Споры юристов об особенностях организации уголовного процесса, его принципах и моделях часто имеют не только технико-правовое, но и иные, самые разнообразные измерения. Некоторые из них заслуживают того, чтобы стать предметом отдельного философского и политологического рассмотрения. В связи с этим актуальность приобретают поиски влияния эпистемологических и теоретико-правовых конструкций на правоприменительные практики, укорененность последних в социокультурных традициях, моделях управления и системах ценностей различных обществ, культур, цивилизаций.В качестве исходного онтологического допущения принимается гипотеза о конфликте ценностного и прагматического начал в процессе реализации правосудия, которое также может быть рассмотрено как социальная технология [Касавин 2013, 359].

Суд одновременно должен быть максимально справедливым с точки зрения общества и максимально эффективным с точки зрения власти. Это позволяет рассматривать альтернативные точки зрения по поводу организации уголовного процесса в контексте конкуренции двух социальных технологий, применяемых властью и поддерживаемых обществом, детерминирующих деятельность правоохранительных органов.

Как будет показано далее, главная причина споров между теоретиками и законодателям и вызвана стремлением российской власти в процессе адаптации системы посткоммунистического судопроизводства к современным российским реалиям применять обе технологии одновременно. Первую технологию можно, исходя из риторики юристов, отстаивающих необходимость придания стремлению к объективной истине статуса специального правового института, назвать «технологией объективной истины». При этом сторонники институционализации философского понятия объективной истины апеллируют к философии диалектического материализма, восходящей к учению Г. Гегеля об истине. Вторая технология столь же условно будет названа «технологией верований и сомнений». Это название отсылает к лежащей в основе данной социальной технологии философии американского прагматизма и, в частности, к работам Ч.С. Пирса, в которых отстаивается точка зрения, согласно которой в повседневной жизни человек оказывается один на один со своими верованиями и сомнениями. И никакие рассуждения о свойствах истины и ее природе не имеют, по мнению американского философа, значения для того, чтобы сделать что-то, подумав предварительно о возможных последствиях своих действий.

Когда немецкие идеалисты XIX в., зачастую имевшие теологическое образование, спорили об истине, они делали это с пафосом, отсылавшим к образам Сократа и Христа, Протагора и Пилата. Философские рассуждения о природе истины, ее модусах и видах, ее связи с заблуждением или бытием имеют, по мнению прагматистов, сугубо теоретический характер, но в повседневной жизни они неприменимы. Сравнивая два рассказа своих собеседников, человек не сможет, руководствуясь теориями истины, определить, который из них более правдив. Не помогут ему эти теории и при составлении плана действия, будь то действие в сфере инвестиций или же выбор будущей профессии. Мы доверяем науке и не доверяем экстрасенсам, но мы не проверяем все высказывания ни первых, ни вторых. И мы применяем свою способность критиковать, сомневаться, доверять, выбирать варианты из существующих, опираясь на опыт или интуицию. Все это хорошо известно и против этого трудно возразить, как трудно поставить под сомнение не менее практичные советы и предписания диалектического метода, которые не так просто противопоставить прагматизму. Ч. Пирс, к примеру, весьма позитивно оценил гегелевскую диалектику, определив ее как средство против косности мысли. «Критические логики, – писал он, – были тесно аффилированы с теологическими семинариями. О мышлении, пришедшем из лаборатории они ничего не знали. <...> “Секрет Гегеля” состоит в том, что семинарист Гегель, спустя полтора столетия после успешного применения дифференциального исчисления “открыл” непрерывные изменения во Вселенной» [Peirce 1940, 41] Однако гегелевское учение об объективной истине совсем непохоже на отказ Ч. Пирса от описания истины как особого объекта, свойства которого могли бы быть определены в категориях объективного и субъективного, абсолютного и относительного. В повседневной жизни человек встречается с необходимостью что-то делать, и его размышления о предстоящем действии скорее соотносятся с вопросом о достоверности  и вероятности, о веровании и сомнении, нежели с умозрительными конструкциями, представляющими истину как процесс перехода от одного уровня абстрактности к другому, более высокому.

В пространстве теоретических систем философские учения Г. Гегеля и Ч. Пирса выглядят как два эпизода развития западной мысли, влияние которых довольно существенно, но не столь глобально. Одни историки философии выделяли Гегеля как одну из центральных фигур всего Нового времени или даже как крупнейшего мыслителя домарксовой философии, в то время как другие жаловались на непонятность гегелевской мысли. Так же обстоит дело и с философией Ч. Пирса, чей вклад  в формирование прагматизма и семиотики признается всеми, но роль которого в становлении современной философии оценивается по-разному. Так, Э.А. Тайсина утверждает, что именно семиотика становится средством, позволяющим решить проблему истины, переводя традиционные гносеологические затруднения на язык теории знака [Tajsina 2014, 77].

