Остановись, мгновенье! Ты прекрасно!

И.В. Гёте

В понимании идентичности важным фактором является ее пространственно-временная компонента, т.е., определяя идентичность как феноменологическое переживание индивидом принадлежности/непринадлежности к общностям, контролируемости/неконтролируемости ситуаций, предсказуемости/непредсказуемости событий, мы не можем рассматривать ее вне культурно-исторического хронотопа. Любая устойчивая идентичность является результатом выбора того или иного вектора идентификации и должна включать в себя осознанную или бессознательную временную и динамическую характеристику этого выбора. Откуда берутся модели для идентификации – из прошлого, будущего или настоящего? Каково направление их развития: в прошлое, в будущее или временная динамика вообще не предусматривается? Меняется ли эта направленность с течением времени? Эта динамическая характеристика крайне редко обсуждается в работах, посвященных проблематике самоидентификации [Schwartz, Luyckx, Vignoles (ed.) 2011], хотя представляет собой одно из важнейших качеств этого выбора, обеспечивающих его убедительность, устойчивость, легитимность и внутреннюю непротиворечивость. Темпоральные факторы идентификации обсуждаются в основном в рамках нарративной идентификации, ее временной связанности, возможных траекторий, перспектив, целей и выборов [Busseri, Choma, Sadava 2009; Cinnirella 1998; Karniol, Ross 1996; Liberman, Trope 1998; Peetz, Wilson, Strahan 2009; Pronin, Ross 2006; Trope, Liberman 2003; Twenge, Campbell 2001].

В качестве основы предлагаемого нами подхода используем конструкцию М. Мид, рассмотренную ею в рамках концепции межпоколенческих отношений и механизмов передачи культуры. Связывая отношения между поколениями с темпом общественного развития и господствующим типом семейной организации, она различала три типа культур: постфигуративную, где дети учатся у своих предков; кофигуративную, где и дети и взрослые учатся у сверстников; и префигуративную, в которых взрослые учатся также и у своих детей [Мид 1988, 322–361]. Хотя М. Мид не говорит прямо о том, что тот или иной тип культуры детерминирует возможности и способы идентификации конкретного представителя этой культуры, при некоторых дополнениях это вполне можно сделать.

Выбор векторной направленности может определяться множеством факторов: скоростью развития реальных изменений, необходимостью (неизбежностью) адаптации к ним, но с психологической точки зрения он должен основываться и на интрасубъектном переживании «истинности» и «правильности» данного выбора. Это переживание обеспечивает субъективную убедительность ответа на вопрос о том, насколько человек способен персонализировать картину мира и найти в ней свое место, т.е. идентифицировать себя, ответив на вопросы: откуда я, кто я и куда иду? Абстрагируя ситуацию идентификации, можно пренебречь сиюминутностью выбора, который может диктоваться слабостью или, напротив, силой, конкретной ситуацией, личными связями, выгодой и пр. Рассмотрим ее с аксиологической точки зрения.

Первая точка бифуркации связана с отношением к прогрессу. Традиционалистская точка зрения исходит из имплицитного представления о существовавшем в истории человечества «золотом веке». Эта идея восходит к древним мифам о первоначальном благоденствии, утраченном человечеством рае, и поэтому любые изменения, если они противоречат былому порядку, есть зло, неодолимо уносящее нас от этих лучших времен (Гесиод, «Труды и дни», 104–201). Альтернативная (прогрессистская) позиция состоит в том, что не менее «золотой» век локализован не в прошлом, а в будущем. Аргументы, используемые сторонниками обеих точек зрения, в принципе, малоразличимы. Речь идет лишь о том, где на оси времени должна быть размещена эта «эра благоденствия». Реально аргументы традиционалистской и прогрессистской точек зрения трудно доказуемы, ибо они размещают идеальное время в практически не верифицируемом хронотопе. Если говорить о прошлом, то оно локализуется в настолько субъективно далеком времени, что любая попытка оспорить, рассматриваемая как покушение на заветы предков, реально не верифицируема. Для сторонников дислокации счастья в будущем задача еще больше облегчается, ибо его отсутствие не является достаточным аргументом, можно всегда полагать, что истинного будущего мы еще не достигли подобно тому, как Ахиллес не может догнать черепаху.

Эта бинарная оппозиция позиционирования золотого века может быть дополнена идеей о том, что он находится в настоящем. Однако сторонников того, что земной рай принадлежит настоящему, значительно меньше. Поскольку, во-первых, исходя из обыденного опыта и элементарного здравого смысла, нельзя сказать, что людей, удовлетворенных настоящим может быть очень много, а во-вторых, такой взгляд лишает человечество желания что-либо изменять в существующем мире, ибо любые изменения будут нести с собой ухудшение положения вещей.

