В заключительной части исследования Джона Стюарта – где, напомним, рассматриваются лишь однозначные отсылки Керкегора к гегелевским первоисточникам и опускаются случаи косвенного и гипотетического влияния, – пойдет речь о поворотных моментах биографии писателя, после которых вчерашний наставник превратился в противника. А бывший магистр – и в том у Керкегора не было никаких сомнений! – стал мастером со своим стилем, словарем и мировидением. (В дневнике он писал: «О, когда-нибудь я умру. Но чтобы бессмертным осталось моё имя писателя, довольно и одного “Страха и трепета”. Его будут читать, переведут на иностранные языки» [SKS 22, 235, NB 12:147 (1849)].)

Было ли это совпадением или закономерным этапом жизненного пути Керкегора, явилась ли мысль, создавшая «отца веры», следствием мысленного диалога с «Философией права», или Авраама породили совсем другие обстоятельства? Чтобы не выходить за рамки парадигмы Дж. Стюарта, оставим этот вопрос на будущее. Но уже сухие факты текстологии свидетельствуют: четырнадцать месяцев работы над «Или – или» (1842, издано в феврале 1843 г.), к которым прибавились еще пять, отданных «Страху и трепету» (издано в ноябре 1843 г.), стали для Керкегора переломными. Некогда опорные и близкие ему понятия спекулятивной философии сделались пустыми и зловещими абстракциями, обрекающими человека на невстречу с самим собой. Сила и убедительность гегелевской мысли сравнились с мощью церковно-государственной машины, производящей этих людей в таком количестве, что они сам собой сбиваются в податливую безрелигиозную массу.

Гегельянство по-прежнему будет служить Керкегору. Понятийная опора абсолютного идеализма останется набором приемов, работающих, как отлаженный механизм, но мысль Керкегора будет направлять другая цель – «стяжать такое место, чтобы Бог на него сошел» [SKS 26, 416, NB 36:11]. И его главное задание: что значит быть христианином? подражать Христу? как проявить в себе Бога? – задание, лежащее в душеспасительной плоскости, касающейся каждого христианина, – перейдет в область, где дано развернуться совсем не каждому. Потому что главной проблемой спрашивающего станет писательский по происхождению и целям вопрос: как дать Богу слово?

Но уже в «Или – Или», как показывает Дж. Стюарт, Керкегор сделает путь мифа и литературного образа авторским методом. То, что у Гегеля было «концептом» (если использовать терминологию Ж. Делеза и Ф. Гваттари), уступит место «фигуре», захватившей в свое поле действия, в конечном итоге, и мифологизированного «Гегеля» из «Заключительного ненаучного послесловия» – абстрактного «профессора», давно превращенного стараниями его датских адептов в «пустоголового болтуна» [Кьеркегор 2005, 127]. И если фигура Антигоны, перешедшей в «Или – или» из «Лекций по эстетике», еще сохранит качество гегелевской мысли – вызова, на который нельзя не ответить и который Керкегор примет, сделав Антигону своим произведением и вдохнув в дочь Эдипа новую жизнь, то Несчастнейший далеко отступит от гегелевского замысла. Важнейший концепт «Феноменологии духа» – средство примирения субъективности (отдельного, или индивидуального) и завершенной мировой целостности, убогое и намеренно умалённое сознание, показавшее себя такой же нужной ступенью Мирового духа, как и блеск и размах победного разума, – станет важнейшим художественным приемом Керкегора и частью его письма. В союзе Несчастнейших, именуемом Συµπαρανεκρωµενοι («вместе умирающие»), писатель обретет своих читателей.

И наконец, Авраам. По Дж. Стюарту, «отец веры» служит примером того, «как Керкегор, выбрав отдельные тезисы из рассуждения, приведенного в одном контексте (в данном случае в политической философии), переносит их в свое произведение, используя в совершенно другом контексте». Однако, завершая публикацию словами признательности автору, поблагодарим его и за повод снова вдуматься в происхождение этого контекста, и вспомнить, что Керкегор не получил этот контекст в виде готовой, с неба упавшей конструкции: семантическое поле, сделавшее подвиг Авраама художественно возможным, и было, в некотором смысле, самим его создателем, его жизнью, стилем и мировидением.

Почему предметом полемики на этом поле стало гегельянство? Этот вопрос вторичен по отношению к главному: как настраивался слух читателей, чтобы умственно и эмоционально вовлечь их в повествование (и ответ нам отчасти уже дан; см.: [Подорога 1995])? Но это значит, что тотальное господство установки, в какой обретала действительность моральная и правовая философия Гегеля, уже было оспорено. Единственный появился на свет. И отныне в дальнейшем прочтении Гегеля Керкегора больше не связывали правила игры, исследованию которых посвящена работа Дж. Стюарта.

Д.А. Лунгина