Главная arrow Все публикации на сайте arrow Пострижение в историки: эпистемологическая аскеза Н.М. Карамзина
Пострижение в историки: эпистемологическая аскеза Н.М. Карамзина | Печать |
Автор Ольхов П.А.   
29.12.2016 г.

Вопросы философии. 2016. № 12.

 

Пострижение в историки: эпистемологическая аскеза Н.М. Карамзина

П.А. Ольхов

 

Автор актуализирует герменевтико-эпистемологические аспекты исторического наследия Н.М. Карамзина, соблюдавшего в своих трудах своего рода эпистемологическую аскезу – верность практическим максимам ответственного исторического суждения. Смысл этой аскезы, ее удаленность от крайностей метафизического конструирования и экзегетического источниковедческого ригоризма представляются продуктивными в ситуации кризиса исторического знания конца XX – начала XXI в. Перспективы преодоления этого кризиса «после послесовременности» могут быть уточнены в связи с возвратным пониманием карамзинского исторического «дееписания» в его практической заданности и конкретно-эпистемологической событийности.

КЛЮЧЕВЫЕ СЛОВА: история русской философии, эпистемология исторического знания, метафизическое конструирование, экзегетический ригоризм, историческое понимание, практическое суждение.

 

ОЛЬХОВ Павел Анатольевич – доктор философских наук, доцент, профессор кафедры философии и теологии Белгородского государственного национального исследовательского университета.

 

Цитирование: Ольхов П.А. Пострижение в историки: Эпистемологическая аскеза Н.М. Карамзина // Вопросы философии. 2016. № 12.

 

 

Voprosy Filosofii. 2016. Vol. 12.

The Vows of Historian, or the Epistemological Ascesis in Historical Mind of N.M. Karamzin

Pavel A. Olkhov

 

The author actualized some hermeneutical and epistemological aspects of the historical mind circumstantially grounded in the historical grandiose or selfless work carried out by Nikolay M. Karamzin. It was a kind of epistemological austerity of historian focused on the compliance with the practical maxims of responsible historical judgment. Karamzin’ experience with its epistemological and anthropological dimension is to be productive in the situation of “post postmodernity”, during the crisis of historical knowledge at the beginning of XXI century. The intense overcome of historical narrative more linear than solid thus may be associated with recurrent understanding of the reasons of historical thinking as “act-writings” in its dialogic givenness and epistemological eventful.

 

KEY WORDS: history of Russian Philosophy, epistemology of historical knowledge, a metaphysical constructing, exegetical rigorism, historical understanding, practical judgment.

 

OLKHOV Pavel A. – DSc in Philosophy, Professor of the Department of Philosophy and Theology in Belgorod National Research University.

Этот e-mail защищен от спам-ботов. Для его просмотра в вашем браузере должна быть включена поддержка Java-script

Citation: Olkhov P.A. The Vows of Historian, or the Epistemological Ascesis in Historical Mind of N.M. Karamzin // Voprosy Filosofii. 2016. Vol. 12.

 

 

 

Слово, если даже оно противоречиво, – связывает.

Т. Манн

 

Отнюдь не новостью будет к очередным памятным датам рождения и смерти Н.М. Карамзина (1766–1826) объявить о его возвращении. Едва ли не каждый юбилей Карамзина сопровождается возобновлением интереса к «первому историку и последнему летописцу»: публикациями того немногого, что удавалось извлечь из архивов его лучших друзей; доскональными, вполне «яростными» биографическими реконструкциями – от М.П. Погодина до Ю.М. Лотмана и Н.Я. Эйдельмана; полемичными или обстоятельными историографическими разборами, в которых приняли участие крупные историки разного теоретического склада. В XIX и начале ХХ в., «золотом» столетии мировой исторической науки, о Карамзине как незаурядном историке высказывались Л. Ранке и С.М. Соловьев, К.Н. Бестужев-Рюмин и В.О. Ключевский, В.С. Иконников и П.Н. Милюков, С.Ф. Платонов, М.Н. Покровский и многие другие. К концу ХХ и в начале XXI в. уточняется культурно-исторический масштаб карамзинской историографии: история карамзинских юбилеев (С.О. Шмидт), «миф Карамзина» – те сравнительные оценочные суждения, которыми изобилует двухвековая карамзинистика (А.Л. Зорин, А.С. Немзер, О.А. Проскурин), упорядочиваются исторические pro et contra Карамзина и религиозно-философские контуры его воззрений (Л.А. Сапченко) и др. Карамзин возвращается, и только, пожалуй, в одном отношении его возвращение нельзя назвать сколько-нибудь успешным: вне поля зрения раз за разом остается мастерская Карамзина-историка – инструментальное разнообразие и полнота его эпистемологической аскезы, верность которой он хранил на протяжении почти четверти века.

