В своей статье В.Г. Щукин рассматривает истоки и причины появления антимещанской тенденции в русской мысли XIX и ХХ вв. Автор обращает внимание на то, что мещанство, подобно крестьянству, было низшим податным сословием. Однако мещанам были близки нравственные ценности, связанные с городской культурой Нового времени - рационализм, умеренность, склонность к компромиссам, домовитость. Мещанская культура, в отличие от сельской (дворянской и крестьянской), не имела в себе ничего, что напоминало рыцарский кодекс крови и чести, а потому противостояла традиционной русской стихийности. Автор рассматривает спор о мещанстве и интеллигенции, который разгорелся в начале ХХ в. и в котором участвовали Р.В. Иванов-Разумник, М. Горький, С.Л. Франк и Д.В. Овсянико-Куликовский и приходит к выводу о том, что противопоставление мещанства и интеллигенции неправомерно ни в историко-социологическом, ни в нравственном отношении. На самом деле эти два социума были призваны дополнять друг друга в ходе исторического развития от варварства к цивилизованности. Мещанин, предоставленный самому себе, мало чем отличается от представителя темной крестьянской стихии, примером чего может послужить повесть М. Горького «Городок Окуров». Однако труд интеллигента-просветителя способен сделать из него не только образованного человека, но нравственно полноценную свободную личность. Таким интеллигентным мещанином и был Егор Молотов - герой дилогии Н.Г. Помяловского.

V. Shchukin in his article analyses origins and causes of anti-bourgeois tendency in Russian thought of 19^th and 20^th centuries. He brings to our attention the fact that the petty bourgeoisie in Russia and the peasantry belonged to lower class and were taxpayers.  However such moral values typical to the modern culture as rationalism, moderation, tendency to compromise and thriftiness were common among the petty bourgeoisie. Their culture unlike rural one (of both the gentry and the peasantry) lacked anything resembling knight's code of honour and for that reason it was in counterbalance to traditional Russian spontaneity. Author mentions a dispute over the petty bourgeoisie and the intelligentsia which took place at the beginning of 20^th century with the participation of R. Ivanov-Razumnik, M. Gorky, S. Frank and Ovsianiko-Kulikovsky. He comes to conclusion that the juxtaposition of the petty bourgeoisie and the intelligentsia was legitimate neither in historic-sociological nor in molar aspect. In fact these social groups were supposed to support one another on their way from barbarism to civilization. A petty bourgeois left alone behaves in similar way to a representative of benighted peasant. An example can be found in The town of Okurov, a story by M. Gorky. Nevertheless an effort of educated person can change him to a free and moral personality such as Egor Molotov - an intellectual petty bourgeois from N. Pomialovsky's duology.

КЛЮЧЕВЫЕ СЛОВА: Россия, история, культура, город, сословие, мещанство, интеллигенция, дворянство, крестьянство, ментальность, нравственность, собственность, Н.Г. Помяловский,  Р.В. Иванов-Разумник, М. Горький.

KEYWORDS: Russia, history, culture, city, estate, petty bourgeoisie, intelligentsia, gentry, peasantry, mentality, morals, property, N. Pomyalovsky, M. Gorky.

Свою апологию Егорa Молотовa, героя известной дилогии Н.Г. Помяловского о мещанском счастье, я позволю себе начать с констатации того, что мещане - польское по происхождению слово, заменившее собою древнерусское сочетание «посадские люди» - означало в старой России не любовь к искусственным цветам и фарфоровым слоникам на полочке, не пошлость, не мелочность и не эгоизм, а служило названием одного из беднейших и лишенных почти всех прав податных сословий. Оно отличалось от прославляемого славянофилами, народниками и псевдомарксистами «трудового крестьянства» лишь тем, что было городским и мыслить привыкло по-городскому. А от еще более прославляемого рабочего класса оно отличалось лишь тем, что не работало на хозяина, а занималось, как говорили у нас в конце 1980-х г., «индивидуальной трудовой деятельностью», то есть работало на продажу, используя куда как скудную, но все же частную собственность. В XVIII-XIX вв. в сословия надо было записываться. В мещане записывались обычно мелкие торговцы и ремесленники - столяры, портные, сапожники, парикмахеры. К примеру, в 1882 г. в Москве жило 12% мещан, в Петербурге - 18,5% [Михневич 1874, 263].

В XVIII в. слово «мещанство» ни у кого не вызывало отрицательных эмоций. В XIX в., который начался с романтизма - первого литературного и художественного направления, подвергшего критике филистерство (вспомним хотя бы гофмановского кота Мурра), в мещанстве стали видеть источник общественного застоя и дурного эстетического вкуса, не говоря уже о вызывавшей неприязнь нравственной ограниченности тупого самодовольного бюргера, хотя далеко не все бюргеры были пошлыми, тупыми и самодовольными. В России, начиная с гениального романтика Герцена, не любившего и не принимавшего ценностей городской культуры, укрепилась антимещанская традиция, оказавшая сильное влияние на многих последующих властителей дум  ср. [Кантор 2009, 312-323].

В чем причина столь сильной и устойчивой неприязни образованных и благородно настроенных русских людей к мещанству?

