Мы переживаем идейный кризис, и его надо себе осмыслить во всем его национальном значении.

П.Б. Струве

Сегодня в обществе и научной среде присутствует разочарование в интеллигенции как особом социокультурном феномене, интегрированном в общество как систему отношений. Являясь одновременно носителем и проводником значимых для общества ценностей и норм, интеллигенция сама переживает «ломку» нравственного мерила. Смута, разногласия, ментальная и моральная разбалансировка, манкирование взятыми на себя «высокими» обязательствами – маркеры ее сегодняшнего состояния. Как сегодня относится российское общество к интеллигенции по замерам социологов?

Данные опросов ВЦИОМ, проводившихся в 2000–2010 гг., выглядят следующим образом: на вопрос «Как вы считаете, какую роль играет сейчас в жизни России интеллигенция?» только от 6 до 8% респондентов оценили ее как очень большую[1]. В 2013 г. ВЦИОМ проводил опрос по заказу Международного дискуссионного клуба «Валдай» на тему «Современная российская идентичность: измерения, вызовы, ответы» [Современная российская идентичность 2013]. Спонтанная самоидентификация показала, что, несмотря на множественность возможных ответов (до 3) на предложение представить себя частью одной или нескольких близких по духу групп, интеллигенцией себя определили только 3% респондентов.

Что происходит? Этот социокультурный феномен изжил себя? Остался ли он при этом феноменом социальным, возникающим в результате социальных взаимодействий и выполняющим в обществе определенную функцию. Почему данный когда-то Антонио Грамши меткий эпитет в адрес русской нации (он назвал инертные и пассивные национальные силы «русским студнем») более всего подходит сегодня к определению российской интеллигенции? И почему сейчас он приобретает особенно актуальное звучание? Именно на эти вопросы мы постараемся найти ответы в своей статье. Сразу же оговоримся, мы не предполагаем, что полученные результаты могут быть проецируемы на интеллигенцию иных, помимо России, обществ.

Что есть интеллигенция в современном российском обществе, каковы ее структурные признаки и функциональная роль? Начнем с выбора методологии и определения контекста, в котором мы будем рассматривать данный вопрос. Еще недавно методологические основания структурного функционализма позволяли устойчиво и определенно выстраивать элементы системы, создавать логичную картину рационально устроенного мира. Но, очевидно, не без оснований такую социологию сегодня упрекают в том, что она закостенела, утратила остроту, оторвалась от реалий, приобрела местечковый характер, что ей не хватает живости, способности замечать мимолетное, рассеянное в социальном пространстве, многокомпонентные и чувствительные к изменениям аспекты реальности [Back 2012].

Примером такой живой социологии могут служить деятельностные теории, сила которых, с точки зрения В.А. Ядова, состоит в том, что они нашли «правильную» точку зрения на мир. Внимание надо обращать не столько на структуры, сколько на тех субъектов, которые их изменяют. Поэтому особенный акцент следует сделать на тех сильно- или слаборесурсных структурах, которые могут влиять на целое [Ядов 2007 web].

Особенностью позиции сторонников деятельностного подхода является утверждение, что социальный фактор никогда не вырывается из социального поля. Весь мир значений, которыми он руководствуется, укоренен в этом поле и имеет смысл только в соединении с этим полем. Изменчивость, которую обеспечивает деятельность субъектов, является продолжением того, что было, считает П. Штомпка [Штомпка 2005]. Сохранение идентичности социума требует прочности и продолжительности определенных его атрибутов. Каждое общественное явление, каждый социальный факт поэтому одновременно и исторически длительный, и неустанно изменчивый – в этом, собственно, и суть нашего общества, которое П. Штомпка называет «becoming society».

Утверждение укорененности системы значений в социальном поле является проявлением социально-эпистемологической позиции с точки зрения философского анализа [Касавин 2009; Щедрина 2014]. Социальная эпистемология исследует знание как социальное явление, раскрывая мир значений как производное от социальных отношений.

Мы считаем, что в настоящий момент в социальных науках обозначились две тенденции, взаимодействие которых изменило контекст, в котором мы рассматриваем социальные феномены.

Первая тенденция: классические концепции и социальные теории не работают сегодня именно потому, что меняется институциональная структура общества, что предполагает изменение и методологических подходов к стратификации.

Вторая тенденция: ускорение и усложнение социальной динамики делает крайне неустойчивым социальный порядок. Возникают новые социальные связи, новый тип солидарности, новый тип отношений, новые взаимозависимости. На это накладываются возникающие глобальные вызовы, прежде всего в виде увеличивающейся открытости социума, новых мобильностей людей, капиталов, технологий [Урри 2012], образования невиданных ранее сетевых структур [Castells 2010]. Происходит суммирующий (синергетический) эффект их взаимодействия в направлении хаотизации.

