В статье анализируется «сквозной феномен истории науки» - отсутствие в научном обороте сведений о первоначальных идеях той или иной дисциплины. Показана связь этого феномена с презентистской установкой историко-научных исследований. Предлагается иная (диатропическая) установка, показано, что она дает возможность прогнозировать развитие науки.

     In this article we consider the transparent phenomenon of history of science as absence of information on initial ideas in scientific circulation. We explain that this phenomenon happened because of prezentivistic aim in historical and scientific investigations. We call attention to other (diatropic) aim which gives us an opportunity to forecast scientific development.

     КЛЮЧЕВЫЕ СЛОВА: история, наука, исследования, презентизм, диатропика, прогноз,

будущее, настоящее, прошлое.

     KEYWORDS: history, science, investigations, prezentivizm, diatropica, forecast, the future,

the past, the present.

В течение жизни мне пришлось исследовать пять больших научных тем, и во всех обнаружился один и тот же феномен - наука не знает своих истоков. Точнее, те идеи, которые в каждой из этих тем излагаются как самые ранние, выглядят как взявшиеся ниоткуда, притом в достаточно развитой форме - словно Афродита из пены морской. Так и в учебниках, и в популярной литературе, и в руководствах для специалистов, да и почти во всей остальной литературе. Не делая выводы про науку в целом и не именуя феномен общим (например, рождение химии описывается не так просто), следует всё же признать, что он важен и должен иметь какую-то общую причину. Дело, как увидим, отнюдь не в скудости источников и не в слабой их изученности. Для всех пяти тем известно много более ранних фактов и идей, но почти все они остаются вне научного оборота. Дело в чем-то другом.

Перечислю эти пять тем в том порядке, в каком начал когда-то ими заниматься, указывая обшепринятые суждения о начале данной темы в истории науки, а также более ранние обстоятельства.

1) Эволюция. Биологической эволюции был посвящен еще мой диплом (1964). Выяснилось, что в школьных и вузовских учебниках всегда (а в литературе иных уровней обычно) пишут, будто Ламарк предложил первую целостную концепцию эволюции. Иногда добавляют ссылку на Бюффона, но замечают, что у него об эволюции речи было мало. Выходит так, что уже Ж. Бюффон, учитель Ламарка, не знал о ней почти ничего - чего же искать раньше них? Их и не ищут.

В качестве новейшего примера укажу прекрасную во всех иных отношениях сводку недавно умершего В.И. Назарова [Назаров 2005]. Он был блестящим специалистом по французским эволюционистам XIX в. и позже, и тем удивительнее, что краткий вводный очерк он начал заявлением: «Оставим в стороне таких французских натурфилософов, как Мопертюи, де Майе, Робине и Ламетри. В их взглядах реальное еще прочно соединено с фантастическим, вымышленным». Всерьёз анализ начат у него, как принято, с Ламарка.

Стоит, однако, прочесть небольшой трактат П.Л. Мопертюи (автора физического принципа наименьшего действия) и [Мопертюи 1754] несколько его писем, чтобы убедиться, что вымысла там мало, а есть реальные наблюдения, опыты по скрещиванию, их анализ с эволюционной точки зрения и даже первое в истории генетическое обследование человеческой семьи. Причем историки генетики это знают [Гайсинович 1988, 54-55], но для них это отнюдь не начало их науки (теряющейся в глубине веков). Издания по эволюции либо мельком замечают, что Мопертюи «признавал изменяемость видов», либо вообще его не упоминают (его нет даже в фундаментальной сводке В.В. Лункевича [Лункевич 1960], где рассмотрены и Б. Де Малье, и другие редко упоминаемые ранние эволюционисты).

На самом деле французский эволюционизм начался намного раньше работ и Мопертюи, и Де Малье, начался с книги Иоганна Бутео, изданной в 1559 г. в Лионе; спустя же 60 лет об эволюции зашла речь в Англии, в книге Фрэнсиса Бэкона, и вскоре об эволюции заговорили достаточно подробно. Тем самым, ко времени работ Мопертюи эволюционизм имел историю и методологию, так что современникам и потомкам он был интересен отнюдь не тем, что «признавал изменяемость видов», а конкретными достижениями в понимании данного факта.

Не сомневаюсь, что любой серьезный историк науки, начав читать Мопертюи, дочитал бы его с интересом до конца, после чего непременно начал бы анализ эволюционизма с него или еще более раннего автора. Однако брать в руки их труды не принято. Почему так? Ответ попробую дать для всех пяти тем сразу.

2) Случайность. Ею мне пришлось заняться, поскольку проблемы эволюции всегда упираются в вопрос, насколько случайны эволюционные изменения. Здесь дело оказалось еще плачевнее - историю проблемы случайности, насколько знаю, давно никто не изучает, да и старая литература скудна (обзор проблемы см. в [Чайковский 2004]). Зато много изучают историю теории вероятностей (ТВ), и ситуация оказалась та же, что с эволюцией: рождение ТВ видят в довольно поздней переписке Ферма и Паскаля (1654), где обсуждалась, как и за 100 лет до них, лишь частота выпадений различных комбинаций числа очков при игре в кости. Не странно ли: данный вопрос мог занимать только игроков в кости, так почему же сразу вслед за этой перепиской ТВ начала быстро развиваться? Ответ состоит в том, что формулы ТВ оказались применимы к статистике финансов и населения. Природа этой приемлемости была и остается загадочной, никого в наши дни не занимает, хотя вопрос очень важен практически - где лежат пределы применимости ТВ? Проблема занимала кое-кого в прошлом, случайность оказывается многоступенчатой [Чайковский 1996], но у историков науки об этом не прочесть.

3) Политэкономия. С моим приходом в ИИЕТ (1980) мой тогдашний шеф Б.М. Кедров предложил мне изучить историю становления статистического мировоззрения, что было мне весьма кстати. Она оказалась далека от проблем истории ТВ, зато прямо примкнула не только к эволюции, но и к мало знакомой мне тогда политэкономии. И опять - считается, что последняя родилась в начале XVII в. (с первыми набросками монетаризма), а на деле монетаризм как минимум на 200 лет старше, связан с развитием средневековых банков и не был первой теорией [Чайковский 1993]. Примечательно, что в то раннее время финансист и эволюционист мог быть просто одним и тем же лицом. Самый яркий пример - английский королевский банкир Мэттью Хэйл, автор первого в мировой литературе самостоятельного трактата по теории биоэволюции [Чайковский 2008]. Там, на примере происхождения человеческих рас, он рассмотрел то, что ныне именуют видообразованием, причем во многом ушел дальше Дарвина.

Что касается политэкономии, то она сперва (с начала XVI в. по начало XVII в.) была не столько теорией обмена (торговли), сколько теорией производства (земледелия и ремёсел). Наши нынешние споры о том, что эффективнее для экономики - рынок (торговля) или план (распределение), выглядят весьма убогими при чтении первых экономических памфлетов, пытавшихся переориентировать читающую публику с вопроса «как выгодно продать и купить?» на вопрос «что нужно изготовить, чтобы жить?» Первые английские памфлеты призывали прекратить «огораживание» (массовое превращение пашни в пастбище), поскольку оно, хоть и выгодно в торговом отношении, но губит людей; а первый итальянский памфлет (1613) убеждал, что первоначальное благополучие городу создают ремесленники, а не торговля и не вмешательство властей. (Его автор Антонио Серра был вызван из тюрьмы Неаполя, выслушан в городской магистратуре и отправлен обратно «как пустослов».)

