В одном селении человек страдал падучей болезнью. Свойство этого недуга таково: вблизи огня, воды или среди большой толпы людей больной теряет сознание, обмирает. В народе это называют припадками. Однажды на берегу большой реки с тем человеком случился обычный приступ, он повалился без памяти и упал в воду. Он не дышал, его подхватило течением и понесло, а потом выбросило на остров посередине реки. Тут припадочный очнулся, огляделся вокруг — где это я? — и понял, что вокруг со всех сторон вода.

Как я сюда попал? — пробовал он собраться с мыслями. — Я же стоял на берегу над рекою… И что было дальше? Так он вспоминал, но вдруг с ним сделался новый припадок, и он опять упал в воду.

Что же это такое? — растерянно соображал он. И молвил сам себе:

— Вот я вроде бы умер — и выжил. Ожив, я, похоже, сейчас умру. Удачно же я тогда умер! Разве плохо было умереть?

Течение в той реке было быстрое, а дно глубоко. Припадочный перестал дышать и пошёл было ко дну, должен был погибнуть, но как раз оттого, что он обмер, он не захлебнулся, и течение понесло его дальше.

На редкость хорошо он это сказал! Удивительно! Его слова относились к случаю, но по смыслу они шире: думается мне, они ухватывают самую суть нашего глубокого священного Закона — и в делах здешнего мира, и в деле выхода из мира.

Я пересказал этот случай одному наставнику Закона из горного храма. Он ответил так:

«Со мною было нечто похожее. У моего учителя, старика-монаха, поземельный начальник однажды забрал служку. Учитель упорно подавал жалобы, но без толку — хотя он и пытался судиться даже в Высшем суде в Ставке[i], ничего не добился. Мы, ученики, говорили ему: оставь ты эту тяжбу! Но наставник наш и вообще был упорен, а к старости совсем закоснел, никаких советов не слушал. Только возмущался и изводил себя гневом. Чтобы успокоить его сердце, я отправился к поземельному начальнику и обратился к нему:

— Мой престарелый учитель-монах рассказал мне все подробности по делу насчёт служки. Ты имел все права взять этого малого к себе. Мы, ученики, уж сколько раз просили наставника прекратить тяжбу! Но он стар, упрям, и у нас ничего не получается: он только сердится. Чтобы успокоить его, я и пришёл сюда. Хотя старик наш уже не в себе, совсем помешался, но он так решил… Я здесь лишь затем, чтобы сообщить тебе… Ты полностью прав, но если бы ты хоть что-то ему ответил… Прошу, прости, что докучаю тебе этими просьбами!

Я выговорил всё это и хотел было откланяться, но начальник меня окликнул:

— Ты, монах, понимаешь, в чём суть, и у тебя есть сердце. По-хорошему не надо бы так делать, но меня тронули твои слова: забирай этого слугу, дарю его тебе!

Я трижды почтительно отказывался, однако он настоял на своём, и я вернулся в храм с прибытком. Здесь тоже можно сказать: вышло не по-моему, я проиграл — и поэтому победил. А если бы победил, я бы проиграл. Удачно же я проиграл! Разве плохо, что вышло не по-моему?»

В точности похожий случай.

Как насчёт людей, вышедших из дому? Рассмотрим их исходя из уставов и заповедей, установленных по Закону. Когда человек, принимая монашество, уходит из семьи, бросает своё имущество, поля, волов и коней, все шесть видов домашней живности, довольствуется лишь тремя одеяниями и одной чашкой, — тогда для него вся земля между четырёх морей становится родным домом. Когда он, нищий, стоит у ворот, если он исполняет правила устава[ii], то в любом доме, в любой семье для него всегда найдётся пища. Просторен и велик его дом! Жилище его и семья — храм и община, в полях и садах всюду зреет для него пропитание. А когда есть свой дом, то вся земля между морями — уже не твой дом. Когда возделываешь собственное поле, тогда все страны в мире – уже не твоё достояние. Поэтому можно сказать: как раз у бездомного дом есть, а был бы у него дом — вот тогда-то он был бы бездомным.

