его настрое и готовности на изменения. Маркс ошибался, считая, что экономика является фундаментом культуры. Хозяйственная история демонстрирует противоположное. Двигателем общественного прогресса всегда выступала не безликая масса «производительных сил», а деятельность творческих одиночек, ставящих цели и не комплексующих по поводу средств их достижения. В рождении и становлении капитализма эта тенденция выразилась наиболее рельефно.

История развития капитализма демонстрирует, прежде всего, эволюцию воплощения капиталистического духа – естественного и «заложенного в крови» предрасположения к соответствующему роду деятельности. Этот дух немыслим вне своего персонализированного носителя – буржуа, появление которого, считал Зомбарт, стало величайшим событием культурной и духовной жизни. Именно характерологические черты буржуа, соединив в себе дух предпринимателя и мещанина, легли в основу капиталистической хозяйственной системы.

Различие между «предпринимательским» и «мещанским» духом в том, что первый слагается из жажды денег, нацеливает на предприимчивость и грандиозность инициатив, связан с насилием, героизмом, страстью к опасностям и приключениям; дух «мещанский», напротив, следует ненасильственным путём. Он предпочитает «считать и копить», проявляет склонность к рационализации, бережливости, трудолюбию и благоразумной деловитости. В нём нет торопливости, стремления к динамизму и бесконечному увеличению оборота. Его обитель – бухгалтерия, а наиболее знаковые фигуры – Л.-Б. Альберти и Бенджамин Франклин.

Средние века тоже знали проявления мещанского духа, но они не знали духа капиталистического. И вот здесь, в объяснении Зомбартом механизма его возникновения, поразительным образом проступает наружу ещё аристотелевская схема активизации материи формой. В редакции немецкого исследователя, генезис духа капитализма (а, следовательно, и возникновение самого капитализма как такового) делается возможным благодаря оплодотворению «мещанского» духа духом «предпринимательским». Но и это не всё! Поставив вопрос, является ли капиталистический дух «создателем» капиталистической организации или вытекает из неё [Зомбарт 2005 I, 416], Зомбарт неосознанно положил в основу своего рассуждения всё ту же тему универсалий в её самом непосредственном виде: предшествует ли понятие вещи или понятие создаётся вещью[ii]. Таким образом, проблема происхождения капитализма как системы получила сугубо философский алгоритм своего разрешения. См.  также [Бородай 1990, 3-16].

Поскольку смысловым содержанием средневековой христианской эпохи являлось безотчётное преклонение перед общим, концептуально оформившее себя в схоластическом реализме, онтология Нового антихристианского времени с самого начала должна была развиваться из веры в единичное, т.е. из номинализма. Но творению и плану противостоят лишь распад и хаос! Экономике, являющейся частью тотальности, целиком сотканной из идеологических предписаний и нравственных запретов, номинализм мог противопоставить только одну модель хозяйствования: рыночно-капиталистическую, совершенно свободную и обособленную в своих действиях (грабёж и конкуренция) от контроля со стороны Церкви и государства (принцип laissez-faire). Кстати, именно в этом ключе вскрывается и та подлинная роль, которую играл в деле становления «капиталистического духа» протестантизм.

Номиналистические тенденции, непрерывно усиливавшиеся на протяжении XIV-XV вв., закономерно вели к выводу, что общего как такового нет. Оно не более чем абстракция, фантом сознания, самообман. Реально существующим можно считать только конкретное, вещественное. Понятия же неподтверждённые опытным путём объявлялись «пустым классом», т.е. объективно бессодержательными. Таковыми вполне могли считаться персонажи мифологии, к примеру, кентавр или огнедышащий дракон. Но раз выстроенная логика рассуждения не могла удовлетвориться только частностями, она вела дальше. Объектом критического анализа рано или поздно должна была стать вся мыслимая действительность. Последовательное выведение за её границы универсалий – «общих понятий» – в рамках теократической модели, для которой самым высшим и «общим» являлось понятие Бога, фактически исподтишка уничтожило эту модель. Разумеется, этот процесс не был, да и не мог быть одномоментным. Он растянулся на века, выступая первоначально в форме дискуссионных споров с томизмом или даже частью томизма. Позднее, с подачи Лютера, фактическое безверие прикрылось благопристойными призывами обновления церковного канона, возвращения на «путь Христа» и т.п. В извечной борьбе добра и зла виттенбергский пастор фактически стал адвокатом дьявола. В сфере экономики его умеренный номинализм («Бог должен быть в сердце») оказался удобнейшим средством не только для выработки профессионализма и трудолюбия, но и таких форм поведения, которые никак не отвечали ни духу, ни букве традиционной христианской веры. Непрерывно множащиеся протестантские секты (к примеру, английские методисты) подвергали вольному толкованию учение о предвечном делении людей на избранных и прóклятых. Вразрез с восходящей к св. Августину теорией об абсолютной непознаваемости Божьего промысла, нищета, которую влачат беднейшие слои населения, интерпретировалась ими как вернейшее свидетельство того, что Бог оставил бедных, предопределив их к проклятию. А значит, ни о каком «братстве во Христе» по отношению к неудачникам и беднякам уже не могло быть и речи. К ним следовало относиться как к существам заведомо погибшим, «лишённым души», достойным самой беспощадной эксплуатации.