Общественный интерес, обеспечивающий интеграционную функцию, все более уступает место корпоративным интересам, интересам отдельных социальных групп и даже индивидов. Размываются границы современных социальных классов, утрачивается классовое сознание, понимание классовых интересов, борьба за которые задавала определенный порядок социальным взаимодействиям двух предшествующих веков.

Изменяется способ определения своей идентичности. З. Бауман пишет о современных людях как «утративших принадлежность»: «Современность заменяет гетерономное определение социального положения обязательным самоопределением» [Бауман 2008, 39]. Идентичность – социальная, культурная и даже гендерная – все менее предписана и все более становится актом индивидуального выбора [Митрошенков 2016].

Подобные изменения происходят на фоне действия таких независимых переменных, как риски климатических изменений, истощение природных ресурсов, новая волна переселения народов, рост напряженности в международных отношениях. Мир давно уже не находится в состоянии равновесия, но теперь он даже перестал сохранять видимость этого.

На фоне происходящих трансформаций традиционные для российской общественной мысли рассуждения об исторической миссии интеллигенции, ее инаковости по сравнению с западными интеллектуалами, и даже намерения четко определить наличие/отсутствие этого социального феномена в России кажутся анахронизмом. А попытки одновременно представить интеллигента и как идеолога власти, и как оппозиционера являются кентавр-идеей, несущей в себе взаимоисключающие начала и не имеющей адекватного себе познавательного аппарата. Ж.Т. Тощенко, изучающий кентавр-проблему в познании и социальной практике, пишет, что это специфическое отражение реальности сознанием, «совмещение несовместимого», «сочетание несочетаемого» [Тощенко 2011, 441]. Вместе с тем это свидетельствует о способности человеческого мышления создавать сочетания несочетаемого, чтобы раскрыть странности этого мира и конкретных обществ в отдельности.

Российская интеллигенция принадлежала именно к такому классу феноменов. Прошедшее время здесь не случайность, о чем поговорим чуть ниже. Кентавр-проблема в познании российской интеллигенции возникает именно тогда, когда мы пытаемся представить интеллигенцию как социальное целое. И эта парадоксальность возникла потому, что длительное время в общественной жизни представители интеллигенции к такой целостности тяготели, в том числе по причине отторжения иными социальными силами. То их называли разночинцами, поскольку ни к какому из понятных обществу сословий они не относились, то прослойкой между настоящими классами.

Феномен интеллигенции будоражит сознание русских философов на протяжении всей истории культурного становления России и осознания русской интеллигенцией бремени ответственности за ее судьбу. Эту тему остро и болезненно переживал Г.Г. Шпет. В «Очерке развития русской философии» он достаточно отчетливо формулирует свою позицию: интеллигенция должна быть интеллектуальным руководителем народа [Шпет 2009]. Шпет вскрывает причины раскола в среде интеллигенции на правительственную и оппозиционную, описывает эти два направления, пытаясь определить внутренние противоречия, мотивы и интересы каждой из групп. Он во многом согласен с критической оценкой нигилистических тенденций в среде русской интеллигенции авторов «Вех», таких как М.О. Гершензон, С.Н. Булгаков, Н.А. Бердяев. Но в то же время у него свой взгляд на природу новой оппозиционной, как он подчеркивает, нигилистической интеллигенции, которая осознает свое отличие от «старой» интеллигенции и формирует самосознание по-новому, в том числе и под давлением извне. Нигилизм в этой группе интеллигенции возводится в ранг морального достоинства. По его мнению, у этой группы молодых интеллигентов ярко выражен скептицизм во всем: во вкусах, неустоявшихся убеждениях, в планах на будущее [Шпет 2009, 37]. Эту противоречивость во внутренней среде расколовшейся русской интеллигенции, сентиментально-оптимистические настроения одной и крайне оппозиционные настроения другой группы, не определившейся с идеалами, находящимися пока еще в процессе брожения, Шпет связывает с теми социальными условиями, которые сложились в России в начале XX в.

Возможно, именно из-за отсутствия подобных социальных условий формирования в западном типе общества, парадоксальности, противоречивости, интеллигенция как социокультурный феномен и проблема познания не сложилась.