Достоевский как-то однажды заметил: «А мой „Идиот" ведь тоже Обломов... Только мой идиот лучше гончаровского... Гончаровский идиот - мелкий, в нем много мещанства, а мой идиот - благороден, возвышен...» [Александров 1990, 296][1]. Над этими словами стоит серьезно задуматься, так как они многое объясняют. Достоевский смотрит на мещанский жизненный уклад не как европейский горожанин, которым он, несомненно, был, а как русский интеллигент, для которого благородство и возвышенность важнее домовитости, трудолюбия и любви к порядку. В его словах о князе Мышкине и Обломове сказывается то обстоятельство, что этический комплекс интеллигента создавался в России не на основе буржуазных, а на основе дворянских добродетелей, потому что именно на долю дворянства выпала честь создания русской просвещенной элиты [Кантор 2008, 260]. Дворянские же добродетели всегда и везде имели военный характер: их источником был средневековый рыцарский кодекс чести, призывавший к борьбе за веру и правду до последней капли крови. Недаром первыми русскими борцами за гражданские права были не купцы и ремесленники, а декабристы - боевые офицеры, многие из которых происходили из древних аристократических родов.

Мещане же, ни на Западе, ни на Востоке, ни в России, ни при каких обстоятельствах не желали жертвовать жизнью. Идеал «славы, купленной кровью»? был им чужд, а их идеалы - не менее возвышенные, чем дворянские -  напоминали не о смерти, а о жизни. Эту жизнь они понимали конкретно, с предельной осязательностью: благоустроенный домашний быт, безукоризненный порядок, ежедневный кропотливый труд, забота о семье, о родной улице и родном городе, о их безопасности, благополучии и не только о материальном, но и духовном богатстве. В ценностно-нормативном согласии, которым руководствуется не рыцарь, а городской обыватель - я употребляю это слово без тени иронии и тем более осуждения - есть место и для благородства, и для возвышенности, которыми Достоевский наделил князя Мышкина, но это не благородство воина, а благородство собственника, который заботится и о своей, и об окружающей его публичной собственности. Это также благородство работника, для которого важнее любых отвлеченных идей то, чтобы в мире и в доме, в котором он живет и работает, всегда было безопасно, чтобы никогда не пахло дымом пожаров и кровью и чтобы в нем был порядок, подобный тому, что царит в аптеке или в механизме больших башенных часов с карильоном. Самое страшное для дворянина-рыцаря - это не смерть, а трусость, малодушие или предательство ради корыстных целей. Самое страшное для мещанина - это именно смерть и смертоносная смута, война, нарушающая милый для сердца уют и порядок. Ему тоже дороги честь, свобода и справедливость, но он не понимает, как можно ради этих прекрасных вещей убить человека (негодяя, как сказал бы рыцарь-интеллигент) или до основания разрушить мир («мир насилья», по мнению возвышенных борцов «за правое дело»).

Таким образом, сама жизнь поместила дворян и мещан на разных полюсах общественной и ментальной структуры дореволюционной России. Но нужно ли всегда и везде противопоставлять мещанство интеллигенции?

В самом начале ХХ в. на страницах леволиберальных и леворадикальных газет и журналов разгорелась дискуссия. В ней приняли участие такие видные писатели и деятели культуры, как Максим Горький, Дмитрий Мережковский, Дмитрий Овсянико-Куликовский и Семен Франк. Большинство ее участников решительно противопоставляло друг другу мещанство и интеллигентность как две противоположные системы ценностей, хотя для человека, воспитанного в традициях западноевропейской культуры, такое противопоставление выглядит как полное недоразумение[2]. В роли наиболее решительного сторонника интеллигентности и противника мещанства как ценностно-нравственного комплекса выступил Р.И. Иванов-Разумник, своего рода индивидуалист-анархист, сам себя считавший «имманентным субъективистом», автор двухтомного исследования с красноречивым заглавием - «История русской общественной мысли. Индивидуализм и мещанство в русской литературе и жизни» (СПб., 1903). Во многом справедливо объявляя себя последователем Герцена, он рассматривал интеллигенцию как всесословную «антимещанскую» группу, характеризуемую творчеством новых форм и идеалов и активным проведением их в жизнь с целью освобождения личности в физическом, умственном и общественном отношении. Разумник считал, что важнейшей чертою настоящего интеллигента является индивидуализм, провозглашение абсолютного приоритета суверенной человеческой личности. Но разве добропорядочный бюргер не может быть индивидуалистом? Нет, не может, отвечал Разумник и объяснял это следующим образом:

«Этически мещанство радикально противоположно интеллигенции. Мещанство - узость формы, плоскость содержания, безличность духа. Мещанство в истории русской общественной мысли является фоном, на котором и в борьбе с которым шло вперед развитие русской интеллигенции» [цит. по: Мацубара 1998, 172].

Совершенно очевидно, что автор этих слов смотрит на мещанство так же, как Герцен смотрел на немецкое бюргерство и французскую буржуазию - сквозь утонченные эстетические очки русского дворянина-романтика[3]. Такие качества мещанства, как отсутствие тонкого вкуса, пошлость и банальность однообразной, скучноватой, но зато относительно безопасной жизни вдали от «бурь гражданских и тревоги», вызывают у него отвращение. В этом отношении он был близок и к Горькому, автору «Заметок о мещанстве» (1905), который не отличался эстетической утонченностью, но ненавидел status quo - веками установленный общественный порядок, позволявший, как он полагал, подавлять любое проявление нонконформизма и любое стремление к обновлению жизни. С его точки зрения, мещане были не просто пошлыми и трусливыми консерваторами, но представляли собою зажиточную, а потому довольную всем существующим общественную прослойку, которой было хорошо при существующем строе и которая сплошь состояла из ярых противников любых изменений. По мысли писателя, мещанству противостояла не интеллигенция, а пролетариат - сословие нищих, лишенных той собственности, которой им было бы жаль в том случае, если «грянет буря».

