С.А. НИКОЛЬСКИЙ. Горизонты смыслов. Философские интерпретации отечественной литературы XIX-XX вв. М.: Голос, 2015 536 с.

Как возникает мировоззрение нации? Вряд ли будет ошибкой утверждать, что один из его истоков составляет отечественная философствующая литература. Именно в этом направлении и ориентирует свой поиск С.А. Никольский, когда в «Предуведомлении читателя» формулирует цель  – выяснить: «Как отвечали классики отечественной гуманитарной мысли на фундаментальные вопросы бытия? Каким им виделась значимая для русских совокупность смыслов и ценностей?»

Глубокая философичность пронизывает шедевры русской литературы, позволяет подступаться к предельным основаниям человеческого бытия.  По мнению  автора, предметная близость русской философии и литературы объясняется тем, что исторически, в отличие от Европы, в нашей стране в условиях господства самодержавия и отсутствия гражданского общества свобода «была возможна исключительно  в сфере духовного, прежде всего литературного творчества» (с. 30). Но каков механизм созидания мировоззрения?  

Во вводной части исследователем очерчена методология философской интерпретации, возможность которой определяется своеобразным отождествлением - идентификацией читателя и произведения, одновременного погружения индивида в литературный текст и собственное  самосознание. Этот процесс реализуем лишь в свободном и креативном  (по М.М. Бахтину) мысленном  диалоге читателя и автора. Продуктом этого процесса оказывается  самоидентификация, способствующая формированию собственного взгляда индивида на мир, культуру и на самого себя. Очертив особенности механизма создания мировоззрения, автор обращается к конкретным случаям его материализации в литературном творчестве.

По жанру очерки С.А. Никольского представляют собой органическое единство аналитических статей и философско-художественных эссе. Читатель часто обнаружит в них оригинальные,  иногда  – спорные толкования классических произведений, сюжетов и персонажей, многие из которых знакомы ему с юношеских лет. При этом исследователь рассматривает русское мировоззрение как одно из духовных проявлений всех народов, населяющих Россию, а не только этнических русских. Он пишет: «Даже если индивид не принадлежит к русскому этносу, но принимает как родную русскую культуру и русский язык, а также, будучи верующим, признает в качестве религиозной основы своего мировоззрения православие, то его мировоззрение можно назвать русским» (с. 21).

При этом, однако, верно подмечается, что солидный текстовый философско-художественный отечественный арсенал, сложившийся  до начала минувшего века, почти ничего не содержал из мировоззрения нерусских народов. Однако уже двадцатый век (особенно в годы подъема многонациональной советской культуры) приметно пополняет русское мировоззрение литературно-философскими интенциями иных отечественных этносов. Впрочем, таковые интенции культурно-исторически и аксиологично были сопряжены с уже сформулированными русскими смыслами и ценностями, пополнив, но не нарушив национальный «культурный код».

С.А. Никольский эксплицирует национальное мировоззрение как  фундаментальное понятие отечественной культуры и философии. Это понятие определено им как исторически сформировавшаяся осознанная, отрефлексированная и определенным образом упорядоченная «система идей, смыслов, взглядов, представлений, убеждений, верований, норм, ценностей и привычек, сложившихся в истории и культуре народа, воспринимаемых и воспроизводимых субъектом и проявляющихся в его поведении и действиях в обыденно-типичных  или экзистенциально-экстремальных ситуациях» (с.20).  Разделяя это определение, со своей стороны отмечу, что на уровне социума эту множественность элементов национального  мировоззрения интегрирует в систему зарождающаяся в культурном этногенезе самобытная русская  культурная картина мира. Таковая,  соответственно, и предопределила свойственную русской психологии «национальную установку» (Крысько В.Г. Этническая психология. М., 2002). Установка, в свою очередь, подобно коду, ложится в основу исторически сложившегося  национального характера и на уровне личности национальное мировоззрение и национальный характер воспроизводятся в сознании и поведении индивидов.

С.А. Никольский верно отмечает, что содержание национального мировоззрения «формулируется не самим народом, а теми его творческими субъектами, которые осознают и способны реализовать это право… и этот труд по своей “цеховой”  принадлежности берут на себя философы и писатели, а к поддержанию и развитию этой упорядоченной системы  причастны такие творческие субъекты этнической культуры, как ученые-гуманитарии,  журналисты, “продвинутые” педагоги, образованные люди» (с. 25). И все же признаем: в общем составе этноса и в его обыденном сознании массово преобладают пассивные носители национальной установки, которые следуют ей интуитивно, по психологическим механизмам подражания и заражения.  Кроме того, в составе самого «титульного» этноса всегда пребывают и некие «не-свои», которые  почему-либо чужды национальному мировоззрению или же руководимы лишь ситуативным  мироощущением.