Тем не менее влияние этих двух мыслителей на формирование языка современных юристов трудно переоценить, и влияние это имеет существенные социально-политические, а также организационно-правовые последствия. Именно в философских системах гегельянства и прагматизма берут начало две модели судебного процесса, органически переплетенные и с социокультурными традициями, и с политико-идеологическими пристрастиями, и социальными технологиями, играющими важную роль в жизни современных обществ. Как отмечает Л.В. Головко, сегодня эти две модели уголовного процесса в мировой практике фактически сосуществуют, конкурируют и влияют друг на друга. «Первую из этих моделей (американскую) называют “процессом без истины”, вторую (европейскую) ‒ “процессом с истиной”. В действительности они много сложнее и где-то склонны к конвергенции. Европейцы давно уже обеспечили обвиняемому право на защиту, в частности на самостоятельное представление доказательств, соединив “истину” с состязательностью и требуя в суде наличие сторон. Американцы и их “процессуальные союзники” англичане в свою очередь вспомнили об “истине” и, стремясь к ней, хотя и по-своему, обязали, например, обе стороны раскрывать друг другу все собранные доказательства, причем даже те, которые невыгодны самой стороне и которые она предпочла бы спрятать в дальний ящик стола» [Головко 2015, 63].

Так, в североамериканской и западноевропейской научной литературе тема сомнения обсуждается не только и не столько как теоретическая. Фактически речь идет о возникновении и развитии целой культуры сомнения, причем эта культура оказывается частью политической и правовой культуры или даже культуры правосудия, что не исключает обсуждения ее проблем и ценностей самыми широкими слоями общественности, всем гражданским обществом. Продолжают спорить об этом и философы, ставя под вопрос разумность верований, в том числе и в области правосудия, правосознания, справедливости [Allen 2001, 692‒693].

Вопреки надеждам теоретиков гегельянского толка о сугубо методологических истоках заблуждений и сопровождающих их сомнений, правоведы и философы, ориентирующиеся на прагматистские идеалы знания, обсуждают сомнение как некую среду принятия решений судьями и присяжными. Как отмечает Ю. Ли, уголовное право амбивалентно и, как правило, не учитывает специфики и контекста, и стоит нам только применять нормы уголовного права к реальному миру, порождающему разнообразие моральных оценок и вполне разумные моральные разногласия, мы сможем увидеть, какого запредельного уровня могут достигать наши сомнения [Lee, Youngjae 2014, 36]. Несмотря на все усилия Гегеля, направленные на разрешение противоречия между универсальным и уникальным, в рамках созданной им диалектики эти противоречия не преодолеваются в случае использования ее принципов и методов в правоприменительной практике. Ч. Пирс создает значительно более эффективную систему, прежде всего потому, что единичное не оказывается частным случаем какого-либо общего. Основоположник американского прагматизма предлагает операционализировать понятие верования и опирается при этом на логику повседневности. Именно эта логика положена в фундамент общества, где господствует экономическая рациональность – в экономике понятие рациональных ожиданий оказалось одним из центральных в теории управления рисками [Hansen 2007, 7‒8].

Дух практикоориентированности присутствует и в марксизме, что не помешало доминированию в советском и постсоветском обществе технологии объективной истины, для которой характерно безоговорочное признание доминирования теории и теоретического мышления. Этому способствовало немного запоздалое и поэтому некритическое усвоение идеалов Просвещения, среди которых важная роль отводится естественному свету разума, способному обеспечить развитие научного знания как единственно возможного гаранта объективности и истинности. Сюда же входит восходящее еще к Платону убеждение в том, что наивысшей формой развития знания является знание теоретическое. При этом все, что было высказано в виде критики всевластия теоретического знания от И. Канта до Ч. Пирса, Э. Гуссерля, Л. Витгенштейна, так и не оказало сколь-нибудь заметного влияния ни на научно-образовательное сообщество, ни на управленческую элиту, ни на широкие слои образованной общественности. Вера в классические идеалы научного знания стала вначале в советском, а затем и постсоветском обществе чем-то вроде моральной ценности – как измена идеалам воспринимается критика научной объективности, а не следование другому требованию научно-рационалистического этоса – быть критичным и не признавать власть авторитета над разумом.