«Святому безумцу» Разумнику резонно и компетентно возражал С.Л. Франк, доказавший несостоятельность его антиисторических определений как мещанства, так и интеллигенции [Мацубара 1998, 173-174]. Однако наиболее трезво и оригинально, почти что «не по-русски», прозвучал в этой полемике голос Д.Н. Овсянико-Куликовского, воспитанника «буржуазной» Одессы[4]. По его мнению, под расплывчатое определение мещанства, предложенное Разумником, подойдет

«<...> вообще вся та подавляющая своей численностью часть человечества, которая характеризуется признаками умственного и морального застоя, боязнью новизны, отвращением к критике существующих порядков и усвоенных понятий, суеверным страхом отрицания и «нигилизма», неспособностью к выработке или усвоению новых идеалов и т. д.» [Овсянико-Куликовский 1910, 229-230].

Автор этих слов вовсе не является апологетом застоя, но в то же время он указывает на то, что вполне можно понять и в известной степени оправдать «психологическое мещанство», то есть «достаточно устойчивое душевное равновесие, приобретаемое человеком, когда он приспособляется к окружающей среде, со всем ее культурным, идейным, моральным достоянием» [Овсянико-Куликовский 1910, 230]. Нет ничего удивительного и тем более дурного в том, что обыкновенный, слабый человек, измученный веками опасной, неблагоустроенной жизни, мечтает о стабилизации, о мирном и спокойном существовании в своем маленьком частном кругу. Однако в русском общественном мнении верх всё же одержала противоположная тенденция: и «психологическое», и любое мещанство было объявлено состоянием, негодным высокого звания человека, имя которого, как известно, «звучит гордо».

Иванов-Разумник, Горький, Мережковский и многие другие рыцари-романтики были теми самыми «широкими русскими натурами», детьми большой неосвоенной равнины, о которых Достоевский устами Дмитрия Карамазова вполне резонно заявлял, что их «надобно сузить». В их законном стремлении к индивидуальной свободе личности и творческого дерзания содержится немало справедливого, ценного и привлекательного. Но индивидуальная свобода неотделима от экономической и, что за этим следует, бытовой и психологической  самостоятельности конкретного человека, который живет в условиях хорошо налаженной системы формальных общественных связей (Gesellschaft, по классификации Фердинанда Тённиса), которому не нужна помощь неформального сообщества добрых знакомых, родителей и родственников (Gemeinschaft) [Тённис 2002]. Именно в таком духе воспитывает детей западное общество.

В поведении тех, кто называл себя интеллигентами, но которым было далеко до скромных чеховских врачей или сестер Прозоровых, проявилось презрение к так называемой «пошлой», «некрасивой» стороне жизни - к ежедневному быту и к работе, без которых нет и никогда не будет никакой жизни - ни «бесцветной», ни самой возвышенной. Сказалась крестьянско-барская лень и немощь, а также беспомощность человека, лишенного собственности, которая выражалась в неумении покончить с безалаберной жизнью, приведя всё вокруг в порядок и придав насущному быту достойную и приемлемую форму. Крестьянскому мудрецу гораздо проще было не убрать грязь во дворе и в сарае, а сидеть на крыльце, размышляя о могуществе безличных сил природы и бессилии человеческой воли. А его барину, который тоже неплохо разбирался в философии и изрядно рассуждал о высоких материях, недосуг было даже велеть постелить себе постель и прибрать в спальне. Иностранцы, случайно попадавшие в частные покои богатых вельмож, поражались неприхотливости и неряшливости их обитателей, которые спали на куче старого тряпья и ленились поменять дневную одежду на ночное белье [Шамурин 1911, 14-15]. Не была ли в таком случае исторически оправданная критика мещанского консерватизма психологически объяснимой разновидностью исконно русского стремления обойти стороной непомерную задачу бытового обустройства и устремиться по пути наименьшего сопротивления - к знакомым островам метафизических глубин или политического радикализма?

Среди немногочисленных апологетов мещанства и «теплого» городского уюта, трудившихся на ниве просвещения на рубеже XIX и ХХ вв., важнейшее место принадлежит Василию Розанову. И опять-таки: несмотря на огромную популярность среди средней руки читателей рыцари тогдашней интеллигенции (в понимании Разумника), его не поняли и раскритиковали именно за мещанскую пошлость, антигероизм и любовь к «клубничке», которую совершенно неоправданно определили как мещанскую склонность. В революционную и тоталитарную пору Розановым пугали, Розанова запрещали, записывали в крайние декаденты, и лишь в эпоху вторичной урбанизации, с середины ХХ в., стали вновь открывать Розанова, забывая при этом Горького.

С легкой руки последнего, а также немалого числа подобным образом мысливших авторов получили распространение такие выражения, как «мещанское болото» или «мещанская трясина». Они еще очень долго, практически весь двадцатый век, были популярны среди неисправимых интеллигентов-романтиков, духовных правнуков Герцена, загромождавших свои неопрятные, плохо убранные, но по-своему уютные квартиры старыми книгами или отправлявшихся «за туманом и за запахом тайги» на край света, лишь бы подальше от официального ханжества и веками установившегося порядка. При этом квартиры, обраставшие магнитофонами, лыжами и байдарками, от этого не становились опрятнее, хотя ни партия, ни правительство, ни всеобщая бедность никому не мешали навести в них чистоту и порядок. Интеллигенты-шестидесятники с любовью вспоминали Маяковского, когда-то страдавшего оттого, что высокая мечта всё более вязнет в тине мелочей, а «любовная лодка разбилась о быт». Они тосковали по бездомной, а на самом деле не по своей лишь воле утратившей дом Марине Цветаевой. Их волновали фантастические скитания героев Александра Грина и Андрея Платонова, их покоряли реальные странствия неприкаянного Велимира Хлебникова. Они вешали на стене или ставили в книжный шкаф портрет Хемингуэя - не того, что любил посидеть в «славном кафе на площади Сен-Мишель», а того, который написал «Старика и море», охотился на львов и сражался за свободу в Испании. Они удивлялись домашним хозяйкам, которые готовы были поехать за хорошим маслом на улицу Горького, в молочную, что рядом с Моссоветом или за хлебом в Филипповскую булочную напротив, а за пирожными непременно в Столешников. И они искренне возмущались, видя раздавленные окурки и зловонные лужи на полу в подъезде, но проходили мимо, в то время как такие же окурки, но только не «Беломора», а «Фемины» или «Столичных» преспокойно лежали в пепельнице на их кухонном столе, в окружении живописно расставленных немытых тарелок. Но разве будет высокообразованный человек с возвышенной душой обращать внимание на все эти пошлые и занудные мелочи? [Бойм 2002, 92-98].

