Этот доклад был сделан на пленарном заседании ХХ Всемирного Философского Конгресса в Бостоне, 11 августа 1998 года. Здесь публикуется несколько расширенный его вариант.

Не только философы разных стран, но и философы внутри одной страны по-разному видят ту ситуацию, в которой они находятся, по-разному понимают свои главные задачи. Так и в России: кто-то ищет глубинные интуиции в русской культуре, кто-то разрабатывает поле методологии науки; кто-то видит все беды в том, что Россия не сумела толком развиться на западный лад, кто-то ищет спасения на путях самобытности; кто-то шлифует свою художественную манеру, считая «писательство» подлинной формой современной философии, кто-то упорно выверяет логический смысл каждого высказывания. Каждая из этих позиций имеет право на существование, и лишь в целом они определяют общее направление развития, динамику духовных поисков.

Для меня как филолога и философа видение этой общей ситуации определяется особым углом зрения - а именно, тем, что находит свое выражение в слове и понятии. В слове мне интересно то, что понятийно, а в понятии то, что словесно (конечно, непонятийное и несловесное тоже важны, но не как самоценность, а в связи с понятийным и словесным, как момент их динамики). По-моему, это не тривиально: философы часто говорят, что понятия в принципе безотносительны к словам и притязают на то, чтобы улавливать смыслы интуитивно; филологи (лингвисты) часто изучат язык безотносительно к понятиям и тем содержаниям, которые оформляются в ткани культурных текстов, но с той исследовательской позиции, которую я стремлюсь сформулировать, ни тот, ни другой взгляд не может быть самодостаточным.

Этот стык слова и  понятия, филологии и философии в общекультурном пространстве - не обычный и не рядовой. Его нельзя приравнять по значимости ни к одному другому междисциплинарному взаимодействию (скажем, физики и химии внутри области естественных наук или психологии и социологии среди наук гуманитарных). В рамках того поля проблем, которое будет здесь представлено, этот стык выступает как средоточие, стержень всей западной культуры, хотя, наверное, и не всех культур. Соотнесенность слова и понятия (их мирная согласованность, их напряженное соотношение или подчас даже резкий антагонизм) во многом определила судьбу западной культуры и направление ее развития. Я думаю, что Россия входит прежде всего в европейское культурное пространство, а потому этот вопрос принципиально важен и для нее.

Применительно к нашей области рассуждения все это стягивается в общую проблему философского языка: не идей философов о языке и не программ исправления философского словоупотребления (как в лингвистической философии). Речь идет именно о том языке,  которым реально пользуются философы, заимствуя его у предшественников и затем самостоятельно его прорабатывая. В этом языке есть и «референциальное», и «метафорическое», и конкретное и абстрактное, и логическое и нелогическое, содержательное и «стилевое». Эти компоненты философского языка находятся в разных сочетаниях и пропорциях, но всегда как-то взаимодействуют. Собственно говоря, само выражение «философский язык» - некая условность: философским языком можно считать различные виды и формы словесности (от строгой логичности до яркой поэтичности, в зависимости от того, как мы понимаем философию). Но дело для нас сейчас даже не в этом.

Хотелось бы подчеркнуть другое - в философском языке я вижу два главных аспекта: профессионально-технический и общезначимый, обращенный к широкой публике. Развитие и обогащение обеих этих форм философского языка представляется мне важнейшей задачей современного философского развития - одной из тех задач, в решении которых может участвовать каждый из нас - и как философ, и как носитель родного языка, и как пользователь и разработчик философского языка.

 Профессиональный язык - это технический инструментальный язык систем и концепций: как правило, он бывает разработан тем детальнее, чем четче и внятнее представлена данная концепция. Однако уже для перехода от системы к системе, от концепции к концепции нужны какие-то связки, и они тоже вырабатываются философией - это как бы язык метафилософский (по отношению к отдельным системам и концепциям). Но есть и другой разворот философской проблематики. Ведь философия не только живет в себе и для себя, но и существует «для других»: она открывается к другим формам и видам человеческой деятельности - науке, искусству, политике. Если философ говорит с ученым, художником или общественным деятелем, он не перестает быть философом, не подстраивается под чужой язык (которым он, как правило, и не владеет: лишь крайне редко философ может говорить с физиком, лингвистом или музыкантом на их языке[1]). И этот язык, не теряющий своих философских качеств, но находящий точки соприкосновения с другими культурными языками, тоже нуждается в развитии и обогащении. На Западе обычно философия профессиональная и академическая есть нечто более понятное, а философия «для других», философия «открытая» - нечто менее понятное. Так, немало сил потратил Жак Деррида и его коллеги на создание в 1983 году в Париже Международного философского коллежа, в котором философия могла бы открыто взаимодействовать с науками, искусствами, психоанализом и др.[2], не замыкаясь в себе и сочетая отточенный профессионализм с чувствительностью к «внешним» событиям любого ранга. В России картина во многом противоположная: философия всегда была открыта к дискуссиям с нефилософами (из сравнительно недавнего прошлого многие вспомнят практику методологических семинаров, в которых было свое «рациональное зерно»), тогда как профессионально-технический статус философии нередко был менее очевидным.

 Однако возникает вопрос: разве русский философский язык уже не сложился? А если этого так, то разве с тех пор он не развивается спонтанно? Да, в основном сложился; и к тому же по своим потенциальным возможностям русский философский язык, наверное,  ничуть не «хуже» таких развитых философских языков, как греческих или немецкий. Но надо признать, что в его развитии были нарушены некоторые нормальные условия функционирования, изменения, совершенствования. Отвлекаясь сейчас от исторических сложностей выработки теоретического языка в русской философии, я имею в виду здесь прежде всего долгое господство  марксистского догматизма и идеологизма, а в последнее десятилетие - радикальный от них отказ и ломку всей мировоззренческой схематики. Конечно, и раньше идеологической догматикой дело не ограничивалось[3]. Уже тогда дотошные читатели, способные читать Маркса по-немецки, обнаруживали, что у Маркса человек - не «совокупность» общественных отношений, как принято было думать (ибо так стояло в каноническом русском переводе), а «ансамбль» ( Маркса использовал именно это красивое французское слово): иначе говоря не агрегат, а целостность! А сколько интересных мыслей возникало вокруг перевода гегелевского глагола aufheben: немецкий глагол богаче по смыслу, чем принятый вариант перевода («снятие»), и это позволяло шире взглянуть  на социальное развитие общества, на соотношения старого и нового, на само понятие прогресса. Уже эти два маленьких примера показывают, как творческое отношение к переводимому слову открывало новые пути мысли - даже там, где все казалось более или менее ясным.

