Вопросы философии. 2018. № 4. С. ?–?

О содержательной особенности нашей философии

(Размышления над книгой М.А. Маслина «Разноликость и единство русской философии»)

А.А. Ермичёв

Обсуждаемая книга заведующего Кафедрой истории русской философии Московского университета им. М.В. Ломоносова, организатора многих научных инициатив проф. М.А. Маслина представляет собою собрание его статей последнего времени. Впечатляет тематическое богатство книги – от очерков о творцах русской мысли (начиная с М.В. Ломоносова и завершая заметкой о философских аспектах книг патриарха Кирилла) до обзоров современного состояния зарубежной историографии отечественной философии. Смысловой центр книги образует вопрос о своеобразии русской философии. Предметом настоящей статьи является критический анализ постановки этого вопроса и его разрешения у М.А. Маслина. В статье оспаривается утверждение, что национальное своеобразие отечественной философии выражается в органическом единстве всех составляющих ее идей. Такой подход в настоящей статье назван формальным, поскольку любая из национальных философий являет собою органическое единство разнообразного. В предлагаемой статье говорится о необходимости содержательной характеристики своеобразия русской философии. В качестве такового называется религиозный онтологизм и его секулярный аналог – социальный активизм.

КЛЮЧЕВЫЕ СЛОВА: русская философия, Б.П. Вышеславцев, В.В. Зеньковский, Н.О. Лосский, М.А. Маслин, разноликость в единстве, религиозный онтологизм, активизм.

ЕРМИЧЁВ Александр Александрович – доктор философских наук, профессор Русской христианской гуманитарной академии (Санкт-Петербург).

7723516@gmail.com

Статья поступила в редакцию 31 октября 2017 г.

Цитирование: Ермичёв А.А. О содержательной особенности нашей философии (Размышления над книгой М.А. Маслина «Разноликость и единство русской философии») // Вопросы философии. 2018. № 4. С. ?–?.

Книга, о которой идет речь, написана известным ученым – Михаилом Александровичем Маслиным. Кому не знакомы составленная им антология «О России и русской философской культуре», написанный под его руководством учебник «История русской философии» или словарь и энциклопедия «Русская философия» (последняя уже переведена на сербский и французский языки)? М.А. Маслин был инициатором этих изданий и главой их авторских коллективов. Никто не откажется признать сделанное им и его коллегами смелым, даже дерзким опытом в историографии русской философии.

Название книги М.А. Маслина очень славное – «Разноликость и единство русской философии». Оно – будто рама для картины А. Пластова «Сенокос» с ее сочным разнотравьем и разноцветьем, говорящими о русском просторе, и обещает какое-то радостное исповедание чрезвычайно значимого в русской философии.

В книге автор представил свои статьи и выступления о самых различных предметах русской философии, написанные по самым разным поводам. Сборник весьма содержателен. Здесь – вступительная заметка к публикации статьи В.В. Зеньковского «Идея православной культуры», очерки о М.В. Ломоносове, А.И. Герцене, Н.П. Огареве и Д.И. Писареве, о непременных для современных читателей В.В. Розанове, К.Н. Леонтьеве и, конечно, Ф.М. Достоевском. Из более близких к нашему времени – об И.А. Ильине, Г.П. Федотове, М.М. Бахтине. Здесь представлено изыскание автора о философских аспектах книг патриарха Кирилла «Семь слов о русском мире» и «Слово о философии в современном мире», изложение концепции энциклопедии «Русская философия», а также интервью, которое автор дал по случаю 70-летия Кафедры истории русской философии Философского факультета МГУ. Великолепен последний раздел «Русская философия за рубежом» с превосходным очерком об Анджее Валицком, о зарубежных славистических исследованиях в годы холодной войны и их состоянии сейчас – вплоть до экзотического материала об освоении русской философии в современном Китае. А еще и рецензия на книгу американской славистки А. Кроун об эросе в пору «Серебряного века».

Спокойным, интеллигентным московским говором автор внушает читателю интерес и уважение к русской философии – носительнице духовно-нравственных ценностей, значимых для любого из нас. Перед нами апология родной нам русской мысли. Даже Д.И. Писарев, который почти всем русским зарубежьем признан альфой и омегой «культурной практики» советской власти, предстает у М.А. Маслина необходимым звеном в русском философском сознании. Впечатление целостности представленного сборника складывается потому, что автор привязан к своему предмету, любит своих персонажей и, кажется, относится к ним по пословице: «Не по хорошу мил, а по милу хорош». Таков эмоциональный тембр книги.