Глупы сердца людей в здешнем мире: думают, что счастье возрастает тогда, когда есть отец и мать, родичи, жена и дети, большая семья — и чем больше, тем веселее и радостнее. Но демон-убийца — непостоянство — не знает жалости, и редко кому не доводилось горько страдать в разлуке с близкими. Старые и малые равно ненадёжны, часто младшие умирают прежде старших… А когда человек бросил всех, кто ему дорог, ушёл из дому, покинул тех, кому обязан за милости, и не совершает больше тех дел, что ведут к страданиям, — вот тогда-то он и может поистине воздать ближним за благодеяния, вывести их из круговорота трёх миров. А в миру, во власти обыденных пристрастий люди думают, будто отвратиться от нынешнего века и взойти на истинный путь — напрасное и никчёмное дело. Действительно, глупые сердца!

В китайской стране То наставник созерцания Тиган[iii] в годы Воинской Доблести[iv] не раз показал себя на пути войны как искусный полководец и заслужил награду. Но в сорок лет он вышел из дому и пустился странствовать по горам. Двое старых товарищей отыскали его:

— Ты, воевода, сошёл с ума? Почему ты так живёшь?

— Вы хотите, чтобы я очнулся от безумия? Но сами вы безумны куда больше меня. Жаждать красок, тешиться звуками, стремиться к славе, радоваться почёту — все эти дела вовлекают в круговорот рождений и смертей. Как же ещё можно отдалиться от всего этого?

Так он сказал, и товарищи с сожалением оставили его.

В Индии наставник рассуждений по имени Сёгун[v] был учеником Аннэ и Кайкэна[vi], а у него самого учился переводчик Гэндзё[vii]. Сёгун был сведущ и в небесных письменах, и в землеописании, во внутренних и внешних книгах, в учениях Малой и Великой колесниц[viii]. Будучи мирянином, он удалился от людей, поселился в обители Дзёриндзи[ix] и без отдыха подвижничал, ища выхода из круговорота перерождений. Великий царь Кайнити[x] хотел сделать его наставником всей страны, жаловал ему восемнадцать больших имений, но Сёгун отказался. Его настойчиво приглашали, но он был твёрд:

— Если стану брать подношения от людей, стану беспокоиться об их делах; я же занят мыслями о том, как расторгнуть связи, вовлекающие в круговорот рождений и смертей. Как я найду время для царской службы?

И уговорить его не смогли.

Поистине, когда мы зависим от благодеяний других людей, мы становимся этими людьми, вместо того чтобы быть самими собой. Горести и печали этих людей мы принимаем как свои, мучаемся всю жизнь, надрываем себе сердце. А благодеяний или вовсе нет, или всё равно что нет, а чем их больше, тем больше и тягот. И кары грозят, и трудов много… В здешнем мире не просто нет радости, но нет даже и передышки — а раз некогда передохнуть, то некогда и позаботиться о просветлении в будущей жизни, трудно укрепиться в решимости подвижничать по Закону Будды. Не понимая этих горестей, даже не различая, в чём тут горе, мы привычно думаем, будто так и надо, понапрасну упускаем наш единственный случай — наше человеческое рождение — и в итоге возвращаемся всё в ту же убогую деревню, на три дурных пути. В самом деле — глупо!