Если в качестве такой модели избирается прошлое, оно обладает принципиальными для эффективной идентичности качествами устойчивости и проверенности временем: наши великие предки «владели миром», «создали всю культуру» и пр. Модель для идентификации уже создана, самое большее, что требуется от человека, выбравшего ее, – максимальная последовательность и строгость соблюдения устоявшихся правил. Постфигуративная модель обладает преимуществом индивидуальной привлекательности нашего собственного детства, которое совсем не всегда было невыносимым. Инфантильное чувство защищенности, низкой ответственности придают ему качества «индивидуального рая», в который хочется вернуться. «Вишневый сад», «Обломовка» – точные литературные аналоги идеализированного отношения к прошлому. Эта относительно комфортная модель опирается прежде всего на наиболее пожилую часть населения, поскольку в соответствии с ее логикой, чем старше человек, тем большей ценностью он обладает, а каждый молодой, если и не доволен настоящим, имеет возможность получить свои преимущества в будущем, когда состарится.

Правда, абстрактная очевидность и привлекательность постфигуративной модели осложняются при ее конкретной реализации. Если она списывается с собственной семейной истории, то все остается более или менее понятным, если же речь идет о национальной или культурной истории, то возникает ряд непроясненных моментов. Остается открытым вопрос о том, какой именно конкретной временной модели необходимо следовать? Если говорить о русской истории, то неясно, что необходимо выбрать в качестве правильной точки отсчета: языческий или христианский период, Киевскую Русь, Владимиро-Суздальское или Московское княжество, допетровское или послепетровское время, дореволюционную или послереволюционную Россию? Выбор постфигуративной модели идентификации обычно требует реконструкции (или мифологизации) истории и создания пантеона героев, с которыми без излишних «проклятых» вопросов можно себя идентифицировать. Реальность рассматриваемых событий в этом случае не принципиальна.

Некоторым культурам достаточно повезло, они располагают артефактами, апологизирующими их историю, другим же, менее удачливым, приходится их фальсифицировать, изощряясь в акробатической аргументации причастности к «героическим деяниям». Логика идентификации зачастую основывается на заведомо ложных посылках, а так как изо лжи может следовать все что угодно, то процесс идентификации будет осуществляться безупречно, но результат оказывается эфемерным и хрупким. «Вся наша реальность, в том числе и трагические события прошлого, была пропущена через средства массовой информации» [Бодрийяр 2012, 134].

Вторым уязвимым моментом постфигуративной модели является неявное допущение ее привлекательности для всех членов общества, хотя если идентифицировать себя, например, с дореформенной Россией, нужно решить вопрос выбора: а с кем, собственно, мы собираемся идентифицироваться – с крепостными или помещиками? Эта модель остается устойчивой в обществах с субъективной приемлемостью и ощущением справедливости существования страт, каст или классов. При разрушении этого ощущения отсутствие или недостаточность социальных лифтов, позволяющих перемещаться внутри самой постфигуративной модели, становится источником революций или реформ, ставящих под сомнение само ее существование. Это родовое несовершенство постфигуративной модели: ставя неизменность в основу своего функционирования, она автоматически порождает большое количество лиц, недовольных своим местом в этой неизменности и стремящихся ее реформировать. В устойчивом виде она существует в редких культурных изолятах, имеющих возможность минимизировать связь с меняющимся миром.

Чаще же речь идет о динамическом варианте, который можно было бы назвать «вперед в прошлое». Постфигуративная модель идентичности актуализируется в ситуации утраты ориентиров настоящего и тревоги в отношении неясного будущего. В этой ситуации возникает всплеск традиционализма, поскольку именно постфигуративная модель воспринимается обыденным сознанием как наиболее безопасная. В постсоветской России резко возросла роль церкви, колоссальным успехом стали пользоваться различные «дворянские собрания», «исторические» переименования улиц, площадей, использование дореволюционной орфографии и стилистики в оформлении различных наименований в жанре «России, которую мы потеряли». Даже на самых эмблематичных местах, таких как Кремль или Большой театр, восстановлена дореволюционная атрибутика. Ситуацию это мало изменило, но дало ощущение заполненного вакуума идентификации, некого развития «вспять» или переписывания не вполне приемлемого отрезка истории.

