До Петра Великого Московская Русь воспринималась западными путешественниками почти как дикая Африка. Необходим был культурный герой, из тех, что знали все народы, начиная от Гильгамеша, Тесея, Геракла и кончая Карлом Великим. Интересно, что, рассуждая о судьбе России, три русских мыслителя (Карамзин, Пушкин, Хомяков) независимо друг от друга употребили одну и ту же формулу: «Явился Петр». Петр Великий как явление! Как политическая и военная сила Россия вошла в Европу при Петре, но необходимо было интеллектуальное утверждение европейских ценностей, которые создали бы из Калибана волшебника Просперо.

И это произошло: возник тип русского европейца, который, несмотря на внутренние и внешние катаклизмы в течение двух столетий, состоялся и уцелел. Но кто сделал это «неимоверное усилие» (С.С. Аверинцев) по превращению русских людей в европейцев, в русских европейцев? Попыток было немало, но решающей оказалась деятельность Карамзина, создавшего – без преувеличения – практически всю область русской духовности: прозаик, поэт, переводчик, свободно говоривший на нескольких европейских языках, путешественник, открывший России Европу, великий историк и незаурядный мыслитель, заложивший в России нормы цивилизованного прочтения мира. Мы называем его следом за Пушкиным последним русским летописцем и первым русским историком, мы помним, что Пушкин посвятил Карамзину своего «Бориса». Кстати, Карамзин дал Пушкину не только материал для размышления о России, он подарил ему великого мыслителя в друзья. Пушкин, как известно, легко сходился с людьми, но Чаадаев среди всех был неразменным золотым. Пушкин познакомился с Чаадаевым у Карамзина.

Пустое пространство, дикую Скифию, Карамзин сумел оживить и двинуть в мир, причем не придумывая немыслимых сюжетов, а рисуя и осмысливая то, что было. Было хорошее, писал о хорошем, были ужасы Ивана Грозного – о злодействах Грозного ярче Карамзина не написал никто. Недаром Пушкин назвал его «Историю» не только созданием великого писателя, но и подвигом честного человека, ибо «древняя Россия, казалось, найдена Карамзиным, как Америка Колумбом». Россия как целый материк, но в отличие от Америки с исторической жизнью. Но почему же никто ее из европейцев не замечал, словно некий железный занавес намертво закрыл Русь от Запада. А ведь занавес был. Это татаро-монгольское нашествие. Оценивая масштабы разрушения Руси монгольскими ордами, русские историки проводили аналогию с падением Римской империи в эпоху переселения народов. «Россия, – писал Н.М. Карамзин, – испытала тогда все бедствия, претерпенные Римскою империею от времен Феодосия Великого до седьмого века, когда северные дикие народы громили ее цветущие области. Варвары действуют по одним правилам и разнствуют между собою только в силе» [Карамзин 1993, 419]. Несмотря на уважение к памяти Карамзина, ему необходимо возразить. Варвары, ворвавшиеся в области Римской империи, пришли в Рим, и христианство оказало в дальнейшем решающее влияние на их культуру. Русь оказалась под мощным воздействием языческой Золотой Орды. То есть только становящаяся цивилизация была сызнова варваризована.

И трагедия Руси, и ее историческая заслуга перед Европой была значительна. Это был путь в несколько столетий. От первых новгородско-киевских князей, которые ходили походами на Византию, до спасения Западной Европы погибающей Русью от татаро-монгольского нашествия, иными словами, спасения христианского мира. Пушкин подхватил эту мысль Карамзина: «Татары не посмели перейти наши западные границы и оставить нас в тылу. Они отошли к своим пустыням, и христианская цивилизация была спасена. Для достижения этой цели мы должны были вести совершенно особое существование, которое, оставив нас христианами (то есть, для Карамзина и Пушкина – европейцами. – В.К.), сделало нас, однако, совершенно чуждыми христианскому миру, так что нашим мученичеством энергичное развитие католической Европы было избавлено от всяких помех» [Пушкин 1982, 289].