Как бы ни развивалась научная мысль, сколь бы критической или, наоборот, догматической она ни была, если она не выходит за рамки научного и технического творчества, общество может наблюдать за происходящим лишь со стороны. Но вот когда дело доходит до применения научных знаний в жизни человека и общества, господствующие в умах их создателей и применителей идеалы оказываются крайне важными и способны повлиять на результат самым решительным, а иногда и весьма драматическим образом. Сам стиль управления, сложившийся в современной России напоминает о всевластии идеи, большой теории, принципов и убеждений.

Одним из наиболее известных критиков реформирования с помощью большой теории был К. Поппер. В знаменитом труде об открытом обществе и его врагах основоположник критического рационализма подробно разобрал истоки и примеры того типа мышления, который актуализировал глобальное реформирование обществ в ХХ в. Реконструируя различные допущения, приводящие к желанию радикально изменить общество, он находит их в теоретических системах от Гераклита и Платона до Гегеля и Маркса и показывает наличествующее в них несоответствие смысла и замысла. К. Поппер различает два вида социальной инженерии: утопическую и поэтапную [Поппер 1992, 30]. Первая, в случае ее применения, приводит к радикальным изменениям в обществе, но эти изменения не только несут широким слоям населения неисчислимые бедствия, но и приводят к неожиданным, зачастую прямо противоположным результатам. Так, стремящиеся в Европу российские императоры, будь то Петр I или Екатерина II шаг за шагом возрождали институт рабства. Точно так же увлеченные модернизацией постсоветские реформаторы ввергли общество в, казалось бы, навсегда забытую архаику. Не случайно мысли К. Поппера показались вполне современными российским исследователям В.А. Колпакову и В.Г. Федотовой, предложившим собственную концепцию постепенных социальных преобразований [Колпаков, Федотова 2013].

К. Поппер убежден, что утопические и поэтапные социальные технологии различаются принципиально: первые всегда усиливают бедствия людей, тогда как вторые приводят к улучшению их жизни. При этом в рассуждениях К. Поппера нигде не отрицается теоретическое знание как таковое – он лишь отказывает и гегельянцам, и марксистам в их претензии на научность. Если учения Гегеля и Маркса и можно назвать теориями, то это совсем иные теории, нежели теории физиков или химиков. В содержании таких теорий нет и не может быть научных законов, они не основываются на результатах применения экспериментального метода. Лишь в виде трагической метафоры может быть представлено утверждение о том, что коммунистический эксперимент ХХ в. опроверг или же подтвердил теорию о неизбежности обобществления частной собственности на средства производства. Умозрение способно породить лишь утопию, любая встреча которой с реальностью чревата угрозами и опасностями, – таков вердикт К. Поппера.

Далее следует отметить, что политические пристрастия, правоприменительные практики и принципы правосудия складываются в целостные системы мысли и действия, то есть в политико-правовые дискурсы. Как известно, в теории права различаются два типа уголовного процесса: «инквизиционный» и «состязательный». Как отмечают авторы «Большого юридического словаря», инквизиционный или розыскной процесс характеризуется «производством по долгу службы, тайностью, письменностью, недопущением процессуального представительства, единоличным судейством, совмещением судьи и следователя в одном лице» [БЮС 2001 web].

Данный тип процесса был распространен в Европе до середины XIX в. и сегодня считается историческим пережитком – для него характерно практически полное отсутствие прав у обвиняемого, а также всесилие и всевластие тех, кто ведет следствие. Это противоречит целому ряду базовых принципов европейских конституций и конституции РФ, а сама идея инквизиционного процесса прочно ассоциируется в головах теоретиков права с этатизмом и тоталитаризмом. Однако элементы инквизиционного процесса сохранялись во французском и ряде других европейских законодательств и в ХХ в., о чем писал, в частности, М. Плосков [Ploscowe 1932, 392–393].

Лишь состязательный процесс создает условия для защиты прав человека, только равенство позиций защиты и обвинения способно защитить личность от произвола государства. И совсем неудивительно, что появившаяся несколько лет назад законодательная инициатива о введении института установления объективной истины вызвала бурную реакцию либеральной общественности. Столь же негативной была и реакция определенной части профессионального юридического сообщества, в то время как другие юристы ее поддержали. Разделение произошло главным образом по политическим взглядам, но существенным фактором оказались также и «внутрицеховые», то есть профессиональные демаркации. Так, среди противников «объективной истины» и, соответственно, сторонников состязательности оказалось значительно больше адвокатов, тогда как в противоположном лагере можно скорее встретить сотрудников прокуратуры или следственного комитета.