Словами наставника рассуждений Сёгуна надо проникнуться, пропитаться до нутра. Люди, у кого есть сердце, могут и должны усвоить, что из этих слов следует. Хотя по обличию он и был мирянином, но отверг здешний мир. Покинуть дом, как он, — завидная участь! В последнем веке, хотя на вид человек и похож на вышедшего из дому — обрил по-монашески голову, накинул плащ, изучает чистый, незамутнённый Закон, — но всё это делает навыворот: ради славы, выгоды и процветания. Судит о людях по их знатности, стремится к могуществу и богатству, преуспевает, становится учителем страны, ищет и добивается высоких должностей — поистине, печально это наше оскудение в последнем веке! Пусть же люди, у кого есть сердце, поймут: вероятность родиться в человечьем теле так же мала, как мало земли помещается под ногтем. А встреча с Законом Будды так же редка, как цветение дерева удон[xi]. Совершая обряды перед богами и буддами, сближаясь с мудрыми друзьями, пробуждая в себе просветлённое сердце — да будем мы вершить всё это ради выхода прочь из здешнего мира!

Наставник Дзэндо[xii] говорит: «Повсюду следуй за мудрым другом, с кем ты идёшь одним путём. Не расставайся с теми, с кем сблизился на этом пути. Отец, мать, жена, дети, будь их хоть тысяча и десять тысяч — не друзья на пути к освобождению. Каждое мгновение люди цепляются за ближних и нисходят на дурные пути, разлучаются, терпят воздаяние, но так и не узнают своих бывших близких: топорщат шерсть, грозятся рогами — и когда же они прозреют? По счастью, мы родились людьми, услышали верный Закон. Так покинем же скорее этот дом, этот мир Сяба[xiii], и вернёмся в ту страну будды Амиды! “Не вечно радоваться отцу и сыну, глядя друг на друга”…»

Примем же это наставление! Поистине, мы дорожим отцом и матерью, женой и детьми, товарищами и мудрыми друзьями. Но как раз если хочешь быть с ними — нужно оставить их, удалиться, пройти путь Будды и поспешить к выходу прочь из здешнего мира.

Великий учитель Сякамуни, оставив свой удел царя, Вращателя колеса, ушёл в горы Дандоку, а слугу своего Сяноку отослал домой, во дворец[xiv]. Сяноку в слезах молил:

— Ты вырос в царских покоях, десятки тысяч людей повиновались тебе. Совсем один в этих горах — как ты будешь жить? Позволь, я останусь с тобой и буду служить тебе!

Но Будда ответил:

— В час рождения человек рождается один, в смертный час уходит — один. Зачем же в промежутке быть вместе с кем-то? Если я пройду до конца свой наивысший путь — тогда всех живых сделаю своими спутниками.

И велел возвращаться во дворец.

И конечно, Сякамуни стал самым почитаемым в трёх мирах: он даёт прибежище всем, кто рождён четырьмя способами[xv]. Поистине, в непостоянном мире, если не полагаться на своё сердце, — нет никого, с кем стоило бы сближаться. Старики и молодые, все мы наперегонки спешим к смерти, все исчезаем, как сновидения, каждому соразмерно его деяниям, благим и дурным, воздаётся горем или счастьем — но и тогда ни сам я не знаю людей, ни люди не знают меня. Топорщим шерсть, грозимся рогами, рождаемся в телах зверей, рыб и птиц, населяем леса, плаваем в морях — и когда убиваем и пожираем друг друга, не вспоминаем: вот они, наши благодетели, вот те, кто был нам дорог!

Поэтому и нужно пробудить в себе просветлённое сердце, оставить отца и мать, жену и детей, поселиться в горах и в лесах, выбрать мирное и спокойное пристанище, сблизиться с добрыми и мудрыми друзьями, прилежно слушать истинный Закон, размышлять сообразно его основам, действовать сообразно его наставлениям. Так отдалишься от рождений и смертей, возродишься в Чистой земле, поднимешься на ту ступень, когда деяния больше не имеют дурных последствий, полностью овладеешь тремя видами знания и всеми шестью чудесными умениями, оснастишься четырьмя способностями различения, и голос твой зазвучит восемью благими свойствами[xvi]. Отыщешь надёжное пристанище[xvii], найдёшь себе мудрого друга, готового помочь, — и приблизишься к чудесному пределу, явишься пред теми, кого спасаешь, в теле, соразмерном их пристрастиям, подходящими уловками направишь их сердца на Путь, станешь проповедовать им Закон, который ты узнал и понял, — и так выведешь их из горящего дома и приведёшь в незапятнанную Чистую землю.