Становление Карамзина началось с «Писем русского путешественника». Едва ли не впервые не западный путешественник поехал в африканскую Россию, а русский, причем весьма образованный дворянин, поехал в Европу – не учиться, как при Петре или Екатерине, а смотреть, наблюдать, делать выводы. То есть поехал как равный. Не по слухам, не по байкам, даже не по легендам, а самому все увидеть. Что за создание такое – Европа и так ли уж Россия существует вне ее пространства. Ведь европейские тексты Карамзин читает, понимает, переживает, даже начинает путешествие, ставя себя в контекст европейских путешественников. Более того, сообщает, что хотел писать роман из европейской жизни, но сжег его, ибо надо самому видеть, что пишешь. Как видим, с самого начала он сообщает читателю, что он как автор существует в европейском контексте, который он знает лучше, чем европейцы – российское пространство. Это ему быстро становится ясно: «Между тем вышли на берег два Немца, которые в особливой кибитке едут с нами до Кенигсберга; легли подле меня на траве, закурили трубки и от скуки начали бранить Русской народ. Я, перестав писать, хладнокровно спросил у них, были ли они в России далее Риги? “Нет”, – отвечали они. “А когда так, государи мои, – сказал я, – то вы не можете судить о Русских; побывав только в пограничном городе”. Они не рассудили за благо спорить, но долго не хотели признать меня Русским, воображая, что мы не умеем говорить иностранными языками» [Карамзин 1984, 12].

Это первое столкновение с европейским типом восприятия мира, увертюра к «Письмам», которая показывает, что Европа видит только себя. А Карамзин хочет увидеть Европу в реальности, причем не ставя себя не выше и не ниже собеседников. Позиция внятная – уважения и желания узнать то, что не знаешь. Вообще-то, уже в таком подходе звучит подлинно европейский подход, тот, который когда-то сделал Европу Европой. Карамзин составил маршрут, желая посетить и пообщаться с крупнейшими умами Европы (как мы понимаем, иностранные языки были ему вполне доступны). Как писал великий русский филолог Буслаев: «Если русская литература, со времен Петра Великого, довершая дело преобразования, имела своею задачею внести к нам плоды западного просвещения, то Карамзин блистательно исполнил свое назначение. Он воспитал в себе человека, чтобы потом, с полным сознанием, явить в себе русского патриота. Любовь к человечеству была для него основою разумной любви к родине, и западное просвещение было ему дорого потому, что он чувствовал в себе силу водворить его в своем отечестве» [Буслаев 1990, 450].

Приняв от Руссо принцип сентиментализма, введя его в русскую литературу, написав знаменитую «Бедную Лизу», создавшую так называемый «лизин текст» в русской литературе, создавая стихи, которым подражают его современники, он издавал журналы, в том числе переживший в разные эпохи и в разных обличьях «Вестник Европы», который должен был дать русскому образованному обществу ориентир духовной жизни. Он модернизировал русскую лексику, обогатив язык такими словами, как «промышленность», «сосредоточить», «моральный», «эстетический», «эпоха», «сцена», «гармония», «катастрофа», «будущность». Разумеется, он стал знаменем молодых русских европейцев, объединившихся в общество «Арзамас». Противостоял карамзинистам адмирал Шишков, который вместе с Г. Державиным основали литературное общество «Беседа любителей российского слова» (1811) с уставом и журналом. Шишкову казалось, что реформа языка, осуществленная Карамзиным, антипатриотична и даже антирелигиозна. Но как пишет современный немецкий славист Дирк Уфельман, «Карамзин показал, что субъективная свобода соответствует независимости, Шишков подчинил единичное сознание коллективным правилам» [Uffelmann 1999, 139]. Эта независимость позволила Карамзину оставаться во всем верным себе.

31 октября 1803 г. Карамзин назначен историографом с окладом 2000 рублей в год. Главный выразитель государственного самосознания император Александр I хотел знать историю государства, которым он управлял. К этому времени Россия вошла в тесный, небывалый ранее контакт с Европой как могучее и жизнеспособное государство, а не как стихийная азиатская орда. На взгляд европейцев, однако, русское государство возникло почти что из ниоткуда. Необходим был взгляд, рассматривавший Россию не изолированно, а в новом историческом контексте, в контексте европейской истории, пусть поначалу этот контекст и будет чисто литературным, не выявленным научно. Необходимо было показать, что Россия – страна с историей, «Историк XIX века, – писал о Карамзине С.М. Соловьев, – уже предчувствует в истории науку народного самопознания; говорит, что она есть дополнение, изъяснение настоящего и пример будущего. <…> Историк, бывший свидетелем великих политических бурь и потом восстановления порядка; историк, писавший при государе, который был главным виновником этого восстановления, должен был обратить внимание преимущественно на то, как искони мятежные страсти волновали гражданское общество и какими способами обуздывалось их бурное стремление, учреждался порядок» [Соловьев 1995, 49]. Это был человек, способный объединить эти два интереса в один и одухотворить его личным интересом, интересом свободной и независимой личности, которая пытается не предписывать истории законы, а постигать их.

