Николаю Гавриловичу Чернышевскому очень не повезло. И как человеку, и как персонажу интеллектуальной хроники. Сначала он воспринимался в качестве «врага Российской империи номер один», а после революции был возведен в ранг пролетарской «иконы», причем его имя стало присваиваться различным учреждениям, среди которых не последнее место занимает и Саратовский университет (до революции, кстати, именовавшийся Императорским Николаевским, в чем тоже есть своеобразная ирония).

Поэтому вполне закономерно В.К. Кантор в своей новой книге избирает благородную миссию освобождения образа писателя от тех мифов, которые наслоились на него российской действительностью за последние полторы сотни лет. Чернышевский до сих пор остается непрочтенным (или непрощенным?) для многих. В этом смысле его апология в книге действительно становится не восхвалением, а защитой. Защитой не столько от нападок, сколько от предвзятых мнений и заранее заготовленных клише, с которыми многие исследователи подходят к одиозным фигурам отечественной культуры.

Структура книги последовательно позволяет рассмотреть судьбу писателя в контексте эпохи, во взаимодействии с теми людьми и идеями, которые повлияли на творчество Николая Гавриловича.

Уже в первой главе «Месторазвитие, или евразийский центр России» подчеркивается, что идеи Чернышевского – не результат новомодных европейских веяний, а логическое развитие того духовного микроклимата, который сформировался на его «малой Родине». Мысль всегда прорастает сквозь действительность, поэтому ее повороты зачастую обусловлены особенностями жизни мыслителя, а то и тем неповторимым genius locus, который в своем вульгарном варианте именуется географическим детерминизмом. Особенности мышления Чернышевского и пафос его философии во многом обусловлен спецификой его воспитания и той уникальной средой, которой являлось Поволжье (см. с. 10).

Не зря юный Коля Чернышевский, уже тогда прославившийся среди своих сверстников невообразимым трудолюбием и стремление к учености, посвящает именно истории родного края свою первую творческую работу. Ведь Поволжье – это культурный фронтир, зона, где перестают действовать догмы, а происходит смешение самых разнообразных традиций. С одной стороны, там сложнее всего сделать однозначный выбор, но с другой, именно «заволжские старцы» еще в далеком XVI столетии стали образцом твердости и незыблемости духовных убеждений. В этом смысле Чернышевский продолжил их линию – приход к вере через преодоление соблазнов, а не через отказ от них.

Существенную роль в формировании не столько отдельных идей, сколько самого мировоззрения Николая Гавриловича сыграла семья. Прежде всего, отец – Гавриил Иванович, протоиерей Александро-Невского кафедрального собора. Как справедливо отмечает автор книги, «взаимоотношения отца и сына в контексте христианской парадигмы являются важнейшим показателем возможностей данной культуры к творческому развитию, шанс на это развитие или показатель краха культуры в случае разрыва этих отношений» (с. 28). Отношения Николая Гавриловича с отцом в этом смысле показательны именно как естественное, не наигранное единение отца и сына. Столь редкое именно в силу острой для России проблемы конфликта поколений – «Отцы и дети» Тургенева служат лишь внешней канвой этого внутреннего раскола, пролегающего не только между слоями российского общества, но и в духовных ориентирах каждого российского человека той эпохи.

Влияние отца, как правило, проявляется косвенно – через отношение к собственным детям. Как была задана модель поведения, так она и отзывается через поколение. В этом смысле показательно отношение Николая Гавриловича к собственным сыновьям – постоянная забота о старшем, стремление донести духовные истины младшему (например, его знаменитое «Письмо сыновьям».)

Но семья – это не только родители, это, в первую, очередь, брак. И здесь автор книги не обходит сложных вопросов, касающихся личной жизни Чернышевского. В историографии утвердилась точка зрения, согласно которой брак Николая Гавриловича был неудачным, а выбор в качестве супруги Ольги Сократовны стоит считать то ли недоразумением, то ли откровенной ошибкой мыслителя. На первый взгляд, жена действительно не подходила тому строгому и целеустремленному мыслителю, которым сразу же вошел в публицистику и литературу Чернышевский. Вопрос даже не в фривольности ее поведения, дававшей поводы для многочисленных сплетен. Что же тогда это было? Может быть, простое увлечение?

