Главная arrow Все публикации на сайте arrow История японской философской мысли в отечественных изданиях 2014–2015 гг. Обзор
История японской философской мысли в отечественных изданиях 2014–2015 гг. Обзор | Печать |
Автор Коляда М.С., Трубникова Н.Н.   
06.04.2016 г.

Вопросы философии. 2016. № 3.

 

История японской философской мысли в отечественных изданиях 2014–2015 гг.

Обзор

 

М.С. Коляда, Н.Н. Трубникова

 

В обзоре рассмотрено пять книг, интересных с точки зрения применения современных исследовательских стратегий к памятникам японской философской мысли. Две из обсуждаемых монографий строятся на сопоставлении большого числа источников, три других сосредоточены на переводе, комментарии и разборе одного или двух памятников. Основой для исследований служат как сочинения, выстроенные по образцам западных философских трудов, так и тексты других жанров – поэтические антологии и труды по поэтике, предания о божестве Тэндзин и о буддийском подвижнике Иккю и другие.

КЛЮЧЕВЫЕ СЛОВА: философия в Японии, философские источники, переводы философских текстов.

 

КОЛЯДА Мария Сергеевна — аспирантка философского факультета МГУ им. М.В. Ломоносова, редактор журнала «Вопросы философии».

 

ТРУБНИКОВА Надежда Николаевна — доктор философских наук, заместитель главного редактора журнала «Вопросы философии», старший научный сотрудник Школы актуальных гуманитарных исследований РАНХиГС.

 

Цитирование: Коляда М.С., Трубникова Н.Н. История японской философской мысли в отечественных изданиях 2014–2015 гг. Обзор // Вопросы философии. 2016. № 3.

 

 

Voprosy Filosofii. 2016. Vol. 3.

 

History of Japanese Philosophy in Russian Publications in 2014–2015

Review article

 

Maria S. Kolyada, Nadezhda N. Trubnikova

 

The paper presents five books interesting as cases of actual scholar strategies applied to the history of Japanese thought. Two monographs consider wide variety of sources; three others are concentrated on translation, commentaries and analysis of one or two texts. The basis of inquiries in discuss are Western-styled philosophical works of modern Japanese thinkers as well as texts in other genres: poetical anthologies, poetological treatises, engi legends of Kitano Tenjin deity, anecdotes of monk Ikkyu and others.

KEY WORDS: Japanese philosophy, philosophical sources, translation of philosophical texts.

 

KOLYADA Maria S. — Postgraduate, Lomonosov Moscow State University; redactor, Voprosy Filosofii Journal.

 

TRUBNIKOVA Nadezhda N. ‒ DSc in Philosophy, deputy chief redactor, Voprosy Filosofii Journal; senior researcher, School of Actual Studies in Humanities RANEPA.

Этот e-mail защищен от спам-ботов. Для его просмотра в вашем браузере должна быть включена поддержка Java-script

 

Citation: Kolyada M.S., Trubnikova N.N. History of Japanese Philosophy in Russian Publications in 2014–2015. Review article // Voprosy Filosofii. 2016. Vol. 3.

 

Продолжая тему настоящего номера «Вопросов философии» — тему исследования и издания памятников философской мысли — нам хотелось бы на примерах нескольких недавних книг рассмотреть, какие подходы применительно к японской философии разрабатываются в отечественном японоведении. Наш обзор не охватывает всех публикаций последних двух лет, мы обсудим только пять из них.

Как и во многих других разделах востоковедения, у японоведов обычно нет узкой специализации: почти всегда те, кто изучает мировоззрение японцев разных эпох, занимаются также историей религий, литературы, искусства, политической историей Японии. Отсюда и весьма широкий охват материала: для исследования истории мысли берутся и тексты, весьма непохожие на классические памятники западной философии. Степень изученности собственного наследия в японской науке, в том числе и в историко-философской, весьма высока, что делает японский материал благодарным для разработки.

Представить японские философские тексты российскому читателю — задача непростая. И дело здесь не только в том, что они до сих пор (во многом уже просто по инерции) представляются «экзотическими», заведомо малопонятными, так что попытки переводчика и интерпретатора прояснить их не всегда вознаграждаются читательским вниманием, а его недоработки часто видны только ему самому и неширокому кругу коллег. Дело еще и в том, что японские тексты любых жанров не просто неправильно, но обычно и бессмысленно обсуждать отдельно от их многочисленных источников — собственно японских, китайских, индийских. Вне тех традиций, в которых они созданы, эти японские памятники действительно непонятны, в них явно преобладает установка на продолжение традиции, а не на новаторство. А предполагать у отечественного читателя близкое знакомство со всеми относящимися к делу традициями, привычку к их понятиям и приёмам рассуждений, пока невозможно — при всех успехах нашего востоковедения. Из-за этого комментаторская часть японоведческой работы, будь это перевод или исследование, всякий раз грозит разрастись до энциклопедических размеров. Чтобы всё-таки ввести её в обозримые рамки, в каждом случае приходится особенно строго придерживаться поставленных исследовательских задач и особенно четко выдерживать жанр публикации: академический, научно-популярный, учебный и т.д. Книги, представленные в нашем обзоре, дают хорошие примеры разных жанров современной научной литературы по Японии.