Эта линия экономической мысли вскоре была поглощена «памфлетами о торговле», из которых, как полагают, выросла наша нынешняя политэкономия, выразившая идеал будущего (т.е. нынешнего западного) «общества потребления». Такой перекос европейского мышления имеет весьма глубокие корни. Вспомним, что многие греческие мыслители торговали (Фалес, Солон, Платон и др.), но ремесло они презирали все. Например: «Наилучшее государство не даст ремесленнику гражданских прав» (Аристотель. Политика. 1278 а8).

4) Рождение греческой науки. Начав читать в ИИЕТ курс «Введение в историю науки» (1989), я обнаружил, что греческая наука тоже родилась как бы из ничего. Учебники полагают первыми учёными Фалеса и его ученика Анаксимандра, а их источники называют по-разному: то это мифы, то некое восточное знание, то свой опыт наблюдений. Ни то, ни другое, ни третье не способно внятно объяснить круг их достижений, зато обращение к дошедшим до нас фрагментам греческих текстов обнаруживает значительный пласт более раннего (на 150 - 200 лет) греческого знания. Факт этот известен уже более 100 лет, с ним никто не спорит, однако никакого хождения в научном сообществе он не имеет. Все историки науки и философии пишут сами и учат других о начале греческой науки так, как это было сделано еще у Аристотеля, т.е. игнорируют весь прогресс Нового времени в анализе древних текстов. И важно это в трех отношениях. Во-первых, указывает на вневременной характер «сквозного» феномена, во-вторых, это единственный уцелевший со времён Возрождения пример непререкаемости авторитета древнего философа. А в-третьих, авторитет оказался ущербным прямо в области его, казалось бы, полной компетентности: оказывается, не знал Стагирит почти ничего о Фалесе, знаменитом на всю Элладу, жившем всего лет за 200 до него и не так уж далеко. Будем же осторожнее и к уверениям нынешних авторитетов.

Разберем этот вопрос на примере отношения ученых к содержанию старинных карт. Мне пришлось заняться им, когда надо было понять, что именно открыла Русская полярная экспедиция (1900-1903).

5) Освоение азиатской Арктики. Ранних карт дошло до нас мало, они все наперечёт, и тем удивительнее, что одни вошли в учебники, а другие почти не упоминаются и совсем не обсуждаются.

Русские (точнее, новгородцы) проникли за Уральский хребет ближе к концу XV в. недалеко от Полярного круга и тогда же увидали низовье р. Обь. В 1499 г. туда совершили набег уже двое московских воевод. Дальнейшее продвижение шло медленно: в течение всего XVI в. на картах ничего восточнее низовья Оби не значится. Енисей впервые упомянут в документе 1584 г., но на карте появился лишь в 1608 у голландского купца Исаака Массы (только что вернувшегося из Москвы). Любопытно, что на той же карте обозначена р. Пясина, устье которой лежит намного восточнее устья Енисея, на 200 км по прямой, уже на Таймыре. Тогда же (1610) появился первый текст о Пясине, чем зафиксировано первое известное посещение Таймыра.

Точно так же описывается и более поздний процесс освоения Арктики - шаг за шагом, из России, силами русских землепроходцев. В частности, северная точка Таймыра (мыс Челюскин) была достигнута лишь в 1742 г. в санной поездке Семеном Челюскиным; острова к северу от него (Северная Земля) открыты еще много позже - в 1913, а их самая северная точка - лишь в 1931 г. (ее назвали мысом Молотова, ныне мыс Арктический). Это самая северная суша Восточного полушария. Каково же было мое удивление, когда обнаружилось, что мыс Арктический стал известен на 400 лет раньше. Но обо всем по порядку.

Еще за 100 лет до карты Массы, в 1508 г., в Риме была напечатана удивительная карта «Тартарии» (Сибири), изображавшая Обь и Енисей. Поражает на ней также опережавшее науку на 100 лет верное изображение северной части Уральского хребта - он простёрт на северо-восток и упирается в Байдарацкую губу Карского моря. На карте нанесены параллели, и мы видим, что одна широта указана верно - это правый, Гыданский, берег устья Оби (73° с.ш.). Карту 120 лет назад открыл для науки великий исследователь Арктики швед Эрик Норденшельд [Норденшельд 1889].

К сожалению, на этой карте тянутся далеко на север (до 80° с.ш.) два несуразных полуострова - один на месте Скандинавского (северная оконечность которого на самом деле лежит при 71° с.ш.), другой на месте Таймыра и Северной Земли (будем называть его псевдо-Таймыром). Из-за них карта давно не привлекает внимания историков, а зря. Сколько-то верный абрис Скандинавии стал известен позже (1535), так что раньше и ожидать нечего, да и вообще она вряд ли занимала неведомого картографа 1508 г. - его занимали Обь и окрестности.

Через 62 года псевдо-Таймыр вновь появился на карте - в атласе (Антверпен, 1570), который издал Абрахам Ортелий, притом с важными новшествами: посередь него озеро, река текущая из него на северо-восток, к морю, и детально прорисованный северный берег. Он оказался очень точным (для XVI в.) изображением такого же берега Северной Земли. И река с озером там есть на самом деле. Точнее см. в статьях [Чайковский 2000; Чайковский 2002], где воспроизведены и обе карты (1508 и 1570 гг.).

Но главное - точное совпадение (разница всего в четверть градуса) крайних северных точек псевдо-Таймыра и реальной Северной Земли. Это явственно говорит, что там в XVI в. побывал мореход с квадрантом. Напомню: русские поморы тогда еще широт не измеряли, а ледовая обстановка была гораздо мягче, нежели в последующие века.

Вероятно, в поисках пресной воды корабль обогнул полуостров с северо-востока и обнаружил реку с озером. Более никаких следов этого плавания карта Ортелия не содержит - видимо, корабль вернулся назад в Европу тем же путем, каким прибыл.

Наоборот, автор прежней карты (1508) наверняка вернулся в Европу по суше (мог присоединиться к русским купцам, охотникам, стрельцам или сборщикам дани) и при этом впервые дал верную ориентацию Приполярного Урала - на северо-восток. Но еще сто лет картографы располагали Уральские горы широтно или, в лучшем случае, на северо-запад (так на самом деле простёрт Урал Заполярный).

Данная тема в каком-то смысле противоположна предыдущим - здесь явившуюся неожиданно «Афродиту» (знание, более полное, чем позднейшие) современники как раз и не оценили. Однако в более общем смысле картина та же: они не заметили того, что не могли понять.

Причина в презентизме

Причина указанных примеров исторической слепоты раскрылась мне по прочтении доклада Вл.П. Визгина, защитника «здорового презентизма», т.е. такого взгляда на науку прошлого, который ищет в ней пути к нынешней науке, но «не занижает прошлого, понимает свою ограниченность». Визгин пояснил: «Привлекательность презентизма заключается в том, что в новейших теоретических построениях всегда можно найти такие важные понятия или концепции, историей которых еще никто не занимался. Направляя луч соответствующего прожектора из настоящего в прошлое, вы можете найти в классике и доклассике нетривиальные аналоги и первичные формы исследуемых понятий и концепций». Далее читаем: «В истории науки презентизм проявляется еще и в том, что современные фундаментальные понятия и закономерности как бы в свернутом виде содержат в себе их более ранние (доклассические или классические) формы и, таким образом, их предшествующую историю».

Согласно Визгину, «в современной теоретической физике, ее уравнениях и пространственно-временной структуре в сжатой, концентрированной форме содержится история фундаментальных физических теорий от Ньютона до... недавних открытий "темных феноменов"...

Отталкиваясь от детального проникновения в структуру современных фундаментальных теорий и выделяя в ней некоторые ключевые понятия, принципы, соотношения, мы в новом свете можем увидеть исторические маршруты (ведущие к этим понятиям и т.д.) и открыть немало важного и интересного в истории науки. В результате, "здоровый презентизм" оказывается промежуточной формой между научной и историко-научной рациональностями и, позволяя использовать мощь научного разума, [может] внести заметный вклад в разработку и понимание его "историко-научного собрата"» [Визгин 2009, 90-92].