Внешние приметы этой аскезы вполне известны: в «Истории государства Российского» Карамзин, младший современник «славного Канта» (как, впрочем, и И.-Г. Гердера) избегает метафизического конструирования и уклоняется от экзегетического ригоризма историографов, предпочитавших «плыть не по реке, а по ее источнику» (хотя вполне успешно, критически осваивает опыт А. Шлёцера). В его многотомнике нейтральны концепты исторических идей, времени, прогресса; он оперирует как эпистемологическими метафорами этическими понятиями (придает им вид суждений здравого смысла и т.п.), не склоняясь при этом к какому бы то ни было систематическому морализму; охотно припоминает Провидение, дух или судьбу, но не придает этим понятиям никакой теоретической или богословской определенности; обращается к историческому целому («чувству целого») и не находит возможным отождествить свой труд с этим целым и т.д. Концептуальный минимализм, которого держится Карамзин в своей историографии, – это вполне продуманная позиция аскезы писателя, «постригшегося в историки»: эпистемология Карамзина была предметно ориентирована на конкретно-неповторимого и неизбывного исторического другого – на «дееписание» и действительное, деятельное и незавершимое диалогическое начало исторического знания, а не на автономное историческое знание и письмо.

Эпистемологическая аскеза Н.М. Карамзина оказалась весьма отлична от той, к которой привыкали и которую чаще всего закрепляли в своих программах исследователи ближайших послекарамзинских поколений: отправным познавательным пунктом для многих становилось объективирующее историческое понимание, в котором различались истины истории как временной реальности, в сущности прошлой, и истины тех познавательных форм, на которые указывала, которые подтверждала или оспаривала историческая критика. Сосредоточенность на такого рода научно-эпистемологической аскезе, условиях ее возможности и ее практиках, на «чужой одушевленности», которая придает этим практикам незавершенность и требует от исследователя всевозрастающей бдительности по отношению к себе и предметным областям исторических исследований, энциклопедическим образом предстает у крупнейшего русского методолога научно-исторического склада А.С. Лаппо-Данилевского, в фундаментальном труде которого нет и упоминания о Карамзине; подобным образом оставляют в стороне или совсем не замечают исторические практики Карамзина философы и методологи исторического познания второй половины XIX – начала ХХ в. (Н.И. Кареев, П.М. Бицилли, Л.П. Карсавин и др.); неинтересен оказывается Карамзин и для Г.Г. Шпета.

Карамзин, свидетель Французской революции, почитатель Ж.-Ж. Руссо и собеседник Канта, ровесник и переводчик мадам де Сталь, заставший в России три очень различных царствования, екатерининское, павловское и александровское, и напоследок наблюдавший за событиями 14 декабря 1825 г., в своем теоретическом мышлении был весьма «мерным человеком» [Бестужев-Рюмин 1895, 17] – нисколько не был наивен и не представлял себе историю как рациональную данность, феноменологию идеи или идеаций исторического сознания, – ничуть не склонен был впадать в доверие к истории вообще и историческим истинам как таковым. Никакого теоретического высокомерия или схематической уверенности по отношению к историческому знанию Карамзин не высказывал и был больше всего практиком-историком. Непросто говорить о практической определенности profession de foi Карамзина; однако очевидно, что «постригшись в историки» во вполне зрелом возрасте, он вторгся в профессиональное научно-историческое сообщество с уникальным опытом преобразования речевой реальности и проникающего участия в ней.

Событийность истории для Карамзина неотделима от событийности речи, о которой свидетельствовали исторические источники, нуждавшиеся во встречном, отзывчивом и преобразующем историческом понимании. Эпистемологический стиль Карамзина – это асимметричное доверие к «практическому разуму» в его речевой данности, высказываниям, которые всегда адресуются к избранному «ты» и именно поэтому стремятся к некоторой диалогической отчетливости. Формирование этой позиции можно заметить уже в переписке с И.К. Лафатером – одним из авторитетных собеседников, у которого Карамзин читал своего рода переложение платоновского «Алкивиада»: «Глаз наш не так устроен, чтобы видеть себя без зеркала, – а наше “я” видит себя только в другом “ты”. Мы не имеем в себе точки зрения на самих себя» [Переписка 1984, 470]. «История государства Российского» уже распределяет это «ты» типологически, как «ты» правителей, законодателей и «простых граждан»; при этом «мы все граждане, в Европе и в Индии, Мексике и в Абиссинии: личность каждого тесно связана с отечеством: любим его, ибо любим себя» и т.д. [Карамзин 1842, IX].