 

* * *

Книга А.Н. Мещерякова «Terra Nipponica: Среда обитания и среда воображения» посвящена эволюции представлений об окружающей среде в японской культуре. Исследование охватывает временной промежуток с VIII по середину XX в.; материалом для него стали не только размышления японцев об их стране, вошедшие в исторические сочинения, философские трактаты и другие памятники теоретической мысли, но также и классическая поэзия, и такие необычные источники, как тексты по садовому искусству и сами японские сады. Три фрагмента этой работы уже были представлены читателям «Вопросов философии», см.: [Мещеряков 2012б; Мещеряков 2013; Мещеряков 2014].

Хотя объективные параметры среды обитания практически не менялись, восприятие ее людьми сильно различалось в зависимости от эпохи, общественно-политической и религиозной ситуации в государстве, господствующей картины мира. Причем настроение описания иногда менялось на полярно противоположное: одна и та же территория могла считаться страной большой и благодатной, а могла описываться как маленькая, несчастная, «с просяное зернышко» (подобным колебаниям, не менее резким, в отношении к собственному телу посвящена книга [Мещеряков 2012а]). Таким образом, физическая среда видится и описывается через призму социальной, и в этом свете вспоминаются рассуждения П. Бурдье о пространстве физическом как абстракции и как конструкции от социального пространства. Эти отношения между социальным и физическим пространством становятся очень наглядными на материале японской культуры. Так, в период расцвета централизованного государства, в VIIIX вв., страна постоянно характеризуется в текстах как богатая, обильная, большая и прекрасная. Природа мыслится как среда, поддающаяся контролю, управляемая с помощью ритуалов. Считается, что особенно значимую связь со страной имеет государь: «В случае появления отклонений от идеального порядка причину искали в социальной сфере, неправильном поведении людей. В качестве теоретического обоснования взаимозависимости между социальными и природными процессами использовалось конфуцианское убеждение в существовании такой корреляции» (стр. 78). Поэзия служила одним из средств заклинания природы, в стихотворениях воссоздавалось идеальное физическое пространство, постоянное, размеренно изменяющееся сообразно смене времен года. «Модель природы, представленная в японской поэзии, формировала идеальное ментальное (текстовое) пространство, избавленное от неожиданностей и катаклизмов». А в пространственном измерении схожую роль играл сад. «В начале существования садового “искусства” чисто эстетические соображения не играли почти никакой роли — столь широко распространенное в современном западном (да и японском) дискурсе представление о высокой “эстетичности” японского сада является мыслительным продуктом XX в. На самом деле древний сад выполнял совсем другие функции: в таком саду в концентрированном виде представлены принципы строения космоса — пространства, очищенного от конкретных и затемняющих сознание подробностей» (стр. 108).

В следующие эпохи, когда наступает упадок централизованного государства, а в обществе царят пессимистические настроения и ожидания конца света (согласно буддийским представлениям), отношение японцев к их стране в корне меняется. Япония теперь представляется страной крошечной «как зернышки проса», удаленной от «центра» мира. Соответственным образом меняется и понятие о качествах людей, проживающих на этой земле. Земля и люди в японском сознании будут неразрывно связаны еще много веков. Что касается сада, то теперь он будет ориентирован не столько на общее и государственное (коль скоро и государство во многом потеряло силу и важность), сколько на личное: буддийский сад предназначен для личного спасения хозяина, геомантический же должен оберегать владельца от вредных воздействий враждебной среды.

Далее, с приходом мирной эпохи Токугава (XVIIXIX вв.), с укреплением государственности, закрытием страны и упрочнением позиций конфуцианского мировоззрения, взгляд на Японию снова меняется. «Если оценивать в целом восприятие среды в период Токугава, то следует признать, что она характеризовалась как чрезвычайно благоприятная для проживания с точки зрения как положения в мире, так и изобильности и климата. Считалось, что эти благоприятные условия порождали “несравненный” тип государства, общества, человека, морали. Связка земля — люди осмыслялась как однозначная и жесткая, она обеспечивала условия для оптимистического восприятия жизни и была хорошо приспособлена для автаркического существования. В то же самое время такой тип географического детерминизма служил серьезнейшим препятствием для выработки адекватных ответов на вызовы внешнего мира» (стр. 255). В середине XIX в. Японию вынудили прекратить политику изоляционизма, в 1868 г. произошла Реставрация Мэйдзи, смена политического режима. Возникает необходимость выстраивать отношения с Западом, позиционировать себя относительно европейской цивилизации. Перемены ведут к тому, что сначала страна опять рассматривается как маленькая, бедная и отсталая. Но с политическими реформами и военными успехами восприятие собственной страны вновь окрашивается у японцев в положительные тона. А.Н. Мещеряков рассматривает и проблему отношения японцев к новым гражданам японского государства — к жителям завоеванных территорий. Эта проблема также осмысляется по-разному в зависимости от политических событий, причем показательно, что она тесно связывается с вопросами этногенеза японцев и со способом понимания связи между человеком и его землей.