Здесь всё верно, и мы можем сделать шаг дальше сказанного. В очерченной Визгиным линии истории физики модель Ньютона выглядит тоже, как Афродита из пены морской. Следя за ней, начинающий наверняка решит, что Ньютон придумал свои уравнения сам целиком, тогда как на самом деле тот взял у Декарта базовую идею - метод координат и исчисление переменных величин. Но в своей космологии Декарт координатами не пользовался, он толковал гравитацию как смутную аналогию с воронкой на воде, втягивающей плывущие частицы. А Ньютон исходил из механики точки и получил точный закон. Декарт же оперировал чем-то вроде механики вихря из многих частиц и не смог достичь точности. Двигаясь от Ньютона назад, вихревой мир Декарта не получить, поскольку он ни в какой форме не содержится в этой линии.

Сквозной феномен виден тут столь же отчетливо, как и в моих примерах, но видна еще и его причина: редуцируя понятия и уравнения нынешней фундаментальной физики, можно двигаться во времени назад и дойти до физики Ньютона. Но не дальше.

Аналогично, в эволюционизме «здоровый презентизм» легко выявляет «предшественников Дарвина», но не более того. А они биологу неинтересны, ему гораздо нужнее (на мой взгляд) узнать о тех эволюционных идеях, что были забыты с победой дарвинизма. Точно так же ученым важно узнать о пониманиях случайности, забытых с триумфом той ТВ, что построена на философской концепции Бореля - Колмогорова (трактовавшей вероятность как меру). Ну и так далее. Такие идеи выявляются не презентизмом (ибо он позволяет лишь подтверждать господство господствующего), а иными методами.

Противостоит презентизму антикваризм, согласно которому знания прошлого следует изучать только с точки зрения их современников[1]. Пример: Анаксимандр, первый известный нам эволюционист, полагал, что «из нагретой воды с землей возникли то ли рыбы, то ли чрезвычайно похожие на рыб животные; в них сложились люди, причем детеныши удерживались внутри вплоть до зрелости: лишь тогда те [утробы рыб] лопнули, и мужчины и женщины, уже способные прокормить себя, вышли наружу». Видно, что происхождение нового вида он понимал по аналогии с преобразованием личинки во взрослое животное, и антикваризм призывает не приписывать древнему мыслителю ничего большего.

Данный образ оказался живуч: так же понимал эволюцию Бенуа Де Малье (1748), и напомню ходячий поныне у биологов афоризм: «первая птица вылетела из яйца рептилии». А в наше время возникло целое движение «Evo-devo» [Гороховская 2009, 92-94], трактующее эволюцию как последовательность смен зародышевого развития, и с позиции перезентизма Анаксимандр - предтеча (или даже первый представитель) данного движения.

Оба эти пути полезны, по ним много и с успехом двигались историки науки, но в наши дни видно, что дальше по ним идти почти некуда, впереди тупики. Один из них, «сквозной феномен», видится мне прямым следствием господства презентизма, в том числе здорового. Еще более досадное его следствие - частая неспособность самой науки (а не ее истории) к прогнозу, даже краткосрочному, о чем пойдет речь далее.

Что же касается антикваризма, то он незаменим при поисках (без владения им старые тексты малопонятны), но не дает указаний, куда двигаться от находки дальше. Предложен в порядке нащупывания третьего пути иной приём - самосогласование. «Идея его в том, что событие, которое на самом деле произошло, само себе заведомо не противоречило, а потому [верные] сведения о нем должны укладываться в самосогласованную схему... Если в нее уложились все или почти все сведения об изучаемом явлении прошлого, следует признать ее приемлемой, а те немногие сведения, что не уложились - ложными» [Чайковский 2009, 68]. Данным способом была проведена реконструкция воззрений Фалеса, показавшая, что приписываемые ему достижения на самом деле растянулись на два столетия. Однако самосогласование - еще не альтернатива презентизму и антикваризму, а лишь частный подход к ней. Оно требуется лишь там, где мысль прошлого дошла к нам фрагментарно.

Таковы не только сведения о древних философах, но и ранние карты (по ним можно лишь частично восстановить ход и итог забытых экспедиций [Чайковский 2000]), и те работы, где автор маскировал свою мысль, опасаясь раскрытия тайны (таково первое дошедшее до нас рассуждение о Северо-восточном проходе в Китай [Чайковский 2006]) или уклоняясь от преследования властей (космология у Декарта, эволюция у Мопертюи и др.).

Но вот реконструкция проведена, все анализируемые мысли можно теперь сопоставлять как целостные, и выявляется проблема, общая для разных тем, в том числе тех, где информации предостаточно - как преодолеть историческую слепоту в отношении начала наук.

Смена точек отсчета

Картезианская физика потерпела разгром, была забыта на триста лет, и нынешние представления о физическом вакууме, насколько знаю, были сформулированы независимо от нее. Однако понимание космоса как среды, заполненной виртуальными частицами, - идея Декарта.

Смена точки отсчета (Декарт вместо Ньютона) помогла бы «здоровому презентизму» нарисовать картину истории физики, более полную в данном пункте, но всплыл бы более ранний автор - Кеплер, чьи эллипсы указали Ньютону на всемирное тяготение. Так что не будем спешить.

Могут спросить: а как Хэйл и Мопертюи или картографы XVI в.? Повлияли они на развитие своих наук, или же все их достижения тоже были впоследствии открыты заново? Если заново, то стоит ли сообщать эти забытые имена учёному миру? (Пусть-де их знают один-два историка в каждом поколении, больше незачем.) Отвечу: нет, многие из таких учёных определили развитие своих наук прямо, только вот имена их выпали из оборота.

Например, мысли Хэйла мы постоянно читаем у Дарвина[2], и «семенные молекулы» Бюффона взяты им у Мопертюи[3]. А та мысль географов, что захлестнула мореходов XVII в. как «поиски Северо-восточного прохода», отчетливо видна на рассмотренных выше картах: неведомый мореплаватель начала XVI в. (колумбова эпоха) искал путь в Китай, притом искал путь по реке. Вероятно, ему следовал и мореход, отснявший через полвека северный берег Северной Земли. А вот картограф, включивший эти данные в карту из атласа Ортелия, следовал ему наверняка. Позже они, как и многие другие, были забыты.

Причины забвения бывали различны. Набожный Мопертюи стал жертвой ссоры с «властителем дум» Вольтером, а Хэйл вообще был богословом (одним из творцов «естественного богословия»), и ссылаться на них вскоре стало малоприличным. Что касается полярных сведений, то они часто были глубоко засекречены и гибли. Например, упомянутая выше карта Массы была добыта и передана ему кем-то из русских с риском для жизни. По-видимому, она - единственный уцелевший северный фрагмент «Большого чертежа» (огромной секретной карты России конца XVI в., сгоревшей в Москве в одном из пожаров середины XVII в.). А во Франции тех времен были засекречены, например, все те стороны рождения ТВ, что были связаны с военными шифрами. Нас эта сторона дела здесь мало касается.

Зато нас касается другое. Как заметил Томас Кун, историю науки переписывают после каждой научной революции. Поясню: побеждает «здоровый презентизм», который в принципе не годится для изучения более ранней истории, нежели первая аккуратно описанная революция.

Для биологического эволюционизма первой революцией было становление дарвинизма - вот почему позже выпали из оборота все, кто писал до Ламарка, каковой остался на виду лишь потому, что на него открыто опирался (споря с ним) сам Дарвин.