Юрист С.А. Пашин высказал свою позицию четко и однозначно. «Понятие объективной истины,– заявил он, – взято из арсенала гносеологии и неприменимо в предметной области уголовного судопроизводства. Ратовать за установление объективной (или же материальной) истины – все равно, что видеть в абсолютно черном теле вещественное доказательство, считать гомункулуса субъектом процесса, требовать завершения производства по уголовному делу постановкой материальной точки. Познание в уголовном процессе протекает не по законам естественных наук, но в гуманитарной парадигме. Работа ведется не с природными (объективно заданными) свойствами объектов, но со сведениями, почерпнутыми из неполных, сознательно замутненных, противоречивых источников» [Пашин 2012, 24].

Приведенная выше позиция не является оригинальной, она соответствует традиции судопроизводства, сформировавшейся в западноевропейских и североамериканских обществах, с особым тяготением к англоязычному социокультурному и правоприменительному опыту. Здесь на первый план выходит приоритет личности над обществом, стремление к идеалам и ценностям демократии. Принцип состязательности лучше защищает личность, тогда как стремление к объективной истине на практике оказывается энергией, скрепляющей социум. Об этом написано и сказано немало, все это имеет самое непосредственное отношение к спору идеологий, ценностей, политических программ, социокультурных типов и цивилизаций. «Структура знания, – пишет Б.И. Пружинин, – начинает претерпевать изменения, когда знание попадает в непознаваемые, заданные практическими целями контексты. Но если ориентация на цели познания сохраняется, сохраняется и познание как таковое, так что идеализированные объекты, задающие взгляд на настоящее из прошлого и будущего, включаются в процесс познания» [Пружинин 2009, 388].

В свете сказанного становится ясно, что совсем не случайно спор об уместности восстановления принципа объективной истины сразу же приобрел политико-идеологический характер, являясь в то же время столкновением интересов двух сторон судопроизводства – обвинителей и адвокатов. Одновременно с этим «сторонние наблюдатели», те же судьи или юристы-теоретики, заняли сторону в зависимости от того, придерживаются они либерально-западнических взглядов или же  являются хранителями отечественных традиций судопроизводства, апеллирующих, по выражению С.А. Пашина, к «неоинквизиционным конструкциям и кафкианским порядкам советского уголовного процесса».

Теория справедливости и идеалы правосудия уходят корнями в политический и цивилизационный опыт, а также детерминируются познавательными практиками. Пресловутые «неоинквизиционные конструкции», о которых упоминается выше, прямо противоречат принципу состязательности правосудия, но весьма популярны в широких слоях современного российского общества. Истоки этой популярности находятся в древности и средневековье, они коренятся в историческом и социально-политическом опыте построения административных систем, которые политологи называют то коллективистскими, то этатистскими, то тоталитарными. Приверженность принципам инквизиционного процесса демонстрирует не только автор «Сказания о Магмете-салтане», написавший свою повесть в XVI в. в поддержку складывающегося тогда политического и «правового» порядка. «Послал он по тем городам своих правдивых судей, пригрозив им своим царским гневом, и выдал им книги судебные, чтобы по ним могли они оправдывать и обвинять. <...> А судят они правдиво под страхом великой грозы царской, без пошлин и без взяток, и приговор их приводят в исполнение не откладывая» [Пересветов 1547 web].

Уже в XIX в., спустя три столетия, персонаж пьесы А.Н. Островского «Гроза» в гротескной форме демонстрирует знакомство с текстом «Сказания», что подтверждает глубокую укорененность идей, высказанных в средневековом трактате, в народном сознании. Не случайно великий драматург вкладывает в уста Феклуши слова о праведном и неправедном суде, связывая праведность с религиозно-мистическим восприятием истины. Сегодня еще нет специальных исследований, позволяющих определить, сколь долго и насколько безальтернативно «Сказание» выполняло роль учебника по философии права в Московской Руси и позднее в Петровской России. Представляется, однако, что идеи трактата и сегодня выполняют архетипическую роль как в сознании широких народных масс, так и в правосознании профессиональных юристов.

Из всего вышесказанного можно заключить, что «Сказание о Магмете-салтане» выполнило роль социальной технологии, конечно же, наряду «Домостроем» и «Юности честным зерцалом». Но если последние два произведения скорее относятся к области моральной философии, то повесть о турецком султане на протяжении столетий отчетливо задавала ориентиры, показывавшие переход от «теории» справедливости к технологии ее осуществления. И, как показало будущее, эти истины могут быть усвоены всерьез и надолго, достигая глубинных слоев человеческой экзистенции. Не случайно одним из итогов свержения царского режима становится возврат к средневековым идеалам в виде «неоинквизиционных конструкций советского правосудия», где объективность ассоциируется либо с праведностью судьи, либо со страхом неизбежного и жестокого наказания.