 Более того, области дальше отстоявшие от непосредственного давления идеологии, такие как логика, философия и методология науки, вообще во многом шли в ногу со временем и, несмотря на затрудненность внешних философских контактов, были признаны в международном научном сообществе. Так, в  50е годы советские философы исследовали проблему «молодого Маркса» (источник гуманистических идей), и «зрелого Маркса» (источник логики систем - на примере «Капитала») - тут между СССР и Европой не было даже разрыва во времени. В 60е годы одновременно и параллельно, во многом конвергентно - в СССР (правда, - с большими сложностями) и во Франции - развивались структурно-семиотические исследования. В 70-80 годы исследовались предпосылки познания, механизмы смены исследовательских  ппрограмм, формы и типы рациональности; выходили заслуживающие внимания работы по истории философии. Таким образом, не философия (и методология) науки была средоточием нынешних проблемных напряжений в современной российской философии (она  оказалась, напротив, скорее общим стабилизирующим фоном, на котором происходили более драматичные события), и не в ней - путь их разрешения.

Дело в том, что в течение почти 60 лет единоличное господство марксистского философского языка было преградой для двух  важных потоков философской мысли - для русской философии и для современной западной философии. Ведь это господство требовало непременного «перевода» всего ценного, что могло было быть найдено в до- не- или пост-марксистских концепциях, в рамки марксистских понятий[4] и тем самым ставило предел проработке других возможностей мысли. И русская философия, и современная западная философия все эти долгие годы были совершенно недоступны массовому читателю и могли прорабатываться лишь узким слоем профессионалов, способных найти не переиздававшиеся с начала 20 века (или изданные на Западе) русские книги или добыть современную западную философскую литературу из-за рубежа, которая нередко не доходила даже до спецхранов. Конечно, многие исследователи современной западной философии стремились как можно точнее представить того или иного зарубежного автора, передать читателям свой интерес к анализируемой концепции[5]. Но как же может русский концептуальный язык, не пропустивший через себя современный опыт развития мировой философии, быть адекватен тем актуальным задачам, которые сейчас перед ним стоят?

Другая сторона дела - необходимость развития философского языка как общезначимого: это ничуть не менее важно, чем развивать философский как профессиональный. Все мы видим, как отмена цензуры, либерализация общественной жизни, выход философии от системы жесткой связи с властью и догматической идеологией (на этом раньше держался ее высокий социальный статус, порождавший в массах эмоции некоторого страха - и почтения, неприязни - и смутного ожидания чуда от «всесильного, потому что верного»),  отказ от обязательных догматических программ преподавания и замена их новыми предметами - все это обусловило стабильный и, кажется, искренний общественный интерес к этой дисциплине. Между прочим, недавнее ослабление принудительного пиетета перед философией вполне могло привести к прямо противоположной языческой реакции («сравнять бывшего идола с землею»), если бы не переоткрытие русской философии, на которую обратились социальные и интеллектуальные ожидания в переломный мировоззренческий момент. В любом случае, вопрос о том, как понимается философский язык, насколько он участвует ( и может ли вообще участвовать) в обсуждении современных вопросов, насколько этот язык проработан и приспособлен для развертывания живой мысли, касается в наши дни очень большого количества людей: читателями философской литературы являются студенты негуманитарных вузов, студенты гуманитарных, но не философских вузов, будущие философы, а в конце концов - и сами преподаватели философии и просто - широкая публика.

 Наверное, потенциальных читателей философских текстов сейчас в России больше, чем когда-либо раньше. А каких-либо определенных критериев работы, понимания здесь  нет. Если прежние каноны догматически-марксистского построения философских текстов позволяли опытному читателю более или менее безошибочно вычесть идеологическую риторику и серьезно отнестись к тому, что могло заслуживать внимания, то сейчас, в ситуации разброда и полного отсутствия жанровых и содержательных правил порождения текстов, часто вообще оказывается непонятно, где язык автора, где язык описания, где объектный язык. На месте старых членений философского предмета возникают новые - подчас с неясным, расплывчатым содержанием (одно из таких безбрежных и потому бессодержательных понятий - «культурология»). Мыслящие студенты и даже аспиранты (нефилософы) нередко жалуются на свое «безъязычие», на то, что им «нечем разговаривать»: в самом деле, на каком языке им писать свои первокурсные рефераты по философии хоть про Куна, хоть про Деррида - на языке Куна и Деррида? Или вот еще пример: на днях философствующий психолог, приглашенный на телевизионную дискуссию о наркомании среди молодежи, разъяснял, что пристрастие к наркотикам свидетельствует об идеалистическом решении основного вопроса философии, утверждающем первичность сознания, и потому, конечно, ошибочном. Но аудитория его не понимала, и разговор оказался пустым.

Итак, фокус напряжения в современной российской философии создают и в известном смысле выражают именно републикация русской философской мысли и реабилитация современной западной мысли. Необходимость понимания себя, поиск культурой языка самоописания предполагают одновременно и поиск значимой традиции, и поиск значимой современности. При этом традиция часто ищется в русской философии  (которая большей своею частью была религиозной), тогда как актуальность высматривается скорее в современной западной философии, переводы из которой хаотическим потоком заполонили рынок. Однако эта искомая традиция остается для многих ненадежной, а искомая современность - несвоей.

Тем самым в современной российской философии сложилось парадоксальное сочленение потоков мысли и их ролей в структуре целого. Именно эта парадоксальная конъюнктура и выводит на передний план то, что я бы назвала ответственностью за свои слова и одновременно ответственностью перед словом и понятием. В русской религиозной философии первенствовала интуиция, непосредственное умозрение сущностей: а те, кому это было не дано, оставались за бортом корабля, везущего избранных. В том потоке современной западной философии, которую читатель вынужден ныне поглощать без всякой логики и хронологии, без концов и без начал, часто первенствует игра слов с осознанной установкой на непонятное, нелогическое и несистемное. 