Выпал и ученик Ламарка - Этьен Жоффруа Сент-Илер, предложивший понимать эволюцию как последовательность изменений в развитии зародыша (а не изменений взрослого организма, как учил до него Ламарк и после него Дарвин). Фактически он придал научную форму догадке Анаксимандра, и ныне, когда данное понимание эволюции почти общепризнано и даже именуется новой научной революцией в эволюционизме [Гороховская 2009], такое забвение выглядит курьёзно. Но факт есть факт: «здоровый презентизм» не указал авторам «Evo-devo» на идею Жоффруа (роль зародыша), и они ее не знают. Хотя в иных отношениях он знаменит, и в русской литературе сто лет существует термин «жоффруизм», включающий зародышевую часть.

То же самое можно сказать и по другим темам. Паскаль и Ферма не размышляли об основаниях ТВ, но это делал, например, за сто лет до них Джироламо Кардано, обретший бессмертие в названии карданного шарнира и вала, но забытый как философ случайного. Делали это и другие. Сошлюсь на книгу [Чайковский 2004], а здесь надо сказать о психологической причине забвения.

До сих пор математики пишут, что верность базовых положений ТВ (это, прежде всего, закон больших чисел) «следует из опыта», хотя их и именуют теоремами - ситуация в математике уникальная. Физики, наоборот, уверены, что эти теоремы имеют чисто математическое доказательство. Известные мне работы по обоснованию ТВ написаны с позиции «здорового презентизма» и данного противостояния не разъясняют.

Пренебрежение ключевым вопросом теории довольно обычно в науке. Так, дарвинисты уверяют, что естественный отбор - реально наблюдаемое свойство природы. Критики не раз просили их привести хотя бы один конкретный пример, надежно демонстрирующий (с численными данными и повторностью, с опытом и контролем) тот факт, что эволюционный акт, хотя бы самый элементарный, - итог отбора, но ни разу не получили ответа - ситуация в биологии тоже уникальная.

На мой вопрос: почему карты 1508 и 1570 гг. никем не анализируются, - один историк Арктики ответил: если нет документов, то и обсуждать нечего. Ответ выражает общее мнение, но он лукав (документов просто не хотят видеть и искать, ибо неясно, что с ними потом делать). Во-первых, сама карта, если она надежно датирована, есть основной документ исторической географии, а во-вторых, обе карты (помещенные в самых известных изданиях своей эпохи) должны иметь архивную базу и публицистико-эпистолярный фон. История географии - не моя профессия, однако попытка узнать, в чем тут дело, сразу привела меня к обнаружению идеи Северо-восточного прохода в секретном письме конца XV в., т.е. за 30 лет до признанной даты ее рождения[4].

Данные примеры, как и множество подобных, наводят на мысль, что перед нами особый феномен социальной психологии учёных: не хочется искать то, что нельзя будет объяснить, не меняя привычную философию (которую большинство, не думая, принимает за истинную). Этим нежеланием и объясняется, на мой взгляд, обсуждаемый «сквозной феномен». Но если так, то смену точек отсчета нам следует вести не столько в историческом времени (с чего начинать ту или иную дисциплину), сколько в наших головах - в чем именно следует видеть акт рождения новой фундаментальной идеи. По-моему, фундаментальна та идея, которая открывает путь к познанию чего-то совсем нового. (Имре Лакатос сказал бы - порождает исследовательскую программу, но ведь программа может родиться через столетия.)

Поиск моментов рождения (МР) фундаментальных идей и есть основа предлагаемого метода. От презентизма он отличен тем, что ищет все МР (не только те, что ведут к нынешним теориям), а от антикваризма тем, что оценивает фундаментальность каждого МР опытом дальнейшей истории наук. Отличается МР и от «точки бифуркации» (понятие теории систем), так как рождается в одном уме, а не в материальной природе и не в социальной практике. (О точке бифуркации можно говорить лишь тогда, когда МР осознаётся заметной частью общества - сперва как лженаука или, в лучшем случае, как мнение чудаков.) Прежде чем давать новому методу имя, посмотрим, чем он может быть полезен.

Прогноз и ретрогноз - проблема общая

Невозможность уверенного прогноза (догадки о будущем) лишь отчасти вызвана тем, что будущего еще не было, и оно не могло оставить следов в настоящем. Прошлое оставило предостаточно следов, но историки как бы не знают их, то и дело ошибаясь на столетия при оценке начала дисциплин. Умонастроение презентизма (искать в прошлом только истоки настоящего) господствует и тут и там.

Принято делить прогноз на венчурный (включающий возможность появления принципиальной новизны, а потому шаткий) и нормативный, когда направление развития известно. Удивительно, что и в рамках последнего нередки самые нелепые проколы. (Например, эксперты уверяли в экологической и военной безвредности атомной и даже термоядерной энергетики, хотя проблема побочных продуктов была уже известна.) Дело в том, что для прогноза важно знать не столько мнения экспертов, почти всегда ориентированных на настоящее и к тому же ангажированных фирмами, сколько весь набор возможных вариантов.

Мне уже не раз приходилось писать, что верный (в смысле: полезный потребителю) прогноз состоит вовсе не в указании самого вероятного варианта (говорить о вероятности однократного события можно, но в этом нет практического смысла) и не самого выгодного (выгоды - в любом значении этого слова - различны для разных участников событий и переменчивы), а в описании спектра вариантов. Такое описание было названо диатропическим прогнозом [Чайковский 1990]. Целью его является не предсказание будущего, а набор рекомендаций для такого поведения в настоящем, которое будет по возможности разумным при любом мыслимом ныне варианте реального протекания будущих событий.

Так, при решении вопроса о строительстве одной из атомных электростанций во Франции было предложено исходить не из вероятности аварии (вычислить ее невозможно, а «экспертные оценки» ее всегда ангажированы), но из того ущерба, какой авария нанесет, если произойдет [Чайковский 2008, п. 12-3]. Это вовсе не означало отказа от строительства вообще, это значит, что предлагалось избрать тот вариант, при котором ущерб в случае любой мыслимой аварии будет минимальным из возможных. (Обычно же выбирается тот вариант планируемого объекта, который обещает максимум выгоды от проекта при той вероятности катастрофы, какую эксперты «вычислят», а руководство сочтёт пренебрежимо малой.)

Странно, но ситуация в истории науки похожа. Роль «ангажированных экспертов» играют ученые, подвластные куновской парадигме, причем ангажированность далеко не всегда продажна - многие просто не могут думать вне парадигмы, видя в ней единственную и окончательную истину. При выборе направлений поиска и толковании находок (в том числе различных МР) они умеют исходить только из презентизма.

Роль прогноза играет в истории ретрогноз (догадка о прошлом), который тоже можно строить и как верояностный (например, счесть какое-то толкование текста «более надёжным»), и как диатропический. В истории науки оба полезны, но по-разному. Первый возникает, когда ведётся реконструкция знания ушедшей эпохи. Например, указание на дофалесово знание или на раннюю карту Арктики призваны дать картину становления дисциплины, более правдоподобную, чем общепринятые. Гораздо меньше известен второй тип ретрогноза, им и займёмся.

Перейдем от наших догадок о прошлом к догадкам прошлого (мыслям прежних учёных, требовавшим проверки, которая в то время не состоялась). Те из них, которые не имели и не имеют (на сегодня) никакого продолжения в наличных научных текстах, остаются (тоже на сегодня) в полном ведении антикваризма; а те, что вошли в нынешнюю науку в качестве оправдавшихся, истинных, принадлежат (на сегодня же) презентизму. Но нас будут интересовать все догадки, и естественное название для такой позиции историка науки - диатропизм. Он побуждает вернуться к забытым МР, а с тем и к «сквозному феномену».