К предложенному Ивановым-Разумником противопоставлению мещанина и интеллигента стоит, однако, вернуться. Попробуем абстрагироваться от содержащегося в нем мощного оценочного потенциала. Важно то, что именно эта оппозиционно выстроенная пара являлась и во многом по сей день является главной осью социальной коллизии, сильно влиявшей и на внешний вид русского города Нового времени, и на культурное содержание городской жизни. Умственный и художественный потенциал интеллигенции позволил превратить полуазиатские посады в прекрасные современные города, построить новую столицу, создать музеи, театры, библиотеки и концертные залы, которые знает весь мир. Администраторы и экономисты, архитекторы и инженеры возвели благоустроенные вокзалы, аэропорты, метро, водопроводные и канализационные системы, телефонные и отопительные сети, заводы, банки, магазины. Но самое, может быть, главное было не в этом, а в том, что к началу XX в. благодаря самоотверженному труду этих в прямом и в переносном смысле строителей люди разных профессий и социальных слоев привыкали жить по-городскому - чисто, удобно, уютно. Люди стали понемногу ценить уют городских квартир, запах натертого паркета и старых книг, звук шелестящих страниц в читальном зале, красоту маленьких тихих дворов и мокрый асфальт едва проснувшихся улиц с горделиво возвышающимися громадами каменных домов. Для жителей большой равнины, для крестьянской страны эти новые для многих чувства явились великим началом вхождения в мировую цивилизацию - цивилизацию городов.

Но интеллигенция представляла собою немногочисленную образованную элиту. Большинство жителей города не были образованными. Большинство из них еще в ХХ в. в душе оставались крестьянами, не понимавшими специфики городской жизни и даже опасавшимися ее. В русских городах царил бедный мещанский быт, напоминавший жизнь в крестьянской избе и сохранявший в себе многие черты допетровской Руси.

В повести Максима Горького «Городок Окуров» (1909) изображается жизнь провинциальных мещан. Они, конечно, горожане: с деревней они торгуют и отчетливо отделяют себя от мужиков, доставляющих им товар. Но сидят они на траве, молодежь играет в те же городки, лапту и горелки, что и деревенские ребята. Правда, они хотят устроить прогимназию и уже организовали любительский театр, и это, помимо горьковского сарказма, большой шаг вперед. Но не станем забывать, что действие повести происходит не во времена Обломова, а в начале ХХ в., накануне и во время первой революции.

В беднейшей части Окурова - Заречье господствовали нецивилизованные, негородские стихии - и в природе, и в человеческих душах:

«Ежегодно в половодье река вливалась в дворы Заречья, заполняла улицы - тогда слобожане влезали на чердаки, удили рыбу из слуховых окон и с крыш, ездили по улицам и по реке на плотах из ворот, снятых с петель, ловили дрова, унесенные водою из леса, воровали друг у друга эту добычу, а по ночам обламывали перила моста, соединявшего слободу с городом <...>.

Войлочники и валяльщики сапог пили водку чаще и больше других, а потому пользовались общим вниманием и уважением всех слобожан <...>

Между городом и слободою издревле жила вражда: сытое мещанство Шихана смотрело на заречан как на людей никчемных, пьяниц и воров, заречные усердно поддерживали этот взгляд и называли горожан «грошелюбами», «пятакоедами».

С Михайлова дня зачинались жестокие бои на льду реки, бои шли всю зиму, вплоть до масленой недели, и, хотя у слобожан было много знаменитых бойцов, город одолевал численностью, наваливался тяжестью: заречные всегда бывали биты и гонимы через всю слободу вплоть до песчаных бугров - «Кобыльих ям», где зарывали дохлый скот» [Горький 1968-1976, 10, 10-12][5].

Можно было бы привести еще немало подобных и еще более сочных описаний «того печального озорства, в которое одевается тупое русское отчаяние» [Горький 1968-1976, 10, 12] - зверские убийства ни в чем не повинных людей, издевательство над животными, грубое насилие, пьянство, грязный разврат. Можно вспомнить слободского заводилу и убийцу Вавилу Бурмистрова, который «разрывал на себе одежду, ходил по слободе полуголый, валялся в пыли и грязи, бросал в колодцы живых кошек и собак, бил мужчин, обижал баб, орал похабные песни» [Горький, 1968-1976, 10, 15] только для того, чтобы его подвиги хвалило всё Заречье. Можно приводить и приводить подобные примеры. Как утверждал сам Горький в письме к А.В. Амфитеатрову, - и в данном случае нельзя ему не поверить, - он мог написать о городе Окурове десять томов [Прохоров 1972, 701]. Перед тем, как начать писать эту повесть, он подсчитал, сколько уездных городков ему хорошо известно, и «оказалось - 49. В этом числе были и такие крупные города, как Борисоглебск-Тамбовский, Царицын, Кременчуг, и такие мещанские города, как Василь-Сурск <...> Елатьма - городок, в котором мест<ный> учитель насчитал на 4 т<ысячи> жителей 19 ч<еловек> рабочих» цит. по: [Прохоров 1972, 701]. Позволю себе заметить: в то же самое время в небе над Петербургом уже летали самолеты, в «башне» Вячеслава Иванова на Таврической по средам собиралось Религиозно-философское общество, а в Москве играли «Трех сестер» в двух шагах от большого дома, в окне которого горела пастернаковская свеча...