Почему, с нашей точки зрения, российская интеллигенция перестает быть реальностью, которая нуждается в отражении «кентаврическим» (т.е. сочетающим противоречивые установки) способом? Взаимоисключающие начала в ее трактовках сохранились, но они «провисают», поскольку сама интеллигенция перестала тяготеть к целостности как социальная общность.

Структурный признак, конституирующий интеллигенцию, которым социология пользовалась до сих пор, «принадлежность к профессии» – это образованный класс, занимающийся умственной деятельностью, – перестает однозначно обособлять данную общность по отношению к иным. Это связано с расширением числа образованных людей, качество образования при этом падает, а численность людей, формально имеющих высшее образование, растет. Одновременно возрастают требования к уровню грамотности и профессиональной подготовки иных категорий работников. Мы наблюдаем тот же эффект, который проявился и в рамках возникшей в свое время массовой культуры: снижение качества ее образцов при одновременном приобщении к ней более широких категорий населения.

Функциональный признак, сплачивающий данную группу (признание за собой особых обязательств перед народом, миссии), с нашей точки зрения давно утратил свою актуальность. Еще в 2000 г. по результатам опроса, проводимого ВЦИОМ, интеллигенция, образованные люди должны были, по мнению респондентов (всероссийская выборка), выполнять вполне определенную роль в отношениях власти и народа, а именно отстаивать интересы вторых перед первыми[2], что соответствовало бы структуре гражданского общества и функциональному распределению ролей в нем. Почему же этого не произошло, где возникла мутация, почему интеллигенция остается аморфной массой, «русским студнем»?

Причины этой мутации, с нашей точки зрения, проистекают из следующей совокупности событий: во-первых, интеллигенция маргинализируется. Это связано с нисходящей мобильностью в ее среде. Неадекватное современным реалиям бюджетное финансирование и оплата труда, снижение престижа и статуса профессий, связанных с умственным трудом. Утрата ощущения собственного достоинства, надорванность реформами 90-х, невостребованность привели к разрушению «умственной порядочности», по выражению Д.С. Лихачева, в среде российской интеллигенции.

Интеллигенция унижена, сломлена, не востребована. Последний ее взлет произошел в годы перестройки и закончился, как это бывает, разрушением системы. В этом смысле российская интеллигенция весьма специфична, с изломанной исторической судьбой. Изначально, в период своего формирования, столкнувшись с жесткой позицией власти по отношении к ее желанию просвещать народ, она начала революционизироваться, сформировалась как раскольническая, противопоставляя себя власти по типу мы – они. Н.А. Бердяев писал, что в то время как на Западе просвещение и культура создавали относительный порядок, подчиненный нормам, в России они низвергали нормы [Бердяев 1990, 71]. Так распорядилась историческая судьба, что интеллигенция у нас не скрепляет, а скорее разъединяет.

Мутация российской интеллигенции – это не одномоментный процесс, это сложный механизм преобразования под влиянием внешней и внутренней среды. Процесс этот не останавливался на протяжении всего XX в., в результате чего мы пришли к тому, что имеем.

Во-вторых, интеллектуальная элита нации пережила жесткую отрицательную селекцию «шиворот-навыворот», как описал ее П.А. Сорокин. Революция и гражданская война убили «лучшие» по своим наследственным свойствам элементы населения, способствуя в противоположность этому выживанию «худших» элементов [Сорокин 2005, 183]. Голод и лишения, сопровождающие революцию, тяжелее переносятся классом людей, живущих умственным трудом. Плохо приспособленная к лишениям нервная система его представителей острее реагирует на ужасы революции, все это ведет к вымиранию этого класса. Ситуация отрицательной селекции усугубляется политической эмиграцией (соответствующую статистику, разумеется, никто не вел) [Сорокин 2005, 198]. Те же, кто «обслуживал» прежнюю власть, но выехать по разным причинам не смог или не захотел, раскололись на две части. Одни «поменяли перчатки», т.е. сменили убеждения, другие «ушли в тень».

Затем началась эпоха «образованцев» от сохи, которые обладали тем не менее очень важным для нашего менталитета качеством: им была привита идея служения. А затем наступила оттепель.