В сборнике две части: теоретико-методологические соображения автора (в книге это I и IV разделы) и собственно историко-философские очерки о персонажах русской мысли XVIII–XXI вв. (II и III разделы). Одни из этих персонажей во время óно получили «благословение» советской идеологизированной историографии (М.В. Ломоносов, Н.П. Огарев, Д.И. Писарев и даже К.Н. Леонтьев), на других (веховцах, В.В. Розанове, евразийцах, И.А. Ильине, Г.В. Флоровском, В.В. Зеньковском, Г.П. Федотове) ее взгляд почти никогда не останавливался, а уж если она кого и замечала, то непременно снабжала значком «буржуазный», «либерал», «контрреволюционер»… Первых автор освобождает от «патины» идеологизма; ко вторым, констатируя открывшуюся ныне возможность возврата к исконным ценностям [Маслин 2017, 418], относится с особенным уважением, выражает свое согласие с их защитой духа и культуры.

Скажем прямо: автор – веховец, разумеется, в культурно-духовном, а не в «большевицком» значении этого слова (очерк «“Вехи” против “нищеты духа”» [Там же 243–258]), он государственник (очерки о К. Леонтьеве [Там же, 215–226] и И. Ильине [Там же, 267–278]), патриот – такой, каким он предстает у В. Розанова («Может быть, народ наш и плох, но он – наш народ и это решает все»), и, наконец, евразиец, симпатизирующий А.С. Панарину (статья «Классическое евразийство и его современные трансформации» [Там же, 401–414]), хотя и критически оценивающий неоевразийство А.Г. Дугина.

М.А. Маслин заявляет о себе как о стороннике цивилизационного подхода к истории философии, когда последняя рассматривается в исторически сложившемся культурном контексте, в атмосфере мировоззрений изучаемой эпохи [Там же, 368], и не раз растолковывает свой подход [Там же, 29, 78, 80, 125, 459]. Согласно его пониманию сущностью названного культурного контекста была «русская идея» – сложная, неоднозначная, многогранная и многоаспектная, отразившая драматизм и многовариантность исторического пути России, но всегда сохранявшая сказанное о ней Ф.М. Достоевским – «всемирную отзывчивость, готовность к самоограничению и даже самопожертвованию, служению миру» [Там же, 63, 71]. Потому-то у М.А. Маслина сама наука истории русской философии зовется «историко-философским россиеведением», «историко-философским познанием России» [Там же, 80 и др.].

Но только-только мы уяснили цивилизационный подход в его русском применении, только-только порадовались термину «историко-философское россиеведение», как вдруг в интервью М.А. Маслина [Там же, 38] слышим нечто противоположное нами уясненному: «Слово “самобытный” в философии не проходит. Есть самобытная живопись, самобытное искусство. Но самобытной философии нет, потому что русская философия занимается всеобщими вопросами». На той же странице он поясняет: «Своеобразие не стоит понимать как наличие чего-то неповторимого, нигде, кроме России, не встречающегося».

Сейчас мы отвлечемся от идейного содержания книги, чтобы заявить о своей претензии к тому, как представлены составляющие ее тексты. Они даны без указания времени их сочинения и публикации. Между тем датировка имеет значение: по ней мы можем судить либо об изменении взглядов автора, либо об их противоречивости. Но ни автор, ни издательство не озадачились этой как будто бы чисто технической работой. Потому-то и создается впечатление, что автор невнятно выразил мысль относительно собственной теоретической позиции, ибо таких позиций у него две.

С первой из них я уже ознакомил читателя – ею отрицается национальное своеобразие философии и применимость термина «самобытность» по отношению к русской философии. Вторая позиция совсем иная: автор настаивает на национальном своеобразии. Она тоже нашла выражение в книге, причем как-то параллельно с первой. Иногда очень робко, иногда с оговорками, а иногда прямо. Относить ли эту «капризную» ситуацию к эволюции взглядов автора или к их противоречивости и несогласованности? Нет ответа на это недоразумение.