Антикваризм, презентизм и диатропизм - три способа видеть прошлое

В конце вводной лекции упомянутого выше курса «Введение в историю науки» было сказано: «Назначение истории науки мне видится не в поддакивании, а в напоминании, осмыслении и указании альтернатив» [Чайковский 1989]. Теперь видно, что антикваризм призван напоминать, а «здоровый презентизм» - осмысливать. Визгин предложил делать это с помощью «прожектора из настоящего в прошлое» [Визгин 2009], но, увы, при таком взгляде на прошлое трудно преодолеть поддакивание нынешней научной моде. И ни тот, ни другой взгляды не указывают альтернатив развития.

За истекшие годы сформировалось более развернутое определение задач истории науки. В 2000-2001 годах две специалистки по философии науки, Дж. Майеншайн и Мэри Полли Винзор, предложили следующую пятерку целей, достигаемых, по их мнению, ученым, изучившим историю своей науки. Это 1) «самоусовершенствование, освещающее науку и улучшающее ее»; 2) возможность избегания прежних ошибок; 3) достижение большей точности и ясности; 4) расширение спектра идей и возможностей воображения для успеха в своей науке; 5) облегчение обучения и «публичного понимания» [Майеншайн... 2008, 342].

Спустя 7 лет Майеншайн и ее коллеги сочли выявление данной пятерки лишь началом работы, затем описали свой рабочий метод («внедрение историка в лабораторию») и в итоге обнаружили историю как объединяющее теоретическое начало («history as integral to the theoretical science» [Майеншайн... 2008, 347]). В качестве примера они привели понятие «ген»: сперва это была чисто абстрактная единица наследственности, затем появились «физический ген» (участок ДНК) и единица «физиологического действия», а теперь - еще и единица биологии развития (при этом авторы ссылаются на концепцию Evo-devo).

Могу еще добавить, что недавно, с утверждением в науке понятия транссплайсинга[5], ген снова стал обретать черты абстрактной единицы наследственности. Такие возвраты видны историкам науки, тогда как сами ученые обычно к подобным сюжетам равнодушны. Однако биолог может использовать понятие «ген» содержательно лишь по осознании его множественной и переменчивой сущности. Поскольку этого осознания обычно нет, возникают бессмысленные многолетние споры - например, о том, случайна ли мутация гена.

Чтобы выявить объединяющую роль истории науки всерьез, надо погрузиться в прошлое глубже, нежели позволяет идеология «внедрения историка в лабораторию», интересная, но по сути своей презентистская.

Любая наука, в том числе нынешняя - всего лишь путь от прошлой науки к будущей. Высвечивая прошлое «прожектором настоящего», презентизм должен «понимать свою ограниченность» в отношении не только прошлого, но и будущего. Иначе наука будущего получит от нас, нынешних историков, только истоки наших нынешних парадигм. Куда полезней диатропизм, ищущий в прошлой науке все яркие идеи, особенно - выпавшие из позднейшей науки. Они могут указать изучаемой дисциплине на какой-то выход из нынешнего ее тупика. А ловить такую идею удобнее всего, исследуя момент ее рождения.

Гораздо труднее выявлять сами тупики, поскольку сторонники парадигмы (принятой теории) могут по сто лет топтаться на месте, не замечая тупика и возмущаясь, когда сторонние наблюдатели дают их работе иронические оценки («решение головоломок» по Куну, «игра в бисер» по Герману Гессе). У всех указанных в начале статьи пяти тем, демонстрирующих «сквозной феномен», тупики в той или иной форме и мере налицо. (Однако серьёзная на сей счет дискуссия ведется только в эволюционизме и, в меньшей мере, в политэкономии.) Их выявление невозможно без истории науки, поскольку именно она находит акты топтания на месте, сравнивая новые тексты со старыми.

Обнаружа тупик развития какой-то дисциплины, полезно углубиться в историю настолько, насколько ее видит презентизм, и оглядеться - что еще в ту пору происходило. Возможно, сразу удастся увидеть ключевой спор эпохи - например, Ньютона со школой Декарта. Если бы Декарта не отвергли, то механика вихревых структур была бы понята гораздо раньше. Вот и  указание альтернативы, т.е. диатропический ретрогноз.

Но в случае с Дарвином такой ретрогноз не получится: презентизм укажет нам на эпоху Ламарка, а тогда эволюция почти не обсуждалась. Придется погружаться глубже, опираясь лишь на ступеньки, оставленные для будущих историков антикваризмом (ибо старые авторы в основном выявлены, но их мысли почти не исследованы). Вот тут-то и откроется (по крайней мере, со мной было так) самое интересное - указание путей, по которым никто в свое время не пошел или пошел в одиночестве, а потому был забыт, как забывают пропавший корабль.

С первой темой мне повезло: о различных эволюционных взглядах написано очень много. Забытые воззрения вырастали в ходе поиска, словно грибы в нехоженом бору, и мой друг С.В. Мейен посоветовал их классифицировать (а не просто с восторгом обсуждать каждое) в видах последующего синтеза. Пусть синтез и не получился (очень важные варианты друг другу противоречат), зато сложился материал для диатропического анализа. Ограничусь одним примером-пояснением.

Пример диатропического ретрогноза в эволюционизме

Главными эволюционными альтернативами[6] нынешней парадигмы являются номогенез, ламаркизм, жоффруизм и ЭКЭ (экосистемная концепция эволюции [Назаров 2005]). Мейен, сделавший больше всех для нового понимания номогенеза, уповал на синтез его с дарвинизмом, однако в этом не преуспел, и теперь ясно, почему. Дарвинизм неразрывно связан с гипотетическим фактором (отбором малых ненаправленных вариаций), тогда как остальные концепции исходят из реально описанных явлений, где зафиксирована как раз направленность и согласованность вариаций, как правило, крупных. Дарвинизм противостоит всем теориям.

Причина этого противостояния, странного для науки о природе, давно выявлена западными историками, она лежит в истории общества и общественных наук: Дарвин выступил вовремя, чего нельзя сказать ни об одном из более ранних эволюционистов. А именно, он заимствовал из социальных наук своего времени статистику малых вариаций населения и идею конкуренции, чем сделал их популярными, а свое учение наглядным. Однако в наши дни, когда все рекомендации дарвинизма оказались тупиковыми (евгеника, коммунизм, фашизм[7], борьба с природой и др.), а природа демонстрирует катастрофически быстрые и притом согласованные изменения, стали вновь интересны прежние эволюционисты.

Углубляясь в прошлое, найдем ряд важных моментов, побуждающих к размышлению о сути эволюционной науки. Можно углубляться до Гердера в Германии (1784), до Хэйла в Англии (1677) или даже до Лючилио Ванини из Италии (1615)[8], но мы ограничимся здесь погружением только до Мопертюи во Франции (публикации 1744-1756). В это время западное (сперва французское) общество совершило, на мой взгляд, тот самый выбор, который через сто лет привел к победе дарвинизма, а последний в ХХ в. стал одной из причин самых крупных трагедий в истории. Первым (1744) выступил Мопертюи, затем (1748) появились книга Де Малье и «Дух законов» Монтескьё, а Бюффон начал издавать свою «Естественную историю»; в 1751 стала выходить «Энциклопедия» Даламбера и Дидро. Из них общество усвоило многое, но отнюдь не всё.

У Мопертюи мы видим идею вытеснения слабых рас сильными в худшие для обитания зоны - это в духе Дарвина, что было усвоено, но только это[9]. В остальном он провозглашал то, что позже стало известно как ламаркизм, жоффруизм и номогенез. Однако, в отличие от других ранних эволюционистов, он думал о механизме наследственных изменений, и потому его помнит история генетики [Гайсинович 1988]. Более того, у него прочерчена линия глобального эволюционизма - параллели в развитии планетной системы, химических соединений, организмов, обществ и языков. В этом он вторил Хэйлу, но, как и тот, услышан не был.