Представляя в ретроспективе мутацию российской интеллигенции на протяжении XX в., мы пришли к выводу, что в отечественной истории было два периода, которые формировали ее именно как социокультурный феномен, а не просто социальный. Это период предреволюционной интеллигенции и период шестидесятников. Первый обязан своим возникновением сочетанию таких внешних и внутренних обстоятельств, как напряжение момента, связанное с развернувшейся борьбой за политические права и свободы, запрос части общества на духовное обновление, престиж социального статуса, внутренний нонконформизм. Феномен шестидесятников возник в условиях пафоса победы, атмосферы духовного обновления и очищения, привитого альтруизма и опять-таки собственного внутреннего нонконформизма. Восьмидесятые и девяностые годы XX века собственную волну перестроечной интеллигенции не дали. Такие знаковые фигуры Перестройки, как А.Д. Сахаров, А.И. Солженицын, шестидесятники. Герои собственно перестроечного времени к социокультурному феномену «интеллигенция» отнесены быть не могут, поскольку внешние условия – пафос обновления, борьбы за демократические свободы – у них не сочетались с внутренними качествами, альтруизмом и нонконформизмом, что показала их последующая судьба.

Таким образом, шестидесятники – это не типичные представители российской интеллигенции, это ее исключение, собственная субкультура, сложившаяся в условиях исключительных внешних и внутренних обстоятельств. Если российская дореволюционная интеллигенция была массово истреблена, эмигрировала, уничтожена, то шестидесятничество заканчивается вместе с естественным уходом из жизни своего поколения. Мы же неправомерно пытаемся типизировать российского интеллигента по маркерам исключительности. В этом смысле культурно-историческая эпистемология, ориентированная на познание единичного, осталась нами невостребованной, уступив позиции социальной эпистемологии, имеющей дело с массовым [Щедрина 2014, 266–267].

Что же можно сказать о современной российской интеллигенции?

Расчищая в 80–90-е гг. дорогу для новых политических сил и экономических условий – частной собственности, конкуренции – часть интеллигенции не избежала соблазна властью, собственностью, утратив собственный комплекс идей и заняв позиции обслуживающего персонала корпоративных интересов власти и бизнеса, попав в полную зависимость от них. Ринувшись во власть, приняв правила игры этой среды, интеллигенция трансформировалась и «разбавила» властную элиту, создав в ней новый слой полуинтеллигентной политической бюрократии.

По-нашему мнению, маргинализация современной российской интеллигенции имеет следующие маркеры. Во-первых, она внутренне неоднородна в силу затронувших ее процессов расслоения. «Высший средний класс» и «низший средний класс», «статусная» и «нестатусная» – во всех этих определениях подчеркивается близость первой группы к правящей элите по доходу, интересам, мировоззрению, а второй к трудящемуся народу. В силу отсутствия внутренней целостности, она не может быть обособлена как социальная страта. Возможно, поэтому авторы аналитического доклада 2014 г «Средний класс в современной России: 10 лет спустя» вообще обошлись без понятия интеллигенция [Средний класс… 2014]. Оно осталось ими не востребовано, хотя, казалось бы, интеллигенция должна быть сутью среднего класса.

Во-вторых, она сама не спаяна определенным комплексом идей, проводником которых могла бы быть в обществе. Не обеспечивает ценностную и идейную преемственность в обществе для молодого поколения. Где эта «новая волна» интеллигенции, для которой ценности (культурные образцы) и образ жизни интеллигентов обладают той же привлекательностью, как раньше, тех, кто и является интеллигенцией? Откуда ей взяться, если не обеспечивается моральный транзит уходящего поколения интеллигенции, обладавшей «умственной порядочностью», тем поколением интеллигенции, которая пережила «ломку» своих убеждений, подстроившись под «игру без правил» как единственно возможный способ выживания в существующих условиях. Процесс разрушения институциональной структуры в целом – институтов образования, воспитания, профессиональной подготовки, через которые происходит «окультуривание» молодежи, – привел к прекращению процесса воспроизводства интеллигенции как социальной общности.

Неспособность интеллигенции сегодняшнего дня предложить сколько-нибудь внятный и актуальный комплекс идей связана, в том числе с отсутствием в ее среде «властителей дум», безусловных для общества нравственных авторитетов. Исходя из культурсоциологических позиций, озвученных Дж. Александером, мир основан на интерпретации. Объяснение и изменение мира нельзя отделить друг от друга [Александер 2013, 505]. «Группы носителей» репрезентируют смыслы, т.е. осуществляют культурное конструирование реальности. С уходом из жизни все тех же шестидесятников Д.С. Лихачева, А.И. Солженицына, на роль учителя, духовного лидера, совести нации, никто претендовать не может. Людей, чей комплекс взглядов консолидировал бы и саму социальную общность интеллигентов, и общество в целом, нет. На настоящий момент российская интеллигенция перестала быть феноменом социокультурным. И тому есть основания.