В книге А.Н. Мещерякова проанализирован разноплановый и обширный материал. Особый интерес для нашего обзора представляет то, как в книге обсуждаются поэтические антологии в их связи с государственной сезонной обрядностью, как исследуются «знаменитые места» (мэйсё) и тексты, содержащие перечни таких мест, как памятники садового искусства рассматриваются с точки зрения истории философской мысли. Работа А.Н. Мещерякова рассчитана не только на тех, кто интересуется историей собственно японской мысли: на японском материале она ставит и развивает проблему соотношения физического и социального пространства и показывает, какого типа источники могут быть задействованы для историко-культурного изучения этой проблемы. Автор книги делает вывод, что «представления о качестве среды обитания имеют достаточно субъективный и неустойчивый характер, обусловленный состоянием государства и общества, господствующей в тот или иной исторический период картиной мира и эмоциональным настроем эпохи» (стр. 417). При этом А.Н. Мещеряков исследует также явление «географического детерминизма», то есть убеждения в обратном: в том, что социальная среда зависит от природной, и именно природная сообщает социальной различные качества. Вообще почти во всех описанных концепциях, на протяжении почти всей истории японской мысли человек не имеет в японском сознании положения «царя природы», ее хозяина и венца. Таким образом, строится совершенно иной тип отношения к природе, нежели характерен для западной культуры, — он не предполагает активного, «силового» овладения ею, не ведет к ее постоянной трансформации «под себя». Сегодня человечество столкнулось со множеством экологических проблем, но все еще продолжает идти прежним курсом, поступая с природной средой не как с собственным домом, но как с домом поверженного врага. Поэтому изучение других способов обращения с окружающим миром может оказаться важным не только в теоретическом, но и в практическом смысле. А.Н. Мещеряков не уходит от этой злободневной постановки вопроса; она определяет и стиль изложения, и способ подачи материала. Исследователь-японовед обращается здесь к читателю не только как к коллеге по научным интересам, но и как к соседу по «среде обитания», готовому вместе размышлять об этой среде, — а значит, по ходу знакомства с инокультурными источниками анализировать и свою, отечественную «среду воображения». В этом смысле книгу А.Н. Мещерякова можно назвать не просто исторической или историко-философской, но и собственно философской.

 

* * *

Герои книги Е.Л. Скворцовой и А.С. Луцкого «Духовная традиция и общественная мысль в Японии XX века» — в основном те японские философы, кто работал и работает в рамках университетской философии западного образца. Среди них есть и знаменитые во всём мире (например, Нисида Китаро), и почти не известные за пределами Японии. Книга представляет собой собрание очерков, построенных, как правило, по единому принципу: разбор концепции, представленной в таком-то труде японского мыслителя, и обсуждение контекста, в котором эта концепция может быть понята. При этом задействуется и ближайший контекст — творческая биография автора, его знакомство с западными теориями, позиция в спорах с современниками, — и контекст отдаленный, вплоть до истоков соответствующей проблематики в дальневосточной мысли в целом. Всего в книге, таким образом, представлено несколько десятков японских философских работ. Фрагменты этого исследования тоже знакомы читателям «Вопросов философии»; см: [Скворцова 2011; Скворцова 2012]. Исследовательский жанр краткого пересказа больших философских сочинений от единообразного построения весьма выигрывает: расположенные подряд, эти пересказы хорошо показывают, какими разными бывают судьбы мыслителей и их идей в одной и той же стране примерно в одни и те же годы. Здесь возможно провести немало параллелей с историей философии в нашей стране в том же двадцатом столетии, но эта тема выходит за рамки нашего обзора[i]. Каждый из очерков представляет самостоятельный интерес, но собранные воедино, они дают не просто картину истории философии в Японии в XX в., но и картину развития того явления — трудного для описания, но важного для понимания каждой из философских работ в отдельности, — которое можно было бы назвать общественным умонастроением, набором «социальных заказов» для философа.

Книгу открывают два общих очерка: по истории понятий, принятых в традиционной японской эстетической мысли, и по истории образа мыслителя — странника, ищущего не столько знаний о мире и о себе, сколько способов изменить себя соразмерно тому пути, который он выбирает. Далее обсуждаются конкретные авторы. В их числе Ниси Аманэ (1824–1897), которому японский язык обязан аналогами важнейших европейских философских категорий; Цубоути Сёё (1859–1935), к чьим работам во многом восходит современная проблематика японской эстетической мысли; основатели Токийского института эстетики и их продолжатели; Ониси Ёсинори (1888–1959) с концепцией японского «натурализма»; Нисида Китаро (1870–1945) с обоснованием первичности эстетического опыта; приверженцы и противники нихондзинрон — учения о японцах как носителях некой особой этики, особого взгляда на мир и «типа мышления»; создатели японской социологии; Накамура Юдзиро (р. 1925) с концепцией «телесной» и «пустотной» японской эстетики; Кобата Дзюндзо (1924–1984) с учением о «праведном искусстве» и другие. Особое место в книге занимает наследие Имамити Томонобу (1922–2012) — главы Токийского института эстетики в 1970-х гг., мыслителя, чьи работы в известном смысле подвели итог всего XX века в японской философии и в то же время положили начало сразу нескольким новым направлениям исследований, таким как «калонология» или «метатехника» (профессор Имамити много лет входил в Международный редакционный совет «Вопросов философии», его сочинения публиковались и на русском языке; см.: [Имамичи 1995][ii]).