И тут мы упираемся в то, о чем по сути у нас уже шла речь: для выражения нового опыта нужны новые средства, нужны новые, но «свои слова». Сейчас, наверное, труднее, чем когда-либо раньше, быть умным, но легче им казаться: нет не только заданной системы связей между понятиями, нет и языка как системы, есть отдельные словечки, которые стало модно объединять в лоскутные одеяла. И в этом наборе возможностей две стоит выделить особо: это ставка на национальное своеобразие (даже если у нас нет философии в западном смысле слова, у нас зато есть иконы и Достоевский), и подражательство (мы такие же постмодернные[6], как Запад, и можем говорить с ним на равных). Обе эти крайности, по моим наблюдениям, равно приятны Западу: первая развлекает экзотикой, вторая успокаивает видимостью сходства. Но тут - как и в политике или экономике - не следует забывать, что «им» «мы» не нужны сильными и умными, проще иметь дело с манипулируемыми людьми и предсказуемыми интересами. Однако наша потребность, как я ее понимаю, другая...

Поэтому для нас в этой непростой ситуации тем более важно, что работа с философским языком не только позволяет философии стать более профессиональной и более теоретичной, оттачивая свой аппарат и средства:  она участвует в формулировании общекультурного языка мысли, системы абстрактных понятий разной степени общности и детализованности. Этот процесс можно назвать выработкой языка самоописания культуры. Тем самым она прокладывает и практический путь, ведущий к артикуляции настроений и эмоций (в общей травматической ситуации - преимущественно депрессивных или агрессивных), к складыванию мнений, убеждений, позиций, интересов - словом к структурированию индивидуальной психики и одновременно к выплетанию более плотной, прочной ткани социальных взаимодействий[7]. Таким образом,  дело философии, как мне представляется, не в постижении каких-то сверхобщих объектов (вся совокупность данных об этих объектах доступна лишь специалистам), и не в синтезе всего и вся в новую онтологическую картину, но прежде всего - в выработке языка, средств описания, методов работы в различных областях жизни.

Философский язык  это часть общенационального языка, но он имеет свою специфику. В отличие от обыденного языка, который вырабатывается спонтанно в ходе бытового общения, философский язык сам по себе не вырабатывается: для его выработки  требуется осознанная работа - перевод, расшифровка, истолкование. Греческая философия складывалась путем внутреннего метафорического переноса - обозначения чувственно-воспринимаемых явлений переносились на умопостигаемые сущности: когда, например, внешний «вид» становился «эйдосом» (а хватание палки или камня становилось схватыванием умопостигаемого - в немецком, например, это сохранилось как greifen-Begriff). Это была исключительно тяжелая работа, в результате которой возник слой абстрактной лексики, позволившей оторвать философские понятия от обыденных восприятий и мифических образов. Позднее все европейские философии - в культурах обществ, живших по соседству, - рождались только путем перевода текстов других культур, уже имевших философию. При столкновении Греции и Рима шансы культурного развития были у обоих. Однако если римляне принялись изучать греческий язык и строили свою культуру, пропуская через себя все, что сумели усвоить, из чужого концептуального опыта, то греки, уже почившие на лаврах, не предприняли никаких усилий по усвоению языка слаборазвитых соседей. В итоге реальная ситуация культурного развития в общении была ими упущена, а инициатива развития перешла к тому, кто сделал больше работы по переводу и пониманию другого и других.

 Каждая из нынешних развитых европейских философий (и европейских языков) складывалась в проработке концептуального опыта другого:  в процессе  перевода священных текстов, классических философских текстов, расшифровки и истолкования - как условий непосредственно-соседского и более глубокого, духовного и культурного взаимодействия. Сейчас специфика культурной Европы определяется именно этим языковым и культурным разнообразием, которое одновременно и обогащает, и затрудняет общение[8]. То, что все современные европейские философии складывались под влиянием друг друга и в результате огромной переводческой, комментаторской и истолковательской работы - самоочевидно (например, вся современная французская философия вышла, как принято считать, из Гегеля, Гуссерля и Хайдеггера). Этот же общий тезис - зависимость выработки философского языка от тщательной переводческой  и интерпретаторской работы - в принципе относится и к России.

Интересно, что начиная с 18 века, философская переводческая работа в России обычно предполагала синхронность оригинала и перевода. И произведения философов Просвещения (с которыми одновременно велись диалоги в письмах), и  религиозно-миссионерские книги переводились примерно тогда же, когда возникали. Этот принцип отчасти сохранялся и в 19, и в начале 20 века. Бердяев или Франк полемизировали с теми авторами, которые творили одновременно с ними, прежде всего - с неокантианцами и Бергсоном, с авторами, которые публиковались в сборниках «Новые идеи в философии».

В советское время ситуация стала иной. Мощное усилие приобщения к «мировой культуре» вызвало к жизни переводы Гегеля, Маркса, Фейербаха, Спинозы, Канта, Лейбница, Декарта, Шеллинга, то есть «классики» нового времени, и в целом эту работу можно назвать переводческим подвигом. Блестящим достижением были переводы Платона и Аристотеля. Однако это были переводы именно классики. Утыкаясь в марксизм, до-не-пост-марксистская мысль замирала. Подчеркиваю - для большей части философской аудитории так называемой «современной буржуазной философией» практически не существовало. Потому и получалось, что философская классика существовала вне реального контекста ее возможной актуализации. Советский читатель не имел никакого представления о том, как читал Гегеля Кожев или как читал Канта Хайдеггер  и вообще - о том, что делалось с философской классикой в современной западной философии. Редкие обзоры мало чему тут могли помочь.

 Очень важно то, что теперь это изменилось: западная философия перестала быть «чужой» и стала восприниматься как философия «для нас», как часть того языка, на котором русские говорят о русских, русская культура говорит о русской культуре. И это породило множество проблем, социологическое и культурное значение которых прямо затрагивает тысячи реальных «потребителей» философии. Сейчас я намеренно сосредоточиваю свое внимание не на том, что было, а на том, чего не было, что поэтому даже сейчас дается нам с трудом. И потому «пропаганду достижений» я считаю делом идеолога, а проработку культурных дефицитов с установкой на восполнение пробелов (с широким, по возможности, использованием местных ресурсов) - позицией исследователя, причем саму констатацию трудностей я воспринимаю не как признак слабости, но как выражение личного достоинства и гражданской позиции.

О культурных дефицитах говорить не стыдно - тем более, если знаешь, как это поправить. Пушкин, например, знал и потому - не стыдился. В пушкинские времена неразвитость русского языка как языка отвлеченной мысли и науки ощущалась очень остро, по крайней мере людьми наиболее умными и образованными. А.А. Бестужев-Марлинский писал: «Нет у нас языка философского, нет номенклатуры ученой». А Пушкин подхватывал в письме Вяземскому: «Когда-нибудь должно же вслух сказать, что русский метафизический язык находится у нас еще в диком состоянии. Дай бог ему когда-нибудь образоваться наподобие французского (ясного точного языка прозы, т.е. языка мыслей (курсив мой. – Н.А.). Об этом у меня есть строфы три и в «Онегине»)»[9].