Столь необычные выводы позволяют усомниться в том, что протестантизм руководствовался только стремлением к спасению. По собственно религиозным критериям он с самого начала был крайне неоднороден. Реформацию поддерживали а) те, кто искренно верил в Бога, но не признавал католического лукавства; б) те, кто испытывал сомнения в вере, но признавал её социальную необходимость; в) те, кто вообще не верил ни в какого бога кроме маммоны и признавал только себя. Впоследствии из этой тройственности вычленились: религиозные течения, такие как лютеранство и кальвинизм; просветители и гуманисты Нового времени, заменившие в конечном итоге веру в трансцендентного Бога верой в человека и науку; предприимчивые проходимцы, хорошо понимавшие как можно обратить мировоззренческий хаос на собственную пользу.

Первые – назовём их подлинными протестантами – использовали аргументацию Лютера, Цвингли и Кальвина для исправления и укрепления веры. Вторым, поднявшим на знамя идею терпимости, было удобно под маскою протестантизма разрушать христианскую религию изнутри, ради утверждения собственных идеалов. Наконец, третьи – «акулы» зарождающегося капитализма – приспособили религию первых и теории вторых под свои приземлённые цели[iii], суть которых сводилась к сокрушению не только католицизма, но и самого феодального государства, ставшего преградою на пути к обретению финансовой власти. Можно с уверенностью утверждать: чем сильнее то или иное направление протестантизма нападало на католическое вероисповедание и власть папы, тем бóльшую долю в нём составляли представители второй и третьей групп.

Открыто отрицать Бога время ещё не пришло. К примеру, в Англии во времена Елизаветы I атеизм официально запрещается наряду с «заговорщическим по духу папизмом». Однако людям, знакомым, к примеру, с аргументацией Оккама, было совсем несложно делать соответствующие умозаключения. Сделав же их, они начинали выстраивать собственную жизнь уже без всякой оглядки на Всевышнего, так, как если бы она давалась только один раз. Ведь естественным и безальтернативным выводом из признания понятия «post rem» – «после вещи» – могло быть только «бытие определяет сознание». Земное, а не небесное! Жажда наживы брала верх над всеми другими стремлениями. Возник homo capitalisticus – человек капиталистический – энергичный и целеустремлённый, наделённый разумом и волей, но, вместе с тем, преисполненный страстей и пороков, оправдываемых теперь как проявления природного естества. Если соотнесение себя с «общим» становилось внутренним проводником понятий справедливости и долга, то подсказанный номиналистической логикой индивидуализм естественным образом ориентировался на право и требовательное «Хочу!», на этику успеха и предпринимательства.

Не протестантизм в узком смысле, а именно номинализм взрыхлил мировоззренческую почву для тотальной ревизии моральных норм и жизненных установок. Ведь общие понятия – это не только Бог, но ещё и совесть, и вера, надежда, любовь… и многое другое, что отделяет человека невидимой гранью от таящегося в нём зверя. Однако номинализм упрямо утверждал, что всё вышеперечисленное нельзя пощупать и пересчитать, мы не воспринимаем его физически. А раз так, то это объективно несуществующий, нелепый предрассудок, «комплекс» как говорят сегодня, химерическое порождение нашего собственного разума. Традиционные, духовные начала христианской цивилизации отступали перед ценностями вещными и практически значимыми, полезными, но знаменующими вместе с тем приход Князя мира сего.

Это была уже совсем другая “религия” – “религия”, которой каждый мог дать собственное толкование. Тайна исповеди заменилась в ней тайной банковского вклада, вера в Бога уступила перед верой в человека – в человека как такового, возвеличенного через противопоставление всему остальному. Гуманизм наделил его «естественными» правами и провозгласил самодержавным властителем над собой и над вселенской жизнью. Любой человеческий поступок отныне становился правильным, моральная же ответственность за него перекладывалась на Бога. Фактически Бог сделался фикцией, – «умер» как скажет чуть позже Ф. Ницше, – от него осталось лишь имя, размещением которого на банкнотах можно было «облагородить» истинную цель всех стремлений – обогащение. Именно эта внутренняя сторона, а не внешняя обрядовая явилась основной причиной религиозных войн, потрясших и обезлюдивших Европу на пороге Нового времени.

Литература

Бородай 1990 – Бородай Ю.М. Почему православным не годится протестантский капитализм // Наш современник, 1990, № 10.

Бродель 1993 – Бродель Ф. Динамика капитализма. Смоленск, 1993.

Вебер 1994 – Вебер М. Избранное. Образ общества. М., 1994.

Зомбарт 2005 – Зомбарт В. Собрание сочинений в 3 т. СПб., 2005.

Ле Гофф 2010 – Ле Гофф, Ж. Средневековье и деньги: очерк исторической антропологии. СПб., 2010.

Энгельс 1989 – Энгельс Ф. Людвиг Фейербах и конец классической немецкой философии. С прил. К. Маркс. Тезисы о Фейербахе. М., 1989.