Так или иначе во всех очерках идет речь об усвоении в Японии западных концепций: в этом смысле книга интересна для историков философии как обзор истории прочтения в Японии текстов И. Канта, Г.В.Ф. Гегеля, А. Бергсона, Н. Гартмана, история освоения социальной философии, эстетики, этики и других философских дисциплин, история японского восприятия идей романтизма и экзистенциализма. Вместе с тем перед нами здесь история попыток противостоять западному влиянию, противопоставить ему собственную японскую традицию мысли. Впрочем, говоря об этой традиции, исследуемые философы обычно не ограничиваются только японским наследием, а задействуют и буддийское учение Индии, книги мудрецов Китая, весь «восточный» образ мысли, что бы под ним ни понималось. Общая тема большинства очерков, вошедших в книгу, — тема «Востока и Запада», где на «западной» стороне оказываются индивид, интеллект, анализ, конфликт, а на «восточной» — коллектив, интуиция, синтез, компромисс. При этом, с одной стороны, предполагается, а порой и прямо заявляется превосходство «восточной» мысли над «западной», причем не достигнутое путем сознательного выбора (в пользу более плодотворного пути), а некоторым образом изначально свойственное «Востоку». С другой же стороны, выбор все-таки подразумевается, коль скоро «Западу» советуют в чем-то поучиться у «Востока». И в связи с этим к книге Е.Л. Скворцовой и А.Л. Луцкого, как и к книге А.Н. Мещерякова, можно было бы поставить вопрос: не выходит ли исследователь за рамки научного изложения, когда поддерживает исследуемого автора, говорит о его точке зрения как о верной? Иначе говоря, есть ли в научной работе место для похвал изучаемому предмету? Как нам кажется, да: ведь те, кто работает в философском востоковедении, в том числе и в его японском разделе, до сих пор часто вынуждены доказывать, что «на Востоке» существовала и существует философия[iii]. Поэтому приходится уделять много места разговору о том, чем именно учения японских мыслителей актуальны для нас, а значит, давать свой ответ на те же вопросы, какие в изучаемых источниках выделяются в качестве главных.

 

* * *

Работа В.А. Федяниной «Покровитель словесности и воплощение бодхисаттвы» — первое отечественное исследование, специально посвященное происхождению одного из важных синкретических синто-буддийских культов в истории религий Японии. Речь идет о почитании Сугавара Митидзанэ (845–903) — государственного деятеля, книжника и поэта, оклеветанного, удаленного из столицы и умершего в опале на острове Кюсю. После смерти он был обожествлен под именем Тэндзин («Небесное божество»), и в наши дни его святилище Китано-Тэммангу в Киото — одно из самых почитаемых. Ему принято молиться за всех учащихся и учащих, каким бы наукам те себя ни посвятили, за тех, кто пострадал от ложных обвинений, и за тех, кто ищет успеха на литературном поприще. Однако в первые десятилетия после смерти Митидзанэ его представляли вовсе не милостивым божеством, а грозным духом, способным метать молнии, насылать болезни и прочие бедствия на своих обидчиков при дворе и на всю державу; отчасти его образ соединился с образом бога-громовника, издавна чтимого в местности Китано. История умиротворения духа Митидзанэ — показательный пример того, как в японском государстве XXI вв. сочетались вера в «гневных духов» (горё синко)[iv] и понимание принятого способа правления как преимущественно мирного, где любое насилие по отношению к высокопоставленному лицу — мера чрезвычайная, и за нею долго еще тянутся страшные последствия (особенно если наказание было несправедливым).