Познавательная оптика Карамзина – это оптика здравого смысла, лояльного к различным проявлениям метафизики, теоретического скептицизма, исследовательского свободного и личностного самопонимания. Процедуры исторического понимания у Карамзина не предполагали концептуальной реконструкции предельных смыслов исторического исследования, их объективации или отчуждения от исследователя; понимание возникало в некотором коммуникативно ответственном, гуманитарном отношении к источникам, свидетельское достоинство которых выверялось под «Шлёцеровой ферулой». В эпистемологическом отношении Карамзин не только скептичнее поколения историков-методологов конца XIX в., но и экзистенциально последовательнее в своем аскетизме. Его эпистемологический выбор не научно или «жизненно» автаркичен, он происходит вследствие ценностно-теоретического кеносиса в области практических суждений, нравственно-политической реальности исторического знания. Карамзин не только пишет «Историю государства Российского» для российских граждан и разом людей традиции, христиан и подданных государя, обращается к ресурсам их участного понимания, превозмогая экзегетические настроения историков своего времени, но и, между прочим, решается на «Записку о древней и новой России» – указывает на императивы вольной историчности властвующих: нравственно-исторически и политически урезонивает в своих размышлениях Павла I или даже Екатерину II, «дремлющую на розах» [Карамзин 1870, 2266], чиновное правительство, которое проявляет симпатию к отвлеченным проектам освобождения крепостных, выступает за решительный и скорый их перевод в сугубо гражданское состояние, забывая о жизненных разрывах и разрушениях, которые наступают при реализации таких проектов. «Освобожденные от надзора господ, – указывает Карамзин, – имевших собственную земскую исправу или полицию, гораздо деятельнейшую всех земских судов, станут пьянствовать, злодействовать, – какая богатая жатва для кабаков и мздоимных исправников, но как худо для нравов и государственной безопасности! Одним словом, теперь дворяне, рассеянные по всему государству, содействуют монарху в хранении тишины и благоустройства; отняв у них сию власть блюстительную, он как Атлас возьмет себе Россию на рамена… Удержит ли? Падение страшно!!» [Карамзин 1870, 2302–2303] Это рассуждение имеет довольно долгую историю восприятий и последующих полемик [Ольхов 2009], но у самого Карамзина оно сопровождено историческим очерком постепенного приведения разных крестьянских групп в состояние крепостничества как жизненное состояние, в том числе замечается: «Не знаю, хорошо ли сделал Годунов, отняв у крестьян свободу (ибо тогдашние обстоятельства не совершенно известны), но знаю, что теперь им неудобно возвратить оную. Тогда они имели навык людей вольных, ныне имеют навык рабов» [Карамзин 1870, 2304].

Подобным образом Карамзин указывает на обезличивающее верхоглядство чиновничества, которое стремится к справедливости в рекрутском наборе помимо здравого смысла или же «пускает пыль в глаза», хлопоча об университетских зданиях, заведении кабинетов, ученых обществ, призывает знаменитых иноземных астрономов, филологов, между тем как «…в Москве с величайшим трудом можно найти учителя для языка русского, а в целом государстве едва ли найдешь человек сто, которые совершенно знают правописание, а мы не имеем хорошей грамматики, а в именных указах употребляются слова не в их смысле…» [Карамзин 1870, 2298–2300, 2295] и т.д. Не власть идей – метафизическую сдержанность и готовность исторически лично высказаться, демонстрирует Карамзин. Для историков критического, концептуального склада позиция Карамзина как будто избыточно чувственная или теоретически недалекая – на деле, впрочем, требующая развитого чувства диалогической дистанции, в которой «истина и правда», когнитивный и этический моменты исторического знания выступают в речевой форме ответственного суждения, обращенного к конкретному историческому другому, в координатном отношении к которому оказывается вся карамзинская историография. Эпистемологическое мастерство Карамзина-историка есть уверенное проявление способности такого суждения.