В-третьих, конформизм в практике социального поведения. Он выражается в том, что верхние слои интеллигенции очень легко идут на сделку с властью, спекулируя интеллектом как капиталом по соображениям личной выгоды. По мнению Д.С. Лихачева, на которого мы уже не раз ссылались, интеллигентность – это соединение университетских знаний со свободой мышления. Но интеллектуальная свобода не освобождает от «совестливости». Если интеллигент и меняет свои убеждения, то только по серьезным соображениям нравственного порядка [Лихачев 1993]. Сегодня соглашательство ради получения выгоды и (или) сохранения (обретения) благополучия стало нормой социальных взаимодействий. Интеллигенция перестала быть консолидированной частью общества, группой единомышленников, у которой общие цели и путь. Цели мелкие, краткосрочные: благосостояние, статус, власть. Она «играет» в патриотов и либеральных оппозиционеров, сеет смуту.

В-четвертых, интеллигенция манкирует нравственными ценностями, готова «закрыть глаза» (и делает это) на собственные принципы. Собственно, мировоззренческая беспринципность и ведет к конформизму как социальной практике. Можно сказать, что интеллигенция сама же и создает «ценностный вакуум» у нового поколения, не обремененного моральными «условностями». Юрий Левада обозначил этот феномен, характерный для российского общества вообще, термином «лукавое двоемыслие» – стремление обойти запреты и отыскать удобные поведенческие ниши в нормативных системах разного уровня (социальных, групповых, личностных). По его мнению, исполнение нормативных императивов превращается в более или менее лукавую сделку [Левада 2011, 200].

П.А. Сорокин в одной из поздних своих работ [Сорокин 2009] продолжил тему отрицательной селекции интеллигенции, вскрывая ее механизмы в мирное время, связывая ее с искушениями чувственной культуры, стремлением к власти и удовольствиям. Исследователь подчеркивает, что противостоять деградации возможно, только лишь имея твердые убеждения и моральные принципы. Но, если в среде интеллигенции, которая, по выражению П.А. Сорокина, «мозг и совесть» страны, утрачено нравственное мерило, идейный кризис неизбежен. Российская интеллигенция прошла ту же мутацию, что и все общество в целом, не пережила искус потребления, сдалась перед «мягкой силой». Это относится и к ее богатым и бедным сегментам. Первые живут в условиях излишней сытости, последние испытывают чувство неполноценности из-за несоответствия современным имиджевым стандартам. В таких условиях и в верхах, и низах нравственный модернистский проект невозможен.

Высокая степень ориентации современного общества на потребление удовольствий чувственной культуры усугубляется идейным вакуумом, характерным для современности. Идеологическое противостояние середины XX в., поставившее мир перед угрозой ядерной войны, породило в общественном сознании боязнь всех и всяческих идеологий. Это опасение было оформлено наукой в тезис об идеологии как о ложном сознании (Д. Белл, С.М. Липсет, К. Мангейм, Х.С. Хьюз, Э. Шиллз). Сегодня идеологические схемы обмельчали, они отражают интересы отдельных корпораций, политических партий или групп влияний. С одной стороны, это должно гарантировать нас от установления тоталитарных порядков, с другой, отсутствуют идеи, интегрирующие общество как целое, обеспечивающие целостность картины мира в ее основных элементах, включающих науку, мораль, право.

Но утверждать, что на целостную картину мира нет запроса со стороны общества, нельзя. Но этот запрос нечеткий, вспоминаются слова М.Е. Салтыкова-Щедрина о российской интеллигенции рубежа XIX–XX вв.: чего-то бы хотелось, но «то ли конституции, то ли севрюжины с хреном». Со стороны представителей властных структур существует более однозначный запрос, но он предполагает формулировку интеллигенцией не мировоззрения, комплекса идей, а разработку технологий. Это могут быть политтехнологии, технологии манипуляции сознанием через СМИ, geospatial analysis или умение работать с Big Data или Watson – в любом варианте содержанием этой работы будут отдельные компетенции, а не целостное мировоззрение.

Очевидно, что в современном, текучем, как называет его З. Бауман, обществе нащупать четкие структурные критерии для обособления какой-то социальной общности становится все проблематичнее, но сохраняется возможность функционального подхода к стратификации. Мы уже обосновывали его в одной из своих работ [Карпова, Мещерякова 2015]. Нас заинтересовали обозначенные А. Грамши два типа интеллигенции – «традиционной» и «органической» – тем, что они очень точно соответствуют функциональному подходу к ее определению.