Для нашей задачи наиболее замечательны мысли Мопертюи о проблеме разнообразия: мир управляется простыми законами, а наблюдаемая сложность природы (в том числе - разнообразие организмов) вызвана тем, что законы действуют совместно, комбинируясь. Задача ученого - выявить эти простые законы [Мопертюи 1959, 41-45].

Из этого следовал очевидный вывод: ни один закон природы нельзя понять на одном объекте, проявление закона следует рассматривать на рядах объектов: «Всякий вид, в связи с общностью вещей, обладает достоинствами, допускающими его усовершенствование (avoit des avantages qui lui étoient progres); и как их совокупность образует красоту Вселенной, так их связь образует науку», хотя «всякий вид, взятый в отдельности, не может быть ни полезным для других, ни помочь понять их». Эта невозможность рождается потому, что взятые порознь, «существа в большинстве своем предстают нам лишь как уроды, и мы не находим в знании о них ничего, кроме неясностей» [Мопертюи 1756, 73].

В последней фразе видны сразу три смысла - морфологический, экологический и диатропический. Первый вскоре развил Бюффон в своем учении о едином типе позвоночных, а второй можно пояснить рассуждением самого Мопертюи. А именно, одни философы полагают приспособленность животных к условиям их обитания итогом божьего замысла, другие - возникшей случайно (дескать, неудачники погибли, а удачные выжили; для Мопертюи первым таким философом был римский поэт Лукреций). Сам же он привел примеры того, что приспособленность имеет место не всегда, не у всех и не во всём.

Третий смысл фразы выяснился лишь с рождением диатропики (о ней см. [Чайковский 1990]): упорядоченность разнообразия раскрывается только тогда, когда выписана достаточно обширная его часть (часть рефренной таблицы).

Приведу несколько тез общего плана учения Мопертюи. Они взяты из его небольшой итоговой книги «Система природы». Перевожу конспективно, потому кавычек не ставлю.

XIV. Почему притяжение элементов[10] не создает мешанины в зародыше? Приходится допустить аналогию (с химией и психологией - Ю.Ч.): элементы имеют нечто вроде желания, неприязни, памяти.

XVIII. Если в крупных частях материи (животные) можно признать некоторую долю разума, то что мешает признать некоторую его долю в меньших ее частях?

XXIV. Объясняя явления, примем за правило: наименьшее число принципов и наипростейшие возможные принципы. Принципы Декарта не объяснили природу, а такая философия не может быть признана простой; та же, что приводит к свойствам, наблюдаемым в качестве необходимых, никак не слишком сложна[11].

XXVI. Законы механики недостаточны для объяснения формирования живых тел; нужно добавить новые и изучить получаемые свойства.

XXVII. Религия запрещает нам думать, что первоначало произошло по законам материальной природы. Священное Писание утверждает, что первоначально всё было извлечено из небытия. Но однажды созданный, по каким законам Мир сохраняется, а смертные индивиды множатся? Здесь - чистое поле, и мы можем предлагать идеи[12].

XXIX. Если Вселенная - сверхразум, то можно сказать, что в каждом живом теле - доля этого разума, нужная для его произведения[13].

XLII. Уроды, у которых всё выворочено (bouleversé), это эффект общего забывания элементами своего прежнего положения.

XLVII. Быть может, наша система годится не только для животных, но и для растений и для неорганических тел?

XLVIII. В преобразовании Земли могли играть роль космические факторы - потоки небесных частиц, приближение Земли к Солнцу, необычная комбинация светил[14] и т.д.

XLIX. Наименее активные частицы образовали металлы и камни, более активные - животных и человека. Затвердение материи не дает больше первым размножаться.

L. Возможно, что после катастроф (см. XLVIII) элементы порождали новых животных, растения и т.д. [Мопертюи 1754].

Уже из этих фрагментов видно, что Мопертюи предложил систему мироздания, использованную впоследствии многими (вспомним хотя бы катастрофистов, из которых особо знаменит Кювье). «Система природы» была четырежды издана в 1751-1756 гг. и вызвала много споров. Самый известный оппонент, Дени Дидро, восхищаясь первым (анонимным) изданием книги, упрекал неизвестного автора за противоречивость в его отношении к религии, а также предлагал ограничить допущение психических свойств «элементов»: надо бы, мол, допустить у них лишь малую часть чувствительности низшего животного - так, чтобы они могли только искать единственную устойчивую конфигурацию [Дидро 1926, параграф LI]. В общем, мысль Дидро согласуется с нынешними представлениями о самосборке макромолекул.

Система Мопертюи оказалась слишком сложной и смелой для той поры, и Бюффон, взяв из нее многое, смягчил ее выводы - у него, например, «элементы» могут, чуть меняясь, приводить к небольшим упрощениям строения (осёл - это деградировавшая лошадь и т.п.), но не более того. Эта идея была отмечена обществом, и Бюффон занял видное место (вполне, кстати, заслуженное) в ряду эволюционистов.

Довольно широко обсуждалась идея случайности. Первым (в то время и в эволюционном контексте) ее высказал Де Малье, добавив к схеме Анаксимандра следующий тезис: «Пусть сто миллионов из них погибло, не будучи в состоянии свыкнуться с новой средой; достаточно, если это удалось двоим, чтобы возник новый вид» [Лункевич 1960 2, 172].

Хотя XVIII в. породил во Франции целый спектр эволюционных идей, но Дарвин, англичанин XIX в., выбрал лишь три - малые изменения (Бюффон), вытеснение неудачников (Мопертюи, взято из Лукреция) и случайность выживания удачной пары (Де Малье). Можно, конечно, пофантазировать, как было бы хорошо, если бы Дарвин усвоил не те три идеи (они, как выяснилось, ничего, кроме топтания на месте, не дают), а другие - у Мопертюи и многих других авторов, особенно немцев. Но в этом нет смысла: общество требовало в дни Дарвина его схемы и никакой иной. Напиши он иначе, о нем никто бы сейчас не знал, кроме одного-двух историков - въедливых знатоков забытых текстов. (Дарвин и в самом деле пробовал писать иначе. Например, ввел идею пангенеза, аналогичную «элементам» Мопертюи - успеха не было никакого.)

Зато мы теперь можем и должны взглянуть на эволюционную проблематику середины XVIII в. глазами нынешней науки, чтобы понять, что и почему было тогда отвергнуто. Это - одна из полезных функций науки, согласно 2-му тезису формулировки Майеншайн - Винзор.

Мы теперь знаем (а тогда не знал никто), что в середине XVIII в. политэкономия надолго замкнулась в темах обмена. Последней заметной школой, видевшей главное благо государства в производстве, были физиократы, поначалу полагавшие единственным источником богатства земледелие. Пусть это наивно, но еще наивнее видеть источник в одном обмене (точнее, видеть в итоге работы производителя только товар).

Заявив о себе в 1758 г., физиократы постепенно сами увлеклись проблемами обмена, и в 1770-х годах их школа сошла на нет. Политэкономия совершила свой исторический выбор, тоже оказавшийся в ХХ в. трагическим. Дело в том, что, замкнувшись на схеме «деньги - товар - деньги» (марксизм), наука неизбежно должна была сосредоточиться на проблеме неравенства обмена и борьбы за равенство.

Борьба угнетенных, разумеется, необходима, но отнюдь не за равенство (оно невозможно в принципе), а за приемлемое для всех существование, каковое требует совместной созидательной деятельности. Одним из последних видных экономистов классической поры, понимавших это, был старший современник Карла Маркса американец Генри-Чарлз Кэри (Carey). Пусть его «теория гармонии интересов» в целом и наивна, однако именно Кэри ясно показал, что расширенное воспроизводство не только создает прибавочную стоимость, как у Маркса, но и обогащает нацию [Бунге 1895]. Отсюда следовало, что классовая борьба будет не нарастать, а затухать. Этого марксизм не заметил и прокламировал борьбу классов как научно обоснованную истину, опираясь, между прочим, на юный дарвинизм.

