(Автор выражает благодарность Наталье Васильевне Вдовиченко (Институт истории естествознания и техники РАН) за ценные замечания по концепции и изложению материала статьи и помощь в переводе некоторых цитат из работ Бруно Латура).

Когда социология последует за Толстым, мы снова сможем гордиться своей профессией.

Бруно Латур

Весной 2015 г. вышел русский перевод второго издания книги Бруно Латура о Пастере «Пастер: Война и мир микробов, с приложением "Несводимого"» (Pasteur: guerre et paix des microbes, suivi de “Irréductions”, 2011), ставшей классической для социологии и истории науки[1]. Первое издание – «Микробы: Война и мир, с приложением "Несводимого"» (Les Microbes: guerre et paix, suivi de “Irréductions”, 1984) – на русский язык не переводилось.

Как видим, в обоих изданиях использовано название знаменитого романа Льва Толстого, а многочисленные отсылки по ходу текста книги свидетельствуют, что «Война и мир» имеет для Бруно Латура исключительное значение в методологическом отношении. В письме автору этой статьи Латур подчеркивает, что идеи романа остаются значимыми для него и сегодня: «Вы найдете еще одну подробно обсуждаемую мною ссылку на Толстого в статье в журнале New Literary History ([Latour 2014, 8]. – Е.Ж.)… я думаю, эта ссылка объясняет, почему книга Толстого и особенно ее эпилог столь важны для моих размышлений». Итак, что же ценного увидел у Толстого влиятельный французский социолог науки, пересматривающий представление о социальном?

* * *

До исследования Латура господствовал миф о величии гения Пастера, «силой разума» преобразовавшего жизнь в Европе. В глазах французов, как отмечает Латур, Пастеру принадлежит заслуга создания новой биологии, новой медицины и новой гигиены [Латур 2015, 46]. Поставив задачу разобраться в том, что было сделано Пастером на самом деле, а что ему, по сути, приписывается, Латур находит образец для воплощения своего замысла в «Войне и мире».

В свое время Толстой взялся за написание романа, будучи убежден, что историки создали ложную картину войн Наполеона 1805–1812 гг. Историк, согласно Толстому, ищет причины уже состоявшегося результата военных действий и обязан описать действия тысяч людей очень кратко, опираясь главным образом на донесения военачальников и главнокомандующего. Все это приводит к установлению такого взгляда на события, где само собой разумеется, что «…та самая дисциплина, которая покоряет десятки тысяч людей воле одного на плацу, будет иметь то же действие там, где идет дело жизни и смерти» [Толстой 1955, 18]. Иными словами, историк следует модели: военные начальники отдают приказы, армии их выполняют.

Толстой, однако, знал, что действительный ход военных операций иной, что даже тотчас по окончании сражения ни от кого не удастся узнать, как всё происходило на самом деле, и менее всего, подчеркивает Толстой, от главнокомандующего [Там же]. Кроме того, Толстой не рассматривает человека как безоговорочно подчиняющегося одной-единственной цели – следовать приказам ради победы над врагом. Его персонажи в разных ситуациях демонстрируют разные, часто противоречивые, свойства. Таков, например, капитан Тушин – «маленький человек, с слабыми, неловкими движениями». Во время боя из-за гула и дыма, из-за вида и запаха крови он входит, так сказать, в трансперсональное состояние («…у него в голове установился свой фантастический мир», и он представлялся себе «…огромного роста, мощным мужчиной, который обеими руками швыряет французам ядра») и бесстрашно командует батареей, а после боя оказывается растерянным и робким, совсем невоенным человеком [Толстой 1958 I, 247–255]. Толстой не только не стремится создать величественный портрет героя, он утверждает, что в его романе героев быть не должно. Наполеон и Кутузов не исключение.

Такой подход импонирует Латуру: он проводит параллель между Пастером и толстовским Наполеоном: «Пастер играет такую же роль, как Наполеон в трактате по политической философии, который был написан Толстым и носит название "Война и мир". В этой книге Толстой вводит сотни персонажей, чтобы разобраться со столь важным для него вопросом: что может человек? Что в действительности может такой великий человек, как Наполеон или Кутузов? Ему требуется почти восемьсот страниц, чтобы восстановить ту множественность сил, которую историки того времени приписывали мужеству или гению нескольких людей» [Латур 2015, 45].

Роман «Война и мир» в свое время был вызовом французской историографии Наполеона. В книге о Пастере Латур хочет, продолжив линию Толстого, бросить вызов существующей историографии науки.