А теперь продолжим нашу экскурсию по книге. В публикуемом в ней интервью [Там же, 29–30] М.А. Маслин пересказывает Б.П. Вышеславцева: «…не существует совершенно самостоятельной ни на что не похожей русской самобытной философии, поскольку ее основными проблемами являются универсальные проблемы мировой философии, хотя способы их решения национально своеобразны». Еще раз и даже теми же словами автор вторит Б.П. Вышеславцеву несколько ниже [Там же, 37]. Помимо того, М.А. Маслин обращается к евразийцам, которые якобы доказали – и автор книги с ними совершенно согласен, – что «…ничего специфически русского, самобытно русского (понятого как само по себе бытие) нет и в предметном поле русской философии, поскольку все ее основные проблемы – это проблемы мировой философии. Хотя способ решения этих проблем своеобразен и сами эти проблемы различаются по эпохам существования русской философии» [Там же, 377].

Здесь какая-то путаница: «самобытно русское (понятное как само по себе бытие)» или «предметное поле» – это одно. А вот «проблема мировой и русской философии» – это другое. Названное М.А. Маслиным «само по себе бытие», оно и есть само по себе бытие, а не проблема. А вот обращенный к этому бытию человеческий разум – русский или немецкий – это неважно! – делает из него проблему, о которой говорит Б.П. Вышеславцев. Эта проблема тут же, сейчас же разрешается народом или народами. Самобытность существует только в форме своеобразия, а не иначе. Отрицать самобытность – значит отрицать своеобразие и наоборот. Как сказал А.А. Гусейнов – цитирую по М.А. Маслину – «…мало сказать, что тот или иной философский субъект философ. Надо к этому добавить, какой он философ – китайский, русский, французский, немецкий и т.д.» [Там же, 86]. Понятно, что занятие общими проблемами мировой философии не исключает, а прямо-таки предполагает национальную самобытность философии. Но ясный смысл у Б.П. Вышеславцева автор проигнорировал и, напротив, развернул перед нами долгий ряд примеров, долженствующих подтвердить, что русская философия – это философия, как и другие философии. И не хуже других.

Предлагает автор превосходный очерк об А. Валицком и напоминает: «Русская философия, согласно Валицкому, является частью европейской философии и разрабатывает в целом ту же философскую проблематику» [Там же, 461]. Дает отзыв о книге Н.В. Мотрошиловой и подбрасывает: «Философская сравнимость России и Запада определяется проще всего тем, что вся русская философия обращена лицом к философии европейской и все ее философские проблемы являются также проблемами европейской философии» [Там же, 500]. Встретился он с о. Г. Флоровским и очень доволен: о. Георгий хочет «…опровергнуть опасный предрассудок, что русская философия и культура “совсем особенная” и даже категории у них совсем другие» [Там же, 364]. Излагает он концепцию своей энциклопедии и не забывает отметить: «Русская философия обращена не только к собственной этнокультурной реальности, а к всеобщим проблемам мировой философии» [Там же, 87].

Желая подчеркнуть, что русская философия есть именно философия, и поставить ее вровень с иными, М.А. Маслин совершенно примирительно сообщает: «В конце концов в кругу ее основных проблем, как и повсюду: человек, бытие и место в нем человека, история, ее смысл и направленность, жизнесмысловые проблемы – любовь, счастье, добро, зло…» [Там же, 85–86].

В этом случае читатель может уже уточнять позицию уважаемого автора: не «повсюду», хотя и, возможно, «в конце концов». Знает же автор, что европейская философия Нового времени была учением о бытии, учением о познании, учением о методе и только «в конце концов» – о человеке с его жизнесмысловыми проблемами… Напротив, у русских с этих проблем все начиналось, да чаще всего ими и заканчивалось. Потому европейцы и получали от русских вполне объясняемые упреки в отвлеченности, рационализме, схематизме и проч. и проч.

Продолжая настаивать на равноправии русской философии в мировом философском сообществе, автор сообщает: мало того, что она занята общими проблемами, у нее и терминологии-то своей нет, а если и есть, то она вполне переводима [Там же, 88], и пишутся русские философские произведения на всяких иностранных языках [Там же], и государственных границ она не знает [Там же, 377], и, наконец, русские философы совсем не обязательно русские по происхождению.