Вернемся в середину XVIII в. В обществе начало тогда утверждаться статистическое мировоззрение, одной частью которого была политэкономия обмена, а другой, не менее важной, концепция баланса природы [Эгертон 1978]. Она возникла на базе понятия баланса бухгалтерского и породила множество самых различных идей - например, идею баланса ветвей власти, впервые высказанную Шарлем Монтескьё в форме принципа разделения властей.

Переход от баланса как средства описания к балансу как средству управления естественно поставил вопрос о том, какова причина соблюдения в природе и обществе многочисленных балансов. Поначалу господствовало понимание этих балансов как выражения божьей воли, но в XVIII в. возник, а в XIX в. возобладал поиск конкретных механизмов уравновешивания. Для физики и химии оказалась вполне пригодной идея беспорядочных столкновений частиц, а в экономике и (позднее) в биологии воцарилась идея конкуренции (тот факт, что на самом деле конкуренция является положительной обратной связью, а потому к равновесию не ведет, стал известен лишь в ХХ в.). Термин «борьба за существование» ввел Томас Мальтус (публикации 1798-1834). Затем в обеих науках стали считать конкуренцию ведущим фактором развития. (В схемах Мопертюи, Де Малье и Бюффона о конкуренции речи не было. О ней как о факторе эволюции впервые, насколько знаю, мельком сказал Эразм Дарвин в 1796 г.).

Данные две линии общественной мысли привели к тому, что у Мопертюи (и у тех, кто думал сходно) общество увидело самое, на наш нынешний взгляд, маловажное. Если бы общество восприняло тогда его главные мысли, развитие биологии могло пойти иначе - с более ранним появлением генетики и без воцарения идеи борьбы за существование как фактора эволюции. А если бы к тому же генетика сложилась до воцарения идеи малых ненаправленных вариаций, то она и выглядела бы иначе: главным интересом стали бы не случайные мутации, а законы преобразования генов и всевозможная взаимоподстройка. Таков мой нехитрый ретрогноз.

Зачем науке нужны «если бы»? Ретрогноз и прогноз

Но зачем нам все эти «если бы»? Да очень просто: ученым (как и обществу вообще) свойственно повторять ошибки. Популярный афоризм Гегеля (единственное, чему учит история - что никто не хочет учиться у истории) по сути ложен: у истории не учится почти никто, зато те единицы, кто учится, достигают очень многого, много большего, чем хотелось бы (таков был Сталин, в отличие от соратников, им уничтоженных). И долг историков видится мне, между прочим, в том, чтобы указывать те идеи, какие хотелось бы увидеть во плоти.

В наши дни генетика озабочена как раз законами преобразования генов. Грубо говоря, мы только сейчас, спустя 250 лет, приступили к реализации программы, которую пунктирно наметил еще Мопертюи. И нам надо попробовать избежать прежних ошибок - прежде всего, уверенности, что в эволюции ген изменяется случайно и что конкуренция - двигатель прогресса.

То же самое можно бы сказать о главных проблемах многих дисциплин, однако не будем себя обманывать и признаем, что огромное большинство людей ждет от науки не ретрогноза, а прогноза. Если понимать прогноз как предсказание будущих событий, то надо прямо сказать, что он невозможен. Дело не только в непредсказуемых обстоятельствах (это как раз всем известно), но и в возможном влиянии самого прогноза на ход событий. Например, сколько раз нас пугали эпидемиями, которые так и не состоялись - что здесь, ложный прогноз или результат санитарных мер на основе верного прогноза? Этого мы никогда не узнаем.

Зато можно говорить о диатропическом прогнозе. Он вполне реален не только потому, что предлагает в качестве возможных несколько вариантов (не давая им вероятностей), но и потому, что оперирует простыми вариантами. В сущности, это тоже открыл Мопертюи - сложность и разнообразие как комбинацию действий простых законов.

Пример: мы не знаем, будет ли засуха, вызовет ли она голод, вызовет ли он смуту и падет ли власть, а тем более - исправит ли новая власть ситуацию или государство распадется, но можем указать на голод как на одну из возможностей. А это и надо, чтобы принять нужные меры.

Если спросят, при чем тут историк, могу ответить: без него хуже видна опасность и хуже известно, какие меры эффективны. Разумеется, историк тут полезен далеко не всякий, а лишь тот, кто понимает рефренную структуру разнообразия событий.

Известно, что в Х в. норвежские викинги открыли Гренландию и успешно жили там 450 лет, затем их колония погибла, и причиной называют Малый ледниковый период, поразивший в 1300-1900 годах Северное полушарие. Однако эколог Джаред Даймонд (США) задал вопрос: почему жившие рядом эскимосы живут там до сих пор? Он привел факты того, что викинги разрушили свою среду обитания, но это (в наших терминах) всего лишь ретрогноз, притом вероятностный.

Чтобы убедить себя и других в главенстве экологических бед викингов над иными, Даймонд рассмотрел около сотни примеров - древних и новых, больших и малых, северных и южных, островных и материковых, с наличием государства и без него. И сделал вывод: в самых тяжелых условиях одни общества (большинство) продолжают прежний образ жизни и вымирают, а другие принимают жесткие меры, и довольно многие из них выживают.

На его основе Даймонд смог заключить - обычно выход есть, его надо во-время искать, находить и осуществлять [Даймонд 2010]. Это уже, в некотором смысле, диатропический прогноз. Чтобы он стал таковым в достаточно точном смысле, следует выявить структуру разнообразия катастроф: выстроить параллельные ряды событий и выявить рефрены - см. [Чайковский 1990; Чайковский 2008].

Коротко говоря, идея здесь такова: хотя исторические события никогда не повторяются, но повторяются их существенные элементы, на чем и можно строить диатропический прогноз.

Заключение

Жорж (Джордж) Сартон, «один из основателей истории науки как современной дисциплины», настаивал почти сто лет назад на том, что она должна формировать критическую точку зрения учёного на его материал, обеспечивать понимание междисциплинарных связей и помогать ему преодолевать примитивный эмпиризм [Сартон 1917]. Это, разумеется, верно, однако сейчас можно сказать больше: американские продолжатели традиции Сартона пишут, что история науки «пытается ввести новые теоретические перспективы и обладает большими возможностями для реализации многих добавочных путей» [Майеншайн... 2008, 349].

Поясню: что такое номогенез, мне стало ясно отнюдь не из руководств по эволюции и даже не столько из трудов классиков номогенеза (от Л.С. Берга до С.В. Мейена), сколько при чтении наивных размышлений Мопертюи о том, почему столь похожи различные «черви» (сильно вытянутые безногие животные). Или: что такое закон больших чисел, стало мне ясно не из книг по ТВ (там он выступает как данный), а при попытках понять туманные и даже мистические рассуждения Кардано и Лейбница о природе случайности в играх и природных явлениях.

Странно? И да, и нет. Странно, что суть дела столь часто выпадает из учебников и руководств, но естественно, что над этой сутью упорнее всех размышляли те, кто впервые осознавал проблему. К сожалению, их редко вспоминают или, что еще хуже, аттестуют как лжеучёных. Таковыми до победы дарвинизма считали, например, всех эволюционистов, а теперь, наоборот, многие фанатики полагают лжеучёными всех, кто критикует дарвинизм. Это - «спор двух религий», и его не стоило бы здесь касаться, если бы не прискорбная общность ситуаций в самых различных дисциплинах. Та самая общность, которая ответственна за описанный в начале статьи сквозной феномен истории науки.