Трудно оспорить важность моральных качеств, каковыми должны обладать судьи и все остальные участники процесса правоприменения. Да и осознание достаточно высокой вероятности наказания за преступления или иные нарушения своих обязанностей правоприменителями необходимо. И работа в этом направлении ведется, чего, однако, по мнению адептов состязательного правосудия, недостаточно. Необходимо сделать правосудие состязательным, ввести презумпцию невиновности, обязать стороны доказывать свою правоту в условиях равенства возможностей и т.п. Все это хорошо известно и вполне увязано с принципами гуманизма, идеалами просвещения, аксиомами правосознания, гуманитарными ценностями. Так почему же все эти принципы и ценности вступают в противоречие с общественным сознанием, скорее приверженным правовому нигилизму и не очень доверяющему российскому суду, о чем свидетельствуют результаты многочисленных социологических исследований?

Действительно, правовой нигилизм российского общества стал уже общим местом, вопрос о его причинах остается открытым. Может быть, истоки правового нигилизма следует искать в религиозном, философском и культурном опыте российского общества. Данную точку зрения в разное время высказывали Э.В. Соловьев, В.В. Бибихин и многие другие [Przhilenskiy, Zakharova 2016, 12].

Но есть и другое предположение: правовой нигилизм россиян выражает их инстинктивное неверие в сложность и стремление к предельной простоте в решении социальных проблем. Точно такое же стремление можно увидеть у современных физиков, отождествляющих теоретическую простоту и математически интерпретированную красоту, мечтающих о построении единой теории физического взаимодействия, единой теории поля, теории суперструн и других вариантов теории всего. А вот гуманитарии способны наслаждаться созерцанием сложности, их влечет не столько универсальное, сколько уникальное.

Представляется важным отметить, что выбор главного принципа правосудия, имеющий важное социально-политическое значение, может быть рассмотрен в контексте различения естественнонаучной и гуманитарной культур знания. Есть в вышеприведенной цитате С.А. Пашина еще одно утверждение, заслуживающее особого рассмотрения. Российский правовед прямо указывает на связь стремления к объективной истине с логикой естествознания, противопоставляя ей гуманитарную парадигму как более соответствующую самой идее судопроизводства, творимого людьми. Правоприменительная практика состязающихся сторон строится по законам игры, состязания, ристалища, где один человек или коллектив побеждает другой, если он лучше вооружен аргументами, доказательствами, уликами, чем его оппоненты. Конечно же, в этом случае воспроизводится понимание судопроизводства как коммуникативного взаимодействия, протекающего в соответствии с установками и принципами гуманитарного знания, а не с неизбежностью природного процесса.

Разумеется, в случае принятия самой идеи состязательности в качестве базовой, мы будем вынуждены допустить, что не все в решении суда зависит от собранных улик и найденных доказательств – даже очень хорошие доспехи не всегда приносили победу их обладателю. Более искусный воин всегда способен победить даже худшим оружием. Отсюда желание человека опереться на что-то исключающее «человеческий фактор». В древности это желание конвертировалось в обращение за помощью к сверхъестественному существу, которое должно было, по замыслу призывающего, помогать праведному участнику поединка, придавать ему силу, ловкость и все остальное, необходимое для победы. Не случайно спор между истцом и ответчиком мог решаться в реальном бою между ними или в ходе испытания, которому судья подвергал спорщиков, не имея иного способа рассудить их.

Однако не только образ игры витает над правоприменителями. И не только духу и букве юридического закона призваны они следовать. С не меньшим, если не с большим рвением прокуроры и судьи, следователи и адвокаты должны неукоснительно соблюдать законы науки, разума, рациональности. Их суждения и утверждения, объяснения и намерения обретают силу благодаря следованию правилам мышления и выполнению предписаний научной теории. Возникает прямо противоположный игре образ – образ теории. Той самой теории, которая способна вывести действующего и из пространства, и из времени, оградить его от случайностей, отделить форму от содержания, привести все разнородное к единому знаменателю, невещественное превратить в подобие вещей и рассматривать все это в соответствии с собственными порядками признания. Образ теории рождает в процессе социального самоописания, самообъяснения и самопрограммирования совершенно иные смыслы, один из которых – поиски объективной истины.

Сосуществование образов может быть вполне мирным, но периодически оно приводит к конфликтам. Один из таких конфликтов – конфликт между принципом объективности и принципом состязательности в правосудии. Образ игры, где достаточно случайностей, где все стремительно меняется, где побеждает сильнейший и искуснейший, не может не вступать в противоречие с образом теории, где нет ничего случайного, временного и не подчиняющегося единым законам и принципам.

