Н.Ф. ОВЧИННИКОВ. Поиски понимания: избранные труды по истории и философии науки. – М.: Новый хронограф, 2016. 656 с.

«Упорно поднимаясь на второй этаж в попытке понять феномен знания, в, казалось бы, совершенно темном теоретическом пространстве, я начинаю постигать контуры искомого предмета – знания как такового» (с. 75-76). В этой фразе из книги Николая Федоровича Овчинникова (1915-2010), долго и трудно готовившейся к столетию замечательного философа, лучше всего отразился дух не только самой книги, но и далеко не оценённой современниками личности её автора – скромного до застенчивости человека, живущего в «третьем мире» Поппера, намного более ему интересном, нежели суетный материальный мир, доброго и деликатного, но беспощадного в критике устоявшихся предрассудков, мягкого и уступчивого к окружающим, но бескомпромиссного в отстаивании своих принципов, рыцарски преданного великим принципам и традициям Большой Науки, смелого новатора. Н.Ф. Овчинников и сам никоим образом не считал себя революционером, подчёркивал преемственность, а не новизну, полагал себя выразителем давно назревших перемен. Однако все революции вызревают постепенно и счастье, когда свершаются они мудрыми и постоянно сомневающимися людьми, такими как Н. Бор, М. Планк или А. Эйнштейн. К этому типу исследователей принадлежал и Н.Ф. Овчинников.

Получив физическое образование, он сохранял физический склад мышления и при анализе традиционных философских проблем, что особенно ярко проявляется в работе «Знание – болевой нерв философской мысли (к истории концепции знания от Платона до Поппера)», занимающей центральное место в книге. Эта работа, вышедшая в 2001 г., подводит итоги не только долгим и плодотворным творческим исканиям автора, но во многом и всему ХХ веку. Работе закономерно предпосланы эпиграфы из Платона и Поппера, но ничуть не менее уместна была бы здесь мысль В.И. Вернадского о том, что история науки является инструментом её развития. Стиль мышления физика, особенно теоретика, – это стремление к формализации и свобода ассоциаций, поиски аналогий, точнее, изоморфизмов, в удалённых предметных областях. Именно с этими методологическими инструментами автор отправляется на исследование проблемы знания, причём он не пытается размотать клубок, ухватившись за нить Ариадны. Его подход многомерен, чем дальше область, в которой найдена аналогия, тем выше вероятность прорыва.

Рискнём предположить, что автор по преимуществу надеялся именно на это, ведь очень трудно сказать что-то новое о том, о чём столетиями размышляли лучшие умы. Однако проблема не получила удовлетворительного решения, и «приходится убеждаться, что структура знания такова, что без эпистемологического света на втором этаже невозможно движение и на первом этаже, то есть немыслимо исследование мира природы и познание социальных отношений. Внутренне присущее человеку стремление к познанию вынуждает собирать все свои интеллектуальные ресурсы, чтобы “повесить лампочку” на втором этаже с тем, чтобы высветить насущные проблемы познания мира» (с. 30). При этом авторский физикализм нисколько не приводит к упрощённой трактовке исконной философской проблематики. Автор не забывает, что он в первую голову философ.

Долго странствуя между Платоном и Поппером и не только преклоняясь перед обоими, но и по-человечески их любя, автор удивительным образом снимает попперовскую трактовку Платона как идеолога авторитаризма, показывая, что войдя через другую дверь, взглянув сквозь призму языка и знания, мы не увидим непреодолимых противоречий. В конце концов, и К. Поппер не был сторонником неограниченной свободы, придерживался консервативной трактовки права, считая, что права одного человека заканчиваются там, где начинаются права другого. И вот тут-то физик подставляет плечо философу: автор книги считает главным найти инварианты в эволюции языка как инструмента мысли. Плодотворно используя достижения М.К. Петрова, Н.Ф. Овчинников отмечает: «Мы снова возвращаемся к языку как важнейшему фактору, воздействующему на характер знания эпохи. В особенности заметные изменения в менталитете античной Греции произошли в результате открытости законов, которые отныне стали излагаться в письменной форме для сведения всех граждан и, тем самым, оказались доступными критике и спорам» (с. 41). Однако он продвигается дальше.

