Статья подготовлена при финансовой поддержке РФФИ, проект № 17-03-00733-ОГН «Системно-коммуникативный подход Никласа Лумана в приложении к российскому обществу», проект № 18-011-01097 «Социальная теория и власть: современная российская перспектива». 

Сто лет назад в знаменитой статье «Наука как призвание и профессия» Макс Вебер сформулировал «внешние» социальные условия существования науки как профессии. Эти условия он описал в первой (кстати, не переведенной на русский язык) части статьи. А во второй части он, как бы идя навстречу пожеланиям студентов и в соответствии с самим смыслом «понимающей социологии», реконструировал внутренние условия научного познания, существенно трансформирующие мотивации и установки современных исследователей. Эти внутренние условия определяются им словно «апофатически» – в виде перечня «исчезающих иллюзий», ранее конституировавших научное познание «как призвание», но теперь утративших мотивационную силу. Он констатировал, что наука уже не понимается ни как «путь к истинному бытию», ни как «путь к истинному искусству», ни как «путь к истинному Богу», ни как «путь к истинному счастью» и т.д. Студент, определяющийся с выбором профессии, отныне не может рассчитывать на эти «конечные» результаты исследования. И, наверное, полагает Вебер, наука как занятие и сфера деятельности должна была бы предложить какие-то другие – специфические – достижения. Ведь если с этими установками и мотивациями ученого (и, шире, всякого рационально мыслящего современника указанных социальных процессов) приходится расставаться, если все прежние фундаментальные смыслы человека, интересующегося устройством мира, оказываются распредмеченными, то что же в таком случае может выступить компенсаторным механизмом для мотивирования научного поиска?

В контексте поиска ответа на этот вопрос важно обратить внимание на то, что все перечисленные иллюзии и соответствующие – теперь недоступные – объекты познания (бог, природа, счастье, красота) снабжены индексом «истинности». В этом смысле Вебер явно и неявно ставит проблему истины. Это понятие, собственно говоря, проходит красной нитью в веберовской статье и парадоксальным образом оказывает влияние на содержание нового значения научной коммуникации. Лишившись своих «выделенных референтов» (бога, природы, красоты и счастья), этот истинностный индекс теперь из предиката сам становится у Вебера выделенным объектом поиска, т.е. референтом, а не подчиненным ему свойством. Теперь истина не зависит от того, к каким референтам она прилагается, а значит, может прилагаться к самой себе и к своим фундаментальным контрагентам – ценностям и вере. Оказывается, дистинкция истина/ценность определяет критерии научности того или иного высказывания, и одновременно – в форме дистинкции Lehrer/Fuehrer – определяет профессиональную включенность в научное сообщество тех, кто высказывает эти суждения.

В целом мы можем сказать, что Вебер впервые определяет коммуникативные границы науки через истинe в ее сопряжении с ценностью. Позднее этот сопряжение истина/ценности получит теоретическую разработку в системно-коммуникативном подходе Н. Лумана (см.: [Луман 2017; Антоновский 2017; Антоновский, Бараш 2017]), который, как известно, связывал с истиной и ценностями особую структуру атрибуций (т.е. инвариантного приписывания некоторому Эго и некоторому Другому тех или иных переживаний или действий в соответствующих коммуникативных системах – хозяйственных, политических, научных и т.д.). Ведь, на мой взгляд, и в случае коммуникации истины, и в случае коммуникации ценности (несмотря на все противоречие между ценностными и истинностными суждениями) коммуникации стилизуются под взаимное подтверждение общих переживаний. В этом смысле «истина» обобщает не только высказывания, но и (почти в соответствии с аксиомой Дюркгейма) группирует индивидов в научное сообщество, одновременно выводя за его пределы тех, кто высказывает ценностные суждения.

Вебер фиксирует недостаточную обособленность немецкой науки, карьеры в которой базированы на «предпосылках плутократии» [Weber 2002, 475]. И это существенно отличает немецкую науку времен Вебера от более «современной» североамериканской науки, автономия которой связана с тем, что молодой американский исследователь, по его мнению, получает финансовую независимость. В результате, мы получаем понятие современной науки как дифференцированного предприятия, коммуникация в котором определяется исключительно в предметном измерении. Ни должностное положение исследователя в социальных иерархиях, ни принадлежность его высказывания тому или иному времени не могут и не должны служить критерием при определении истинностных значений.