Это различение актуализирует сравнительный анализ двух культур знания, выросших не только из различения наук о природе и наук о духе, но и из социально-эпистемологического взгляда на две социальные и, одновременно с этим, две интеллектуальные практики, выросшие из опыта функционирования двух академических сообществ – «технарей» и «гуманитариев». Импульс знаменитому спору физиков и лириков был дан знаменитой книгой Ч. Сноу [Snow 1959, 7–11] и с тех пор к интерналистской перспективе противопоставления естественнонаучного и гуманитарного знания добавились рассуждения экстерналистов – социологов, культурологов, антропологов, философов-антисциентистов.

Об основных дихотомиях, рожденных спором физиков и лириков автор уже писал [Шаповалов, Пржиленский 2009, 13–15]. Результат исследований был представлен в виде следующих оппозиций:

– особенности онтологии: универсальное vs уникальное;

– стратегии концептуализации: мир как природа vs мир как история;

– типы рациональности: инструментальный разум vs коммуникативный разум;

– идеалы объяснения: каузальное vs телеологическое;

– единичное подводится под закон, норму vs единичное наделяется смыслом;

– критерии приемлемости: обоснованность, выводимость vs вкус, такт, здравый смысл;

– образцы для подражания: техника (конструирование) vs искусство (комментарий);

– генеральная метафора познания: открытие vs сотворение;

– условие включения в систему знания: когерентность vs релевантность;

– способ организации знания: количественно-формульный vs качественно-описательный.

Итак, различия двух культур знания фундаментальны и затрагивают самые разные области культурного бытия от онтологии и методологии до целей и ценностей. Но что это значит для нашего рассмотрения? Какие компоненты двух представленных культур знания способны оказывать неявное, но весьма существенное влияние на правоприменительные практики?

В сфере онтологии формула «мир как природа» означает релевантность философской концепции познаваемости мира, предполагающей достижимость объективной истины, разоблачение агностицизма и вообще оперирование гносеологическими категориями применительно к оценке деятельности суда. Суд уподобляется исследовательскому коллективу, для которого не только весь мир, но и отдельные люди, например, ответчики, хотя, в отдельных случаях, и истцы, наряду с собранными фактами, реконструированными обстоятельствами дела и т.п. рассматриваются как объект исследования. Закономерно, что сам исследовательский коллектив (работники суда, прокуратуры, следственного комитета), как и каждый отдельный его член, оказываются в роли познающих субъектов, главная задача которых – минимизировать или даже элиминировать влияние предрассудков, интересов, прежнего опыта и добиться тем самым объективной истины. Подражая новоевропейским физикам или же античным геометрам, судьи реализуют свое стремление к независимости благодаря теми же средствами, что и античные философы: они превращаются в теоретиков. Постигая единичное как проявление всеобщего они руководствуются теорией познания и ее законами.

Если же мир представляет собой историю, как то предписывает гуманитарная культура, составляющие его элементы уникальны и могут быть поняты лишь посредством диалога или коммуникации. Ни подсудимый, ни потерпевший, ни свидетели не выступают в качестве объектов – они субъекты и реализуют свое право быть равными перед законом. Судья оказывается одним из участников коммуникации-состязания. Мир как история состоит не из предметов и процессов, а из событий – его презентантом выступает не пространство, а время. Здесь нет места единой теории, а находится время для осуществления неограниченного числа интерпретаций, и противостоять одной интерпретации может лишь другая интерпретация. Состязание свободных субъектов, претендующих лишь на соблюдение их прав, заменяет собой деятельность субстанции, устанавливающей объективную истину. «В правовой литературе, – отмечает С.Л. Сергевнин, – высказывается позиция, что судебные акты, являющиеся результатом обобщения судебной практики, обладают смешанной правовой природой – имеют нормативно-интерпретационный характер. Наука при этом до сих пор не выработала четких критериев разграничения правоприменительного (судебного) толкования, восполняющего пробел в правовом регулировании на основе принципов аналогии права, и судебного нормотворчества, итогом которого становится норма права» [Сергевнин 2014, 50].

Теоретик обязательно выберет пространство как средство унификации и превратит все непространственное в виды пространства, все невещественное в вещи. Именно таков путь западной метафизики, превратившейся четыре столетия назад в математическое естествознание. Истина становится вещью уже в философии Сократа, время становится разновидностью пространства на графиках, где чертятся функциональные зависимости, связывающие различные параметры физических процессов. Но судебный процесс, как и процесс познания, не является видом физического процесса, и законы, которым они подчиняются, носят вполне рукотворный характер. Если, конечно, не пытаться мыслить общество как обособившуюся часть природы и не «открывать» закономерности познания вроде обязательного движения от тезиса к антитезису и синтезу. Вот почему время оказывается надежным союзником в разрушении метафизических реификаций и экстенсифицированного мира физической теории.