Примечательно начало первого издания книги Латура: «6 октября 1812 г. генерал Кутузов, главнокомандующий русских войск, одержал победу над Великой армией Наполеона в решающем сражении при Тарутине» [Latour 1988, 3] – по крайней мере, поясняет Латур, таким было мнение и русского царя, и самих французов. При этом следуя описанию Толстого, возникает сомнение: а имело ли место Тарутинское сражение как таковое? Латур пересказывает фрагмент романа, показывающий, что выступление русской армии под Тарутиным на самом деле шло совсем не так, как было спланировано [Latour 1988, 3–4]: лишь один незначительный отряд вышел вовремя на указанную в диспозиции точку и предпринял на свой страх и риск атаку. Остальные части армии попросту заблудились [Толстой 1958 II, 509–512]. И далее Латур поясняет, чем так ценен для него приведенный фрагмент, что именно в примере Толстого его (Латура) особенно вдохновило: «Толстой навсегда ниспроверг представления о лидере, стратегии и строгой субординации…» [Latour 1988, 4].

Теперь слово за самим Латуром, который держит перед глазами «свою неподражаемую модель» – роман «Война и мир» [Latour 1988, 111]. Известно, что Бруно Латур критически относится к сложившемуся понятию социального, считая, что в социальном порядке нет ничего специфического, что нет никакой особенной «социальной силы», никакого «социального контекста»; он всматривается в те времена, когда слова «социальные силы», «социальный контекст» не повторялись повсеместно, как сами собой разумеющиеся [Latour 2005, 4–6], и видит у Толстого пример того, как можно избежать понятия социального контекста: «Только если мы делаем различие между контекстом и содержанием, стремление уменьшить приписываемую великим людям власть входит в противоречие с прояснением их действительных личных заслуг. Возрожденный Толстым жанр исторического романа – прекрасный способ избежать этого явного противоречия: только после того как толпы вводятся в картину, писатель наделяет каждого персонажа собственным обликом и характером» [Latour 1988, 259].

Действительно, с самого первого описания боевых действий в «Войне и мире» Толстой реализует этот приём. Вначале он рисует грандиозную картину: 1805 год, Австрия, армия Наполеона численностью в полторы сотни тысяч человек спешит отрезать путь сорокатысячной армии Кутузова и воспрепятствовать ее воссоединению с войсками, шедшими из России. Если замысел Наполеона осуществится, то армия Кутузова будет либо разгромлена, либо вынуждена с позором сдаться в плен. Кутузов отправляет четырехтысячный отряд Багратиона наперерез наполеоновским войскам в надежде, что он сможет задержать продвижение французов. А далее Толстой описывает уже мысли и действия конкретных людей из отряда Багратиона: Андрея Болконского, Николая Ростова, других, уже известных или только что введённых, персонажей. Неравный бой, о котором Наполеон говорит: «Несколько русских батальонов проявили бесстрашие» [Толстой 1958 I, 239], изображен Толстым как полный гула, дыма, беспорядочной стрельбы и суеты. В центре действия – не слышавшая приказа об отступлении, забытая всеми и продолжающая вести огонь по противнику батарея капитана Тушина, которая и решает исход боя в пользу русских.

Толстой сводит масштабные армейские операции к самостоятельным действиям отдельных людей. Именно поэтому, отмечает Латур, Толстому удаётся показать, что победа русских была в большей степени обеспечена самой армией, а не решениями Багратиона или Кутузова. В романе Толстой раскрывает свою заветную мысль о том, что пока пишутся истории отдельных лиц, а не истории всех людей, принимавших участие в событии, «…нет возможности не приписывать отдельным лицам силы, заставляющие других людей направлять свою деятельность к одной цели» [Толстой 1958 II, 756].

В случае с Пастером, которому оказалось приписано то, чего он не совершал, работал, как указывает Латур, схожий механизм [Латур 2015, 101–103]. Следуя в собственном сюжете за Толстым, Латур стремится восстановить множество сил, действовавших вокруг Пастера, «предоставить свободу всем акторам французского общества» [Латур 2015, 48].