«Ван дер Варден полагает, что античные греки подвергли математику решительному преобразованию, построив математическое знание как дедуктивную науку… Для меня существенно отыскать истоки новых теоретических достижений, усмотреть те проблемы, попытки решения которых могли привести к новым радикальным идеям.  В данном случае важно найти и указать на те исторические факты, которые привели к далеко идущей мысли о логическом следовании, о дедуктивном выводе. Решающим фактом такого рода было построение числового ряда, который способствовал открытию дискурса, а затем и привел к возможности дедуктивного построения математических теорий» (с. 42-43). Далее автор подчёркивает, что без неизменности само существование числового ряда не имело бы смысла. «Именно размышления над природой чисел приводят Платона к убеждению, что изучение чисел, интерес к их природе, к вопросу – что такое “большое и малое” открывает путь к истинному знанию» (с. 45). Соответственно «если мы не научимся “выныривать” из области изменяющегося, мы не сможем погрузиться в область философской мысли» (с. 46).

Между тем «вынырнуть» из области изменяющегося невозможно без диалога. «В.С. Библер, основательно размышляющий о проблемах творчества, настаивает на том, что наша мысль, направленная на достижение знания, “диалогична”. Он, в частности, пишет: “Там, где нет диалога с самим собой, там и диалог ‘Я’ с ‘Ты’ не может получить логического статуса, там исчезает возможность перейти от монологики к диалогике вообще”… Как тут не усмотреть прямую перекличку веков: “диалогичность” почти всех произведений Платона находит свой аналог в требовании, предъявляемом к творческому мышлению, о котором говорит современный философ» (с. 56-57).  Однако диалогичность – не самоцель, она инструмент добывания истины.

«Передо мною открывается трудная задача – осмыслить и, может быть, описать удивительный, необъятный и почти недоступный “мир объективного знания”. Я догадываюсь, что этот мир знания выше меня и не зависит от моих усилий – он движется своими исторически неисповедимыми путями» (с. 62). Автор вдохновлён и одновременно озадачен стоящей перед ним целью, совершенно как восхищающий его Ньютон, ощущавший себя мальчиком, играющим галькой на берегу океана неведомого. Тут огромную роль играет сократическое сомнение, к которому часто обращается автор. Нельзя не вспомнить и М.А. Розова, проницательно различавшего незнание и неведение. Сократическое сомнение – это в первую очередь инструмент расширения области незнания за счёт неведения. Мы, может, и не очень далеко продвинемся к истине, но хотя бы выберем верный путь. Закономерно, что именно М.А Розов выдвинул в 1993 г. идею проведения Сократических чтений, ставших затем регулярными, задача которых – не смотр достижений, а критика устоявшихся представлений, формулировка нерешённых вопросов.

Глубокий знаток и почитатель и Платона, и Поппера, Н.Ф. Овчинников в человеческом плане, по-видимому, был ближе всего к Сократу. До конца своих дней он бился над тем же, что волновало Сократа. Это прежде всего трагическое разделение истины и блага, осмыслению которого посвящал своё вдохновение и А.П. Огурцов. Это и абсурдное противопоставление природных и социальных закономерностей, к которому мы все так привыкли, что перестали замечать его нелепость. Но у Н.Ф. Овчинникова была безупречная философская интуиция в сочетании с почти наивной сократической смелостью в постановке вопросов.  Если научное знание объективно, то почему общественные науки должны стоять особняком и не получать тот живительный методологический эликсир, которым щедро делится физика, ставшая общенаучным лидером в ХХ в.

Следуя установленной К. Поппером симметрии теории познания и социальной теории, но взглянув на неё сквозь призму языка, Н.Ф. Овчинников пишет, что триединство языка («язык – средство, предмет и цель») позволяет делать практические выводы общественно-политического свойства, поскольку «средство всегда и во всех случаях – решающий элемент в составе любой человеческой деятельности» (с. 76). Не следует доверять политическим деятелям, умалчивающим о средствах, которые будут применяться для достижения поставленных целей. «Такой деятель не понимает самого важного принципа любой деятельности: изучение средств, теория средств в их сопоставлении с целью – решающее условие успеха. Если такой теории нет, если нет понимания необходимости такой теории, то любое провозглашение цели всего лишь благие намерения, которые, по пословице, ведут в ад» (с. 78). Здесь мало что изменилось со времён Платона: «Рассматривая свойства идеального государства, Платон прямо говорит, что именно ради рассмотрения понятия справедливости и “предпринято все наше исследование”» (Платон. Соч. Т. 3(1). М., 1971. С. 221; 430d). В упомянутой сверхзадаче нас, подчеркнем еще раз, интересует ход мысли, который вынуждает Платона допустить существование особого мира идей. Только такое допущение, как можно понять античного мудреца, позволяет прояснить проблему слов в языке и соответствующих понятий, в том числе и особенно важное и необычайно трудное для исследования понятие справедливости» (с. 101-102). Здесь автору остаётся только заметить с глубокой грустью: «Поистине история ничему не учит. Но жестоко наказывает “за высокомерие современности”, за пренебрежение ее очевидными уроками» (с. 87-88).