Социально-политическое и идеологическое содержание двух моделей судебного процесса имеет огромное влияние на жизнь человека и общества. Инквизиционный процесс опирается на философию права определенного рода, в которой право мыслится как техническое средство, применяемое государством для осуществления собственной миссии. Для чего или для кого устанавливается истина? Разумеется, для государства и для общества, которое, по своей сути, и есть то же самое государство. Потому так и важна для сторонников первой технологии именно объективная истина, а не просто истина – в понятии объективной истины в неявном виде воплощена идея деперсонификации всей системы человеческих действий, в качестве которой выступает здесь судебный процесс.

Принцип единоначалия, столь хорошо зарекомендовавший себя в армии, позволяет заставить сколь угодно большие коллективы действовать как единый организм. И такое уподобление судебной системы армейским подразделениям является воплощением мысли о том, что правоприменение есть реализация воли государства или государя как его воплощения. Эта единственная персонификация в мире деперсонифицированных функций представляет собой сущность социальной технологии объективной истины.

В то же самое время технология верований и сомнений конституирует мир, в котором свободные и ответственные индивиды способны отстаивать свои права в процессе состязания. Им также интересна истина, но разделение ее на объективную и субъективную не имеет для них большого смысла. Победа в споре в случае соблюдения принципа равенства прав и равенства возможностей должна гарантировать ищущих истину от тех опасностей, которые были названы – пристрастность, предрассудки, интересы, прежний опыт. Любопытно, что философы и эпистемологи в ХХ в. сами прошли путь от субъект-объектной концепции познания к понятию интерсубъективности, а в идее состязательного правосудия она была заложена много столетий назад. Но принять в качестве допущения то, что игра оказывается моделью коммуникации, в том числе и судебной – значит покуситься на такие важные образы правосудия, как объективность, беспристрастность, справедливость. Разве может игра что-либо справедливо распределить, если в основе ее понимания лежит набор представлений, выражаемых словами «удача», «везение», «случайность».

Вопрос о том, как онтология, реконструируемая посредством ad hoc гипотез и с привлечением «смутных образов» в действительности влияет на правоприменительные и, в частности, на судебные практики, не может не возникнуть. Но искать взаимосвязи и взаимозависимости в этой области можно и нужно. Точно так же, как и искать параллели между дедуктивным строем французского рационализма и индуктивным – английского эмпиризма, с одной стороны, и противопоставлением двух систем права – англосаксонской и романо-германской, с другой.

* * *

Представленное в данной статье исследование позволяет ввести концептуальную оппозицию, характеризующую два подхода к правоприменению, которые отечественные юристы именуют принципами объективной истины и состязательности. В терминах социальной эпистемологии их можно назвать иначе: объективная истина versus верование и сомнение. Эта пара в равной степени относится и к сфере философских образов познания, и к сфере области судопроизводства, понятого и осмысленного в терминах социальных технологий.

Как оказалось, сравнивая два принципа судопроизводства, можно обнаружить за ними не только две политические идеологии и не только две культуры знания: естественнонаучную и гуманитарную. Не менее интересно сравнивать Гегеля и Пирса как двух теоретиков, сыгравших в описании/становлении/обосновании двух рассматриваемых парадигм весьма существенную роль. При этом один из них знаменит тем, что видел в теории альфу и омегу как мышления, так и самого бытия, в то время как второй знаменит ниспровержением теории, вернее, ее подчинением практике, прагматике, превращением теории в инструмент, оперирование которым может оказаться результативным. И хотя соблазн представить здесь дело таким образом, что два философа явили миру свои системы, которые затем были применены юристами для построения своих «частнонаучных» теорий права и судопроизводства, велик, на самом деле все обстояло гораздо сложнее и запутаннее. Но все же выделение и описание  неких идеальных типов, анализ неявных онтологических допущениий, приводящих к столь существенным различиям, позволяют говорить о существенном влиянии выбора между теоретическим и посттеоретическим принципами построения социальной технологии.

Источники – Primary Sources in Russian and Russians Translations

БЮС 2001 web – Большой юридический словарь. Додонов В. Н., Ермаков В. Д., Крылова М.А. и др. М.: 2001 // http://dic.academic.ru/dic.nsf/lower/15088 (Big Law Dictionary. In Russian).

Пересветов 1547 web – Пересветов И.С. Сказание о Магмете-салтане (http://www.vostlit.info/Texts/Dokumenty/Russ/XVI/1540-1560/Peresvetov/Magmet_saltan/text.htm) (Peresvetov I.S. The Legend about Magmet-Saltan. In Russian).