Исследование построено вокруг «Сказания о Небесном божестве из Китано» («Китано Тэндзин-энги», XII в.), в книгу включен комментированный перевод этого сочинения. Тем самым в отечественный научный оборот введен один из самых интересных памятников жанра энги — повествований о том, как в Японии были основаны такие-то буддийские храмы или святилища богов ками, как учреждалось почитание таких-то священных книг, какие чудеса являлись в таком-то святом месте[v]. С точки зрения истории мысли тексты энги интересны прежде всего тем, как общие теоретические положения буддизма, даосизма, конфуцианства, ученого синтоизма применяются к конкретному случаю, какие понятия и идеи используются для обоснования того или иного японского культа. Однако именно такая конкретность изложения создает главные трудности при научном освоении энги. Должен ли этими памятниками заниматься религиовед — или также и историк, коль скоро события из жизни государства или отдельной местности здесь обсуждаются постоянно, и им уделяется никак не меньше места, чем чудесам? А может быть, историк искусства, коль скоро речь идет о строительстве храмовых зданий, о происхождении почитаемых статуй и картин? Многие тексты энги можно читать и как увлекательные сюжетные повествования — возможно, их следует отнести в ведение истории литературы? В японских работах по энги представлены все названные подходы, и всё-таки скорее этот жанр обсуждается в рамках истории философской мысли: границы этой дисциплины достаточно широки, чтобы включать рассуждения и из области политической истории, и из областей истории религий, искусства, изящной словесности и др. Не случайно научное издание основных «преданий храмов и святилищ» («Дзися энги») вышло в серии «Полное собрание памятников японской мысли» («Нихон сисо тайкэй», том 20, 1975 г.). В западном японоведении исследований, специально посвящённых энги, пока немного, хотя в последние годы их появляется всё больше[vi]. А среди отечественных изданий книга В.А. Федяниной впервые представляет читателю тот способ работы с текстом, который соответствует жанру энги во всей его сложности; здесь перед нами пример того, как в гуманитарных науках исследование неизбежно оказывается междисциплинарным.

Прослеживая становление культа Тэндзин, В.А. Федянина показывает, на каких разнородных источниках строится «Сказание…». Это сочинения самого Митидзанэ, в том числе стихи на китайском языке и песни на японском, а также служебные документы. Это исторические труды, где обсуждаются придворная деятельность Митидзанэ и его опала; биографии «министра из дома Сугавара», где он предстает пока еще человеком, но уже приобретает черты образцового конфуцианца; записи молений и видений, где речь уже идет о «гневном духе» и о чудесах божества Тэндзин. Это и памятники изящной словесности, где говорится о судьбе Митидзанэ, прижизненной или посмертной, — например, в повествовании о могущественном роде Фудзивара, из которого происходили главные враги Митидзанэ, но в котором у него были также и сторонники. И наконец, это жития, где сказано, что Митидзанэ с самого начала был божеством или воплощенным милосердным бодхисаттвой, и его земной путь, как и его деяния в образе «гневного духа», служили «уловками», призваны были заново побудить людей к благочестию. «Сказание…» подводит итог всему этому и отвечает на вопросы, не возникавшие в прежних текстах, но значимые для энги: почему важно было, чтобы заступник книжников и поэтов послужил при дворе, был высоко оценен государем, пережил интриги и опалу, побывал на Кюсю, а потом вернулся в Столицу и выбрал своим жилищем именно Китано; кто именно и как постепенно убеждался в чудесном могуществе Тэндзин (и при жизни Митидзанэ, и потом), а также по каким случаям, через каких посредников и в каких словах воля божества была открыта людям. Особенно интересно, на наш взгляд, здесь то, как история культа в собственном смысле слова пересекается и переплетается с историей Митидзанэ как исторического деятеля, «культового» в том смысле, что на его пример принято ссылаться там, где заходит речь о выдающихся людях Японии или о судьбах японского государства.

Работа В.А. Федяниной примечательна также тем, что в ней весьма убедительно доказано: говорить о буддизме отдельно от синтоизма или конфуцианства, о религиозной мысли отдельно от светской применительно к средневековым японским текстам невозможно. Однако можно рассмотреть один из памятников (например, «Сказание…») как целостное, связное сочинение, хотя и основанное на множестве источников, и восстановить те принципы, по которым его составитель отбирал отрывки из трудов своих предшественников, по-новому пересказывал и по-своему упорядочивал их. И уже на этой основе можно показать, как и зачем мотивы разных учений задействовались в японской мысли обсуждаемой эпохи, к каким итогам приводило их совмещение.

Изложение в книге построено так, чтобы в истории Митидзанэ и культа Тэндзин могли разобраться не только специалисты, но и начинающие японоведы, и коллеги из смежных областей науки, и все, кто интересуется культурой Японии. «Сказание…» подробно пересказано, причём с двух точек зрения: во-первых, насколько в данном случае энги согласуется и историческими данными о Митидзанэ и его посмертном почитании, а насколько расходится с ними, и во-вторых, в чём рассказ о чудесах божества Тэндзин традиционен в рамках синто-буддийских представлений, а в чём своеобразен. При таком всестороннем исследовании, казалось бы, нужен ли в книге ещё и перевод «Сказания…»? На наш взгляд, нужен, и вот почему. Русский текст изучаемого памятника — лучший способ показать читателю, как именно исследователь прочёл этот памятник, как понял его в целом. И уже отсюда видно, почему отдельные, самые важные для разбора отрывки были поняты так, а не иначе. А текст комментария — лучший способ задать глубину контекста, в котором памятник рассматривается, ввести ту меру обобщённости или конкретности, что выбрана применительно к поставленным задачам. Таким образом, исследование, сопровождаемое публикацией перевода, оказывается намного более ответственным изданием, чем если бы перевод остался за его рамками как подготовительный рабочий материал.