В описании Заречья я выделил  разрядкой два фрагмента. Первый поражает мое воображение тем, что напоминает самые кошмарные сны привыкшего к домашнему теплу городского человека: люди разломали свои же ворота, покалечили свой же дом, чтобы добыть на дармовщинку доставшиеся дрова. И второй: ведь не просто буйная толпа, не свора пьяниц, а город «наваливался тяжестью», извивая своих же сограждан. Город не такой уж, вроде, плохой: не голодный, ярко раскрашенный, решивший строить прогимназию. И всё же, несмотря на бедность или богатство - в мире, где природа едва ли не безраздельно господствует над цивилизацией, слишком часто побеждает необузданная стихийная энергия, за которой чувствуется дыхание первобытного хаоса. Неужели поэтому окуровцы запросто, без всякого сожаления? ломали и портили свое же добро и избивали соседей?

Страшен бывает мещанский уклад. Но, к счастью, бывает и иначе. Бывает, что и окуровского типа мещанин становится настоящим горожанином - гражданином своего города, нашей европейской державы и всей Европы. Правда, ему должен в этом помочь главный русский носитель европейского начала - интеллигент. Мещанский мир во многом еще напоминал мир древнерусского посадского. Мир интеллигента был миром горожанина-европейца, человека Нового времени. Место завета, пресловутого «у нас так принято, и по тому быть» должны были занять критический разум и знание, место природного чутья и жизни «по солнышку» - чашки весов, счеты и часовая стрелка.

*

Повесть Николая Помяловского «Мещанское счастье» (1860) начинается с того, что ее главный герой, мещанин Егор Иваныч Молотов, служивший учителем у помещика Аркадия Иваныча Обросимова, думает, как хорошо было его хозяину родиться в усадьбе, «при той реке, в том доме, под теми же липами». Детство Молотова было совсем иным.

«Детская жизнь Егора Иваныча совершилась в грязи и бедности, а вот теперь он вспоминает ее с добрым чувством. Егорушка был мальчик бойкий: подпилки, клещи, бурава, отвертки, обрезки железа и меди заменяли ему игрушки.

- Из тебя, Егорка, лихой выйдет мастер; много у тебя будет денег <...>.

Отец беседовал с Егоркою, как со взрослым, разговаривал обо всём, что занимало его: побранится ли с кем, получит ли новый заказ, болит ли у него с похмелья голова - всё расскажет сыну <...>.

Мальчик свободно относился к отцу, точно взрослый, да и живет он дома не без пользы: он и в лавочку сбегает, и заказ отнесет, сумеет и кашу сварить, и инструмент отточить, и пьяного отца разденет, спать уложит, да еще приговаривает:

- Ну, ложись!.. ишь ты, нарезался!..

- Молчи, Егорка!

- Ладно, не рaзговаривай, лежи себе...

Вот в подобных случаях выпадали тяжелые минуты в жизни Егорки. Иногда придет отец сильно пьяный, злой, непокладный и ни с того, ни с другого поколотит сына... <...>

Слесарь был человек безграмотный; знал он свое ремесло, несколько молитв на память и без смысла, много песен и много сказок; работу он любил и часто говаривал: «Бог труды любит, Егорка», «Кто трудится, свое ест». Вот и весь нравственный капитал, который он мог передать своему сыну. Бог знает, что бы вышло впоследствии из мальчика? Вероятно, второй экземпляр отца, слесаря Ивана Иванова Молотова» [Помяловский 1980, 89-91][6].

Нет никакой необходимости комментировать изображенную здесь окуровщину. Я выделил в приведенном фрагменте совсем иное - не дикость и невежество, а непременные атрибуты жизни горожанина - человека не сельского, а мастерового. Иван Иванов Молотов выполняет частные заказы, за что он получает не зерно или муку, а деньги. Эти деньги он очень хорошо умеет считать. Он хотя и пьет, но понимает, что пить нехорошо, потому как непьющий заработает больше денег. Потому он учит сына не пить. Он любит свою работу, тогда как крестьянин свою работу не любит. На скудной русской земле, при долгих морозных зимах, засухах в июне или проливных дождях в августе сколько ни работай, много не наработаешь; да и земля-то не своя, а Божья - реально же царская, помещичья или общинная. Другое дело слесарь: и тиски его, и инструмент его, и полученные за заказ деньги тоже его. И он знает, что, чтобы жить хоть немного богаче, нужно не пить, не лениться, регулярно точить инструмент, протирать, смазывать маслом, нужно содержать рабочее место в порядке. Свое оно, рабочее место, в своей стоит «конуре», а «кто трудится, свое съест». Это - идеал, так как на самом деле слесарь то и дело пьян, а в «конуре» грязно. Но он по крайней мере понимает, что так быть не должно. В жизни на своем месте должен быть порядок, и наведет его не Господь, а мы сами. Честь и совесть горожанина в Иване Иванове Молотове не погибли.