«Образ круговорота приводит к мысли о своеобразной оси, вокруг которой обращается поток социальной жизни: ось и есть тот искомый инвариант, который позволяет построить теоретическую картину истории – ведь ось, как легко понять, неподвижна по отношению к обращающимся относительно нее объектам, в данном случае – историческим событиям. В понятии оси исторического движения существенным оказывается не картина круговращения, как можно было бы представить себе смысл этого термина, но именно неизменность, важнейший инвариант исторического развития, или, быть может, лучше сказать, система отсчета как условие описания исторических событий» (с. 69). Эта трактовка шире «осевого времени» Ясперса. Она предполагает не только поворот внимания к языку, но и исследование обнаруживающейся при этом парадоксальности человеческой мысли. «Говоря о языке, мы неизбежно рассматриваем его как средство и вместе с тем, обращаясь к исследованию языка, мы тем самым превращаем его в предмет изучения… Эта парадоксальная ситуация была названа Хайдеггером “герменевтическим кругом”. Он ищет выхода из этого круга и находит его в упомянутой нами особенности человеческой мысли, вскрытой и реализованной уже Платоном, а именно в диалогическом характере нашего мышления» (с. 77).

«В обыденной практике жизни мы не замечаем этого круга и, прорываясь к новому для нас знанию о мире, не усматриваем порою, что в этом прорыве непреднамеренно усваиваем языки, на которых выражено это знание» (с. 104). Отметив это важное обстоятельство, Н.Ф. Овчинников вступает в спор с Г.Д. Гачевым: «Язык и природа, по Гачеву, сближены так, что невозможно различить их по влиянию на своеобразие той или иной культуры. И это сближение языка и природы вполне логично в замысле его книги – литератор, погрузившись в историю науки, усматривает в особенностях национальных языков истоки своеобразия знаний о природе. Его усмотрение тем более убедительно, что сам автор исследования особенностей национальных культур впечатляюще демонстрирует свои способности выражать варианты знания в удивительно красочных формах, мастерски выдавливая из языка, как из спелых плодов, сочные и привлекательные потоки образов. В разнообразии языков он усматривает разнообразие (особенности) знаний о природе» (с. 105).

Э. Резерфорд, как известно, подразделял все науки на две категории: физику и коллекционирование марок. Никогда не мысливший с такой категоричностью и с таким схематизмом, Н.Ф. Овчинников был, возможно, не менее предан идеалам физического знания, хотя сохранять приверженность им на протяжении всей жизни, посвящённой развитию философии и анализу проблемы знания как её болевого нерва, ему было куда труднее. В поражающем своей красочностью многообразии мира автор  всегда стремился найти инварианты, ведь «важнейшая задача эпистемологии – это поиски критерия достоверности полученного знания» (с. 108). Отдавая должное культурологическим подходам с их крайне размытыми критериями достоверности и демаркации, он пишет: «Как говорится, каждому свое: кто ищет варианты и находит их ради красочного описания, а кто ищет инварианты и находит их ради построения теоретического знания – в попытках найти объяснение мира» (с. 105).

Именно высокая теоретизация знания, по Н.Ф. Овчинникову, обеспечивает его достоверность. Теоретизация требует в качестве фундамента чёткого формулирования методологических принципов. Совместно с И.С. Алексеевым автором сформулирована исследовательская программа «Методологические принципы — их место в структуре теории и роль в истории научного знания», энергично поддержанная Б.М. Кедровым, вдохновлявшим авторов и помогавшим им. Закономерно, что рассмотрение методологических принципов занимает добрую треть рецензируемой книги. Однако над всеми методологическими принципами автор, следуя за К. Поппером, ставит принципы запрета, ибо только они позволяют произвести процедуру демаркации. «Принципы запрета, действующие в данной теории, определяют ее область применимости и открывают возможность построения в ней достоверного знания. Поппер формулирует здесь особенный принцип демаркации, позволяющий обоснованно провести различение между знанием достоверным и другими формами знания. Действие этого принципа просматривается в самом содержании научных теорий. Интеллектуальные построения, не содержащие тех или иных запретов, едва ли могут претендовать на звание научных теорий. Формулируя принципы запрета, Поппер обращает внимание прежде всего на возможные безграничные области знания, лежащие за пределами данной теории. Содержание этих областей он называет “информативным”» (с. 111).