Традиционная и органическая интеллигенция

Демаркационную линию между этими двумя типами интеллигенции А. Грамши лишь наметил, сравнивая, описывая и различая предложенные им типы интеллигенции по социальному, историческому происхождению и функциям, выполняемым в обществе. Наиболее значимым, по его мнению, для органической и традиционной интеллигенции является выполнение организационной и связующей функции в обществе, при помощи которых обеспечивается господствующей группе (классу) «гегемония и политическое управление» [Грамши 1991, 332]. Оба типа интеллигенции не образуют независимого класса, но в каждом классе есть своя интеллигенция. «Прикладная ценность» интеллигенции, по-нашему мнению, следует из обозначенных А. Грамши сущностных признаков интеллигенции:

1.                  Этико-критическая направленность деятельности.

2.                  Оппозиционность.

3.                  Независимость.

4.                  Выражает интересы угнетенных масс, а не свой частный интерес.

5.                  Моральный аспект.

6.                  Осознание своего общественно-исторического долга и ответственности [Грамши 1991, 181, 206].

Познакомившись с работой А. Грамши, мы пришли к выводу, что необходимо обозначить сравнительные характеристики традиционной и органической интеллигенции, на основании которых мы и предлагаем функциональное различение. Стоит отметить, что, несмотря на свою революционную направленность, сам А. Грамши определял себя в группу традиционной интеллигенции. И особенно важно, по его мнению, то, что любая социальная группа, борющаяся за установление гегемонии, должна стремиться к привлечению в свои ряды традиционной интеллигенции, поскольку идеологический дефицит – отсутствие мировоззренческих идей и духовно-ориентирующих целей в среде органической интеллигенции – может заполнить только традиционная интеллигенция.

В таблице кратко представлены отличительные черты традиционной и органической интеллигенции.

Сравнительные характеристики традиционной и органической интеллигенции (по работе А. Грамши «Тюремные тетради»)

Мы полагаем, что у интеллигенции в обществе две важнейшие функции: стабилизация общественной системы и ее критический анализ. Эти функции, очевидно, имеют различную направленность. Выполнению стабилизирующей функции интеллигенции способствует обладание культурным капиталом. Ее осуществляет и учитель в школе, когда передает накопленный опыт ученикам, и интеллигент, кооптированный во власть, поскольку его деятельность, в первую очередь, направлена на поддержание существующих образцов. За этой подгруппой интеллигенции мы оставили название «традиционная интеллигенция», не противореча в своих трактовках авторской позиции А. Грамши. Интеллигенция, в деятельности своей ориентированная на публичную критику существующей системы через СМИ, участие в социальных движениях, самодеятельных организациях, партийной деятельности и пр., – это органическая интеллигенция. Ее критическая функция в конечном итоге направлена на преобразование системы. Обществу необходимы как исполнители стабилизирующей функции, так и те, кто будут подталкивать его к изменениям. Сохраняется вопрос баланса.

Но даже вокруг этих функциональных критериев четко сгруппировать социальную общность «интеллигенция» мы сегодня не можем. При этом интеллигентность сохраняется как качество в нашем обществе и может выступать мерилом его нравственного здоровья. В свое время М. Вебер писал, что с развитием общества ценностно-рациональное мышление и действие все более уступает давлению целерационального мышления и действия. Так вот, подлинная интеллигентность не может быть свободна от ценностного компонента, поскольку мерилом поступков для подлинного интеллигента всегда будут представления о прекрасном, должном и пр. В основе интеллигентности как личностного качества лежит сочетание ценностного отношения к жизни, восприимчивости ко всему новому, толерантность к инаковому, социальная ответственность.

Сегодня, как мы полагаем, происходит зарождение новых социальных сил, которые возможно, возьмут на себя часть функций, с которыми не справляется интеллигенция, как мы ее до сих пор себе представляли. Поскольку именно эти силы являются носителями качества подлинной интеллигентности, мы говорим о социальных группах и отдельных представителях общества, демонстрирующих высокую активность деятельности, необходимой для общества как целого: благотворительность, волонтерство, экологические движения. Развитие этих элементов самоорганизации свидетельствует о формировании горизонтальных интеграционных связей, характерных для сетевого общества, при слабости связей вертикальных, соответствующих обществам иерархического типа. Подобные движения пока еще вызывают сильное опасение у организационных структур в силу неподконтрольности, нелинейности своего поведения. Но они, как никакие другие элементы общественной системы, обнаруживают те самые русла, по которым она способна развиваться. То, что в российском обществе есть эти силы, позитивные, социально значимые, необходимо сделать очевидным для всех, тогда они станут положительными аттрактивными структурами, притягивающими к себе вектор развития системы, выступающие как интегративный момент. Организационные усилия следует направить на то, чтобы с помощью средств массовой информации сделать наличие этих ресурсов очевидным, подчеркивать их положительный социальный смысл. Акцент на важности творчества, новаторства, волонтерства, благотворительности, экологического мышления следует сделать осознанной политикой СМИ. Они могли бы стать более широкой платформой объединения социальных сил, которые выполняют функции, утраченные интеллигенцией, в более узком значении этого слова.