Вот в этих-то немногих, но важных деталях самый темный, неграмотный мещанин подает руку интеллигенту. Интеллигент, если он не владеет крепостными душами и не живет на проценты от полученных наследств и заложенных имений, тоже вынужден выполнять заказы и тоже получает за них деньги. Заказы эти бывают казенными, бывают частными, но случаются и «заказы» по потребности собственной души. Кто-то чертит проекты, кто-то пишет ученые книги, кто-то учит детей в школе, кто-то пишет картины, поэмы, симфонии, романы. Работники умственного труда и творцы прекрасного нередко бывают рассеянными, не приученными к порядку людьми, но в глубине души они понимают, что в сфере науки и искусства и просто в доме, где живет ученый или художник, должен царить цивилизованный порядок. Этим они, в сущности, ничем не отличаются от слесаря Ивана Молотова.

Однако интеллигент - не только ремесленник в сфере духа и знания. В странах отсталых, маргинальных по отношению к развитым центрам цивилизации он призван выполнять просветительскую миссию. И в городе, и в деревне он учительствует - обучает простой народ знаниям и навыкам городской цивилизации Нового времени. Без помощи таких интеллигентов Егорка Молотов или Алешка Пешков в самом деле превратились бы в обыкновенных мещан, «вторых экземпляров» своих отцов. И потому русские города, еще в начале ХХ столетия напоминавшие большие торговые села, и своим внешним видом, и внутренним культурным ростом безгранично обязаны интеллигентам, вложившим душу в просвещение их жителей.

Именно так сложилась судьба Егора Молотова. Ему повезло: после смерти отца один профессор, по имени Василий Иваныч, взял мальчика к себе.

«Василий Иваныч был странный старик, и судьба его была странная. Cмолоду ему трудно было победить науку, но он победил ее; хворал от бессонных ночей, но всё-таки взял свое, веря в истину, что терпение и усидчивость всё преодолевают, что в терпении гений. Он в прежние годы даже водку пил на том основании, что умный человек не может не пить; не любил женщин - тоже на ученых основаниях; был неопрятен, рассеян, нюхал табак. Он довольно поработал на своем веку, много перевел немецких и французских книг, а некоторые из его статей и теперь еще имеют значение как материалы. За наукою он так и позабыл жениться» [Помяловский 1980, 91][7].

Егорушка попал в совершенно иной мир. «Ты ведь теперь барчонком стал», - говорил ему слуга на кухне, куда он приходил поплакать и потосковать о родном доме. Но стал он не сельско-усадебным, а городским «барчонком». Почти интеллигентом. Многих страданий и слез стоил ему переход от одного социального полюса русской городской жизни к другому. В Западной Европе, где культурный антагонизм между «барином» и бюргером был преодолен на несколько столетий раньше, ему было бы гораздо легче.

Помяловский по крупицам собирает и показывает читателю разнообразные элементы не столько «барского», сколько городского интеллигентного быта. Маленькому мещанину предстояло научиться правилам благовоспитанного поведения. Старичок-профессор вкрадчиво и терпеливо объясняет Егорушке, что сапоги надо вытирать во дворе перед входом в дом, что нельзя сморкаться в ладонь, что незнакомым людям говорят «вы», а не «ты». Повседневная жизнь мальчика представляет собой вереницу ежедневных занятий в профессорском кабинете, среди книг, у камина: он читает, рисует, что-нибудь лепит или мастерит. Равномерное тиканье часов днем и ночью неизменно сопутствует этой мирной, но полной кропотливого труда жизни. Работа, которую выполняет Василий Иваныч, конечно, чище слесарного дела, но ее не меньше и она не легче. Далеко не барские черты - трудолюбие, терпение и усидчивость - нужны в этом новом для мальчика мире не меньше, чем были нужны его отцу, мастерившему замки и дверные ручки.

Но самое, наверное, главное, чему научился Егорушка от Василия Иваныча - это критическое мышление. Нелегко было сыну слесаря усвоить этот дар городской учености:

«Он до сих пор помнит, каких мучений моральных и сомнений стоила ему та истина, что не Илья-пророк производит гром. Ничего сразу не давалось, ничему новому не верилось, его не тому учил отец. Спорить с профессором он не мог, сил не хватало, но его детские убеждения были органическими убеждениями, вошли в него с молоком матери, развились под влиянием отца. Потому и совершалась в его душе борьба серьезная, с болью, хотя исход она получила скоро, потому что Егорушка был молод, а старик умен и вкрадчив. Нравственная работа принесла пользу Молотову: он научился не верить старине и авторитету, - и то, что нами в молодости принимается на слово, вот так, как он принимал на слово, что Илья гремит на небе, у него было переварено собственной головой; он привык к самодеятельности, к уменью отрешаться от ложных взглядов. Он стал человеком, способным к развитию, и потому-то впоследствии он бросил многие убеждения, воспитанные в нем стариком: у него стало на то силы; но он не посмеялся над стариком, потому что когда-то верил ему. Мальчик полюбил науку; он инстинктивно чувствовал, что чрез нее только станет человеком, потому что он не был породистым мальчиком. Старик радовался, глядя на ребенка, как он усидчиво занимается книгою, и чрез год нельзя было узнать в Егорушке прежнего Егорку - грязного, оборванного, босоногого, из уст которого нередко слышалось площадное бранное слово» [Помяловский 1980, 94-95][8].