В.К. Кантор опровергает это мнение, доказывая, что столь твердый и последовательный человек, каким был Чернышевский, вряд ли мог поддаться сиюминутному соблазну. Для него это был осознанный выбор, продиктованный нравственными убеждениями. Выбор, который он пронес через всю жизнь и во многом благодаря которому смог остаться самим собой. «Испытание браком сильнее, чем испытание любовью. Чернышевский его выдержал. Благородство его души, воспитанное в детстве и закаленное несчастьями, оказалось сильнее бед, обрушившихся на него» (с. 117).

Сквозь образ человека, который, казалось бы, подобно своему герою, готов был спать на гвоздях, демонстрируя незыблемость своих идей, прорастает совсем другой Чернышевский. На месте схемы возникает личность, а это значит, что естественнонаучный (или номотетический, по Генриху Риккерту) метод познания прошлого неотвратимо сменяется герменевтикой, для которой главное – проникновение в душевные (и духовные) глубины персонажа, понимание его мотивов, а не создание очередного идеологического Голема.

И это стремление напрямую связано с объяснением того, как и почему такой образ мог быть создан. Все-таки самым существенным вопросом для автора, проходящим красной нитью через всю ткань повествования, становится вопрос о том, почему в Чернышевском не видела союзника дореволюционная власть и церковь, зато его имя подхватили в качестве своего знамени революционеры. Подменяя, отметим, зачастую его мысли собственными измышлениями.

В.К. Кантор справедливо отмечает, что нельзя понимать Чернышевского вне религиозного контекста. Даже его богоборческий пафос – это пафос не борьбы с Богом, а борьбы за Бога. В этом смысле он вполне вписывается в один ряд с Федором Достоевским. Как отмечается в книге, Чернышевский оказался в том же Алексеевском равелине, где почти пятнадцать лет назад восемь месяцев провел Достоевский. Два выдающихся русских мыслителя не просто повторяют отдельные перипетии жизненного пути друг друга, но буквально воспроизводят какой-то неведомый алгоритм, очевидно, заложенный в самой реальности тогдашней России.

Пореформенная эпоха столкнула русских «властителей дум» с целым рядом соблазнов (в этом смысле показательно, что В.К. Кантор избирает лаконичное, но очень объемное слово – «Искушения» - в качестве названия одной из глав), причем не столько материальных, сколько духовных. Общей позицией для Чернышевского и Достоевского стало признание недостаточности официальной церкви для подлинного раскрытия христианской веры (см. с. 87-88). И первый соблазн, ницшеанский – распрощаться с фигурой Бога – благополучно преодолели оба мыслителя. Если вспомнить роман «Братья Карамазовы», то образ Алеши Карамазова демонстрирует не то что возможность, а необходимость возвращения христианства к изначальной убедительности и духовной искренности. О пресловутом нравственном выборе Родиона Раскольникова можно и не говорить. И возможно такое возвращение только через сомнение и его преодоление. Другого пути нет, а тот, кто утверждает обратное, рискует обратиться очередным Великим инквизитором, даже в том случае, если его действия обусловлены самыми благими побуждениями.

Но если церковь утратила абсолютный авторитет, то кто же тогда может претендовать на роль судьи? И в качестве такой конечной инстанции начинает выступать «народ». В большей степени эта тенденция, конечно, присуща Льву Толстому, но и Федор Михайлович не смог избежать стремления избрать в качестве нравственного мерила некое врожденное чувство, будто бы свойственное коллективному сознанию. Чернышевский этому искушению не поддался. Для него нравственный выбор так и остался индивидуальным поступком, тем путем, который должен пройти каждый самостоятельно, и который нельзя «свалить» на нравственный авторитет народа.

И тогда, как справедливо отмечает В.К. Кантор, «разумный эгоизм» лишается той «безнравственной составляющей», на которой делали акцент даже представители русской религиозной философии. Он превращается в очередной, но столь необходимый в смутное время парафраз евангельской истины: «Возлюби ближнего твоего, как самого себя».

Вполне логичным тогда оказывается стремление самого Чернышевского, высказанное, например, в «Письмах без адреса», обойтись без революции, дать возможность власти совершить те преобразования, на которые она никак не может решиться. В советском литературоведении эти строки пытались трактовать еще как понимание неготовности народных масс к революционным свершениям. По сути, парафраз марксистского предостережения о необходимости созревания всех условий для совершения социалистической революции. Но подоплека все-таки оказывается другой. Чернышевский был просто честен со своими читателями, прямым текстом сообщая им собственные мысли о невозможности и немыслимости бунта, о необходимости совсем других, мировоззренческих преобразований. А трагизм ситуации заключался в том, что даже представители литературной среды, тесно общавшиеся в 50-60-е гг. с Чернышевским, не разгадали истинный пафос его личности. Даже для Достоевского фигура Николая Гавриловича вполне подходила для роли автора революционных прокламаций. Что уж говорить о менее проницательных литераторах… Даже друг юности историк Николай Костомаров (не путать с Всеволодом, оклеветавшим Чернышевского) не уберегся от соблазна  персонификации зла и приписывания его истоков одному конкретному человеку. 