 Конечно, это высказывание устарело в том, что русский язык с тех пор изрядно обогатился, а французский уступил свой международный культурный престиж английскому. Однако суть дела остается, и проблема, связанная одновременно и с демократизацией языка и с необходимостью его интеллектуализации - вновь возникает на новом витке исторического и культурного развития. Как и все другие явления в области словесности, эти потребности обновления языка не присутствуют в культуре постоянно, но обостряются время от времени - в периоды потрясений и кризисов.

Как мы знаем, Пушкин имел в виду не собственно философский язык, но отвлеченный язык мысли, и эта забота Пушкина о русском языке как языке «прозы», «т.е. языка мыслей» имела колоссальные культурные последствия. Его личный рывок в проработке русского языка как литературного (и концептуального) был таков, что он сумел перескочить за свою короткую жизнь примерно два столетия западного литературного развития. Ведь только с Пушкиным, сумевшим подытожить сделанное до него, русская литература стала постепенно входить в число европейски значимых литератур, и в дальнейшем, уже после Пушкина, породить нечто такое - Толстого и Достоевского - что опередило западные литературные процессы и стало загадкой для разгадывания и примером для подражания как минимум на полвека.

Как бы ни забавен был показушный телевизионный спектакль с всенародный чтением глав из того самого «Евгения Онегина», где Пушкин, по собственному признанию,  писал о несовершенстве русского языка «как языка мысли», несомненно, что для нас сейчас «вернуться к Пушкину» - наследнику одновременно и русского духа, и Французского Просвещения - значит получить новый импульс не только к развитию русского концептуального языка, но и к развитию светской, рациональной мысли.

Однако современное положение русского языка - как лингвистической подосновы всех наших рассуждений о русском философском языке - очень непростое. То здесь, то там на территории бывшего СССР вспыхивают так называемые «филологические войны»: через признание языка «титульной нации» государственным (как правило, единственным государственным - и это в межнациональных сообществах!)  республики и края пытаются завоевать - пока хотя бы символическую - политическую самостоятельность. Это проходит в разных республиках по-разному, но нередко ущемляет права русскоязычного населения (которое ранее нередко тоже ущемляло языковые и культурные права местного населения). Нарастает поток старых и новых болей и обид. И первенствует в нем эмоция, романтическое прославление древности своего языка, нравственных и эстетических ценностей своего народа. Разговора по сути и нет - есть обмен эмоциональными жестами. А реально происходит то, что сужается круг говорящих на русском языке - и в нашей стране, и за рубежом. Былые амбиции, связанные с русским языком как «мировым языком» (то есть языком широкого международного общения) отошли на далекий задний план. В самом русском языке происходит целый ряд отрицательных процессов[10]: это и чрезвычайное обилие неоправданных заимствований, и ослабление словотворческих процессов, и наступление аналитических моделей словообразования, исконно флективному русскому языку не свойственных (пресс-релиз, топ-модель, ток-шоу).

Во всех развитых странах, которые так или иначе испытывают американизирующее воздействие, делаются осознанные попытки этому противостоять. Так, во Франции забота о состоянии языка - как орудия мысли и средства коммуникации - периодически закрепляется в указах и постановлениях, в частности, предписывающих необходимость «перевода» на французский язык всех ненужных американизмов. Сейчас эта работа начала осознаваться как актуальная и у нас: об этом много пишут, принимают государственные документы, созывают научные конференции[11]. На них выдвигаются программы «защиты» (языка) и «прославления» (моральных качеств русского народа, создавшего замечательный язык и культуру). Как известно, научные лингвистические силы у нас сосредоточены главным образом в крупных городах, а еще более того - в столицах; эти научные силы, как правило, видят в проблеме нынешнего статуса русского языка и языковой политики - каверзный идеологический вопрос, а потому нередко получается, что за эту проблему на свой страх и риск берутся провинциальные преподаватели. Исходя из лучших побуждений и одушевляемые гуманистическим пафосом, они сосредоточивают свои усилия на лексике, фразеологии и идиоматике (наиболее вещественно-значимых аспектах языковой системы) и на основании подборки, скажем, тех пословиц и поговорок, которые положительно характеризуют русский народ (без соответствующих статистических проверок и не учитывая материал, прямо противоречащий утверждаемому, - скажем, мощный слой пословиц типа «работа не волк - в лес не убежит»), прямо переходят к утверждению этих нравственных достоинств русского народа как повода для национальной гордости[12]. Не забудем, однако, и о том, что логика типа «а я лучше» или «а я древнее» еще никогда не приводила к пониманию в напряженных межэтнических ситуациях[13]. Строго говоря, в словесности (как и в философии) объективно нужны не «защита» (всегда от кого-то или от чего-то), а собственная работа - выработка русских слов и понятий там, где их  в культуре по той или иной причине нет (этот процесс может быть сравнительно быстрым, он может быть долгим, но другого пути решения проблемы никто еще не придумал). А на месте «прославления» русского характера на основе анализа идиоматической лексики объективно нужна была бы работа с русским языком - как языком «формирования разумного суждения» (В.Даль), причем на всех уровнях образования - начальном, среднем и высшем.

 А сейчас даже младшие школьники, по подсказке педагогов, воображают будущее России по сказочно-фольклорным моделям (Василиса Премудрая, Спящая царевна, которую разбудит принц, и даже Аленушка - заботливая сестра Иванушки[14]), а старшие, например, пишут (в качестве «наиболее актуальных для современной молодежи») сочинение по картине Крамского «Христос в пустыне». Воспитание в детях чувства собственного достоинства, уважения к своей культуре, поиск педагогами средств для развития эстетического или морального сознания - всему этому можно было бы только радоваться, если бы все это не осуществлялось в ущерб мысли. Разумное не противоречит ни воображению, ни образности, но и не сводится к ним. А пока наши дети нередко даже не умеют «просто читать учебники», не в состоянии самостоятельно озаглавить отдельные параграфы, пересказать прочитанное «своими словами», но педагогов, который замечают это и бьют тревогу - единицы. Совершенно очевидно, что следовало бы учить детей русскому языку прежде всего как языку мысли и общения, и лишь потом, если угодно, как языку, романтически выражающему «народный дух» (не забывая при этом, что фольклорные образы «Кольца Нибелунгов» - эпоса не хуже и не лучше других - удобно легли в основу вполне определенной идеологии). И конечно учить словесности (а теперь в средних школах вводится на европейский и прежний русский манер словесность - lettres - как объединенные уроки языка и литературы) стоило бы не только на примерах из художественной литературы, но и на адаптированных, доступных текстах гуманитарных наук (истории, социологии, психологии). Здесь бы и объединиться философу и словеснику!