А сколько таких безвестных Василь Иванычей жило в городах России! Сколько сил отдали эти скромные просветители, для того чтобы обучить грамоте, науке, цивилизованным манерам, а главное, критическому мышлению, без которого человек не способен к развитию и живет не в истории, а в космосе - в круговороте природных ритмов и устных мифических преданий! Город Нового времени - это мир, немыслимый без развития, а оно стимулируется при помощи часов, которые побуждают к строительству будущего и заставляют самому становиться лучше, расти над собой. Недаром страшные события в знаменитой сказке Гофмана «Щелкунчик и мышиный король» начинаются с того, что большая золоченая сова, в которую благодаря козням злых сил превратился крестный Дроссельмейер, портит висевшие на стене часы, которые «зашипели, захрипели всё громче и громче, но никак не могли пробить двенадцать» [Гофман 1967, 479]. Мир без времени, с «потерянным»[9] или с испорченным временем - мир абсурдный, лишенный смысла, хаотичный, враждебный тому упорядоченному миру, к который создал и к которому привык горожанин. В мире без времени торжествуют темные необузданные стихии, силы зла, и только безумец или буйный озорник готов сломать собственные ворота, чтобы поплавать на них по улицам во время весеннего половодья.

Егор Молотов не стал никем выдающимся. Из него получился просто чиновник, но чиновник добросовестный и трудолюбивый. Его кругозор был достаточно широк, а практические навыки и технические способности не мешали ему быть человеком впечатлительным, с утонченным эстетическим вкусом, любившим родной Петербург, но в то же время понимавшим красоту природы. Во второй повести Помяловского («Молотов», 1861) он предстает тридцатилетним умудренным жизнью человеком и в конце концов находит свое «мещанское счастье», женившись на умной, доброй и работящей девушке - Наде Дороговой, дочери чиновника и внучке петербургской мещанки. Герой понимает, что он не гений, а «человек толпы» и что его единственное призвание - «честно наслаждаться жизнью» [Помяловский 1980, 329].

Многочисленные критики больше всего обращали внимание на последние слова этой повести - «Эх, господа, что-то скучно...» (Помяловский 1980, 329), истолковывая их как протест против «благонравной чичиковщины», в которую якобы превратилась жизнь Молотова. Но всё это не так просто и вовсе не однозначно. Позволю себе обратить внимание на то, что Помяловский ни разу не отзывается о мещанской или чиновничьей среде, которую он изображает, с пренебрежением или осуждением. Единственным исключением является несколько натянутый образ отца Нади, Игната Васильича Дорогова, который хочет выдать дочь замуж за постылого генерала. Но остальные герои обладают в глазах писателя рядом неоспоримых достоинств. Симпатичен автору также мир вещей, понятий и принципов, в которых они живут,

Автор «Молотова» открывает свою повесть длинным описанием большого пятиэтажного дома на Екатерининском канале, в котором живет семья Дороговых. Внешне дом, его двор, звуки, запахи и даже фауна этого двора - приводимые циркачами собаки, обезьяны, морские свинки - описывается нейтрально и беспристрастно, в духе «натуральной школы», но в тщательно скрытом подтексте чувствуется авторская любовь к этому типично городскому миру. Еще теплее описывается семейная жизнь героини:

«Вся семья приютилась около круглого стола в небольшой комнате, освещенной стеарином. Направо сидит женщина лет сорока в чепце безукоризненной белизны, с лицом умным, моложавым и серьезным - это мать семейства, Анна Андреевна Дорогова; налево супруг ее читает газету; старшая дочь Надя, девушка лет двадцати, вышивает; в то же время, под ее руководством, меньшая сестра занялась азбукою; здесь же приютился и гимназист с латинской грамматикой; два младших брата играют в медные солдатики; самый меньшой спит в люльке... Тихо... Всякий занят своим делом; изредка перекидываются незначительными фразами, которые для всех нас заготовляет повседневная жизнь. Слышен шелест газеты, треск в комнате, шорох платья, монотонные склады, тихий смех и разговор играющих детей, щелканье маятника и удары люльки... <...> Когда во всем Петербурге окна запираются двойными рамами, тогда в низших слоях среднего сословия начинается домашняя, комнатная, запертая в кружки жизнь, и в это время многих манило в светлые, чистые, тихие комнаты Дороговых, потому что зимой скучно и всякий ищет случая приютиться к чужому мирному гнезду <...>. А вот и бедненько одетый чиновник заглянул случайно в светлую комнату, и у него от зависти навернулись слезы на глазах. «Вот как живут-то!» - думает он. Но бедняк не знает, как трудно выработывается и добывается эта мирная жизнь» [Помяловский 1980, 179-180].

Скучно? Отнюдь: за работой скучать некогда, да и мечта скучать не дает. Монотонно? Это правда: часы тикают ровно, без срывов и толчков; но без известной монотонности нет ни тишины, ни мира, ни спокойствия, а разве добрый, честный и деятельный человек не заслуживает того, чтобы жить спокойно? Неужели же лучше по-карамазовски, «в бездну <...> головой вниз и вверх пятами»? [Достоевский 1972-1990, 14, 99]. Неужели же граждане нашего отечества мало испытали войн, смут, насильственных переселений, конфискаций имущества и прочих «интересных» актов и событий? Безрадостно? Но ведь это с какой стороны посмотреть. Бедный чиновник завидует этой мирной семейной идиллии за прочными стенами квартиры на Екатерининском канале; тем более позавидовал бы ей отец Молотова, слесарь Иван Иваныч.

Я не чувствую иронии в голосе повествователя. Провозглашаемая им правда - разумеется, правда относительная, в полном согласии с законами многоголосого мира человеческих мнений и романной поэтикой «диалогического конфликта». Но открываемый Помяловским мир «людей толпы», то есть средних слоев городского общества, вполне достоин уважения и искреннего сочувствия. Разрушать его писатель не намерен. «Позорное благоразумие» Дороговых и Молотовых для него не позорно, а в худшем случае негероично и негениально. Разумеется, в мире войны, чести и славы «всегда есть место подвигу». Но и в мирной городской жизни место подвигу тоже есть. Это или незаметный, растянутый на годы, а то и на века подвиг органического труда и строительства, или подвиг «тихого» просветительства, для которого не нужны баррикады или поля сражений - хватит грифельной доски да письменного стола.