В современном обществе достаточно трудно найти абсолютно непротиворечивую модель темпоральной идентификации. Чаще мы имеем дело с «фрагментарными» или «смешанными» моделями. В реальных процессах идентификации можно столкнуться со случаями парадоксального смешения моделей прошлого, настоящего и будущего, в которых непротиворечиво сочетаются логически несовместимые ориентиры. Традиционалистская ориентация на уровне практической реализации может использовать самые совершенные технологии ее воплощения или подтверждения. Так, можно привести примеры использования наиболее современных технологий, таких как радиоуглеродный метод, применяемых для документирования артефактов, которые должны верифицировать соответствие мифологической истории реальной.

Другой иллюстрацией амбивалентного взаимопроникновения моделей идентичностей прошлого и будущего является всплеск фундаменталистских идеалов, основанных на незыблемости традиций прошлого и полного ограждения от инородных культурных влияний. Но не все так однозначно, в среду их культуры уже достаточно глубоко проникли технологии, продуцированные в условиях другой темпоральной модели идентичности, ориентированной на будущее, и по своей сути чуждые для фундированных в прошлом форм идентификации. Так в свое время бедуины были снабжены автоматами Калашникова, а талибы финансово и технически поддерживались сторонами холодной войны. Сегодня Запад поделился с Востоком интернетом, оснастил его мобильной связью, научил стоить самые высокие в мире небоскребы, и все это в надежде на достижение технологического, а затем и идеологического консенсуса. Европейцы создали новую среду для достаточно и продолжительно идентичных народов, не всегда понимая, что любое привнесенное улучшение вторгается в целостность их бытия. К этому необходимо добавить, что ряд наиболее влиятельных исламских стран обязаны своему неожиданному развитию, как парадоксально ни звучало бы это утверждение, самой западной цивилизации. Ориентированное на постоянный рост производства развитое индустриальное общество требовало все больше энергетических ресурсов, которые были найдены в странах Ближнего Востока. Нефть дала колыбели Ислама невиданные деньги и как раз вовремя. Неожиданно став энергетическими донорами западного мира, ряд государств одновременно оказались генераторами сил, ориентированных на утверждение на новом качественном уровне модели идентичности, основанной на прошлом фундаменталистской модели. Возникла среда, в условиях которой генерируются гиперидентичные, не имеющих никаких сомнений в своей правоте люди[1], способные ради сохранения случайно обретенных привилегий, воспользовавшись неожиданно полученными технологиями, уничтожить их же вскормившее бесконечно испытывающее кризис идентичности западное общество. В этой связи можно вспомнить слова М. Мид о том, что отсутствие сомнений и осознанности представляются ключевыми для сохранения любой постфигуративной культуры. «Частота, с которой постфигуративные стили культур восстанавливаются после периодов мятежей и революций, осознанно направленных против них, указывает, что эта форма культуры остается, по крайней мере, частично, столь же доступной современному человеку, как и его предкам тысячи лет тому назад» [Мид 1988]. В данном случае речь идет о том, что, несмотря на революционное по своему духу и масштабу влияние западного мира, исламская культура в своих радикальных, фундаменталистских направлениях не только не теряет, но и укрепляет свою постфигуративность, активно используя все преимущества технологий, полученных от префигуративной культуры.

Кофигуративная культура связана с ситуацией быстрых изменений, когда опыт предков не может служить моделью для подражания, и он заменяется ориентацией на сверстников. В нашем понимании кофигуративная модель идентификации – это ситуация, когда настоящее необходимо законсервировать. Родовая слабость этой модели в том, что настоящее в полном смысле возможно лишь как достаточно краткий момент, динамически его не существует, и оно неумолимо сдвигается либо в прошлое, либо должно специальным образом поддерживаться в будущем. В норме кофигуративная идентичность свойственна подросткам, ориентация которых на свой субкультурный круг позволяет им ощущать взаимную поддержку в отношении мира взрослых, обеспечивая чувство коллективной безопасности и уважения к их ценностям при столкновении с миром взрослых [Бержере 2008]. Хотя подростковый период быстро заканчивается, в патологической форме такая форма идентичности может обернуться нежеланием взрослеть, вечным отрочеством или даже вечным детством с его атрибутами в виде стремления к соблюдению молодежной моды, принципиальной инфантильности, уходе от включения в нормальную социализацию, вечную оппозиционность официозу, сводящуюся в реальности к исполнению бардовской песни, нескончаемым играм, синдрому Питера Пена, феномену «кидалтов» – взрослых детей, желающих получать преимущества взрослых без их ответственности.