Но почему же автор так настаивает на какой-то денационализации содержания нашей философии? Почему он уверяет читателей, что у нас имеется именно философия, а не что-либо другое? Невозможно думать, что он попал в паутину спора реалистов и номиналистов и по какому-то недосмотру стал реалистом. Конечно же, нет. Скорее всего, его не устраивает сложившееся за долгие годы предубеждение против русской философии: она якобы так разительно отличается от классической европейской философии, что ее и философией-то назвать нельзя. Оттого и невнимание западных профессионалов к ней, и поверхностность при ее трактовке, и даже снобизм. Естественно, раздражают доморощенные русофобы, рассуждающие о русской мысли в духе «идей чучхе»: дескать, она «о чем-то не о том» и предназначена «для внутреннего употребления». Вот главная причина, почему М.А. Маслин так настроен против «самобытного» в философии – им движет намерение снять предубеждение против русской философии как собственно философии. Это нужное дело, но его исполнение представляется несовершенным.

Кажется, что книгу нужно было начинать с прекрасных строк, напечатанных на 505-й странице, (а всего в ней 526 страниц): «Необходимо осознание и того, что существует и национально своеобразная философия, а не только “философия вообще”». Правда, союз «и» перед «национально своеобразной философией» поясняет, что даже в этом предложении она задвинута куда-то после «философии вообще». А ведь «национально своеобразная» – это и есть главное. «Философия вообще» существует только в учебниках.

И действительно, вопреки этой сумятице (или – в соответствии с ней?) М.А. Маслин много раз говорит о своеобразии русской философии в решении ею тех или иных отдельных проблем. Например, особенно оригинальной он находит танатологию Н.Ф. Федорова [Там же, 112]. Существенно оригинальным он называет диалог антично-христианского Логоса с новоевропейской рациональностью [Там же, 111]. Автор ссылается на Т. Шпидлика, который нашел оригинальной нашу философию сердца (а у европейцев-то «…остро ощущается дефицит сердца и любви» [Там же, 437]). В принципе, М.А. Маслин не возражает против онтологизма, отмеченного В.В. Зеньковским в характеристике отечественной философиии, и его проявлений-следствий в виде антропологизма, историософичности и т.п., как не возражает и против гносеологизма, названного Н.О. Лосским существенным для русской мысли. М.А. Маслин тоже ищет специфику в решении русской философией отдельных вопросов. Таковую он находит, например, в нашей терминологии, утверждая, что у нас философия воспринимается не в эпистемологической, а в софийной традиции [Там же, 84]. Он сам вносит лепту в «своеобразие», возобновив употребление термина «философское россиеведение». Правда, применяет его к истории русской философии как науки, но почему бы не использовать его для всей русской философии?

Все же большое число «специфического» смущает автора. В русской мысли от Иллариона до патриарха Кирилла встретится столько имен, ситуаций, тем, размышлений, назиданий, логических выкладок и интуитивных прозрений, что подобрать к этому многообразию какую-либо собирательную характеристику просто невозможно. Автор так и написал: «Не существует равной самой себе русской философской мысли, основные теоретические качества которой сводились бы к неизменному воспроизведению, например, антропоцентризма, историософичности, социальной приверженности или иных штучных особенностей, которые часто фигурируют в научной литературе в качестве штампов, усредняющих и нивелирующих разноликость русской философии» [Там же, 10]. Не находя возможным назвать интегральную содержательную характеристику русской философии, М.А. Маслин прибегает к характеристике формальной: «Своеобразным и, возможно, неповторимым качеством русской философской мысли является именно ее разноликость, то есть чрезвычайное разнообразие преломлений при сохранении общего лика в его целостности и единстве» [Там же, 9–10]. Автор придает еще больше солидности этой характеристике, уточняя: историческое многообразие не есть «…разнородная совокупность идей, а преемственный процесс полифонического диалога внутри целого отечественной философской мысли» [Там же].

Но позвольте! Разноликость в единстве присуща любой национальной философии с богатыми традициями. У немцев, англичан, французов, итальянцев мы встретим такой диапазон философских позиций, сюжетов и проч., что только успевай замечать. Всем философиям свойственна разноликость в единстве, и русская философия с ее традициями не может быть исключением в этом ряду. Где же здесь национальное своеобразие?