 

* * *

Ещё одна книга объединяет под одной обложкой «Записки без названия» Камо-но Тёмэй и «Беседы с Сётэцу» в переводах и с комментариями М.В. Торопыгиной. Вошедшие сюда тексты относятся к жанру «рассуждений о стихах», размышлений о поэтическом творчестве. Они позволяют увидеть изнутри мир, где поэзия была образом жизни, где она представляла собой особый Путь и особую философию, где политика и сочинение стихов были тесно связаны. Там возникали целые династии поэтов, создававших собственные школы, и проходили поэтические турниры, на которых соревновались порой десятки стихотворцев.

Наш XX век ознаменовали мучительные искания поэтов — поиск новых средств выражения, новых смыслов, нового восприятия, нового звучания слов. Попытки уйти от традиции, порвать с нею наверняка, или попытки примириться с нею, породили множество разнообразных литературных течений; их теоретическое осмысление также бывало разным — от «Манифеста футуризма» Маринетти до «Воскрешения слова» Шкловского. Все это кажется наследием недавнего прошлого. Но, читая «Записки без названия» Камо-но Тёмэй, можно встретить суждения, удивительно знакомые именно по опыту XX в. Например: «Если неблагозвучные слова расставить интересным образом, то можно добиться, чтобы получилась блестящая строка»; «Если взять простые слова старой песни и интересно их использовать, то опять же это интересно»; «В древние времена было интересным просто смешать цветы и облака, уподобить луну льду, посчитать осенние листья парчой, но теперь эти смыслы исчерпаны» (стр. 120).

Камо-но Тёмэй размышляет над тонким балансом в отношениях между традицией и современными ему течениями, требованием формы и стремлением к выразительности. Кем должен быть поэт? Чем поэтическая речь отличается от обыденной? Чем вообще является поэзия? Эти вопросы делают «Записки…» не просто интересным с исторической точки зрения текстом, но текстом, значимым сегодня, в культуре, пережившей опыт модернизма и постмодернизма и даже «пост-постмодернизма».

Что касается категорий японской мысли, то здесь особенно важны рассуждения Камо-но Тёмэй о стиле югэн, «эмоциональное содержание которого находится за пределами словесного выражения» (стр. 139). Этот стиль предполагает неуловимую красоту, не высказанную и не очерченную до конца с помощью слов; можно лишь указать направление, чтобы восприимчивый читатель прочувствовал ее непосредственно и чисто. «Если смотреть на осенние горы сквозь разрывы тумана, даже то, что видишь, видишь смутно, но хочешь увидеть больше, и представляешь прекрасные красные листья вокруг; безграничный воображаемый пейзаж может быть лучше, чем тот, что можно увидеть. Нет ничего сложного в том, чтобы выразить в словах то, что хочешь: сказать о луне — “светла”, или восславить цветы вишни — “они удивительны”. Но где тогда будет то преимущество, какое имеет песня перед обычной речью? Заключить в одном слове множество смыслов; не высказав, выразить всю глубину чувств; дать образ того, что скрыто в невидимом мире; взять незначительное и показать как непревзойденное; невзначай выразить глубокую мысль, — когда чувства не вмещаются и слов не хватает, тогда и выражаешь свою мысль таким образом, и тогда всего 31 знак[vii] будет иметь силу двигать небо и землю и станет способен усмирять духов и богов» (стр. 116).

Время жизни и творчества Камо-но Тёмэй и другого поэта — Сётэцу разделяет более двух столетий. «Беседы с Сётэцу» содержат наставления для учеников, практические советы, разъяснения с примерами, что в песне может быть хорошо и плохо. Камо-но Тёмэй рассказывал о творчестве некоторых поэтов и поэтесс старинного придворного круга; читая труд Сётэцу, можно увидеть мир «профессионального» поэта изнутри. При этом, исследуя стили и приемы, подходящие и неподходящие выражения, Сётэцу уделяет много внимания разбору отдельных стихотворений. «Желательно, поняв смысл стихотворения, объяснить его. “Понять” — это спонтанное понимание. Человек, хорошо понимающий стихи, становится искусным сочинителем. <…> …Когда собираются поэты, главное — не сочинять стихи, а говорить о них. Один раз поучаствовать в поэтическом турнире, где стихи обсуждаются участниками, ценнее, чем одному сочинить тысячу, а то и две тысячи стихотворений» (стр. 257). Такие разборы стихов особенно трудны для перевода, но в работе М.В. Торопыгиной они переданы так, чтобы в них мог разобраться и читатель, не знающий японского языка. Те отрывки, где Сётэцу разъясняет смысл песен, позволяют прочитать старые строки по возможности близко к тому, как их читали его современники.

Сётэцу сравнивает любителей поэзии с любителями чая: есть те, кто «понимает толк», ценители, есть знатоки, которые разбираются в самой сути поэзии, а есть обожатели, которые «любят сочинять и сочиняют», несмотря ни на что, — они похожи на тех, кто любит чай и пьет его сколько угодно, не задумываясь над его качествами. Рассуждая о различных стилях, Сётэцу не раз говорит и о стиле югэн. По Сётэцу, «югэн — это то, что есть в сердце, но не выражается словами. <…> В случае югэн совершенно невозможно сказать, где находится то, что прекрасно, или то, что таинственно» (стр. 338). При этом Сётэцу различает стиль югэн и стиль «печального очарования» (моно-но аварэ).