В науке, в отличие от искусства, имеет место прогресс, который, однако, предполагает и неизбежный отказ от старых истин. Научное открытие или изобретение всегда совершается в определенный момент времени, а это значит, что его можно превзойти. И в этом смысле любое научное достижение утрачивает актуальность. Но именно поэтому, полагает Вебер, актуальность и новизну приходится фиксировать в научной коммуникации в качестве главных критериев научности и современности того или иного суждения. Таким образом, для фиксации подлинного вклада в развитие науки как системы самым существенным оказывается именно временное измерение. Оно как бы и удостоверяет, и лишает значимости конституирующее науку утверждение. При этом какая бы область научных исследований ни выходила на первый план, теория или метод, фундаментальное или прикладное исследование (в предметном измерении) – все эти критерии актуальности и аутентичности научного достижения в любом случае затем нивелируются во временном измерении. Именно это обстоятельство разрушило, по мнению Вебера, традиционные мотивационные основы научного поиска и научной коммуникации (путь к истинному богу, к истинному благу и т.д.). Именно здесь проходит водораздел или граница между наукой «староевропейской» и наукой современной, а вместе с тем предметно разграничивается область научных утверждений и ценностных высказываний в рамках других форм культуры.

Специфика предметного и временного измерений староевропейской науки, т.е. открывавшаяся ученому и философу глубинная реальность, мир неизменных истин и вещей определяли и социальное измерение науки. Полагалось, что в науке имеет место особый тип добровольного принуждения или, лучше сказать, консенсуса без принуждения. Это принуждение осуществлялось, по Веберу, при помощи «понятия», открытого Платоном и Аристотелем и реализующего двойную функцию: обеспечить научное познание надежным инструментом и задать жесткие ориентиры для согласия по итогам научной коммуникации. Понятия, словами Вебера, захватывают оппонента «в логические тиски», из которых он не может вырваться, не согласившись.

Именно эта трактовка «понятия», казалось, обеспечила успех аксиомы староевропейской научной традиции: «…найти понятие и значит обнаружить подлинное бытие». Затем, на втором этапе развития «староевропейской традиции» эксперимент стал элементом познавательной деятельности, он контролировал понятия с помощью опыта. Но и эксперимент существенно не поколебал староевропейского императива «поиска подлинной природы, в согласии с божественным замыслом» и все еще не определял характера «современной» Веберу научности. Лишь трансформации научного познания, связанные с превращением науки в социальный феномен, в «производительную силу общества» явились тем «разочаровывающим обстоятельством», которое подорвало староевропейскую традицию поисков подлинного бытия. Фатальными для староевропейской науки стали вызовы со стороны противостоящего ей – рационализирующегося – общества, прежде всего со стороны политики и хозяйства. «Очевидно, что новейшее развитие университетского дела… идет по американскому пути. Наши большие институты медицинского и естественнонаучного типа уже давно – “государственно-капиталистические” предприятия» [Weber 2002, 477], со всеми следствиями «отчуждения рабочего от средств производства» (Вебер эксплицитно использует эти понятия К. Маркса). Рядовой ученый и есть тот самый эксплуатируемый рабочий, а отчуждаемые «средства производства» (рабочее место, кабинет, библиотека, кафедра) находятся в распоряжении бизнеса и бюрократии. Не правда ли, знакомая ситуация? И по тому, насколько реализовался этот веберовский диагноз-прогноз, мы можем судить о концептуальном потенциале современной социальной философии.

Источники – Primary Sources in German

Weber, Max (2002) Schriften 1894–1922, Kröner, Stuttgart.

Ссылки – References in Russian

Антоновский 2017 – Антоновский А.Ю. Эволюционный подход к развитию науки. К русскому переводу работы Н. Лумана «Эволюция науки» // Эпистемология и философия науки. 2017. Т. 52. № 2. С. 201–214.

Антоновский, Бараш 2017 – Антоновский А.Ю., Бараш Р.Э. «Истина» и «власть» как категории социальной философии // Мониторинг общественного мнения: экономические и социальные перемены. 2017. № 5 (141). С. 120–134.

Луман 2017 – Луман Н. Эволюция науки // Эпистемология & философия науки. 2017. № 2. С. 215–233.

References

Antonovskiy Alexander (2017) ‘Evolutionary approach to the development of science’, Epistemology and Philosophy of Science, 52, 2, pp. 201–214 (In Russian).

Antonovskiy Alexander, Barash Raisa (2017). ‘Truth and authority as categories of social philosophy’, Monitoring of Public Opinion: Economic and Social Changes, 5, pp. 120–134 (In Russian).

Luhmann, Niklas (1993) Wissenschaft der Gesellschaft, Suhkamp, Frankfurt am Main, pp. 549–616 (Russian translation 2017).