Настоящий христианин, переживший отказ французов от христианства, увидевший в этом движении путь в кровавую пропасть, Карамзин надеется найти противоядие в истории. Он пишет: «Что Библия для христиан, то История для народов» [Карамзин 1982, 159]. Именно преодоления мятежных страстей народных ожидал он от исторического сочинения. Карамзин «…подложил требования западного человеческого идеала под данные нашей истории, он первый взглянул на эту странную историю под европейским углом зрения» [Григорьев 1980, 186]

Это вот «золотое сечение», наложенное на историю, человеческая мера, применённая к историческим событиям и историческим деятелям, была мерой жизни самого Карамзина, мерой его отношения как к друзьям, противникам, так и к «сильным мира сего». Парадокс Карамзина в том, что, сохраняя в душе республиканские идеалы, он стал монархистом, ибо полагал, что самодержавие – не случайный эпизод для России, а возникло исторически и есть некая гарантия от исторических потрясений, от выпадения России за пределы христианского развития.

В первых же строчках «Истории» он формулирует принципы подхода к мироустройству и не изменяет им далее: «История в некотором смысле есть священная книга народов… <…> Всемирная История великими воспоминаниями украшает мир для ума, а Российская украшает отечество, где живем и чувствуем» [Карамзин 1993, 6– 7].

Заметим, что Европа уже не исключение для Карамзина – она среди прочих. Первый удар по европеизму Карамзина нанесли якобинцы. Карамзин начал искать возможность гуманизма в просвещенном российском самодержавии.

«Молодые якобинцы», полемизировавшие с Карамзиным, мечтавшие о немедленном создании республики по новгородскому образцу, не желали учитывать исторического своеобразия развития и становления России. Но в известном смысле путь к неподражательному, истинному европеизму, о котором, как мы знаем, думал и Карамзин, возможен через самопознание и самосознание, через реальное знание о себе и отказ от идеологических иллюзий, как консервативных, так и либеральных, во всяком случае, если и не отказ, то осмысление их. «Карамзин, – пишет исследователь, – не устаёт повторять своё: что общество, государство складываются естественно, закономерно и всегда соответствуют духу народа, что преобразователям, нравится или не нравится, придётся с этим считаться» [Эйдельман 1983, 139]. Так что же делать? Принять самодержавие как последнее слово русской истории? В этом обвиняли Карамзина будущие декабристы. Но у историка была другая задача. Введение исторического параметра превращало хаос Прошлого в закономерно развивающийся космос.

«Самодержавие есть палладиум России; целость его необходима для ее счастья», – писал Карамзин [Карамзин 1991, 105]. Пушкин был поначалу этим расстроен. С самодержцами у Пушкина были сложные отношения, но именно он стал певцом великого императора. Хочу процитировать слова Бердяева, заметившего, что «многие наивные и непоследовательные люди думают, что можно отвергнуть Петра и сохранить Пушкина, что можно совершить разрыв в единой и целостной судьбе народа и его культуры. Но Пушкин неразрывно связан с Петром, и он сознавал эту органическую связь. Он был поэтом императорской, великодержавной России» [Бердяев 1999, 237].

Это была империя, создающая цивилизованное пространство, охватывавшее разные социальные слои и разные народы. Не случайны слова Г.П. Федотова, что Пушкин был «певец Империи и свободы» [Федотов 1991, 178]. Цивилизующееся пространство империи давало возможность свободы. Именно русские европейцы оказались в эпоху тоталитаризма защитниками европейской свободы. А исток их идей – из русских мыслителей – был Карамзин.