Одним из вариантов такой идентичности можно считать гедонизм, с его стремлением ставить удовольствие настоящего над необходимостью отказываться от сиюминутных наслаждений ради неясного будущего или неинтересного прошлого. Такого рода идентификация была свойственна эпохе «хиппи» 60-х гг., суть мировоззрения которых сводилась к отрицанию буржуазных ценностей предыдущих эпох, отказу от их воспроизведения в будущем и фиксации на лакунарной форме идентификации в настоящем. Хиппи не хотели вписываться в современное общество, создавая себе в нем своеобразный изолят со своими ценностями и субкультурой, которая их вполне удовлетворяла. Подлинным переживанием объявлялось только непосредственно существующее, однако естественное течение времени привело к размыванию этой ценности. Психологическая ловушка кофигуративной идентичности заключается и в том, что она лишает человека одного из принципиальных стимулов его индивидуального развития: произвольной регуляции и отказа от сиюминутных удовольствий ради достижения перспективных целей. Произвольная регуляция имеет смысл, если существует представление о времени и жизненной перспективе.

Отдельный вариант кофигуративности свойственен постреволюционным ситуациям как некая «усталость от перемен». В этом случае необходимо всеми путями сохранить даже самую хрупкую и далеко не идеальную стабильность, лишь бы не допустить никаких социальных потрясений. В результате общество оказывается ввергнуто в состояние стагнации, которое долгое время благодарно принимается гражданами за период мирной, пусть не совсем богатой, но спокойной жизни. Проблема состоит в том, что, несмотря на все усилия как власти, так и большинства народонаселения сохранить стабильность настоящего, кофигуративная модель выработанной ими идентификации имплицитно содержит в себе неминуемую ловушку. Внутренняя логика развития так или иначе порождает противоречия в иллюзорно незыблемом мире, и, казалось бы, несокрушимые политические режимы в мгновение сваливаются, как колоссы на глиняных ногах.

Примеров краха кофигуративных политических моделей можно привести немало (сейчас для этого надо просто включить новостной телеканал и дождаться репортажа об очередной жертве панарабской революции), но есть нечто общее, что их объединяет. Если проследить историю становления фактически любой власти кофигуративного типа, то мы обнаружим, что у её истоков стоит другая векторная направленность – префигуративная. Перед тем как превратиться в «патриархов», состарившиеся лидеры были когда-то революционерами, мечтавшими не о сохранении завоеванного прошлого (или личных привилегиях), а о будущем благоденствии своих народов. Пребывание в состоянии вечных битв за будущее сменяется усталостью от перемен и в результате оборачивается временами стабильности, в которых бывшие революционные герои парадоксальным образом становятся правителями мира, верховными главнокомандующими и в конечном счете владельцами народных богатств. Классический пример «торжества кофигуративности» представляет собой брежневский застой, когда партийная номенклатура всеми силами препятствовала любым попыткам разрешить назревшие социальные проблемы. Поучительна в этой связи история Кубы, где огонь революции потух в очаге стабильной бедности кубинского народа, ведомого идеями неизменного команданте Кастро, а префигуративный команданте Че Гевара был вынужден творить революции в Боливии.

Кофигуративная идентификация несет в себе еще одну серьезную форму «социальной патологии», укрепляющей расщепление общества с точки зрения мотивации представителей разных слоев и образования «лакунарных» интересов. Предельно обостряя, это можно описать как разделение общества на тех, кто «не хочет терять то, что у них есть», и на тех, «кому нечего терять» в наличной ситуации. Статусным или меркантильным интересам «тех, кому есть, что терять» соответствует стремление к сохранению статус-кво, которое они различными способами навязывают всему обществу, благо у них есть для этого разнообразные возможности. Обществу начинают транслировать утверждения о том, что перемены могут нарушить «хрупкое социальное равновесие», «коней на переправе не меняют», о бесценном опыте разного рода «политических тяжеловесов».