В.К. Кантор цитирует очень показательный фрагмент из дневника Н. Костомарова, где тот без каких бы то сомнений отводит Чернышевскому ведущую роль в нарастании революционных процессов: «Чернышевский на Руси, можно сказать, был Моисеем-пророком наших социалистов, в последнее время проявивших свою деятельность в таких чудовищных формах» (с. 282). Так складывается миф о революционере, который впоследствии станет важным звеном в идеологическом обосновании советского строя.

Но существенный вопрос заключается в том, каким образом человек, стремившийся преодолеть и объяснить те соблазны, которые возникали в культурном пространстве Российской империи, вдруг оказался врагом этой самой империи. Человек, поставивший диагноз «болезни нашего времени» (если воспользоваться терминологией К.П. Победоносцева), в глазах большинства стал отождествляться с той самой идеей, которую он скрупулезно разбирал. Не зря ведь многих сподвижников В.И. Ленина удивляла неожиданная привязанность «вождя мирового пролетариата» к мыслителю, который, при ближайшем рассмотрении, представляется далеко не социалистом. И тем более, не утопическим социалистом, как характеризовал его сам Ленин.

Что же дает для развития истории русской философии новая книга В.К. Кантора, посвященная, казалось бы, уже «заезженной» советской историографией фигуре Чернышевского? Она дает право помещения этого мыслителя принципиально в иной контекст, нежели те, которые доставались ему в учебниках или хрестоматиях по отечественной философии. Появляется гораздо более сложная картина развития взглядов оригинального русского мыслителя. Причем в этой картине он занимает место ближе к правдоискательству Льва Толстого и Федора Достоевского, мистическим поискам Константина Леонтьева, евразийским попыткам Николая Алексеева вывести идеал общественного устройства из учений «заволжских» старцев.

Он не консерватор, потому что прекрасно понимает невозможность сохранения того порядка (или, точнее сказать, беспорядка), который он может наблюдать в окружающей действительности. Но корни происходящего лежат не в сфере социальной, а порождены искаженной, испорченной породой человека, поэтому и исправлять  стоит не следствия, а причины. В этом кардинальное расхождение Николая Гавриловича с социалистическими воззрениями, которые так часто ему приписывались.

Вместе с тем книга В.К. Кантора позволяет поднять и более масштабный вопрос, касающийся вообще судьбы персонажей истории философии, причем не только русской. Для многих из них образ, сложившийся благодаря отдельным переводчикам или комментаторам либо в силу социально-политической обстановки, стал чугунной гирей, увлекающей на дно исследовательского интереса. Эти персонажи, как правило, пролистываются в учебниках, а об обращении к их оригинальным произведениям зачастую и речи не идет, хотя на самом деле любой клишированный образ скрывает под собой живую личность, уникальное своеобразие идей, взглядов, точек зрения. В процессе раскрытия такой личности кроется даже не интерес археолога, раскапывающего еще не известную науке цивилизацию, а, скорее, пытливый ум следователя, реконструирующего картину преступления и устанавливающего истинного виновника.

Возвращаясь к Николаю Гавриловичу, хочется привести еще одну интересную параллель. В XVII столетии в среде русского дворянства был очень распространено понятие «быть невместно», что означало несогласие уравнивать себя с представителями других родов, стремление отстоять свое право на другое (как правило, более высокое) место.

Вся жизнь Н.Г. Чернышевского – это попытка «быть невместно» по отношению к любым идеологиям, огрубляющим и упрощающим картину интеллектуальной жизни, пытающимся разлиновать культуры и найти для каждого деятеля полагающуюся ему графу. О том, как трудно, но все-таки возможно исполнить подобную заповедь в условиях социальных катаклизмов, книга В.К. Кантора.

Д.А. Аникин (Саратов)

Аникин Даниил Александрович ‒ Кандидат философских наук, доцент кафедры теоретической и социальной философии Саратовского национального исследовательского государственного университета имени Н.Г. Чернышевского

Anikin Daniil Alexandrovich ‒ CSc in Philosophy, assistant professor, Department of Theoretical and Social Philosophy, Saratov State University