Вот почему полезным интеллектуальным упражнением представляется мне погружение в работу с текстом, хотя привычки и навыка к чтению и интерпретации текстов в русской культуре не было, и нет. Практика close reading of the text, столько привычная в Европе, всегда у нас отсутствовала и сейчас только начинает кое-где появляться в системах обучения. Опыт моей работы со студентами разных уровней свидетельствует в целом об их неумении и нежелании «внимательно читать тексты». Когда я попыталась прочитать со студентами-культурологами «Недовольство культурой» Фрейда, потребовав внимательного отношения к каждому доводу и каждому повороту мысли, они быстро устали: если нам это понадобится для диссертации, мы и сами прочтем, а так лучше уж вы сами нам что-нибудь расскажите... Вот почему я и призываю обратиться к филологическому опыту чтения текстов и работы с текстами, которого нам так не хватает.

И здесь нам интересен французский культурный и педагогический опыт. Начиная с 12-14 лет, детей учат тщательной работе с текстом: учат читать тексты, читать мысли, внимательно анализировать чужую аргументацию, прежде чем произносить свои суждения. Причем это могут быть и литературные тексты, и фрагменты научных статей, написанных в общедоступной форме. Именно на основе этого раннего опыта чтения текстов потом строится преподавание философии в последнем классе лицея («терминале»). Между системой интеллектуальных требований к зрелости молодого человека в России и во Франции обнаруживаются тем самым яркие различия. В России главный национальный экзамен на аттестат зрелости это сочинение по литературе. Во Франции этот главный экзамен для всех оканчивающих лицей - диссертация (рассуждение) по философии. Это означает, что философские имена, тексты, проблемы в каком-то смысле общедоступны, что о Платоне, Декарте, Канте слышал в школьные годы любой человек, кончивший среднюю школу. Личный опыт преподавания во Франции с первого курса университета до докторантуры, а также общения с коллегами убеждает меня в том, что между ранним преподаванием философии и развитием гражданского сознания, а также умением мыслить есть соответствие... Философами становятся не все, но число людей, имеющих минимальные гражданские навыки и концептуальные умения (способных, например, сформулировать свой вопрос и добиться ответа, не позволяя сбить себя с толку) оказывается выше там, где людей с малолетства учат отделять интеллектуальное суждение от эмоционального восприятия, сказанное в тексте от привнесенного в него читателем. А научиться читать мысли много сложнее, чем научиться читать буквы.

Иногда звучит и другая точка зрения (как правило, вдохновленная американским опытом преподавания философии): зачем читать тексты, когда можно учить философии и без текстов, на основании устной беседы, диалога. Такова распространенная американская практика, тоже в чем-то интересная. Однако можно думать, что педагогический подход и там зависит от возраста и уровня учащегося: одно дело дошкольник, а другое - аспирант. А кроме того, известно, что американцы вообще совершенно иначе относятся к истории, к истории философии, к истории Европы, и нам вряд ли стоит копировать это отношение. В Америке процветает гегемонизм одного языка, который сплавляет гетерогенные фрагменты разных культур в единое целое, а в Европе все выглядит иначе. Да, математики и естественники всего мира уже давно пишут по-английски, если хотят, чтобы их поняли и узнали повсюду. Однако в гуманитарных областях этого в ближайшее время, надо думать, не произойдет: конечно, резюме на упрощенном английском, похожем на эсперанто, будут появляться, однако «настоящие» работы покамест будут писаться на своих языках, каждый из которых поэтому нуждается в постоянной разработке, чтобы быть на уровне общеевропейских требований научного и культурного обмена[15]. Можно полагать, что надолго вперед культурная роль Европы и  России как ее части будет заключаться в развитии своих культур и языков, в выработке средств европейского взаимопонимания, при наличии всех непониманий и трудностей на этом пути.

От философов в это последнее десятилетие ждали очень многого, только дождались ли? Казалось бы, все для «нового мышления» у нас теперь есть, может быть, психология или мировоззрение еще не совсем дозрели, но в целом мы уже «можем говорить все, что думаем». В идеологическом смысле - это верно, но в концептуальном плане дело обстоит не так просто. По-видимому, осмысленно было бы исходить из того обстоятельства, что состояние мысли сильно зависит от состояния философского языка, а последнее в свою очередь - от состояния национального языка. Как известно, статус русского языка всегда в обозримое для нас время был сложным. Русский имперский язык был - «великим могучим и свободным», а на самом деле - очень разным. Советский русский тоже был разным: в нем была и сложившаяся научная терминология в целом ряде областей, и подчас яркая художественная литература, и превосходная школа художественного перевода, но одновременно - в нем процветала бюрократическая «нова мова» с примитивным, ущемленным набором лексических, морфологических, синтаксических функций. Носитель языка не отдает себе отчет в самом наличии языковых клише и инерций. Однако состояние языка - как структуры, функции, архива - не определяется сиюминутностью. Его возможности и невозможности определяются всем набором дискурсивных практик определенного исторического периода.  Подчас он дает свои «иррациональные» выбросы там, где мы можем менее всего это ожидать.

Что делают с языком лингвисты? Разное: изучают новые явления, ранее недозволенные (политический язык, лагерный язык, язык ранее запрещенных писателей), изумляются топонимическому буму (называния и переназывания мест), привлекают новые методы, связанные с анализом больших объемом текста, но порой тоже - в соответствии с «духом времени» - любуются константами национального духа и русского «лингвистического характера». Что делают с ним философы? Тоже разное, хотя философы мало чем могут помочь в изучении конкретных языковых процессов, а обычная методология неопозитивистской «терапии языка» или хайдеггеровского бережения «дома языка» и различных предметов в этом доме тут мало подходит.