На нашей памяти произошла радикальная трансформация стремлений вчерашних революционеров к переменам, которых «требуют наши сердца», к стабильности любой ценой. Интуитивно или осознанно они понимают, что будущее – это всегда ящик Пандоры, который не стоит открывать. Они прекрасно понимают суть высказывания Дантона о том, что революция открывает сто тысяч вакансий. Но еще лучше они понимают, что эти вакансии могут открыться за счет их жизни – революция пожирает своих детей (П. Верньо), освобождая места для новых кандидатов в светлое будущее. На обыденном уровне это реализовалось в том, что, например, принятые в первые годы постсоветской России постановления и законы об ограничении сроков выборности, возрастных лимитах для занятия административных должностей оказались даже не отменены, а волшебным образом забыты. Достигнув вершины, любой человек хочет отменить или минимизировать возможности его эвакуации с этих высот. В этих лакунах идентификации возникает своеобразное чувство локтя, взаимная поддержка, тасуется одна и та же колода персоналий, ибо каждая фрагментарная культура должна обеспечивать ощущение защищенности своим рекрутам. В обществе возникает скрытое или явное противопоставление лакунарной идентичности, основанной на частных интересах и мотивации, и общенациональной и культурной идентичности, особенно когда последняя испытывает кризис. В предельном виде такой вариант кофигуративной идентификации выражен в словах, приписываемых маркизе де Помпадур: «После нас, хоть потоп!» Правда, можно напомнить о том, чем это все закончилось. Лакунарная кофигуративная идентичность, основанная на интересах, перекрывает социальные лифты не хуже, чем постфигуративная, и в этом смысле, будучи транспонирована в прошлое (сохранение уже созданного положения), она также создает новые классы, касты и страты, уже подчиняющиеся постфигуративным законам. Если даже она продолжает себя артикулировать как префигуративную, будущее часто оказывается скорее личным проектом улучшенного настоящего. Л. Шевцова в ходе анализа логики упадка постсоветской России в качестве одного из принципиальных факторов также отмечает нежелание изменения статус-кво правящими элитами, заботящимися о сохранении своего положения или опасающимися его возможного ухудшения [Шевцова 2011]. Но это нежелание следует рассматривать не как частный случай преследования интересов, а как необходимое следствие выбора модели кофигуративной идентификации.

В рамках концепции институциональной экономики А.Н. Аузан предлагает теорию колеи [Аузан 2008], основная идея которой состоит в том, что в России любые изменения оказываются недостаточными, и все возвращается назад в бессилии свернуть с протоптанной колеи в связи с недостаточностью институциональных изменений. Здесь четко фиксируется факт постоянного превращения префигуративной модели в постфигуративную. На самом деле в реальном попадании «в колею» под постфигуративной моделью скрывается кофигуративная: никто реально не собирается возвращаться к прошлому, под прошлым понимается то, что произошло относительно недавно и должно сохраняться на неопределенное будущее. Но эти ситуации все-таки не аналогичны. Для их характеристики более верным будет понятие «гомологии». В биологии гомологами называют органы различных биологических видов, представляющие собой функционально тождественные единицы, не имеющие прямой генетической связи. Прямого возврата к прошлым моделям нет, но при этом можно выделить функциональное ядро, которым определяется внешняя схожесть этих ситуаций, имеющих совершенно различные исторические, экономические, идеологические, политические, технологические причины.

С психологической точки зрения «колея» решает несколько важных задач, но прежде всего преодоление страха перед будущим. Этот страх можно обсуждать по-разному. Для людей, которые находятся на пике власти, все очевидно, они достигли своего пика, и им абсолютно не нужно, чтобы что-то менялось. Эти идеи фиксации власти являются гомологами наследственных монархий или аристократических родов. Примером могут послужить не только сформировавшиеся практики наследственной передачи власти в таких странах, как Северная Корея, но и в оплотах западной демократии: семейства Кеннеди, Бушей, Клинтонов, Саркози и пр. Но эти гомологи монархической власти растут не из того корня, поскольку династические древа монархий уходили корнями к мифическим героям и далее к Богам, сыновьями которых были эти герои. В данном случае эти псевдомонархии тем или иным путем достигли своего статуса и естественно пытаются его зафиксировать и передать детям. Для элиты коформативная модель, замаскированная подо что угодно, – это возможность сохранения на неопределенное время выгодоприобретений, которые были получены на этапе распада предыдущей модели. Естественно, никакие институциональные изменения, о необходимости которых говорит А.Н. Аузан, не то чтобы невозможны, но совершенно не нужны, поскольку поставят под сомнение удобную кофигуративную модель. Изменения возможны лишь внутри нее как перераспределение интересов и выгод, но не как изменение базовых правил, а формирование необходимых для развития и смены социальных институтов и лифтов несовместимо с сохранением status quo.

С точки зрения обывателя, кофигуративная модель обладает преимуществом «понятности», «освоенности», предсказуемости. Хотя она и несовершенна, но после череды хаотичных перемен это стабильность, дающая возможность укоренения в настоящем. Речь идет о стремлении людей на психологическом уровне к закреплению достигнутого и свидетельствует о страхе перед будущим. Однако именно кофигуративная модель оказывается наиболее уязвима для революционных изменений возможно потому, что в отличие от постфигуративной ее легитимация весьма зыбка. Обыденному сознанию вполне понятно, почему следует сохранять великое прошлое, тем более что его реально никто из ныне живущих не видел, чем обосновать сохранение настоящего с его дефектами. Более того, все бы было хорошо, если бы это равновесие имело место на необитаемом острове, но в мире, в котором постоянно происходят внешние, а зачастую и враждебные, процессы по отношению к обществу, пребывающему в покое, не все так однозначно, устойчивость склонна превращаться в застой.