Чтобы двигаться вперед, в неизвестные области, надо видеть суть старых проблем (а не только их презентистские изложения) и сферу применимости их решений или псевдорешений. (Многие из них даны спустя столетия людьми, думавшими совсем о другом.) Часто оказывается, что тогда неизвестные области (альтернативные пути) приоткрываются. И, конечно же, для начала надо перестать видеть лжеучёных среди своих оппонентов, пусть даже и очень неприятных.

Литература

Бунге 1895 - Бунге Н.Х. Очерки политико-экономической литературы. СПб., 1895.

Визгин 2009 - Визгин Вл.П. Презентистский подход - промежуточная форма между научной и историко-научной рациональностями // ИИЕТ. Годич. науч. конф-я 2009 года. М., 2009.

Гайсинович 1988 - Гайсинович А.Е. Зарождение и развитие генетики. М., 1988.

Гороховская 2009 - Гороховская Е.А. Evo-devo и риторика современной дискуссии о дарвинизме // ИИЕТ. Годич. науч. конф-я 2009 года. М., 2009.

Даймондж 2010 - Даймонд Дж. Коллапс. Почему одни общества выживают, а другие умирают. М., 2010.

Дидро 1926 - Дидро Д. Избр. соч. Т. 1 (Мысли об объяснении природы). М.-Л., 1926.

Жакоб 1970 - Jacob F. La logique du vivant. Une histoire de l'hérédité. Paris, 1970.

Зайцев 2008 - Зайцев Е.А. Представления о «вторичной причинности» в Шартрской школе (XII в.) // ИИЕТ. Годич. науч. конф-я 2007 года. М., 2008.

Колчинский 2006 - Колчинский Э.И. Нацизм и эволюционная теория // ИИЕТ. Годич. науч. конф-я 2006 года. М., 2006.

Кузнецова 1982 - Кузнецова Н.И. Наука в ее истории. М., 1982.

Лункевич 1960 - Лункевич В.В. От Гераклита до Дарвина. В двух томах. М., 1960.

Майеншайн... 2008 - Maienschein J., Laubichler M., Loettgers A. How can history of science matter to scientists? // Isis. 2008. Vol. 99. No 2.

Мопертюи 1754 - Maupertuis P.L. Systême de la Nature. Berlin, 1754. [Напечатано в Париже.]

Мопертюи 1756 - Maupertuis P.L. Oeuvres. T. 1. Lyon, 1756.

Мопертюи 1959 - Мопертюи П.Л. Законы движения и покоя, выведенные из метафизического принципа (1746) // Вариационные принципы механики. М., 1959.

Назаров 2005 - Назаров В.И. Эволюция не по Дарвину. М., 2005.

Норденшельд 1889 - Nordenskjöld A.E. Fascimile-atlas fill Kartografiens äldsta historia. Stockholm, 1889.

Сартон 1917 - Sarton G. An Institute for the history of science and civilisation // Science. 1917. Vol. 25. P. 284-286; Vol. 26. P. 399-402.

Хориучи, Ангаки 2006 - Horiuchi T., Aigaki T. Alternative trans-splicing: a novel mode of pre-mRNA processing // Biol. Cell. 2006. Vol. 98.

Чайковский 1989 - Чайковский Ю.В. Напоминать и осмысливать // Химия и хизнь. 1989. № 9.

Чайковский 1990 - Чайковский Ю.В. Элементы эволюционной диатропики. М., 1990.

Чайковский 1993 - Чайковский Ю.В. Становление статистического мировоззрения // Метафизика и идеология в истории естествознания. М., 1993.

Чайковский 1996 - Чайковский Ю.В. Ступени случайности и эволюция // Вопросы философии. 1996. № 9.

Чайковский 2000 - Чайковский Ю.В. Север Азии известен с XVI века? // Земля и Вселенная. 2000. № 2.

Чайковский 2002 - Чайковский Ю.В. Возвращение лейтенанта Колчака. К столетию Русской полярной экспедиции (1900-1903) // Вестник РАН. 2002. № 2.

Чайковский 2004 - Чайковский Ю.В. О природе случайности. М., 2004.

Чайковский 2006 - Чайковский Ю.В. Остров Груланда и Северо-восточный проход, или Сопоставим загадки // Вопросы истории естествознания и техники. 2006. № 1.

Чайковский 2008 -Чайковский Ю.В. Активный связный мир. Опыт теории эволюции жизни. М., 2008.

Чайковский 2009 - Чайковский Ю.В. Злободневная Античность // ИИЕТ. Годич. науч. конф-я 2009 года. М., 2009.

Эгертон 1978 - Эгертон Ф. Развитие концепции баланса природы // Историко-биологич. Исследования. № 6. М., 1978.

Примечания

[1] Определения презентизма и антикваризма см. [Кузнецова 1982, с. 8].

[2] Канал информации от Хэйла к Дарвину прослежен в книге [Чайковский 200].

[3] Кроме того, Бюффон знаменит подходом к эволюции как преобразованию плана строения, чего у Мопертюи нет. Обоих вскоре (1784) соединил и развил немецкий философ Иоганн Гердер [Чайковский 2000].

[4] Если добавить, что оледенение Карского моря тогда еще только начиналось, то всё встает по местам: такие плавания были возможны, готовились и обсуждались, по-видимому, секретно, так что карты, попавшие в печать нелегально (как впоследствии карта Массы), были лишены комментариев.

[5] Сплайсинг - сборка цепи РНК из фрагментов, транскрибированных с различных участков ДНК. Обычно для этого служат участки, считанные с одной хромосомы (цис-сплайсинг), но в 1985 г. был открыт транссплайсинг, при котором участки берутся с разных хромосом. Через 20 лет этот факт был признан [Хориучи, Аичаки 2006], после чего ген потерял свое последнее конкретно-материальное свойство - линейность записи на хромосоме.

[6] Есть и неэволюционная альтернатива мышления - креационизм.

[7] Безраздельное господство в СССР идеологии дарвинизма (включая, в 1948-1952 гг., «творческий дарвинизм» Лысенко, где один тезис был взят из ламаркизма) общеизвестно. В нацистской Германии ситуация была сходной: «правители "Третьего рейха" многие понятия теории естественного отбора использовали в качестве основополагающих элементов своей идеологии». Но, хотя там «основным объектом критики... был ламаркизм, который в те годы рассматривали как идеологию, чуждую арийскому духу», некоторые ламаркисты, исповедовавшие нацизм, процветали [Колчинский 2006, 664-666].

[8] Никто из них не был в своей стране первым, но каждый был этапом и символом.

[9] Самый яркий пример: Франсуа Жакоб, ведущий генетик, заметил лишь, что «Бюффон, Мопертюи и Дидро видели возможность отсеивания (criblage) живых существ после их формирования. Уроды, неспособные жить, должны были исчезнуть» [Жакоб 1970, 192].

[10] В нынешних терминах: частиц наследственности. Подробнее см. [Чайковский 2000; 52].

[11] Здесь Мопертюи сформулировал разумный вариант «бритвы Оккама». Иные ее формулировки вызывали и вызывают протесты [Чайковский 2000, 212].

[12] Приведена формулировка «принципа вторичных причин», разработанного тоже во Франции, за 600 лет до Мопертюи. Сформулировал его Бернард Шартрский в 1120-х годах [Зайцев 2008], а вскоре Пьер Абеляр применил его в гуманитарных науках [Чайковскйи 2008].

[13] Развито (как и в тезе XVIII), положение пантеизма, отвергаемого христианством.

[14] Робкая защита возможного значения астрологии, всеми тогда уже третируемой.