 Развитию, выработке философского языка совсем не помогает установка  на «борьбу с текстовой поверхностью философии». Она особенно ярко выражена в российском постмодернизме, но не только в нем. Да, именно так говорили Мераб Мамардашвили с Пятигорским: если вы имеете дело с языком, значит мысли, сознания тут уже нет, остался один панцирь бывшей мысли. Мне кажется, что для культуры это суицидальная установка: нельзя работать с языком, которому нельзя доверять ни в чем, который может быть лишь свидетельствовать о том, что мысль уже умерла. По-видимому, одна из причин такого подхода для обоих этих авторов, столько сделавших для творческого поворота мысли в СССР, заключалась в том, что и они были интеллигентами своей (советской) эпохи, считавшими главной задачей борьбу с «новомовой» или с идеологическими клише. Верно, что похожим вещам учили постмодернные философы на Западе, но ведь они уже имели свою мощную концептуальную традицию и, стало быть, имели в своем распоряжении материал, на котором можно упражняться в конструктивном или деструктивном недоверии к культуре и языку. Вот почему развитие языка - русского языка как языка мысли - это для меня важнейший вопрос, имеющий политические, культурные социальные последствия[16].

Чтение текстов и обучение пониманию мыслей - важнейший аспект философской дидактики. Мощной лабораторией создания и апробирования философского языка всегда выступает, как уже отмечалось, переводческая работа. Если культура развивается «нормально», проблемы перевода остаются фоновыми и не требуют специальной тематизации. А если ускоренно, парадоксально, как сейчас в России, то эта проблема становится фундаментальной. В этой области уже накоплен материал для осмысления и обобщения.

Подготавливаясь к докладу, я проработала материалы каталогов ИНИОН - главного хранилища литературы по социальным и гуманитарным наукам - за послевоенный период. Находки только подтвердили ожидания. С 50 по 80 годы в стране выходило крайне мало переводной литературы по гуманитарным наукам и философии. При этом сравнительно много издавалось книг по философии физики и математики. Гейзенберг, Бор, Бом, Грюнбаум,  Шредингер, Шеннон - некоторые были представлены даже более чем одним названием. Рано - уже в 50-е годы, правда уже в период послесталинской оттепели - вышли отдельные работы Рассела, Карнапа, Витгенштейна.

Яркий контраст этой скудости - ситуация в 90 годы, когда вышли десятки и сотни переведенных книг - огромное количество Юнга, Фрейда, целый ряд текстов современных западных философов. Х.Арендт, М.Хайдеггер, О.Шпенглер, М.Шелер, Э.Гуссерль, Р.Рорти, Х. Ортега-и-Гассет, М.Мерло-Понти, Э.Мунье, Ж.Маритен, Г.Марсель, Ж.Лакан, А. Камю, Г. Зиммель,Э.Жильсон, Ж.Деррида, Ж.Делез, М.Вебер, П.Валери, Ж.Бодрийяр, В.Беньямин, Р.Барт, М.Фуко, Р.Арон, А.Дж.Тойнби, М. Де Унамуно, Ж.Батай, М. Бланшо, П.Рикер, Й.Хейзинга, М.Бубер. Среди републикованных авторов Б.Кроче, А.Бергсон, О Вейнингер, В.Виндельбанд, В.Дильтей, Э.Кассирер, Г.Рикерт. Витгенштейн и Гуссерль и появлялись заново, и републиковались в более полном виде (их более ранние работы, такие как «Философия как строгая наука» Гуссерля или же «Логико-философский трактат» Витшенштейна были републикованы, а более поздние работы - переведены впервые). Хотя, например, Сартр до сих пор ждет выхода своих фундаментальных работ на русском языке.

Однако победные рапорты о количестве выпущенных книг в данном случае были бы столь же неуместны, как некогда рапорты по рекордным надоям молока. Еще вопрос - какое молоко надоено, доставлено ли оно потребителю и в каком виде. Позволю себе привести одно высказывание Мандельштама (1929): «Качество перевода в стране - прямой показатель ее культурного уровня. Как потребление мыла или процент грамотности». Сейчас, когда за переводы ради заработка может браться кто угодно, не зная ни иностранного, ни русского, качество переводов упало. А кроме того сейчас появилось слишком много всего вне всякой логики и хронологии. И подчас выпуск таких авторов, как Лакан или Делез, без какого-либо сопровождающего аппарата или вступительной статьи, означает, что эти книги вряд ли войдут в состав культуры, в поле обсуждений. Читатель растерян, он выхватывает здесь и там случайные понятия.

Однако важен не только сам перевод, но и рефлексия над ним. Элементарные требования к качеству перевода и необходимость справочной литературы - вещи очевидные. Правда, обеспечение этих требований - дело трудоемкое и малооплачиваемое - в сравнении с переводами, изготовление которых поставлено на поток. Но есть и другие требования - менее очевидные, но не менее важные. Мы имеем в виду проблему выбора общей стратегии перевода и ее отношение к педагогическим и познавательным целям и задачам.

Дело в том, что мы всегда переводим не только с языка на язык, но и с культуры на культуру. Любой перевод имеет дело с некоей реальной бесконечностью и в принципе не может перевести все, поскольку переводческая работа сталкивается с огромным количеством препятствий - видимых и невидимых, языковых и неязыковых, культурных, исторических, идеологических. Что-то переводится, что-то остается за бортом: вопрос в том, насколько сознательно совершается выбор.

В наличной переводческой практике прорабатываются разные выборы. Можно, наверное, перехайдеггерить Хайдеггера или какого-то другого сложного в языковом отношении автора. При этом читатель перебирается из одной этимологической ямы в другую, не успевая между тем подумать, о чем собственно идет речь. Другая крайность - когда русский текст выглядит как иностранный, записанный русскими буквами (англицизмы и галлицизмы, «ризомы» и «диссеминации» переходят из текста в текст с полным сознанием своей самодостаточности). В целом это соответствует двум главным выборам стратегий действия - с акцентом на экзотике, с одной стороны, и на мнимом тождестве с Западом, с другой. Бывает и так, что переводят не задумываясь, как получится.

            Практическая и теоретическая работа с переводом дает свои бесценные концептуальные прояснения. В ней мобилизуются такие единицы смысла, которые не зафиксированы никакими словарями и не отображены ни в каких наличных формах знания. Сам подход к переводческой практике определяется запросами культуры, пониманием ее конкретных потребностей. Выбор переводческих стратегий должен быть у нас сейчас сознательным и открытым - в том числе и открытым для обсуждения. В нашей ситуации культурного парадокса - подхода к западной философской культуре вне всякой исторической последовательности, нередко задом наперед - необходимо было бы снабжать каждый перевод философской литературы кратким отчетом переводчика перед собой, коллегами и читателями относительно того, какие терминологические единицы он пытался сохранять и проводить через текст, какие эквиваленты он рассмотрел, какие и на каких основаниях принял или отверг. Начиная работу, как правило, нельзя заранее предугадать выбор концептуальных эквивалентов, а закончивая работу, в которой введены десятки неологизмов, невозможно предугадать, что потом сохранится в языке, а что исчезнет без следа.