Поппер 1992 – Поппер К. Открытое общество и его враги. М.: Феникс, Культурная инициатива. Т. 2. 1992 (Popper Karl R. The Open Society And Its Enemies. Volumes II. Russian translation 1992)

Primary Sources

Allen, Jessie (2001) “Blind Faith and Reasonable Doubts: Investigating Beliefs in the Rule of Law”, Seattle University Law Review, Vol. 24 (2001), pp. 691–719.

Hansen, Lars P. (2007) “Beliefs, Doubts and Learning: Valuing Macroeconomic Risk”, American Economic Review, № 97, pp. 1–30.

Lee, Youngjae (2016) “Reasonable Doubt and Moral Elements”, Journal of Criminal Law & Criminology, Vol. 105 (1), pp. 3–38.

Peirce, Сharles (1940) The Philosophy of Peirce: Selected Writings, Dover, N.-Y.

Ploscowe, Morris (1932) “Development of Inquisitorial and Accusatorial Elements in French Procedure”, Journal of Criminal Law & Criminology, Vol. 23 (3), pp. 372–394.

Przhilenskiy, Vladimir I., Zakharova Мaria, V. (2016) “Where is the Russian Double-Headed Eagle Looking?” Russian Law Journal, Vol. 2, (2016), pp. 6–25.

Snow, Charles P. (1959) The Two Cultures, Cambridge University Press.

Tajsina, Emilia A. (2014) “An Advance to a New Theory of Cognition”, Dialogue and Universalism, Vol. 3 (2014), pp. 75–80.

Ссылки – References in Russian

Головко 2015 – Головко Л.В. Российский уголовный процесс и объективная истина / Обвинение и защита по уголовным делам: исторический опыт и современность. Сборник статей по материалам Международной научно-практической конференции, посвященной 100-летию со дня рождения профессора Николая Сергеевича Алексеева. Санкт-Петербургский государственный университет; Под редакцией Н.Г. Стойко. Санкт-Петербург, 2015. С. 60–68.

Касавин 2013 – Касавин И.Т. Социальная эпистемология. Фундаментальные и прикладные проблемы. М.: Альфа-М, 2013.

Колпаков, Федотова 2013 – Колпаков В.А., Федотова В.Г. Технология постепенных социальных преобразований или социальной инженерии К. Поппера // Эпистемология и философия науки. 2013. № 4. С. 62–71.

Пашин 2012 – Пашин С.А. и др. Истина в уголовном процессе // Закон. 2012. № 6. C. 17–31.

Пружинин 2009 – Пружинин Б.И. Ratio serviens? Контуры культурно-исторической эпистемологии. М.: РОССПЭН, 2009.

Сергевнин 2014 – Сергевнин С.Л. Правовая герменевтика в контексте конституционного правосудия // Конституционное и муниципальное право. М.: Юрист, 2014. № 1. С. 50–56.

Шаповалов, Пржиленский 2009 – Шаповалов В.А., Пржиленский В.И. Две культуры знания в истории науки и образования: онтологические предпосылки и методологические следствия // Вопросы истории естествознания и техники. 2009. № 1. С. 5–16.

References

Golovko, Leonid V. (2015) “The Russian Criminal Process and the Objective Truth”, Stojko, Nikolay G (ed) The Prosecution and Defense in Criminal Cases: Historical Experience and Modernity, Saint Petersburg, pp. 60–68 (in Russian).

Kasavin, Ilia T. (2013) Social Epistemology. Fundamental and Applied Problem, Alpha-M, Moscow (in Russian).

Kolpakov, Vladimir A., Fedotova, Valentina G. (2013) “Technology of Incremental Social Change or Social Engineering of Karl Popper”, Epistemology and philosophy of science, Vol. 4 (2013), pp. 62–71 (in Russian).

Pashin, Sergey A. etc. (2012) “The Truth in Criminal Proceedings”, Law, Vol. 6 (2012), pp. 17–31 (in Russian).

Pruzhinin, Boris I. (2009) Ratio Serviens? The Contours of the Cultural-historical Epistemology, ROSSPEN, Moscow (in Russian).

Sergevnin, Sergey L. (2014) “Legal Hermeneutics in the Context of the Constitutional Justice”, The Constitutional and Municipal Law, Vol. 1 (2014), pp. 50–56 (in Russian).

Shapovalov, Vladimir A., Przhilensky Vladimir I. (2009) “Two Cultures of Knowledge in the History of Science and of Education: Ontological Assumptions and Methodological Consequences”, Problems of History of Science and Technology, Vol. 1 (2009), pp. 5–16 (in Russian).