На здешнем отрезке пути будешь следовать за ними, как тень, всячески помогать им, уловками подводить их к Закону Будды. Таковы десять обетов Фугэна[xviii]. Обет следования за бодхисаттвами велит всегда сопровождать живые существа, уловками учить и направлять их. Обет вечной верности учению Будды велит следовать за всеми буддами, изучать путь Будды. Бодхисаттва, разделив своё тело на множество тел, должен сопровождать даже тех, кто не завязал с ним связи, всех, кто рождён четырьмя способами в шести мирах. И уж конечно, всех тех, кто завязал с ним связь! Кроме того, он должен возрождаться в чистых землях и там служить буддам. Так бодхисаттва помогает прежним своим родителям, жёнам и детям, всем, кто в прошлом был связан с ним, и в итоге они обретают радости чистой земли одного из будд, поселяются в незапятнанной стране, где нет перерождений. И там, не зная мук рождения, старения, болезней и смерти, не ведая печалей от разлуки с любимыми, все они вместе служат буддам, поддерживая друг друга, постоянно помогают всем живым существам, приносят им пользу, и должно быть, думают: вот, в прежние времена мы расстались, а теперь встретились!

Одна из школ Великой колесницы, школа Хоссо[xix], учит, что всё познаваемое имеет три природы[xx]. Она указывает: и заблуждение, и просветление «мнимы», они же «условны», и они же «полностью истинны».

«Мнимы» всевозможные изменчивые вещи: они взаимодействуют, зависят одна от другой, и здесь чувства наши помрачаются: кажется, будто сами мы действительно существуем и вещи вне нас тоже существуют на самом деле. Помрачённые чувства принимают за нечто существующее образ живого существа, рождённого одним из четырёх способов в одном из шести миров[xxi], и помещают его среди других образов: среди гор и рек на великой земле. Возникают ложные страсти, совершаются деяния, появляются ложные радости и страдания, и так рождения и смерти не прекращаются, их круговорот не медлит. А ведь всё это мнимо, вовсе не имеет ни сущности, ни применения; всякая вещь — одна лишь видимость, ложно выделяемая среди других наваждений, основания под ней нет. Допустим: из пеньки свили верёвку, а кто-то принял её за змею и испугался того образа, что возник в его уме. Мнимое подобно такому образу: змее, которой нет. Здесь нет сущности верёвки, ничто не действует как верёвка. Даже если шесть миров и видятся нам ясно и чётко, всё же они — ложные образы во сне неведения. Нужно успокоить сознание, чтобы оно перестало создавать эти мнимые образы.

«Условное» — это вот что. У всякого живого существа есть восемь сознаний[xxii]. В восьмом, сознании арая, как в сокровищнице, хранится исходное сырьё: для пяти чувств, для миров-вместилищ, для семян всех вещей и прочего. С безначальных времён всё это взаимообусловлено, изменяется по закону причин и последствий, и хотя не существует, кажется существующим. У смутных и обманчивых образов сущность не совпадает с видимостью: они подобны луне в воде, подобны отражению в зеркале. Их взаимозависимое появление называют «условным». Возьмём ту же верёвку. Изначально верёвки нет: лишь пенька, если её сплести, условно называется «верёвкой». Так же и здесь. Если брать сущность, то это — пенька. У каждой вещи есть такая сущность: то, что она есть поистине.