Со слова «актор» (фр. acteur, англ. actor), казалось бы, начинается отличие взгляда Латура от Толстого. Латур – новатор в социологии науки. Он рассматривает пастерианцев ровно так, как те рассматривают микробов, и при таком «лабораторном» подходе рождается новая метафизика, не принимающая различия между природным и общественным: акторами, то есть сущностями, которые действуют и действия которых ощущаются другими сущностями, у Латура одинаково могут быть как представители рода человеческого (и принадлежащие им идеи, понятия, тексты и т.п.), так и творения природы или искусственные объекты[2]. В книге о Пастере акторами оказываются и гигиенисты, и врачи, и куры, и водостоки, и переносящие заразу насекомые. Внимание Латура обращено не на природу действующих сущностей, а на то, как они проявляют себя, на силу их воздействия. Интрига в книге о Пастере строится вокруг неясной силы, державшей в страхе всю Европу, – силы еще не открытых лабораторией Пастера микробов. Страх возникал не только из-за необъяснимо вспыхивавших эпидемий. Эта сила была способна привести к плачевным результатам практически во всем, начиная с родов (и в бедных, и в самых состоятельных семьях смерть рожениц и младенцев случалась постоянно) и кончая коммерцией: товар мог внезапно подвергнуться порче – пиво перебродить, молоко скиснуть…

В отличие от Латура Толстой в своих рассуждениях имеет в виду, казалось бы, только людей, а значит, не выходит за рамки представлений, которые критикует Латур, тем не менее последний отмечает: «Каждый актор, описанный Толстым, постоянно учитывает всё, что делают другие, и пытается внести смысл в окружающий беспорядок» [Latour 1988, 259] – «актор», а не «действующее лицо», как передано в русском переводе [Латур 2015, 102]. Все дело в том, что Латура прежде всего интересуют толстовские описания военных действий, а именно в них в наиболее явной форме персонажи (люди) вступают во взаимоотношения с объектами другой, нечеловеческой (non-humain) природы. Сам Толстой обращает внимание, что все неисчислимые участники войны действовали под влиянием множества обстоятельств, «вследствие своих личных свойств, привычек, условий и целей», мимолетных побуждений. Вот, к примеру, Николай Ростов бросился в атаку, потому что не мог удержаться от желания проскакать по ровному полю [Толстой 1958 II, 107]. По меркам же социологии Латура это «ровное поле» – равноправный актор, действие которого сказалось на результатах атаки. Есть у Толстого пример еще одного рода «акторов» из важного для Латура класса технических, сооруженных человеком объектов: во время бегства из-под Аустерлица русские войска стекаются к узкой плотине Аугеста. На этой плотине «…столько лет мирно сиживал в колпаке старичок-мельник с удочками, в то время как внук его, засучив рукава рубашки, перебирал в лейке серебряную трепещущую рыбу», по ней «…столько лет мирно проезжали на своих парных возах, нагруженных пшеницей, в мохнатых шапках и синих куртках моравы и уезжали по той же плотине, запыленные мукой, с белыми возами». В этом фрагменте Толстой обозначает то, на чём настаивает и Латур, не концентрирует описание, а распространяет, расширяет его, включает удаленные детали, привлекает неявные связи. А как раз в удаленных деталях, в «тщательном переплетении слабых связей», согласно Латуру, и проявляется истинная сила, действующая на события, – весь роман Толстого тому наглядная иллюстрация [Latour 1997]. «…На этой узкой плотине теперь между фурами и пушками, под лошадьми и между колёс толпились обезображенные страхом смерти люди, давя друг друга, умирая, шагая через умирающих и убивая друг друга для того только, чтобы, пройдя несколько шагов, быть точно так же убитыми. Каждые десять секунд, нагнетая воздух, шлёпало ядро или разрывалась граната в средине этой густой толпы…» [Толстой 1958 I, 373–374]. Мирное техническое сооружение собирает отступающие войска в месте, по которому очень удобно бить из орудий – ничто так не сыграло на руку Наполеону во время отступления русских войск, как плотина Аугеста. Она-то и венчает у Толстого (по Латуру, «подытоживает») страшную картину разгрома русской армии под Аустерлицем.

Приведем еще один, важный для наших дальнейших рассуждений, пример. У Толстого в сражении под Аустерлицем немалую роль в стремительной победе Наполеона сыграл густой утренний туман. Утром 20 ноября 1805 г. русские войска спустились в покрытую непроглядным туманом лощину, тем самым обрекая себя на гибель, – из-за тумана они просто не видели, что армия Наполеона за ночь вплотную подошла к ним. «Когда солнце совершенно вышло из тумана и ослепляющим блеском брызнуло по полям и туману (как будто он только ждал этого для начала дела), он (Наполеон. – Е.Ж.) снял перчатку с красивой белой руки, сделал ею знак маршалам и отдал приказание начинать дело» [Там же, 353]. В описании Толстого Наполеон умножил силу своего наступления на силу тумана, взятого «в союзники» и обманувшего русских. В интерпретации Латура, Пастер прибегает к той же стратегии: он многократно приумножает силу собственного воздействия на общество благодаря некоего рода «союзу с микробами». В своей лаборатории он «повелевает» теми силами, которые совсем недавно были такими непредсказуемыми и устрашающими, а теперь благодаря пастерианцам получили и объяснение, и отпор.