В 1826 г. историк написал «Мысли об истинной свободе». Эти мысли стоит прочитать внимательно: «Основание гражданских обществ неизменно: можете низ поставить на верху, но будет всегда низ и верх, воля и неволя, богатство и бедность, удовольствие и страдание. <…> Нет блага без свободы; но эту свободу дает не Государь, не Парламент, а каждый из нас самому себе с помощию Божиею. Свободу мы должны завоевать в своем сердце миром совести и доверенностию к Провидению!» [Карамзин 1982, 161]

П.Я. Чаадаев, которого часто ругают как ненавистника России, в Карамзине прежде всего ценил интеллектуального, духовного творца великой страны – России: «Какая была возвышенность в этой душе, какая теплота в этом сердце! Как здраво, как толково любил он свое отечество! Как простодушно любовался он его огромностию, и как хорошо разумел, что весь смысл России заключается в этой огромности! А между тем, как и всему чуждому знал цену и отдавал должную справедливость! Где это нынче найдешь?» [Чаадаев 1989, 411–412].

Был ли он консерватором, как уверяют сегодня многие? Но консерватор – хранитель недвижности, а Карамзин вводил новые смыслы и перестраивал российское сознание. Он был человеком меры – в понимании Аристотеля. Как Аристотель он выступал за «золотую середину», которая есть понятие, противоположное посредственности; это своего рода совершенство или вершина, напоминающая линию хребта между двумя безднами или между пропастью и болотом, или, точнее, между Сциллой и Харибдой. Но это понятие меры всегда плохо усваивалось в России как властью, так и оппозицией. Поэтому Карамзин так важен и сегодня.

Источники ‒ Primary Sources in Russian

Бердяев 1999 – Бердяев Н.А. Россия и Великороссия // Бердяев Н.А. Духовные основы русской революции. Опыты 1917–1918 гг. СПб.: РХГИ, 1999 [Berdyaev N.А. Russia and Great Russia. In Russian].

Буслаев 1990 – Буслаев Ф.И. Письма русского путешественника // Буслаев Ф.И. О литературе. Исследования, статьи. М.: Художественная литература, 1990 [Buslaev F.I. Letters of a Russian traveler Fyodor Buslaev. In Russian].

Григорьев 1980 – Григорьев А.А. Западничество в русской литературе, причины происхождения его и силы // Григорьев А.А. Эстетика и критика. М.: Искусство, 1980 [Grigoriev A.A. Occidentalism in Russian literature, the reasons for its origin and power. In Russian].

Карамзин 1982 – Карамзин Н.М. Избранные статьи и письма. М.: Современник, 1982 [Karamzin N.M. Selected articles and letters. In Russian].

Карамзин 1984 – Карамзин Н.М. Письма русского путешественника. Л.: Наука, 1984 [Karamzin N.M. Letters of a Russian traveler. In Russian]

Карамзин 1991 – Карамзин Н.М. Записка о древней и новой России. М.: Наука, 1991 [Karamzin N.M. A note on the ancient and modern Russia. In Russian].

Карамзин 1993 – Карамзин Н.М. История государства Российского. Т. I–IV. Калуга: Золотая аллея, 1993 [Karamzin N.M. History of Russian Goverment. Vol. I–IV. In Russian]

Пушкин 1982 – Переписка А.С. Пушкина. В 2 т. Т. 2. М., 1982 [Correspondence of A.S. Pushkin. In Russian].

Соловьев 1995 – Соловьев С.М. Н.М. Карамзин и его литературная деятельность: «История государства Российского» // Соловьев С.М. Сочинения: В 18 кн. Кн. XVI: Работы разных лет. М.: Мысль, 1995 [Soloviev S.M. N.M. Karamzin and his literary career: «History of the Russian State». In Russian].

Федотов 1991 – Федотов Г.П. Судьба и грехи России. В 2 т. Т. 2. СПб: София, 1991 [Fedotov G.P. The fate and the sins of Russia. In Russian].

Чаадаев 1989 – Чаадаев П.Я. Письмо А.И. Тургеневу. 1838 // Чаадаев П.Я. Сочинения. М.: Правда, 1989 [Chaadayev P.Ya. Letter to A.I. Turgenev. 1838. In Russian].

Ссылки – References in Russian

Эйдельман 1983 – Эйдельман Н.Я. Последний летописец. М.: Книга, 1983.

References

Eidelman N.Y. Last chronicler. M.: Book, 1983 [In Russian].

Uffelmann 1999 – Uffelmann D. Die russische Kulturosophie. Logik und Axiologie der Argumentation. Frankfurt-am-Main: Peter Lang Verlag, 1999.