«Полностью совершенная истинная природа» — это вот что. Чудесная основа, то, что есть поистине, — это неизменная природа всех вещей, предмет не различающего, а истинного, сущностного знания. Верёвка — это видимость, сущность её пуста. Есть только пенька, только сознание в десяти тысячах вещей, только само познание во всех познаваемых предметах. Это следует из тех записей в сутрах, где говорится, что «в трёх мирах — одно только сознающее сердце», «нет вещей вне сердца, отдельно от него». Такова суть учения Хоссо:.

Главная задача этой школы — опровергнуть внешние учения и Малую колесницу, утвердить основы Великой колесницы. Она разграничивает мелкое и глубокое знание, показывает, в чём разница между видимым обликом и истинной природой. При созерцании «одного лишь сердца» подвижник берёт предметы пустого помрачения как «мнимые» и делает из них предметы двух других видов знания: «условные» и «полностью истинные». Тэндзин[xxiii] говорит: «Явленные вещи относят к поверхностному уровню. Их природу мыслят как одно лишь сознание. Но при этом “одно лишь сознание” на самом деле не существует. Иначе бы не появлялось условное. Ибо в это самое время “одно лишь сознание” существует отдельно от двух видов образов — мнимых и условных». Смысл этих слов таков: сколько бы ни было в нашем сознании разных вещей, природа их всех — одно лишь сознание. Но если какой-то предмет познаётся, то он кажется существующим: таково пустое, помраченное видение. Из-за него-то мы и отворачиваемся от основы, от того, что есть поистине. Когда же знание вообще не познаёт чего-либо, то вне этого знания нет познаваемых предметов, как и вне предметов нет знания. Знание и то, что есть поистине, равны, и раз они равны, то нет ни «познавшего», ни «познанного», ничто невозможно увидеть и понять как «обусловившее» или «обусловленное», и тогда поистине существует природа одного лишь сознания. Так толкуют это место. Это исходная ступень, уровень нахождения пути. То есть пока нечто существует, оно не существует, а существует тогда, когда не существует. Когда подвижнику удаётся созерцать «одно лишь сознание», мысль его можно выразить так: существует то, что не существует, а что существует, то не существует. Удачно же оно не существует! Подвижник здесь словно бы говорил: «Разве плохо не существовать»?

В «Алмазной сутре»[xxiv] есть рассказ о том, как Великий Учитель Сякамуни в древности шёл по пути бодхисаттвы, пробудил у себя просветлённое сердце и принял завет от старинного будды Возжигающего Светильник. Он говорит: «В моём просветлении нет даже малой доли чего-то обретённого. Если бы при просветлении я хоть что-то обрёл, то будда Возжигающий Светильник не вручил бы мне свой завет. Когда ничего не обретаешь, принимаешь такой же завет, как у того, кто уже стал буддой». А раз так, то мысль Сякамуни, в давние времена обретшего просветление, на языке нашей страны можно выразить так: «Не обретя, я как раз обрёл, а если бы обрёл, то не обрёл бы. Удачно же я не обрёл! Разве плохо было ничего не обрести?»

В школе Тэндай, когда толкуют созерцание и понимание «истинного свойства одного лишь сознания», сосредоточение на чудесном предмете познания, на «трудно мыслимой природе вещей», — то говорят, что сосредоточение, «привязанное» к чему-то, немыслимо и невыразимо и что предмет, к которому мысль привязана в сосредоточении, немыслим и невыразим[xxv]. Они толкуют миры Закона как те, к которым привязывается сосредоточенное сознание, как «все миры Закона в единой мысли». Когда знание таково, как есть, и предметы таковы, как есть, постоянные предметы не имеют видимых свойств и постоянное знание не привязывается к ним. Непривязанная мудрость привязывается к непривязанным предметам. Это не то же самое, что созерцание пустоты, ложности всех мерок и уровней различения. Прекращением неведения и постижением сути — спокойной и сияющей природы вещей — освещают чудесные предметы исконно присущего нам сущностного знания. Так солнце и луна освещают десять тысяч вещей, а ясное зеркало отражает краски и очертания. Не имея сердца, они освещают, не имея сердца, сосредоточиваются. Это называют «сосредоточением на мирах Закона», «мирами Закона в единой мысли». И мысль, и миры Закона — это знание. И привязка, и миры Закона — это предметы. Хотя называются разными именами и по значению различаются, но деятеля здесь нет, как нет и того, что делается, различий нет. Об этом говорят: привязаться к истинному свойству. А раз так, то о сердце, достигшем чудесного созерцания, видящем все миры тождественными в единой мысли, можно сказать: «Привязывается, не привязываясь. Не привязывается, привязываясь. Удачно же оно не привязывается! Разве плохо не привязываться?»