Однако в интерпретации нечеловеческих акторов Латур идет гораздо дальше Толстого: Толстой видит их через призму целей, намерений и обстоятельств своих героев. Латур же стремится показать свободные проявления любых акторов, не связанных с людьми, не подчинённых им. Следуя собственному замыслу, Толстой как будто не обращает внимания на огромное, исчисляемое многими тысячами, число французских солдат, погибших в России от окопного тифа. Пиши на тему 1812-го года Латур, этот факт получил бы у него куда больший вес. Выявление действия «акторов» нечеловеческой природы[3] служит у Латура той же цели, что у Толстого прояснение действий всех людей, принимавших участие в событии, а именно: более точному определению того, чтó именно совершил тот или иной человек, и прежде всего человек, стоявший во главе всего действа.

В примере с туманом мы вплотную подходим к понятию власти и стратегии, критическому осмыслению которых в толстовском романе Латур уделяет особое внимание: «Лев Толстой в эпилоге “Войны и мира” критикует как социальные, так и мистические объяснения стратегии; особенно интересна для нас его критика понятия власти» [Латур 2015, 46]. Что же из этой критики важно для Латура?

Согласно Толстому, лицо, обладающее властью, наделено правом отдавать приказы, но при этом само оно дальше всех располагается по отношению к собственно вершащемуся событию. А значит, масса непредвиденных обстоятельств может помешать исполнению приказа этой властной персоны - исполняются лишь те приказы, у которых есть возможность быть исполненными [Толстой 1958 II, 768]. После взятия Москвы, поясняет свою мысль Толстой, Наполеон, как никогда, был полон сил и близок к победе. Он отдавал такие же замечательные, гениальные приказы, как и в Австрии, но в Австрии они выполнялись и принесли успех и победу, а в России – нет. Чтобы приказ был исполнен, должна иметься заинтересованность в его исполнении, замечает Толстой. Именно этот момент «заинтересованности в исполнении» и важен для Латура, который следующим образом рассуждает о Пастере: «Для читателя Толстого ясно, что никакого распространения идей Пастера, никакого общественного резонанса на пастеровскую доктрину не было бы и никакие рекомендации или вакцины не покинули бы лабораторию Пастера, если бы другие люди не ухватились за них, не возжелали их, не были бы в них заинтересованы» [Latour 1988, 60]. Чтобы приказ из штаба главнокомандующего был исполнен, нужна мотивация тех, кому приказ адресован. Чтобы идея вышла из лаборатории и получила поддержку в обществе, необходима заинтересованная сила самого общества. И здесь мы подходим к понятию стратегии, которое, следуя его толстовскому пониманию, взял на вооружение Латур.

В комментарии ко II главе книги о Пастере Латур пишет: «Слово “стратегия” постоянно используется здесь в том же смысле, что в “Войне и мире”. Стратег строит планы, которые постоянно уплывают из-под ног; оказавшись посреди запутанных обстоятельств, он ловит случай, он активно борется за то, чтобы в случае победы ему приписали всеобщую заслугу, а в случае поражения возложили ответственность на кого-нибудь другого» [Латур 2015, 102; Latour 1988, 259]. А далее следует очень важное для понимания методологии самого Латура наблюдение: «Каждый актор, описанный Толстым, постоянно учитывает всё, что делают другие, и пытается внести смысл в окружающий беспорядок. Иногда его интерпретацию разделяют другие участники действия, тем самым внося свою лепту в общий беспорядок. Я называю “стратегией” это активное подытоживание действий других и, по сути, совместную выработку общей линии поведения» [Там же; Ibid.].