Подводя итоги: изменение основных характеристик социальной среды требует пересмотра методологических подходов к ее изучению и общепризнанных концепций относительно тех или иных социальных феноменов. В познании интеллигенции субстанциальный подход уступает место реляционному принципу мышления, имеющему дело с взаимодействиями, отношениями.

Для адекватного понимания роли интеллигенции в современном российском обществе, необходимо отказаться от кентавр-идеи о том, что существует такая социальная общность, тяготеющая к внутренней целостности противоположных, несовместимых начал, критичная и созидающая одновременно, выполняющая функцию посредника между властью и народом.

Российская интеллигенция, нагруженная мессианской идеей, была кентавризмом, существование которого обеспечивалось исключительными условиями, которых сегодня уже нет. Мы наблюдаем диффузию российской интеллигенции. Она структурно неоднородна, распадается на очень разные по основным признакам (доход, власть, престиж) подгруппы: властная интеллигенция, корпоративная, предприниматели, бюджетники.

Функциональный критерий к определению интеллигенции как особой социальной общности возможен, поскольку она выполняет две основные функции в обществе: стабилизирующую и критическую, но функции эти противоположны друг другу, а социальные общности, выделяемые по такому принципу, не имеют четких границ, состава, и в них происходит постоянная диффузия элементов. Но это не значит, что интеллигентности как личностного качества и носителей этого качества сегодня не существует вовсе. И что само это качество как аттрактор и его носители как зона локальной упорядоченности, аттрактивная структура не могут выступать как интеграционное начало для общественной системы.

Свою работу мы не считаем завершенной, это лишь начало исследования, в котором предстоит заполнить лакуны, касающиеся вопросов социологического измерения двух типов интеллигенции (традиционной и органической), философского осмысления целей и ценности ее деятельности. Мы выделяем эти типы на основе функционального критерия, методологии изучения самоорганизационных процессов, происходящих в сетевом обществе, определения горизонтов социального прогнозирования и пр.

Сто лет назад Питирим Сорокин, описывая предреволюционное умопомешательство, вопрошал: «Возможно, что мои предчувствия глупы. Так много веселых и патриотических людей не могут быть не правы. Кто сказал: “Индивиды могут ошибаться, но целая нация – никогда”?» [Сорокин 1991, 60].

Возможно, и наши предчувствия подскажут ответ на вопрос как наполнить форму, лишенную содержания. Утратив внутреннюю свободу, которую Д.С. Лихачев, в сочетании с умственной порядочностью, считал условием ее существования и деятельности, при сохранении видимости свободы внешней, интеллигенция осталась формой, лишенной содержания. Мы уверены, что только создание функционального баланса поможет преодолеть идейный кризис. Ведь нельзя свести роль российской интеллигенции только к реализации критической функции. Это значило бы преувеличить значение политической деятельности интеллигенции в ущерб этическому просвещению масс, т.е. реализации стабилизирующей функции.

Ссылки (References in Russian)

Александер 2013 – Александер Дж. Смыслы социальной жизни: Культурсоциология. М.: Праксис, 2013.

Бауман 2008 – Бауман З. Текучая современность. СПб.: Питер, 2008.

Бердяев 1990 – Бердяев Н.А. Истоки и смысл русского коммунизма. М.: Наука, 1990.

Грамши 1991 – Грамши А. Тюремные тетради: в 3 ч. Ч. 1. М.: Изд-во полит. лит-ры, 1991.

Карпова, Мещерякова 2015 – Карпова А.Ю., Мещерякова Н.Н. Интеллигенция и власть // Власть. 2015. № 5. С. 64–72.

Касавин 2009 – Касавин И.Т. Социальная эпистемология. Энциклопедия эпистемологии и философии науки. М.: Канон +: Реабилитация, 2009.

Левада 2011 – Левада Ю.А. Сочинения: проблема человека. М.: Издатель Карпов Е.В., 2011.

Лихачев 1993 – Лихачев Д.С. О русской интеллигенции // Новый мир. 1993. № 2. С. 3–9.

Митрошенков 2016 – Митрошенков О.А. Идентичность: от теоретического концепта к управленческим воздействиям // Власть. 2016. № 2. С. 14–28.