Именно поэтому для меня сейчас важна не «поэтика» ( как часто бывает у коллег французов, специалистов по теории и практике перевода[17]), а логика переводческой работы. И я делаю на этой «традуктологии» сознательный акцент, подчеркивая логический, общезначимый и, если угодно, научный характер переводческой работы и обоснования тех предпочтений, которые делает переводчик. Конечно, и интуиция тут очень важна, именно она позволяет нам нащупывать возможные эквиваленты. Однако провести по всему тексту выбранный эквивалент и защитить свой выбор перед лицом критики и опровержений, а также других альтернативных предложений можно с помощью логических и вообще общенаучных критериев, таких как семантическая уместность, культурная незанятость концептуальной единицы, морфологическая гибкость, синтаксическая сочетаемость и даже орфоэпические качества. Важно не считать перевод харизматической деятельностью, в которой можно ограничиться ссылкой на наитие свыше: независимо от того, каким образом переводчик приходит к выбору эквивалента, этот выбор подлежит проверке и «доказательству» с помощью общенаучных интерсубъективных критериев.

Пример конкретного выбора стратегии возьму из моей последней переводческой работы - «О грамматологии» Деррида (в «Слова и вещах» Фуко и в «Словаре по психоанализу» Лапланша и Понталиса вопрос о стратегиях решался несколько иначе). Здесь собираются воедино трудности разных типов. Деррида читает немецкую феноменологию в рамках французского языкового мира, я перевожу его французскую работу над немецкими текстами на русский язык, притом что немецкий, французский и русский языковые миры и их обозначения очень трудно согласовать между собой.  Вы сами знаете, что в немецком языке существует два базовых языковых терминов (Rede и Sprache), во французском три (langue, langage, parole), а в русском опять два - «язык» и «речь». И уже одна эта малая малость в книге о языке, речи и письме может создать головоломные сложности для переводчика. Но есть и более специфические сложности. Статус употребляемых Деррида и его последователями единиц - «поэтико-терминологический» (Дж.Агамбен). Они входят в понятийные гнезда вместе с другими понятиями, зафиксированными с помощью однокоренных слов, и одновременно участвуют в языковых играх с любыми словами в близкой или неблизкой округе - по принципу этимологии, звуковой ассоциации и пр. На основании личного переводческого опыта могу утверждать, что учесть оба эти плана - мысль и языковую игру - в равной мере невозможно. И я сознательно выбираю мысль - умную, сильную, хитрую, а не игру созвучий и этимологий: конечно, они связаны между собою, но все же не симбиотически склеены, а акцент на концептуальном аспекте мысли постмодерна, по-моему, для нас сейчас важнее всего остального. Это вовсе не значит, что ассоциативные моменты не переводятся вовсе: они переводятся, но по мере сил: если  нам удастся, несмотря на все увечья и шрамы,  последовательно провести в переводе 15 или 20 основных понятий оригинала, то это уже будет наверное немалый результат.

Когда Деррида и его сторонники стремятся деконструировать западную философию, они уже обладают тем материалом, на котором можно производить деконструкцию, они имеют свою философскую традицию (или традиции), ибо в противном случае им нечего было бы деконструировать. Прежде чем запустить в действие свой деконструктивистский        проект, Деррида преподавал в Высшей Нормальной Школе и делал это вполне «нормально». Более того, уже ставши лидером деконструктивизма, Деррида поднял свой голос в защиту системы философского образования в средних школах (лицеях) во Франции, когда эта традиция оказалась под угрозой. Это была традиция, и по-своему, вполне консервативная, но Деррида считал необходимым ее защищать, даже если главные силы отдавались в тот период созданию Международного философского коллежа в Париже, призванного стать уникальным неавторитарным учреждением философского образования и философской работы в мире. В целом постмодернистское движение - фрагмент общего поля работы: в нем есть рационально организованная система учета, отсчета, планирования, организации, образования, поддержания философской традиции. И в этом смысле постмодернизм не может быть просто перенесен на российскую почву, несмотря на  некоторые формальные сходства между западным постмодерном и прото-модерном нашей «догоняющей модернизации».

Итак, для адекватного ответа на культурный вызов нужна работа двух типов - философская и филологическая (а в более широком смысле это уже выводит нас на уровень метафилософии и метафилологии). Даже для того, чтобы сделать хороший перевод философского текста, нужна и интуиция философа, выделяющего главные понятия, и формальная оснащенность филолога, способного воплотить эти предпочтения в  ткани текста на другом языке. Конечно, эта необходимость сотрудничества незаметна в обычные периоды развития, когда слова стоят на своих местах и значат нечто привычное и очевидное. Но когда все концептуальные опоры сдвинуты и все рамочные конструкции (фреймы) сломаны, на передний план выходит требование согласованной работы, артикуляции усилий философии и филологии усилий ввиду достижения общих целей.

Сейчас филология выполняет в культуре двоякую функцию. С одной стороны, она выступает как знак (язык) культурного преемства, с другой стороны, как инструмент критики философского языка. Именно в этих двух своих функциях она и должна ныне быть актуализирована. Но есть еще и третья функция, хотя для самой филологии она - первая. Филология это определенная культурная служба - навык чтения текстов с осознанной установкой на то, что содержится в самом тексте, а не на то, что читатель привносит в него от себя. В каком-то смысле все языки для филолога - «чужие», и потому мы учимся говорить «своими словами», постигая эти чужие языки: филолог должен суметь перейти на язык собеседника, чтобы лучше его понять, а затем перевести понятое на свой собственный язык, чтобы донести его до ближних. И в этой ответственности за «свои» и «чужие» слова есть и ответственность за слово как таковое: и здесь презумпция непонимания полезнее презумпции беспроблемного диалога.

В призыве к философской работе с языком, осуществляемой с помощью филологии, переплетаются многие потребности. Он противонаправлен всевозможным смесям из философии и литературы, характерным для современной культуры вообще, и литературцентризму, образности, пафосу, характерным для русской культуры. Современная постмодернистская философия претендует на ниспровержение того, что она считает традиционным российским литературцентризмом, но по сути выступает как пародирование литературы. Она выдвигает иконоборческую программу борьбы с филологией как деятельностью сакральной, жреческой, архаической, якобы берегущей социальные привилегии истолкователя неких священных текстов, но при этом, кажется, намеренно не различает сакрально-экзегетические истоки филологии, ее традиционный облик, и те научные тенденции, которые пробили в ней себе дорогу усилиями формалистов, структуралистов и их более искушенных продолжателей.