Не формальным признаком отлична русская мысль от иных, а содержательно, предметно – иначе и отличия не будет. Такая содержательная и одновременно интегральная характеристика превосходно знакома автору. Это онтологизм, в давние времена замеченный В.Ф. Эрном и подтвержденный В.В. Зеньковским и Н.О. Лосским. Автор знаком с этой характеристикой, многократно упоминает о ней, оставаясь к ней, увы, индифферентным.

Названные историографы знали, о чем говорили. Они знали, что современная им русская философия мириадами тончайших корней произрастает из древнего любомудрия с присущим ему онтологизмом. Они знали, что славянофилы опирались не на опыт научного сознания, как это было в новоевропейской философии, а на опыт личного, индивидуального познания, сопряженного с волей и действием, с жизненным поступком. И тогда логично было признавать сознание событием внутри бытия. Потому в основании своем русская мысль персоналистична и экзистенциальна. Так обозначив содержательную характеристику нашей философии, мы не изолируем ее от мировой, а только говорим о ее родовом признаке – подобно эмпиризму англичан или рационализму французов.

Почему автор проигнорировал детальный анализ онтологизма как родового признака нашей философии, остается только гадать. Возможно, во имя «разноликости» он обязан был дать место в русской мысли многим идейным образованиям секулярного толка: от литературной критики и публицистики разночинцев до атеистического марксизма. Все они не укладываются в ложе религиозного онтологизма. Из такого затруднения кто-то выходил, ссылаясь на панрелигиозность как, по сути, всеобщую форму «русского сознания», кто-то – отрицая, что у «секулярной» литературы есть какое-либо философское содержание, кто-то – не признавая ее русской.

Но онтологизм нудит нас не только к религии: познавательная практика обычного человека, ставшая эпистемологической основой для онтологизма, может быть осмыслена и по-другому. Разве у религиозного онтологизма не было секулярного аналога? Такой аналог надо искать в социальном активизме, присущем философской мысли русской освободительной интеллигенции. Потому, наверное, ее соблазнил марксизм, который рассматривал познание в контексте социальной истории. В развитие этой идеи А.А. Богданов создает праксиологию, где познание уже прямо толкуется как событие бытия. Его друзья идут дальше. В противовес Богочеловечеству «серебряного века» они предлагают «народобожие» и трактуют марксизм как религию богостроительства. Идейные образования, которые автор учитывал ради разноликости, теперь выступают выразителями социально-исторического (и, соответственно, антропологического и даже экзистенциально-персоналистического) активизма русской мысли – он давно уже признан оборотной стороной русской религиозности.

Не будем затягивать наш экскурс. Книга М.А. Маслина еще раз и очень талантливо – при трудном балансировании между общим, особенным и единичным – поставила старый вопрос о специфике русской философии. При определенной социально-культурной (и даже социально-политической) ситуации этот вопрос приобретает обидную для нас форму: «А является ли то, что мы зовем русской философией, действительно, философией?»

Будем откровенны и скажем прямо. Какого-либо четкого указания на содержательную особенность русской философии в книге М.А. Маслина нет. Но вот что удивительно. Читатель, который сейчас листает ее, не может не ощущать, что все статьи здесь написаны русским философом о русских философах, хотя в них мы и не видим четко означенного особого качества русской философии. И опять же удивительно, что в предлагаемой книге на содержательную особенность русской философии указывает не автор, а француз Кристиан Муз. Он написал рецензию на энциклопедию «Русская философия» под общей редакцией М.А. Маслина. Вот что он пишет: «Быть философом в России – это значит размышлять о жизни; коллективной жизни, находящейся в потоке Истории или внутренней жизни, направленной на постижение бытия. И значит, философия является делом не только профессиональных философов, но и тех, кто философствует исходя из живого опыта, опыта пережитого. Философия в России преодолевает свои собственные границы» [Там же, 83]. Правда, можно себе представить и другого вдумчивого француза, который спросит: «А если она преодолевает свои границы, то философия ли она?»

Источники (Primary Sources in Russian)

Маслин 2017 – Маслин М.А. Разноликость и единство русской философии. СПб.: Издательство Русской христианской гуманитарной академии, 2017 [Maslin, Mikhail A. (2017) Diversity and entirety of Russian philosophy, Izdatelstvo Russkoi khristianskoi gumanitarnoi akademii, Saint Petersburg, in Russian].