В базовых элементах национального мировоззрения  исследователь  особо выделяет те  «языковые проявления этнического сознания», в которых сосредоточены и зафиксированы специфично-этнические смыслы и ценности.  Языку этноса свойственны  и «типично-национальные» понятия. Таковы, например, сугубо русские – душа, судьба, тоска, счастье. Специфичны и некоторые глаголы, что в книге проиллюстрировано сопоставлением английского  «to do»  – «делать» с теми обильными русскими глаголами, которые, тоже описывая практическую деятельность, характерны  именно для нашей лексики  и  национальной языковой картины мира (см. с. 21). Исследование поразительно богатого языкового и содержательного арсенала отечественной литературной классики «позволяет достаточно углубленно и корректно уловить и интерпретировать смыслы и ценности «миросознания  русского человека вообще» (с. 31).

Переходя к содержанию основной части книги, исследователь отмечает, что особое место в дореволюционной литературе поначалу занимает сознание земледельца - крестьянина или помещика, а позднее также сознание «кулака» и «батрака». При этом главное внимание  устремлено на наиболее значимые сферы, в которых выявляется мировоззрение нации. Таковыми С.А. Никольскому представляются: «отношения земледельцев с природой и прирожденные страсти, которыми обуреваемы сами земледельцы; отношения крестьян и помещиков между собой; отношения с городом и властью, с религией и культурой. Не обойдены вниманием представления русских земледельцев о собственности, праве и нравственности» (с.35).

Уже первые опыты интерпретации классики показывают, что первой фундаментальной чертой  русского мировоззрения с начала XIX в. является его расколотость на патриархально-национальный  и европеизированный типы. Другой его чертой (особенно явно запечатленной в творчестве Тургенева, Григоровича, Льва Толстого  и ряда других классиков)  выступает природная ориентированность земледельцев, из которой  органично вытекает готовность к смерти как продолжению жизни души в инобытии. Менее очевиден, думается, тезис автора книги относительно  присущего русскому мировоззрению представления о равноценности в человеческой жизни эмоциональных и рациональных начал. Интерпретации классики, касающиеся этой черты, кажутся мне спорными.

Исторический отсчет системной разработки темы русского мировоззрения  начинается, по убеждению исследователя, с появления чаадаевского «Философического письма», вызвавшего большой общественный резонанс. Как известно, в этом тексте с позиций «западника» впервые была дана крайне уничижительная для национального самосознания  критика истории и общественного бытия  России. Подробную интерпретацию  текста исследователь завершает точно взвешенной и актуальной философемой: «Рассматриваемые “больные” вопросы не являются исключительно и всецело присущими только русским, только русской истории. В той или иной мере они характерны для истории и мировоззрения многих других народов и стран. Но принципиальный вопрос в том – как к ним относиться: замалчивать или, обнаруживая, лечить и преодолевать» (с. 60).

Очерк о славянофильстве, на мой взгляд, видится одним из особенно актуальных. Автор доказывает, что это течение (впервые представленное творчеством А. Хомякова, И. Кириевского и К. Аксакова) в сравнении с «западничеством» вторично в качестве истока национального мировоззрения. И вторичность его не столько хронологическая (пионерский текст А. Хомякова «О старом и новом» вышел на три года позже «Письма» П. Чаадаева), сколько по общественному эффекту и по причине поверхностности затрагиваемых славянофилами  фундаментальных вопросов бытия.  В очерке дана яркая и основательная критика наивно-патриотичных (на деле, легковесных и даже «медитативных») мифологем славянофилов относительно истории, призвания и традиций Отечества. Ошибочен тезис славянофилов  о «золотом времени» в русской старине. Ложен догмат о примате веры над законом. Несостоятельны апология церкви, восхваление крестьянской общины, поддержка самодержавной власти и режима насилия. Самоочевидна предвзятость инвектив славянофилов в адрес западной истории, социального устройства, культуры и нравов. С.А. Никольский актуализирует вывод о неприемлемости мифологем славянофильства, ныне «под новыми именами претендующего на статус отечественной национальной идеологии» (с. 84).