Но обратимся к будущему. На первый взгляд, наиболее простая ситуация возникает тогда, когда реперной точкой становится именно оно. Здесь нет никаких проблем, будущее открыто, в нём возможно все, нет никаких ограничений для фантазирования, с которыми сталкиваются сторонники обоснования собственного происхождения от мифических богов. Ориентация на модерн в широком мировоззренческом смысле этого слова сопровождается обесцениванием прошлых эпох, всё от памятников культуры до морали становится ненужным. Средневековье и Возрождение достаточно легко относились к разрушению античного наследия, понимаемого как варварство и язычество: архитектурные памятники либо пребывали в забвении, либо использовались в качестве строительного материала. Современность или будущее в модернистской идеологии всегда обладают неизменным приматом перед прошлым – так, в угоду идеальным планам, сначала ради утверждения силы и славы религии, а затем для реализации идеи прогресса бесстрастно уничтожались древние города. Префигуративная модель в своем идеальном воплощении всегда порождает деструктивное отношение к наследию «чуждого» прошлого.

Принципиальным роковым свойством модели идентичности, ориентированной только на будущее, является то, что по самой своей сути должно быть ее преимуществом: постоянная изменчивость, направленность на то, «чего нет». Каждая последующая модель  совершеннее предыдущей, так как является более новой и технологичной. Нам кажется, что именно это имманентное свойство модели идентификации, ориентированной на будущее, делает ее принципиально уязвимой и не позволяет создать устойчивый контекст, необходимый для формирования реальной непротиворечивой, эффективной самоидентификации. Ее уязвимость локализуется в нескольких точках, одна из них – отношение к самому человеку. Если человек не равен самому себе и представляет собой только открытый проект возможного будущего, то возникает принципиальная и неразрешимая проблема: я – не то, что есть, а то, кем могу быть. Более того, отсутствие возможностей у настоящего реализоваться в будущем, по сути, если не обесценивает, то ставит под сомнение смысл прошлого. Подобный разворот безусловно открывает возможности для бесконечных изменений, но он не оставляет места для их фиксации и человек превращается в своеобразное «перекати-поле» (в худшем варианте – в манкурта), он не может и не должен фиксироваться в какой-либо точке, ведь она становится для него, по сути, моментом смерти. Будущее может существовать только в виде открытой формы, как еще неосуществленное. Обрести будущее – значит умереть.

Второе критическое свойство относится не к отдельному человеку, а к связи между человеком и предыдущими поколениями. Ориентация на будущее предполагает нивелирование и обесценение всего того, что предшествовало данному человеку. Его единственная функция примерно та же, что и у разгоняющего блока ракеты: вывести на орбиту и отпасть. Но если это так, то каждое поколение должно изобретать и обретать собственные формы идентичности в иллюзорном и никогда не наступающем будущем, превращаясь в самовоспроизводящуюся фикцию. Будущему, если его не уподоблять недостижимой Ахиллесом черепахе, тоже свойственно трансформироваться сначала в настоящее, а затем и в прошлое, приобретая вместе с этим и их ограничения. Если же оно рассматривается в качестве фантома, всегда находящегося за линией горизонта, то это рано или поздно начинает сказываться на привлекательности префигуративной модели, во всяком случае, в контексте временных ограничений человеческой жизни.