Одно из самых интересных явлений, обсуждаемых Сётэцу, — так называемые «бессмысленные песни», где «…каждая отдельная строчка говорит о чем-то своем» (стр. 307), своеобразная форма самоиронии в японской поэзии.

Тексты Камо-но Тёмэй и Сётэцу, переведенные М.В. Торопыгиной, теперь дополнили корпус значимых текстов на русском языке, посвященных японской поэтике, но, безусловно, на этом их роль не окончится. Авторы этих произведений жили поэзией в обществе, где поэзия считалась делом государственной важности, и вопросы, которые они поднимают, несомненно будет интересны гораздо более широкому кругу исследователей, нежели только историкам японской литературы.

 

* * *

«Предания о дзэнском монахе Иккю по прозвищу “Безумное Облако”» в переводе и с комментарием В.Г. Онищенко — пример классического японского текста, изданного с расчетом на читателя-любителя. Здесь перед нами научная работа в наименее академичном жанре: перевод сделан так, чтобы его можно было читать без усилий, просто как увлекательную книгу из жизни средневековой Японии. Примечания по объему предельно кратки, поясняют в основном только имена и цитаты; насколько возможно, пояснения встроены в текст перевода. Герой этой книги — странствующий монах Иккю Содзюн (1394–1481), персонаж многочисленных легенд, поучительных историй и анекдотов (в издание вошли четыре сборника рассказов о нём, составленные в XVIIXVIII вв.). Иккю почитают как святого подвижника, но главный мотив в преданиях о нём — насмешка над всякой святостью, деятельное опровержение всех расхожих мнений насчет добродетели и греха, разума и безумия, истины и лжи, житейской пользы и посмертной участи. При этом он предстаёт как мастер дзэн, глубже других проникший в суть учения Будды. Для исследователя и переводчика в случае с Иккю особенно велика опасность изобразить загадочного «восточного мудреца», кому прощаются сколь угодно невнятные изречения, лишь бы они звучали достаточно экзотично. Однако в переводе В.А. Онищенко этого не происходит: его Иккю говорит просто, контекст высказываний передан с максимальной ясностью, и даже там, где Иккю шутит, издевается или говорит стихами, его речи понятны.

Работы, рассмотренные в настоящем обзоре, на наш взгляд, хорошо показывают, в каких направлениях развивается сейчас в нашей стране изучение японской философской традиции.

 

Книги, рассмотренные в обзоре

Мещеряков А.Н. Terra Nipponica: Среда обитания и среда воображения. М.: Издательский дом «Дело» РАНХиГС, 2014. 424 с.

Скворцова Е.Л., Луцкий А.Л. Духовная традиция и общественная мысль в Японии XX века. М.: Центр гуманитарных инициатив; СПб.: Университетская книга, 2014. 380 с.

Федянина В.А. Покровитель словесности и воплощение бодхисаттвы. Сугавара Митидзанэ и ранняя история культа Тэндзин (IXXII вв.). М.: КРУГЪ, 2014. 312 с.

Камо-но Тёмэй. Записки без названия. [Сётэцу.] Беседы с Сётэцу. Перевод с японского, вступительная статья, комментарии и исследование М.В. Торопыгиной. СПб.: Гиперион, 2015. 432 с.

Предания о дзэнском монахе Иккю по прозвищу «Безумное Облако». Перевод с японского, вступительная статья и комментарии В.А. Онищенко. СПб.: Гиперион, 2014. 464 с.

 

Reviewed Books (in Russian)

Mesheryakov A.N. Terra Nipponica: natural habitat and habitat of imagination. Moscow: Delo Publishing House RANEPA, 2014. 424 p.

Skvorcova E.L., Luckij A.L. Japanese Cultural Tradition and Social Views in the 20th Century. Moscow: Universitetskaja kniga; Saint Petersburg: Centr gumanitarnyh iniciativ, 2014. 380 p.

Fedyanina V.A. The Patron of Literature and the Incarnation of Bodhisattva: Sugawara Michizane and the Early History of the Tenjin Cult (9th — 12th Centuries). Moscow: KRUG, 2014. 312 р.

Kamo no Chomei. Mumyosho. Conversations with Shotetsu. Translation, Foreword, Commentary and Inquiry by Maria V. Toropygina. Saint Petersburg: Hyperion, 2015. 432 p.

Legends of Zen Monk Ikkyu Named “Crazy Cloud”. Translation from Japanese, Foreword and Commentary by Vyacheslav A. Onischenko. Saint Petersburg: Hyperion, 2014. 464 p.

 

Ссылки — References in Russian

Буддизм в Японии 1993 — Буддизм в Японии. Под ред. Т.П. Григорьевой. М.: Наука: Восточная литература, 1993.

Дулина 2013 — Дулина А.М. Становление и эволюция культа божества Хатиман в Японии в VIII–XIV вв.: дис. … канд. ист. наук. М., 2013.