Философский анализ русской литературной классики высвечивает и религиозные грани национального мировоззрения, обнаруживая оригинальность авторского подхода. Свежий взгляд на персонаж бунтующего Демона позволяет констатировать: «Лермонтов первый в русской литературе поднял философско-религиозный вопрос о субъекте зла… Поэт шагнул за пределы православного толкования и осмелился спросить Бога о его личной ответственности за разлитое по земле зло» (с. 107 - 108). «Ничтожество людей, невозможность их борьбы со злом и невмешательство Творца в земные безобразия, – таков, по всей видимости, исходный мотив лермонтовского богоборчества» (с. 110).

Панорамный анализ шести романов И.С. Тургенева, которые автор книги впервые в философском литературоведении предлагает рассматривать в едином содержательном ключе, позволил раздвинуть горизонты смыслов и ценностей, исторически присущих  сознанию русских «земледельцев». Исследователю удалось уловить и отчетливее идентифицировать амбивалентную реакцию нашего общества на произведенную «сверху» отмену крепостного права и нарастающие в этой ситуации противостояния в общественной жизни. При этом особенно важно, что С.А. Никольский представляет наглядную картину национального восприятия социалистических идей Запада, что  позволяет вникнуть в мотивы подвижничества и одновременно провокативности деяний «хожденцев в народ», равно как и запечатлеть реакцию русской общественности на безумия террористов, зараженных эмбрионами «революционного  нетерпения».

Хотя уже в творчестве Тургенева силуэтом был помечен европеизированный национальный герой (образ Соломина в романе «Новь»), нетерпеливо ожидаемый  «продвинутыми» творцами русского мировоззрения, по убеждению автора книги, впервые в полном объеме портрет этой фигуры дан в гончаровском образе Андрея Штольца (роман «Обломов»). В отечественной  литературной критике и в сознании старших поколений стойко  бытует критическое восприятие  этого образа как придуманного автором романа не характерного для России вымысла о капиталисте и чужеземце. Противостоя сложившейся в литературоведении традиции, исследователь приводит аргументы в защиту спорной, на мой взгляд, идеи о том, что на Штольцах  «держится то, что называется… европейским вектором развития России, …прогрессом» (с.166).

Большое внимание в тексте книги уделено философскому анализу ряда произведений Льва Толстого и Достоевского – писателям, в которых, по слову выдающегося отечественного литературоведа  М.О. Гершензона, «наиболее полно воплотился русский национальный дух».  «Природа», «народ», «любовь и страсть», «жизнь и смерть», «живое и мертвое» –   таковы, по Толстому,  базовые смыслы и фундаментальные основания  русского мировоззрения. К ним обращены уже самые ранние произведения писателя – автобиографическая трилогия и «Севастопольские рассказы». Обращаясь к «Войне и миру», исследователь  сразу же указывает на необходимость иного, чем общепринятое, толкования  сквозной и особенно философичной темы мира и войны. «В мировоззренческой  системе Толстого война есть не просто и не только вооруженное столкновение, но и – в широком смысле – всякая “нежизнь”, преддверие смерти;  в равной мере и неестественные, “искусственные” общественные отношения есть также состояние войны, часто ведущие к смерти» (с. 214). По Толстому, инобытием смерти является  действительно наличное  в  естестве каждого человека искусственное – бездуховное и аморальное начало. Поэтому «нет вечного мира и вечной войны, а есть состояние “войны-мира” как формы жизни людей» (с. 223).

Философичные интенции романа идентифицированы обширно, психологически убедительно и очень точно по смыслам. Им сопутствуют удачные обращения к ткани и сюжетным поворотам, портретам, диалогам и поведению героев произведения. Авторский анализ проясняет и поразительный  эффект, как правило, сопутствующий чтению романа, особенно непосредственное взаимоотождествление и катарсис. По моему мнению, именно этот роман в наиболее полной мере представительствует русское мировоззрение.

Все основные персонажи «Войны и мира» сталкиваются со смертью, беспощадной и неизбежной. «Но это вовсе не значит, что человек должен безропотно позволять ей влиять на его жизнь и личное поведение. И такой человек, согласно Толстому, прежде всего – человек из народа, крестьянин или родственные ему по духу земледельцы-помещики» (с.218). Истинны или ложны эти мысли классика – предмет споров, не прекращающихся и поныне.

В равной мере нет всеми признанного верным ответа и на вопрос, как не бояться смерти. Но ясна позиция Толстого: стремлением к нравственному совершенствованию, к сопряжению своей жизни с жизнью народа и природы. «Ни у кого из тех, в ком живет ощущение народного и природного целого, нет иного пути, чем подчинить свое частное (внешнее) существование  – общенародному (внутреннему)» (с. 228). Согласны ли с этим мы?