Современная российская идентичность 2013 – Современная российская идентичность: измерения, вызовы, ответы. М., 2013.

Сорокин 1991 – Сорокин П. Страницы из русского дневника, [1917 – 1922] // Рубеж: Альманах социальных исследований. 1991. Вып. 1. С. 57–73.

Сорокин 2005 – Сорокин П.А. Социология революции. М.: РОССПЭН, 2005.

Сорокин 2009 – Сорокин П.А. Кризис нашего времени: социальный и культурный обзор. М.: ИСПИ РАН, 2009.

Средний класс… 2014 – Средний класс в современной России: 10 лет спустя. М., 2014.

Тощенко 2011 – Тощенко Ж.Т. Кентавр-проблема (опыт философского и социологического анализа). М.: Новый хронограф, 2011.

Урри 2012 – Урри Дж. Мобильности. М.: Праксис, 2012.

Шпет 2009 – Шпет Г.Г. Очерк развития русской философии. II. Материалы. Реконструкция Т.Г. Щедриной. М.: Российская политическая энциклопедия (РОССПЭН), 2009.

Штомпка 2005 – Штомпка П. Социология. Анализ современного общества. М.: Логос, 2005.

Щедрина 2014 – Щедрина Т.Г. Культурно-историческая эпистемология и социальная эпистемология: два пути к реальности // Культурно-историческая эпистемология: проблемы и перспективы. К 70-летию Бориса Исаевича Пружинина. М.: Политическая энциклопедия, 2014. С. 262–272.

Ядов 2007 web – Ядов В.А. Современное состояние мировой социологии: лекция [Полит.ру. М., 2007] // http://polit.ru/article/2007/10/26/sociolog

References

Alexander J.C. The Meanings of Social Life: A Cultural Sociology. Oxford University Press, 2003 (Russian Translation 2013).

Back 2012 – Back L. Live Sociology: Social Research and its Futures // The Sociological Review. Special Issue: Sociological Review Monograph Series: Live Methods. June 2012. Volume 60. Issue Supplement S1. P. 18–39.

Bauman Z. Liquid Modernity. Cambridge, 2000 (Russian Translation 2008).

Berdyaev N.A. Origin of Russian Communism. The Centenary Press, 1937.

Castells 2010 – Castells M. The Information Age: Economy, Society and Culture. Volume 1: The Rise of the Network Society. 2nd ed. Oxford: Wiley Blackwell, 2010.

Gramsci A. Quaderni del carcere. Torino, 1948–1951 (Russian Translation 1991).

Yadov V. Contemporary State of World Sociology: a Lecture // http://polit.ru/article/2007/10/26/sociolog

Karpova A., Meshcheryakova N. Intelligentsia and Power // Vlast'. 2015. Vol. 5. P. 64‒72 (in Russian).

Kasavin I.T. Social Epistemology // Encyclopedia of epistemology and philosophy of science. Moscow, 2009 (in Russian).

Levada Y.A. Works: Man’ Problem. Moscow: Karpov E.V. Publisher, 2011 (in Russian).

Likhachov D.S. On Intelligentsia // Noviy Mir. 1993. Vol. 2. P. 3–9 (in Russian).

Mitroshenkov O. Identity: From Theoretical Concept to the Administrative Influence (Socio-philosophical Analysis). // Vlast'. 2016. Vol. 2. P. 14‒28 (in Russian).

Shchedrina T.G. Cultural-Historical Epistemology and Social epistemology: now ways for Reality // Cultural-Historical Epistemology: Problems and Perspectives. For 70 years of B.I. Pruzhinin. Moscow: Political Encyclopedy, 2014. P. 262–272 (in Russian).

Shpet G.G. An Outline of the Development of Russian Philosophy. Part II. Moscow: Rosspen, 2009 (in Russian).

Sorokin P. The Crisis of our Age. N.Y.: Dutton, 1941 (Russian Edition).

Sorokin P. The Sociology of Revolution. H. Fertig, 1967 (Russian Edition).

Sorokin P. Leaves from Russian Diary, and Thirty Years After. Boston: BeaconPress, 1950 (Russian Edition)

Sztompka P. Socjologia. Analiza społeczeństwa. Kraków: Znak, 2002 (Sztompka P. Sociology: Analysis of Society. In Polish. Russian Translation 2005).

Toshchenko G.T. Ctntaur-Problem (Experience of Philosophy and Sociological Analysis

Urry J. Mobilities. Cambridge: Polity, 2007.

                                                             Примечания