На стыке философии и филологии складываются ныне и новые программы исследования и даже новые дисциплины. Наиболее четкие контуры уже приобрела дисциплина, которую можно назвать сравнительной эпистемологией: она предполагает не только анализ внешне несоизмеримого, но также исследование выглядит как тождественное в текстах различных культур. Так, слова «cубъект» или «система» кажутся одинаковыми во всех европейских языках и во всех дисциплинах, а на самом деле они часто радикально различны в понимании и употреблении. Сошлюсь на работы моего франко-швейцарского коллеги Патрика Серио, посвященные понятию исследовательских парадигм в лингвистике и анализу понятия «система» в разных вариантах европейского лингвистического структурализма (это понятие может тяготеть - а это имеет разветвленные понятийные следствия - либо к органической целостности, либо к совокупности отношений, для которой целое не существенно[18]). Этот подход кладет в основу исследования слова и понятия, внешне тождественные, но выявляет  в разных исторических контекстах яркие различия научных установок.

В любом случае выявляется целый пласт концептуальных сложностей, которые подрывают все наши утопические проекты всемирных или локальных диалогов. Можно конечно помечтать о создании - на новом уровне развития общих гуманитарных познаний - новой «матезис универсалис» или такого семиязычного или стоязычного словаря, с помощью которого можно было бы составить философскую мысль на любом языке. Ясно, что эта задача человеку не под силу. Удается соизмерить содержания и объемы лишь некоторых понятий, наметить между ними некоторые смычки и переходы. Для философии это должны быть прежде всего термины и понятия, обозначающие интеллект, разум, рассудок, понимание, различные виды и формы языковой деятельности, предпосылки рассуждения: только после этого можно вести какой бы то ни было «диалог», вообще говорить о чем-то.

Но проблемы непонимания важны везде, хотя и не везде осознаются как таковые: они важны и в России, и в Европе, и в философии, и в любой другой области концептуальной деятельности. Мне хочется отметить здесь эту относительно новую европейскую тенденцию: попытаться более членораздельно представить то невнятное и неучитываемое, что всегда есть в человеческом общении. Огромный проект Национального центра научных исследований в Париже предполагает составление своего рода «словаря непереводимостей», где исследователи из разных европейских стран анализируют сходства и различия концептуальной терминологии различных европейских философских языков. Было бы хорошо, если бы эти вопросы были фундаментально проработаны и у нас, и чтобы в многоязычном европейском словаре будущего русские эквиваленты могли стоять гордо и самостоятельно, как французские или английские. Само по себе, «спонтанно» это не получится. Таковы задачи исследовательские, но здесь намечаются и важные практические перспективы.

Когда-то в Греции, во времена Второй софистики, философия одержала победу над риторикой, доказательство - над убеждением, предметная мысль - над достижением какой-то внешней цели. В современной ситуации риторика в мировой культуре взяла реванш над философией, подчинив ее объективные устремления функциональной оправданности. А теперь, наверное, имело бы смысл вновь обратить риторику на службу философии, на оттачивание умения мыслить, на движение, направленное против демагогии и манипуляций, так чтобы риторика - исторически понимаемая как совокупность средств убеждения, противоположного доказательству, могла отныне быть использована и для поиска истины - даже если в принципе этот поиск никогда не завершается. Более ясно выразить мысль - значит реально улучшить что-то в нашей зыбкой жизни. Язык - это действительно продукт коллективного творчества, и потому в выработке общего языка самоописания культуры есть место каждому, кто способен сознательно отнестись к тому, что, как, кому и почему он говорит. И в первую очередь это относится к тем, кто работает в философии, кто преподает этот предмет - в силу любви или привычки. В их руках огромной силы оружие - философский язык - инструмент мысли, средство формирования суждения, наследник веками и тысячелетиями осуществлявшихся усилий, которые пробивались к мысли от мутного пятна эмоций, к суждению - от жеста сжимающихся кулаков. Заново почувствовав достоинство мысли, они, хочется надеяться, уже не смогут принимать на веру быстро меняющуюся демагогию - интернационалистическую или националистическую.

Хочется, чтобы в ХХI веке русская философия встала крепче на свои ноги и была полноправно представлена в мировом философском сообществе. Предлагаемый мною путь ведет ее к этому через артикулированную совместность с филологией - той самой, что в России (от формалистов до Лотмана[19] и далее) уже оказала заметное влияние  на мировую культуру. Русская филология дала миру прозрения и интуиции, которые потом долго расшифровывали на Западе. Вместе с тем она породила в некоторых областях своего научного предмета такие фундаментальные программы и реализации (например, анализ русского и европейского стиха у М.Гаспарова), которых сейчас нет нигде в мире. Короче говоря, в русской филологии есть замечательные богатства, которые надобно разрабатывать не только иностранцам. Ведь не случайно, что из гуманитарных наук в наших бурных потрясениях выжили история и филология, но первая погружена сейчас в радикальные пересмотры, а вторая меньше этим затронута. И здесь в Бостоне уместно вспомнить о том, что один из самых блестящих представителей русской филологии, Роман Якобсон, столько сделавший для развития лингвистики, семиотики, нейронаук, философии языка, похоронен неподалеку - за рекой, в Кембридже, а на его могильной плите латинскими буквами начертаны, по его просьбе, два слова - «русский филолог».

А пока совместное участие философии и филологии в критической проработке концептуального языка - повседневная экстренная работа. Но в ней видны и безграничные дали более общей темы. Речь идет о соотношении  в философии универсального с конкретным и историческим. Мне кажется, что в известном смысле именно филология подготавливает философию к  ее трансцендентальным взлетам и помогает ее возвращению на конкретную культурно-историческую почву. Чтобы остаться в истории, и в частности в истории философии - а этого хочет любой философ, даже если он заявляет нечто прямо противоположное - нужна мощная текстологическая и концептуальная работа, глоссарии и конкордансы, своды употребления понятий, вписывание в текст, в систему мысли. Из болота не взлетишь, от зыбкой почвы не оттолкнешься, надобно сначала построить площадку - разумно расчертить и хорошо утоптать ее. И еще - взлетая, нужно знать, где приземлиться, - иначе останешься вне истории и вне культуры, в свободном полете в никуда.