К.Н. Бестужев-Рюмин, один из наиболее авторитетных учителей А.С. Лаппо-Данилевского и многих историков методологического поколения, несколько раз публично высказывался о понимающем характере карамзинского исторического мышления [Бестужев-Рюмин 1895]. Вполне подтверждает продуктивность эпистемологической аскезы Карамзина и вся история русской герменевтики – та, которая с достаточной отчетливостью развивалась у русских историков первой половины и середины XIX в. (А.З. Зиновьева, Н.Г. Устрялова, А.Ф. Федотова и др.) и давала себя знать как практика открытого и целостного, метафизически сдержанного или органического исторического понимания в работах Н.И. Надеждина, Ап.А. Григорьева, Н.Н. Страхова, Н.Я. Данилевского, В.В. Розанова и др. и, между прочим, в русском историческом романе, настроенном на аскетическое переживание (как это происходило с наибольшей отчетливостью у Л.Н. Толстого). В ситуации второго десятилетия XXI в. история русской исторической герменевтики мало-помалу выходит из тени – как, впрочем, и та зарубежная историография XIX в., внимание к герменевтико-эпистемологическим установкам которой в отечественной методологии истории было исчезающе мало и подвергалось сильной интерпретации. В обратной – карамзинской – перспективе исторической мысли становится заметнее герменевтическое «дружелюбие» И.-Г. Гердера[1] и влияния, которые испытал Л. фон Ранке со стороны Б.Г. Нибура, И.Г. Фихте или В. Скотта, или сходство его познавательных установок со взглядами И.-В. Гёте, В. Гумбольдта или Ф.Г. Якоби и др., вся поэтика документализма Ранке, его «исторических рапсодий». В порядке возвращения к Карамзину проявляются максимы герменевтико-диалогической открытости И.-Г. Дройзена, становятся различимы антиранкеанские вызовы, которыми насыщена культурно-историческая эпистемология Г. Гервинуса и др.

Мастерская Карамзина, его исторический «верстак» и все инструменты его историографии как будто все на виду, всё прозрачнее то стекло, под которым помещено его историческое наследие. Все архивные тайны Карамзина, насколько возможно, выведаны; компетентное источниковедение аналитически уточняет, переводит на русский язык или с новой высокой точностью группирует полузабытые издания. Но еще только устанавливаются возможности «абсолютного сочувствия» к основаниям его познавательного опыта, историчность которого нуждается в новом внимании.

 

Источники (Primary Sources in Russian)

Бестужев-Рюмин 1895 – Бестужев-Рюмин К.Н. Николай Михайлович Карамзин. Очерк жизни и деятельности. СПб., 1895 [Bestuzhev-Ryumin K.N. Nikolay Mikhailovich Karamzin. An essay of life and work. In Russian].

Гайм 1888 – Гайм Р. Гердер, его жизнь и сочинения / Пер. с нем. В.Н. Неведомского. T. 12. М., 1888 [Haym R. Herder nach seinem Leben und seinen Werken. Russian translation].

Карамзин 1842 – Карамзин Н.М. История Государства Российского. Кн. 1. СПб., 1842 [Karamzin N.M. History of the Russian State. In Russian].

Карамзин 1870 – Карамзин Н.М. О древней и новой России в ее политическом и гражданском отношениях // Оттиск из «Русского архива». Б.м., 1870. Стлб. 2229–2352 [Karamzin N.M. On Ancient and Modern Russia in its political and civil relations. In Russian].

Переписка 1984 – Переписка Карамзина с Лафатером. 1786–1790 // Карамзин Н.М. Письма русского путешественника. Л.: Наука, 1984. С. 464498. (Correspondence of Karamzin with Lavater. 1786–1790. In Russian].

 

Ссылки – References in Russian

Ольхов 2009 – Ольхов П.А. Здравый смысл и история (заметки к полемической эпитафии Н.Н. Страхова «Вздох на гробе Карамзина») // Вопросы философии. 2009. № 5. С. 125–132.

 

References

Ol'khov P.A. Common sense and history (Notes to the polemical epitaph of Nikolay N. Strakhov «Sigh on the coffin of Karamzin») // Voprosy Filosofii. 2009. № 5. P. 125–132 (In Russian).

 



Примечание

[1] О гердеровском совете читать текст «не как деспот, а как друг и помощник автора» и т.п. см. анализ Р. Гайма «Отрывочных заметок» И.Г. Гердера [Гайм 1888 I, 154–155 и др].

 

 

 

 
« Пред.   След. »