В школе Сингон[xxvi], когда толкуют наставление о просветлённом сердце, не имеющем зримых свойств, то учат, что нет ни познающего человека, ни свойств, которые познание раскрывает в предметах. В сутрах говорится, что само сознание — это и есть просветление, а просветление — это и есть сознание. Постичь, что само сознающее сердце изначально не рождено, — это и значит стать буддой. Поистине нет ни постижения, ни достижения, — толкуют они и говорят, что таково «внезапное свидетельство в нынешнем теле», истинное значение просветления; тот уровень сознания, когда никаких зримых свойств уже нет, они толкуют как истинное значение знака А[xxvii]. В «Трактате о просветлённом сердце» образ просветлённого сердца толкуется как чистый мир Закона; говорится, что он непостижимо-ясен. Поистине, просветлением называют то, что просветления нет, достижением называют то, что достижения нет. Когда впервые постигаешь его, это не исконное просветление, а когда возвращаешься к нему снова, то отворачиваешься от знака А. Если значение таково, то человек, уже достигший истинного пробуждения, мог бы сказать: «Я пробудился, не пробуждаясь. Пробуждаясь, я не пробудился. Удачно же я не пробудился! Разве плохо было не пробудиться?»

А в школах дзэн[xxviii] говорят: «Прямо указываю сердцу человека — видь свою природу и будь буддой!». Если следовать за словами и принять их обычное значение, то тут человек видит свою природу и становится буддой. Однако на самом деле здесь всего лишь проясняют тот уровень сознания, на котором сама природа знания и видения — это изначально и есть будда. Ибо в сутре говорится: «Утвердить знание в знании-видении — это и есть основа неведения. В мудром видении нет видения, это и есть нирвана, неомрачённая природа». Сущностное понимание в обыденном «знании» и «видении» живых существ не исчезает оттого, что они глупы, и не прирастает оттого, что они мудры; следует учить, что сущностное понимание — это и есть исконно существующий в нас будда. Великий Учитель Дарума так и говорит: «Не видеть хоть одной вещи — это, по моим меркам, значит видеть Путь. Не делать хоть чего-то — значит подвижничать на Пути»[xxix]. Раз так, то о сердце, видящем свою природу, раскрывшем тот свой уровень, где видна природа и постигнут Путь, можно сказать: «Видит, как раз когда не видит. Если бы видело, не видело бы. Удачно же оно не видит! Разве плохо не видеть?»

Если то же самое выразить применительно ко всевозможным случаям, получится необъятное множество учений. Точны слова припадочного! Из них можно извлечь неисчерпаемые значения, основы мирского закона и Закона Будды. Прежние мудрецы завещали нам: по одному углу можно найти три остальных[xxx]. Эти слова обобщают десятки тысяч путеводных указаний, ведущих к мудрости и счастью. Перед мудрыми людьми трудно двинуть вперёд свою природу, пока не просветлённую. Трудностей много, и если отвернёшься от главного, можешь запутаться. Будда с осторожностью открывает глупым людям врата Закона, и суть своего учения высказывает, смягчая её. Ведь есть записи сутр и толкований. И есть устное предание наших провожатых. Если понять, что самого-то меня и нет, окажется, что нет и нужды в редкостной удаче — в