Среди принципов запрета, определяющих внутреннее содержание теории, самый древний – это принцип атомизма, воплощённый не только в представлениях о неделимости атомов, но и в представлениях о числах как о некой основной сути, каковой мир не только представляется в мышлении, но из которой он реально возник. «Фундаментальный принцип пифагорейцев – “всё состоит из чисел”, вполне сопоставим с принципом античных атомистов: все состоит из атомов… И тот и другой принцип – неделимость атомов и неделимость числа – это своеобразные запреты» (с. 112). Может быть, эти принципы не имеют отношения к миру, где даже слабым школьникам известно о делимости атомов, а действия с дробями производятся уже несколько столетий? Никоим образом! Принципы запрета эволюционируют, как и сам мир, как и знание о нём, но они никуда не исчезают и не исчезнут, пока будет существовать наука. Так изменяется математика, язык науки, оставаясь всегда её языком. Н.Ф. Овчинников поднимает на щит статью Э. Шрёдингера «2400 лет квантовой теории» (1948), в которой сказано, что историческое достижение Планка состоит в том, что им сформулирован закон, часть которого была известна ранее, но ждала своего продолжения в течение 24 веков. «Идея делимости химического атома сопровождалась открытием новых неделимых величин, и это означает, что принцип атомизма, в качестве особенного принципа запрета, сохранился, получив при этом обобщение» (с. 115-116). Здесь Н.Ф. Овчинников воистину сумел видеть дальше других, стоя на плечах гигантов.

Принцип атомизма (запрет делимости) распространяется не только на заряд электрона, но и на взаимодействие частиц, а также на понятие энергии излучения. Понятно, что автор уделяет особое внимание принципу запрета Паули. Соотношение неопределённостей Гейзенберга также представляет собой выражение нового, неизвестного ранее принципа запрета. «Если принять тезис Канта о значимости математического языка в научном познании, то принципы запрета, выраженные на этом языке, дают убедительный критерий демаркации между содержательным и обоснованным знанием и обширной областью других форм знания и незнания» (с. 117). Вполне возможен и обратный перевод на естественнонаучный язык: две предпосылки СТО, сформулированные А.Эйнштейном в знаменитой статье 1905 г., тоже могут быть сформулированы как принципы запрета.

Жизнестойкие теоретические системы, по Н.Ф. Овчинникову, всегда основаны на принципах запрета, которые составляют условие их роста, ибо принципы эти – глубинное условие их самоорганизации. Автор с сочувствием цитирует слова А. Эйнштейна о том, что свобода выбора – огромное несчастье для теоретика. «Подобная озабоченность, а порою и “несчастье” познающей мысли, характерны не только для теоретических построений, но и для реальных систем… Обращаясь к заповедям, своеобразным принципам запрета, мы входим в обширную область культуры, иначе говоря, в область человеческих творений, всего того из созданного людьми, что способствует достойной жизни индивида» (с. 118).

Книга включает тексты разных лет, в том числе и те, над которыми автор работал до конца своих дней. При этом она удивительно оптимистична. Если А.П. Огурцов, на которого автор опирается не только как на мыслителя, но и как на близкого по духу человека, в конце жизни опубликовал пронзительную статью «Поражение философии», то никогда не слывший оптимистом Н.Ф. Овчинников, не впадая в отчаяние, терпеливо вразумляет общество, в котором мы живём: «Легко понять, что размышления о свободе навеяны рассмотрением научных принципов. Наука – человеческое творение, и нелепо обвинять достоверное знание в бедах, которые мы сами творим, не осознавая результатов своей деятельности. Научные теории дают нам образец разумной системной организации жизни – без принципов запрета (рационально сформулированных “заповедей”) невозможно не только построение теоретических систем, но немыслимо и разрешение парадокса свободы» (с. 119). Личным инвариантом Н.Ф. Овчинникова всегда было спокойное мужество. Сейчас, на сломе эпохи, нам жизненно необходимо отрешиться от наваждений постмодернизма, замечательной инклюзивной философии, основанной на принципе “Anything goes!”, и вернуться к рационалистической философии, фундамент которой составляют принципы запрета.