В рамках кофигуративной модели разрыв происходит внутри социума, в условиях префигуративной он начинает разделять поколения. Для молодежи отказ от префигуративной модели – это форма патологии мотивации, для пожилых людей – нормальная форма динамической идентичности. Процесс постоянного технологического обновления и ускорения смены образов, стилей, моделей мироощущения приводит к изменению самого понятия «поколение». Если в обществах постфигуративного типа понятие поколение можно было распространить на достаточно основательный период времени – перемен, отличающих отцов, дедов и прадедов практически не наблюдалось, а в кофигуративной модели поколение уже фактически совпадает со временем жизни человека, то в префигуративном типе культурной идентификации наблюдается дробление его на фрагменты поколений в рамках длительности человеческой жизни. Даже разница в 10 лет ввиду стремительного изменения информационного общества приводит к внутрипоколенческим разрывам. Кроме этого, префигуративная модель всегда абстрактна, и в этом она проигрывает в конкретности и вещественной очевидности постфигуративной или кофигуративной. На достаточно ограниченных отрезках времени префигуративная культурная и личностная идентификация способна организовать большие народные массы, которым обещается возможность из «ничего стать всем», но чем далее отодвигается реализация проекта всеобщего счастья, тем больше она теряет организующую силу. Мы помним (поколения XXI в. не помнят) обещания, что «нынешнее поколение советского народа будет жить при коммунизме», а каждая семья «в отдельной квартире». Именно отсутствие реальных изменений приводит к разочарованию в префигуративной модели идентичности, вполне возможен вариант замены одной префигуративной модели на другую, когда, например, строится коммунизм, а затем целью будущего становится «возвращение в будущее» к капитализму, и еще не факт, что это окончательно выбранное направление. Будущее всегда несет в себе ощущение несоразмерности с локализованным хронотопом человеческой жизни. По выражению Набокова, «Жизнь, любовь, библиотеки будущего не имеют».

***

Три способа идентификации культуры, предложенные некогда М. Мид, остаются не более чем идеализированными моделями, но даже из абстрактного рассмотрения темпоральных векторов развития общества могут быть сделаны вполне конкретные выводы. Ни одна из пост-, ко- и префигуративных моделей не может быть выбрана в качестве привилегированной. Любой обстоятельный анализ показывает, что у каждой из них свой «скелет в шкафу», вопрос только в их целостности и «жизнеспособности». Несмотря на гарантии устойчивости социального порядка, фундированного уходящими в века ценностями, ориентация на прошлое, как показывает история, всегда заканчивается уходом с исторической сцены традиционалистских цивилизаций. Но следует отдать должное историческому факту – длительность жизни префигуративных культур превосходит другие, что и подметил Владимир Набоков в рассуждениях о времени, навеянных философией Мерло-Понти и прозой Пруста: «Прошлое – это щедрый хаос образов, из которого можно выбрать все что хочешь. Настоящее – постоянное выстраивание Прошлого. Будущего не существует». Каким бы ни представлялось нам прошлое, мы уверены в том, что оно, как минимум, существовало, и в этом уже обретается залог некой точки отсчета. Что касается противоположной ориентации, то выбор будущего в качестве образца, определяющего смысл настоящего и элиминирующего прошлое, влечет за собой не только внешний, но и внутренний разрыв в структуре идентичности. Будущее – достаточно эфемерная субстанция, оно просто может наступить (или не наступить) не в той форме, которую мы ожидаем, причем как объективно, так и субъективно, поэтому префигуративность имплицитно несет в себе экзистенциональный страх разочарования, потери реальной точки опоры. И, наконец, наиболее тревожная на наш взгляд, модель идентификации связана с самым, казалось бы, понятным и близким отрезком времени – настоящим. Что же в нем опасно? Ловушка внезапно обретенной здесь и сейчас «стабильной» идентичности вызывает оправданные желания любым путем сохранить уровень «счастья», «свободы», «достатка», а главное – «спокойствия». Речь уже не идет об основаниях благоденствия в прошлом – оно уже было признано несостоятельным и инкриминировано в угоду светлому будущему и       настоящему. Равно как и продолжение перемен становится ненужным – они могут разрушить устойчивость «прекрасного сегодня». Кофигуративный мир оказывается довольно привлекательным, но на деле призрачным, совсем неустойчивым во времени, хрупким, подобно «остановившемуся мгновенью», которое обречено находиться между безжалостными жерновами прошлого и будущего, существование которых его апологеты отказываются признавать вплоть до своего фатального конца.

В современной действительности описанные идеальные типы фигур идентификации встречаются нечасто, мы живем в мире мозаичного и парадоксального смешения фрагментов темпоральных модусов, из которых и складываются хитросплетения настоящего. Достижение соразмерности присутствия прошлого, настоящего и будущего в жизни как индивида, так и общества в целом, пожалуй, лучший вариант избежать «метастазов ложной идентичности» в условиях такой «текучей» современности, хронотоп которой деформирован социокультурным и технологическим ускорением [Емелин, Тхостов 2015]. На наш взгляд, необходимо исходить из того, что триада прошлое – настоящее – будущее должна находиться во внутреннем равновесии, так как доминирование одной из темпоральных компонент в итоге оборачивается деградацией в случае с ориентацией на прошлое, стагнацией в случае приверженности настоящему и хаосом в случае нацеленности на будущее. Причем это не единственные формы патологии идентификации. В качестве особой формы можно выделить дисформативную модель идентичности, связанную с затруднением выбора какого-либо из векторов развития, сопровождающегося ощущением неукорененнности, аномии, асоциальным или аутистическим поведением. Но поскольку неукорененность тяжело переживается обыденным человеком, особенно молодежью, она компенсируется различного рода маргинальными, виртуальными или фантастическими формами идентификации: молодежными субкультурами, сектами, религиозным или псевдорелигиозным фундаментализмом, анархизмом, уходом в фантазирование. Отсутствие понимания индивидом своего места в социокультурном хронотопе несет за собой утрату устойчивых моделей идентификации, потерю маяков, указывающих направление движения и опасные места в текучей повседневности.