Завершая рассмотрение романа, автор констатирует: замысел произведения  состоит «в конструировании цели, к которой должен двигаться русский мир. Цель эта – семейное единство нации, установленное на природном фундаменте, включающем в себя и гармоничное сочетание мужского (Пьер) и женского (Наташа) начал» (с.229).

Личностные смыслы и ценности русского бытия, особенно  «страсть и исследование ее природы» (с.230), более всего доминируют в «семейном» романе Льва Толстого «Анна Каренина». Проникновенны и в то же время глубоко философичны его глубинные интенции относительно природы страсти, ценностей семьи и дома. Так же, –  выразительно и психологически весьма точно – эти интенции идентифицированы содержательными обращениями С.А. Никольского к сюжету и персонажам. Впрочем, на мой взгляд, неоправданно и чрезмерно логизировано толкование личной трагедии главной героини романа. В то же время интерпретация образа Константина Левина осуществлена  в гармоничном единении логического и  психологического. Хочу подчеркнуть: это  –  «первая тщательно проработанная толстовская программа-ответ на вопрос о возможности в современной ему России “позитивного дела”.  Для Левина, как и для самого Толстого, эталонный ответ – крестьянствование»  (с. 231).

Исследовательская работа над романом «Воскресение» и рефлексиями его автора еще более раздвигает горизонты смыслов национального мировоззрения. С.А. Никольский подчеркивает, что классик уподобляет все современное ему русское общество тюрьме и «городу мертвых». Мертвые общаются с мертвыми, с ними ведут дела. Здесь стало не обязательным  человеческое отношение с человеком.  Законом сделалось  то, что не есть закон, а государственная служба предстала делом, при котором с людьми можно обращаться как с вещами. Уклад «города мертвых»  порождает нравственную деградацию его граждан. Одним из таковых  развращенных стал сам главный герой романа Нехлюдов.

Панорама русской души и миропонимания в творчестве Достоевского крайне сумеречна, а ее перспектива сугубо пессимистична. Объясняется это прежде всего тем, что ее  обзор представлен «глазами человека из подполья». С.А. Никольский подчеркивает, что сам «термин “подпольность” противостоит одному из наиболее глубоких философских понятий – культуре. В его трактовке, «подпольность - это целенаправленное и последовательное разрушение возможности или реально состоявшейся культуры и культурности в человеке и мире, издевательство над ее (культуры) защитниками, смех над развалинами, над каждой жертвой этой сатанинской процедуры-игры» (с. 320).

Философичный психологизм глубоко свойствен Достоевскому, и в исследовании «подполья» ему, без сомнения, нет равных. Но писатель заблуждается,  полагая, что подпольность как идеологию русским людям  привнесли из Европы «нигилисты», либеральные «бесы-революционеры», в которых не осталось ничего национального. Позиция С.А. Никольского по этому поводу такова: «Главным основанием бесовщины, которой “в ослеплении” предался и сам Достоевский, был усердно им развиваемый и на бытовом уровне присущий значительной части русского народа мессианский национализм» (с. 328 - 329). Один из главных тезисов о его истоках и природе сопровожден в книге содержательными размышлениями, обращением к широким культурным универсумам и  насыщен многими и поныне актуальными аллюзиями. С.А. Никольский разделяет суждение Достоевского о «всемирной русской отзывчивости», но в то же время с одобрением цитирует  из «Русского национального идеала» Владимира Соловьева: «Мы уже никак не можем сочувствовать выходкам того же Достоевского против “жидов”, поляков, французов, немцев, против всех чужих исповеданий».

Наполняющие русскую классику «смыслы и ценности как сами по себе, так и в своем развитии от одного литератора к другому создают, - полагает С.А. Никольский, - гигантское, все еще мало исследованное мыслительное пространство. В этом смысле, интерпретируя известную политическую формулу, выскажу предположение, что пришло время подумать о расширении фактически сложившегося в нашей культуре “двухполярного” понимания российского литературно-философского мира до “многополярного”» (см. с. 281 - 282).

Отчасти это намерение исследователя реализовано оригинальными очерками о творчестве Н.С. Лескова, А.П. Чехова, Осипа Мандельштама, Анны Ахматовой и Андрея Платонова, равно как и эссе «Государство и общество в зеркале отечественной словесности».

Философичное, содержательно богатое и эмоционально колоритное погружение С.А. Никольского в отечественную литературную классику следует, на мой взгляд,  рассматривать как удачный опыт и одновременно тщательно проработанную заявку на фундаментальное постижение сложной панорамы русского национального мировоззрения и русского мира в целом.

………………………………………………………М.Г. Писманик (Пермь)