В статье 2014 г. «Действующие факторы в эпоху антропоцена» (Agency at the Time of the Anthropocene) Латур подробно разбирает эпизод из «Войны и мира», где Кутузов отдает приказ о выступлении русских войск, хотя считает это выступление бессмысленным. Латур показывает, как складывается стратегическое решение Кутузова, и приводит цитату из Толстого: «Известие казаков, подтвержденное посланными разъездами, доказало окончательную зрелость события. Натянутая струна соскочила, и зашипели часы, и заиграли куранты. Несмотря на свою мнимую власть, на свой ум, опытность, знание людей, Кутузов, приняв во внимание записку Беннигсена, посылавшего лично донесения государю, выражаемое всеми генералами одно и то же желание, предполагаемое им желание государя и сведение казаков, уже не мог удержать неизбежного движения и, отдав приказание на то, что он считал бесполезным и вредным, – благословил совершившийся факт» [Толстой 1958 II, 506]. Покорность Кутузова обстоятельствам воспринимается не как слабость, а как реалистическое решение главнокомандующего. Происходит это потому, объясняет Латур, что Толстой показывает все детали ситуации; читатель способен различить объективные и субъективные факторы: «свершившийся факт» и «неизбежное движение», с одной стороны, и «власть, ум, опытность, знание», с другой. Латур отмечает, что такое различение субъектов и объектов, которое мы видим у Толстого, утрачено в сегодняшнем обществе [Latour 2014, 8–9].

Эти замечания о Кутузове повторяются и в книге о Пастере [Латур 2015, 102]. Согласно Латуру, способность толстовского Кутузова суммировать все обстоятельства и, исходя из этого, принимать решения и является признаком гениального человека. После Бородинского сражения Кутузов единственный, чувствуя, что «враг смертельно ранен», ночами обдумывал доходившие до него известия и все силы употреблял на то, чтобы отличить субъективное, надуманное, от действительно произошедшего: «Он со своею шестидесятилетней опытностью знал, какой вес надо приписывать слухам, знал, как способны люди, желающие чего-нибудь, группировать все известия так, что они как будто подтверждают желаемое, и знал, как в этом случае охотно упускают все противоречия» [Толстой 1958 II, 548].

Латур признается, что заимствует толстовскую модель «гения» для анализа деятельности Пастера [Латур 2015, 136]. Чтобы показать, в чём состояла гениальность Пастера, Латур вводит понятие «двух механизмов компоновки сил общества».

«Первый механизм», заключается в том, что к возникшему в обществе запросу на определенное направление деятельности (научные разработки, например) может быть присоединено другое, а к нему следующее. Восстановление такой цепочки позволяет показать, что Пастер ориентировался именно на потребности, или, по Латуру, на силы, способные со стороны общества подхватить его разработки. Пастер не раз бросал фундаментальные исследования, в которых добился успеха, ради разработок, интересовавших значительную часть общества – этим, а не только выдающимся талантом ученого, Латур объясняет столь длительный и пристальный интерес к лаборатории Пастера.

Действие «второго механизма» состоит в том, что общество наделяет того или иного актора качеством гениальности (например, Пастера) и затем этой гениальностью и объясняет свой длительный интерес к нему. Разъясняя, как именно работает этот механизм, Латур вновь «оглядывается» на Толстого: «Когда Толстой объясняет ход русской кампании Наполеона, он описывает первый механизм, однако он хорошо осведомлён о том, что второй механизм устроен иначе, поскольку осуществление всех военных действий приписывается историками исключительно "гению Наполеона" и "гению Кутузова"» [Latour 1988, 42]. Толстой в своем романе многократно описывает действие «второго механизма». Он в деталях показывает, как после страшного поражения русской армии под Аустерлицем из-за неодолимой потребности общества в герое в Москве в ходе светских разговоров и пересудов создается образ героя в лице князя Багратиона, не сыгравшего, как следует из толстовского повествования, никакой роли в сражении под Аустерлицем [Толстой 1958 I, 396]. Латур считает находкой Толстого то, как им выбран ряд «победителей» и «побеждённых»: представленная в романе композиция противоборствующих сил позволяет Толстому проверять и опровергать сложившиеся версии о причинах победы одних и поражении других [Latour 1988, 111]. «Не будем забывать урок Толстого. Несомненно, Наполеон и Кутузов стояли "во главе" своих войск. Разложив на части тот комплекс сил, который привел их в действие, мы обнаруживаем, чтó эти великие люди сделали и почему Бонапарт, а не Стендаль, почему Кутузов, а не Милорадович оказались во главе войск на подступах к Москве» [Латур 2015, 117; Latour 1988, 71]. Мы действительно можем понять, в чём, например, состояла мудрость Кутузова. Не «благоразумие Барклая де Толли» (который, видя расстройство в рядах русских и массу раненых, отправил Кутузову донесение о поражении и бегстве русских войск) сыграло важную роль в сражении под Бородином. Важную роль сыграло то, что в кульминационный момент сражения, когда силы войск были на исходе, а потери немыслимы, Кутузов отдает приказ – «завтра мы атакуем». Приказ этот не соответствовал ни ходу сражения, ни логике «военной науки». Тем не менее он тут же разнесся по всей армии, «…потому что то, что сказал Кутузов, вытекало не из хитрых соображений, а из чувства, которое лежало в душе главнокомандующего так же, как и в душе каждого русского человека» [Толстой 1958 II, 267]. Услышав такой приказ, измученные люди укреплялись в своей надежде на победу. Латур не раз повторяет: Толстой показал, что, когда в ходе битвы по войскам разносится клич «Победа!» или «Поражение!», он не подытоживает происходящее, а является попыткой повлиять на исход событий [Латур 2015, 167, 209].