Источники (Primary Sources in Russian)

Мид 1988 – Мид М. Культура и мир детства. М.: Наука, 1988 (Mead M. Culture and commitment; a study of the generation gap. Garden City: Natural History Press, 1970. Russian Translation).

Ссылки (References in Russian)

Аузан 2008 – Аузан А.А. «Колея» российской модернизации // Общественные науки и современность. 2007. № 6. С. 54–60.

Бауман 2008 – Бауман З. Текучая современность. СПб.: Питер, 2008.

Бержере 2008 – Бержере Ж. Патопсихология. Психоаналитический подход. М.: Аспект Пресс, 2008.

Бодрийяр 2012 – Бодрийяр Ж. Прозрачность зла. М.: Добросвет, 2012.

Емелин, Тхостов 2015 – Емелин В.А, Тхостов А.Ш. Деформация хронотопа в условиях социокультурного ускорения // Вопросы философии. 2015. № 2. С. 15–24.

Шевцова 2011 – Шевцова Л. Россия: логика упадка // Новая газета. 2011. 12 сентября / 14 сентября  http://www.carnegie.ru/publications/?fa=45563

References

Auzan A.A. "Rut" of Russian modernization // Obshhestvennye nauki i sovremennost'. 2007. № 6. P. 54–60 (in Russian).

Baudrillard J. La Transparence du mal. Paris: Gallimard, 1990 (Russian Translation 2012).

Bauman Z. Liquid Modernity. Cambridge: Polity Press, 2000 (Russian Translation 2008).

Bergeret J. Psychologie pathologique: théorique et clinique. Paris: Masson, 2000 (Russian Translation 2008).

Busseri, Choma, Sadava 2009 – Busseri M.A., Choma B.L., Sadava S.W. Functional or fantasy? Examining the implications of subjective temporal perspective “trajectories” for life satisfaction // Personality and Social Psychology Bulletin. 2009. V. 35. P. 295–308.

Cinnirella 1998 – Cinnirella M. Exploring temporal aspects of social identity: The concept of possible social identities // European Journal of Social Psychology. 1998. V. 28. P. 227–248.

Emelin V.A., Tkhostov A.Sh. Deformation chronotop in a socio-cultural acceleration // Voprosy filosofii. 2015. № 2. P. 15–24 (in Russian).

Karniol, Ross 1996 – Karniol R., Ross M. The motivational impact of temporal focus: Thinking about the future and the past // Review of Psychology. 1996. V. 47. P. 593–620.

Liberman, Trope 1998 – Liberman N., Trope Y. The role of feasibility and desirability considerations in near and distant future decisions: A test of temporal construal theory // Journal of Personality and Social Psychology. 1998. V. 75. P. 5–18.

Peetz, Wilson, Strahan 2009 – Peetz J., Wilson A.E., Strahan E.J. So far away: The role of objective temporal distance to future goals in motivation and behavior // Social Cognition. 2009. V. 27. P. 475–496.

Pronin, Ross 2006 – Pronin E., Ross L. Temporal differences in trait self-ascription: When the self is seen as another // Journal of Personality and Social Psychology. 2006. V. 90. P. 197–209.

Schwartz, Luyckx, Vignoles (ed.) 2011 – Schwartz S. J., Luyckx K., Vignoles V. L. (ed.). Handbook of Identity: Theory and Research. New York, 2011.

Shevtsova L. Russia: The Logic of Decline // Novaja gazeta. 2011. 12 sentjabrja / 14 sentjabrja  http://www.carnegie.ru/publications/?fa=45563 (in Russian).

Trope, Liberman 2003 – Trope Y., Liberman N. Temporal construal // Psychological Review. 2003. V. 110. P. 407–421.

Twenge, Campbell 2001 – Twenge J., Campbell W. Age and birth cohort differences in self-esteem: A cross-temporal meta-analysis // Personality and Social Psychology Review. 2001. V. 5. P. 321–344.

Примечания