Медленно, но верно покоряет город сердце русского человека, который живет в нем и еще очень часто не может забыть, что он вчерашний крестьянин или сын крестьянина. И всё же начиная с середины двадцатого столетия городское население России наконец-то начало преобладать над сельским. Примерно тогда же даже в наивном, по необходимости лакированном советском дискурсе, который в тридцатые и сороковые годы всё чаще предлагал не «поэзию рабочего удара», а прославлял «простой народ» и «родной колхоз»¹⁰, вновь стали появляться городские мотивы, причем совсем не обязательно «пролетарские». Вдруг оказалось, что советский положительный герой может быть не только красноармейцем, колхозником или рабочим, но и инженером, учителем, врачом или даже домохозяйкой. А самое главное, что люди, постепенно переселявшиеся из деревенских изб, бараков и коммуналок в отдельные квартиры, наконец-то обрели свой собственный угол и свое личное достоинство. Судьба Егора Молотова становилась достоянием миллионов наших соотечественников.Любовь к своей улице, к своему дому, двору, к своей квартире, комнатке и кроватке, к заветному углу, шкафу, ящику с дорогими сердцу предметами, стала привычной, доступной самому неприхотливому сознанию идеей. Городской мир перестал быть для русского человека экзотичным и недоступно-притягательным. И это обнадеживает.

Литература

Александров 1990 - Александров М.А. Ф.М. Достоевский в воспоминаниях типографского наборщика в 1872-1881 годах // Ф.М. Достоевский в воспоминаниях современников: В 2 т. / Сост. и коммент. К. Тюнькина; подгот. текста К. Тюнькина и М. Тюнькиной. Т. 2. М., 1990. С. 251-324.

Бойм 2002 - Бойм С. Общие места: Мифология повседневной жизни. М., 2002.

Горький 1968-1976 - Горький М. Полн. собр. соч. Художественные произведения: В 25 т. М., 1968-1976.

Гофман 1967 - Гофман Э.Т.А. Житейские воззрения кота Мурра. Повести и рассказы. М., 1967

Кантор 2008 - Кантор В. Санкт-Петербург: Российская империя против российского хаоса. К проблеме имперского сознания в России. М., 2008.

Кантор 2009 - Кантор В. Пути и катастрофы русской мысли. Кого будил А.И. Герцен // Вопросы литературы. 2009. Июль-август. С. 291-348.

Мацубара 1998 - Мацубара Х. Интеллигенция и мещанство (полемика Иванова-Разумника и С.Л. Франка) // Иванов-Разумник: Личность. Общество. Роль в культуре. Публикации и исследования. Вып. 2 / Ред.-составитель В.Г. Белоус. СПб., 1998.

Михневич 1874 - <Михневич В.О.> Петербург весь на ладони. С планом Петербурга, его панорамой с птичьего полета, 22 картинками и с прибавлением календаря / Составил Вл. Михневич. СПб., 1874.

Овсянико-Куликовский 1910 - Овсянико-Куликовский Д.Н. Предисловие к статье о Герцене. К пресловутому вопросу о «мещанстве» // Овсянико-Куликовский Д.Н. Собр. соч.: В 9 т. Т. 5. СПб., 1910.

Помяловский 1980 - Помяловский Н.Г. Сочинения / Вступ. статья и примеч. И.Г. Ямпольского. Л., 1980.

Прохоров 1972 - Прохоров Е.И. <Комментарий к повести «Городок Окуров»> // Горький М. Полн. собр. соч. Художественные произведения: В 25 т. Т. 10. М., 1972.

Степанов 1997 - Степанов Ю.С. Константы: Словарь русской культуры. Опыт исследования. М., 1997.

Тённис 2002 - Тённис Ф., Общность и общество: Основные понятия чистой социологии. / Пер. с нем. Д. Скляднева. СПб., 2002.

Шамурин 1911 - Шамурин Ю.И. Допожарная Москва и подмосковные // Москва в ее прошлом и настоящем. Т. 9. М, 1911.

Примечания

[1] Об этом вспоминает типографский наборщик М.А. Александров. Разрядка моя. - В.Щ.

2 В русско-английских словарях слово мещанство переводится как philistinism - филистерство. Ср. любопытный факт: заглавие пьесы М. Горького «Мещане» никак не могли перевести на английский язык, в конце концов остановившись на варианте «The Smug Citizens» - буквально «Чопорные горожане» (Степанов 1997, 604).

3 Разумник Васильевич Иванов (1878-1946), выступавший под псевдонимом Разумник, происходил из дворянской семьи и получил первоклассное образование в Первой петербургской гимназии, а затем на юридическом факультете Петербургского университета.

4 Дмитрий Николаевич Овсянико-Куликовский (1853-1920), по материнской линии правнук известного фаворита Екатерины II Григория Потемкина, известный филолог и историк культуры, родился в Таврической губернии, в семье помещиков. Учился в гимназии в Симферополе, а затем в Петербургском и Новороссийском университете.

⁵ Разрядка моя. - В.Щ.

6 Разрядка моя. - В.Щ.

7 Разрядка моя. - В.Щ.

8 Разрядка моя. - В.Щ.

9 Мотив потери времени как утраты нравственности и динамики прогресса обыгрывается также в пьесе Евгения Шварца «Сказка о потерянном времени» (1940).

¹⁰ Вспомним «Богатую невесту» (1938) или «Кубанских казаков» (1950) Ивана Пырьева, вспомним комедию Николая Дьяконова «Свадьба с приданым» (1949).