Имамичи 1995 — Имамичи Томонобу. Кризис морали и проблемы метатехники // Вопросы философии. 1995. № 3. С. 7382.

Мещеряков 2012аМещеряков А.Н. Стать японцем. М.: ЭКСМО, 2012.

Мещеряков 2012бМещеряков А.Н. Размер имеет значение: Эволюция понятия «островная страна» в японской культуре // Вопросы философии. 2012. № 8. С. 72–84.

Мещеряков 2013 — Мещеряков А.Н. Восток и солнце. Благодатность японской земли в культурно-географическом дискурсе // Вопросы философии. 2013. № 7. С. 36–45.

Мещеряков 2014 — Мещеряков А.Н. Средневековая Япония: райский сад и садовый рай // Вопросы философии. 2013. № 7. С. 74–82.

Скворцова 2011 — Скворцова Е.Л. «Телесность» и «пустотность» как отличительные особенности традиционной японской эстетики // Вопросы философии. 2011. № 12. С. 37–46.

Скворцова 2012 — Скворцова Е.Л. Япония: кризис культурной идентичности при встрече с западной цивилизацией // Вопросы философии. 2012. № 7. С. 52–63.

Федянина 2011 — Федянина В.А. Концепция «гневных духов» в исторической теории монаха Дзиэн // Вопросы философии. 2011. № 7. С. 118–126.

 

References

Blair, Kawasaki 2015 — Blair H., Kawasaki Tsuyoshi. EditorsIntroduction // Engi: Forging Accounts of Sacred Origins. Japanese Journal of Religious Studies 42/1 (2015). Р. 1–26.

Botz-Bornstein 2009 — Botz-Bornstein Th. Aesthetics and Politics of Space in Russia and Japan: A Comparative Philosophical Study. Lanham: Lexington Books, 2009.

Buddhism in Japan. Ed. by T.P. Grigoryeva. Moscow: Vostochnaja literatura, 1993 (in Russian).

Dulina A.M. Genesis and Evolution of Hachiman Deity Cult in Japan in 8th — 14th Centuries. Candidate of Sciences in History Dissertation. Moscow, 2013 (in Russian).

Fedyanina V.A. The Conception of “Rage Spirits” in Historical Theory of Monk Jien // Voprosy Filosofii. 2011. Vol. 7. P. 118–126.

Imamichi Тomonobu. Moral Crisis and Metatechnical problems / Eco-ethica et philosophia generalis. Festschrift for Tomonobu Imamichi. Tokyo: Academic Press, 1992. Р. LVLXVI (Russian Translation 1995).

Mesheryakov A.N. To Become a Japanese. Moscow: EKSMO, 2012 (in Russian).

Mesheryakov A.N. East and the Sun. The Grace of Japanese Land in Cultural-Geographical Discourse // Voprosy Filosofii. 2013. Vol. 7. P. 37–45 (in Russian).

Mesheryakov A.N. Medieval Japan: The Garden of Eden and the Garden Paradise // Voprosy Filosofii. 2014. Vol. 2. P. 74–82 (in Russian).

Skvortsova E.L. “Bodyness” and “Emptiness” as Basic Features of Japanese Aesthetics // Voprosy Filosofii. 2011. Vol. 12. P. 37–46 (in Russian).

Skvortsova E.L. Japan: the Crisis of Cultural Identity at a Meeting with Western Civilizat


Примечания

[i] Показательно, что сразу несколько героев книги Е.Л. Скворцовой и А.Л. Луцкого были выбраны для сопоставления с российскими мыслителями в исследовании [Botz-Bornstein 2009]: Нисида Китаро и С.Л. Франк, тот же Нисида и М.М. Бахтин, Вацудзи Тэцуро и Н.С. Трубецкой.

[ii] «Имамити» и «Имамичи» — транскрипции одной и той же японской фамилии; в первом случае по системе Е.Д. Поливанова, во втором — по правилам, принятым в современном деловом обиходе.

[iii] Составители настоящего обзора окончили философский факультет МГУ им. М.В. Ломоносова с промежутком в двадцать с лишним лет; нам обеим не раз доводилось отвечать на критику коллег, убежденных, что философия — исключительно западноевропейское явление.

[iv] О понятии «гневного духа» в более поздней японской мысли см.: [Федянина 2011].

[v] Первым из памятников этого жанра на русском языке были представлены «Предания храма Гангодзи» («Гангодзи гаран энги», VIII в.) в переводе А.Н. Мещерякова. См.: [Буддизм в Японии 1993, 415–426]. Еще один текст энги, «Наставления глупым детям о Хатиман» («Хатиман гудокин», XIV в.) исследован в диссертации [Дулина 2013].

[vi] В 2015 г. «Японский журнал по религиоведению» посвятил специальный выпуск текстам энги, в нём, в частности, подводятся предварительные итоги их изучения. См.: [Blair, Kawasaki 2015].

[vii] Речь идет о поэтической форме «короткой песни» танка — стихотворении всего в 31 слог.

 
« Пред.   След. »