Касаясь композиции сил, представленных в романе Толстого, Латур объявляет «Войну и мир» «неподражаемой моделью», на которую он ориентируется в собственном исследовании, очерчивая ансамбль репрезентативных групп, участвовавших в «пастеризации Франции». Подобно тому как Толстой показывает разные принципы действий участников войны, Латур выявляет различия в отношении к пастеровским мерам гигиены у разных групп: у профессионалов – военных, колониальных и гражданских врачей, а также у обывателей, к которым, в конечном итоге, эти меры и обращены.

Справедливости ради следует заметить, что при всем восхищении Латура «Войной и миром», он не приемлет провиденциализма Толстого. Латур стремится создать социологию (или даже философию) свободную как от антропоцентризма, так и всякой идеологии Рассуждая в первом издании книги о Пастере сколь часто, рисуя картину тех или иных событий (научных, политических, военных), люди прибегают к бессодержательным понятиям, он отмечает, что даже Толстой не избежал того, чтобы в конечном счете объяснить освобождение России от наполеоновского нашествия божественным замыслом[4].

Что же в конечном счёте получается, после того как Латур переносит подходы Толстого в свою, лишённую «субъективности» и «антропоцентризма» картину распространения научных разработок в обществе? Если Толстой представил противостояние Наполеона и Кутузова в виде сражения «толп», где порой мы видим действия масс, а порой – действия отдельных персонажей, отдающих приказы, которые плохо понимаются, перевираются или вовсе не исполняются, но тем не менее рождают определенные результаты, о которых командующие получают запоздалые и искаженные сведения, где возгласы «Победа!» или «Спасайся!» действуют как «самореализующиеся пророчества»[5] и ведут к наступлению или отступлению, то Латур схожим образом описывает ситуацию, названную им «войной и миром микробов»: «Я должен был вернуть науке толпу разнородных союзников, составляющих её войско, для которых наука является всего-навсего пышно разукрашенным штабом главнокомандующего с неопределённой функцией. Я должен был показать, что эти не пользующиеся высокой репутацией союзники (гигиенисты, водостоки, агаровый гель, куры, фермы, насекомые всех видов) являлись неотъемлемой частью так называемых научных объектов. Я показал, что на них испытывалось действие определенной формы вируса, бактерии или вакцины именно ради того, чтобы сделать их союзниками, ради соединения с ними, ради их убеждения» [Latour 1988, 147]. Латур уверен, что мы не поймём действительной и цельной картины науки, если не учтём эти «ничего не смыслящие войска». Латур учитывает их и видит в происходящем в науке прямую аналогию с ходом сражения у Толстого: «Когда кричат “победа” или “поражение”, это не описание того, что сделали пастерианцы, но боевой клич, призывающий гнать другого противника» [Латур 2015, 209].

Окончательный итог книги о Пастере таков: «В самом деле, как только мы перестанем сводить науку к малому числу наделенных властью структур, которые замещают место науки, то вновь появляются не только толпы людей, как у Толстого, но и вечно изгоняемое Критикой “нечеловеческое”. Если мы преуспеем в эмансипации нечеловеческих сущностей от двойного доминирования людей в обществе и в науке, это будет прекрасным достижением для моего, возможно, не очень складного начала "антропологии науки"» [Latour 1988, 150].

Примечания

Latour, Bruno (1997) “On actor-network theory. A few clarifications”, http://www.nettime.org/Lists-Archives/nettime-l-9801/msg00019.html