ХХ век был веком расцвета философии науки, и расцвет этот ушёл вместе с ним. Печально, но цикличность наблюдается не только в развитии мирового хозяйства. В.И. Вернадский отмечал ещё до начала исторического, а не хронологического ХХ века, наличие периодов подъёма и угасания научного творчества. Однако мы можем утешаться тем, что имена Р. Карнапа, У.Куайна, Т.Куна, И. Лакатоса, К. Поппера, Б. Рассела, С. Тулмина и ряда других, достойных быть упомянутыми вместе с ними, никогда не будут забыты. Придёт время, и великих мыслителей, успешно штурмовавших небо, поднявших философию науки почти на звёздную высоту, будут снова читать не тысячи, а десятки и сотни тысяч образованных людей во всём мире. Поппера так же не забудут, как и Платона.

В нашей стране во второй половине ХХ в. сияло яркое созвездие блистательных философов, причём философия науки развивалась особенно бурно, как благодаря замечательным традициям отечественной науки, включая и недостаточно нами ценимую междисциплинарность, так и в силу несколько меньшего идеологического гнёта. Сейчас ситуация ухудшилась. Пока нам не удалось вернуть нашей молодёжи даже труды по философии науки В.И. Вернадского, во многих важнейших вопросах опередившего на десятилетия упомянутых выше корифеев. Мы должны честно сказать себе, что имена И.А. Акчурина, И.С. Алексеева, Л.Б. Баженова, Н.Ф. Овчинникова, А.П. Огурцова, М.К. Петрова, М.А.Розова – здесь упомянуты только те, кого уже нет с нами, причём далеко не все, кого следовало бы включить в подобный список – будут утрачены, если прервётся социальная эстафета. Издание и переиздание их трудов лишь первый, хотя и исключительно важный шаг.

Нам надо решительно менять интеллектуальную атмосферу, изживать интеллектуальный провинциализм, которого совершенно не было у лучшей части советских учёных, хотя многие из них не могли не только выезжать за границу, но даже нормально общаться с зарубежными коллегами, когда те приезжали в СССР. Наступление третьего модерна, по В.Г. Федотовой, нового Нового времени для неевропейских стран, формирование Большой Евразии (вместо бесплодно обсуждавшейся четверть века Европы от Лиссабона до Владивостока), в которой наша страна теоретически может стать интеллектуальным лидером, даёт нам некоторый шанс, и его будет непростительно упустить. Надо сделать очень и очень многое, реформируя образование и науку, но в том числе обратиться к молодёжи через головы потерянного поколения 1990-х, привыкшего с молодых ногтей считать, что изобретать вообще ничего не нужно, поскольку всё уже изобретено на Западе. Мы должны передать молодым наши духовные богатства, включая творческое наследие Н.Ф. Овчинникова и описание его жизни как изумительного примера служения Истине. Ведь утратив прошлое, страна утратит и будущее.

На книге лежит глубокий отпечаток и личности её редактора Н.И. Кузнецовой, знавшей автора с детства, очень многому научившейся у него и посвятившей какую-то часть своей жизни делу, которое считала предельно важным. Но Н.Ф. Овчинников любил говаривать, что надо учить учеников, чтобы было потом у кого учиться. Он действительно учился почти у всех и всю жизнь, поэтому можно не сомневаться, что Н.И. Кузнецова видит своё отражение не только в книге, но временами и в раздумьях её автора.

В.А. Шупер

Шупер Вячеслав Александрович ‒ доктор географических наук, профессор, ведущий научный сотрудник Института географии РАН. Эл. почта: Этот e-mail защищен от спам-ботов. Для его просмотра в вашем браузере должна быть включена поддержка Java-script

Shuper Viacheslav A. ‒ DSc in Geography, professor, leading researcher in the Institute of Geography of  the Russia’s Academy of Sciences. E-mail: Этот e-mail защищен от спам-ботов. Для его просмотра в вашем браузере должна быть включена поддержка Java-script