В статье ставится задача отыскания причин неудач модернизации в России. Вскрываются истоки прошлых и нынешних модернизационных иллюзий, связанных, главным образом, с устойчивостью патерналистской ментальности. В силу природно-климатических условий в России возобладал экстенсивный, а не интенсивный тип развития. Соответственно, в представлениях власти преобладала мобилизационная, а не модернизационная психология, подкрепленная авторитарным наследием. В свою очередь, в представлениях народа всякий социальный прогресс ассоциировался со справедливыми и щедрыми деяниями власти, а не индивидуальными творческими усилиями. На этом фоне сыграло свою роль неуклонно растущее бюрократическое отчуждение власти от народа. Сложившаяся ситуация сама по себе являлась мощным препятствием на пути любых модернизационных изменений. Помимо этого, рассматриваются факторы, тормозившие модернизационный процесс на протяжении всей российской истории – от особенностей культурного наследия до коррупции. В сущности, сложилась ситуация, когда власть предпринимала модернизационные действия главным образом для собственного укрепления. Креативный потенциал общества оказывается невостребованным. В таких условиях интеллигенция стремилась и стремится высвободиться от репрессивной опеки государства. В конечном счете, все это провоцировало и провоцирует кризисный ритм российской истории: от мобилизационных рывков до возвращения в привычное застойное состояние. Результаты такого исторического опыта активно противодействовали процессу формирования гражданского общества. Как и ранее, отношения власти и общества остаются выстроенными на конфронтационных, а не на партнерских отношениях. Автор приходит к выводу, что в нынешней России реализуются скорее застойные, нежели модернизационные интенции. Однако такое состояние не может продолжаться долго.

КЛЮЧЕВЫЕ СЛОВА: Россия, власть, прогресс, модернизация, застой, массовое сознание, консерватизм.

БУЛДАКОВ Владимир Прохорович – доктор исторических наук, главный научный сотрудник Института российской истории РАН.

Цитирование: Булдаков В.П. Модернизация и Россия. Между прогрессом и застоем? // Вопросы философии. 2015. № 10. С. ?‒?

Voprosy Filosofii. 2015. Vol. 10. P. ?‒?

Modernization and Russia. Between Progress and Stagnation?

Vladimir P. Buldakov

The article raises the problem of finding the causes of failures of modernization in Russia. Author reveals the origins of past and new illusions of modernization associated mainly with steadiness of paternalistic mentality in society. As a result of natural climatic conditions in Russia extensive and not intensive type of development prevailed. Accordingly authoritarian heritage in the mind of authorities always prevailed mobilization rather than modernization psychology. In turn, in the views of common people every social progress associated with fair and generous acts of government, rather than individual creative efforts. On this background steadily growing bureaucratic alienation of power from the people progressed. The situation itself was a powerful obstacle to any modernization changes. In addition, author examines the factors – from cultural heritage to corruption – that impeded modernization process throughout Russian history. In fact, there was a situation when the government undertook a modernization action mainly for their own strengthening. The creative potential of society was unclaimed. In such circumstances, the intelligentsia has sought and seeks the ways of liberating itself from the oppressive tutelage of the state. Ultimately, all this provoked and provokes a crisis rhythm of Russian history: returning from mobilization jerks to the usual stagnant state. The results of this historical experience actively opposed the process of formation of civil society. As before, the relationship of government and society remain confrontational and not a partnership. The author concludes that in today's Russia are implemented rather stagnant than modernization intention. However, such a state cannot last long.

KEY WORDS: Russia, power, progress, modernization, stagnation, mass consciousness, conservatism.

BULDAKOV Vladimir P. – PhD, Doctor of History, Chief Researcher of the Institute of Russian History of the Academy of the Russian Academy of Sciences.

Этот e-mail защищен от спам-ботов. Для его просмотра в вашем браузере должна быть включена поддержка Java-script

Citation: Buldakov V.P. Modernization and Russia. Between Progress and Stagnation? // Voprosy Filosofii. 2015. Vol. 10. P. ?‒?

Волна публикаций о так называемой модернизации поднялась на Западе в 1960-е гг. – ожидали, что бывшие колонии станут послушным социокультурным продолжением былых метрополий. В Россию эту тематику радостно подхватили в 1990-е гг., хотя за ее пределами она уже утратила свое оптимистическое наполнение. Настоящий же литературный бум пришелся на 2000-е гг. Сегодня столь же неожиданно он сошел на нет, будучи вытеснен «патриотизмом» (что, вероятно, символично).

Западный мир привык к череде интеллектуальных поветрий. Ныне они составляют необходимую – пусть иллюзорную – часть его самоуверенного «постмодернистского» бытия. В России вера в прогресс всегда таила в себе болезненное начало, что особенно остро ощущалось консерваторами. Возможно, отсюда психология «особого пути», то есть упование на свой способ… тоже модернизации.

Блеск и нищета Модернити

Конечно, модернизация – это метафора новейшего времени. В качестве (якобы) научного термина ее понимали и понимают по-разному: и как чисто экономический прорыв, и как общий прогресс под воздействием соответствующих культурных изменений, и как достижение «образцового» состояния общества. Критерием выступал путь, пройденный Западом. В противовес ему считалось, что традиционное общество – это продукт синкретичного сознания, законсервировавшегося едва ли не со времен пещерного существования человека. Дух модерности, напротив, связан с рациональным типом сознания, обеспечивающим интенсивное саморазвитие. Имплицитно постулировался переход от авторитаризма к демократии.

Подобные подходы почти сразу обнаружили свою ограниченность [McLelland 1968; Hagen 1962]. К настоящему времени вроде бы утвердилось убеждение, что модернизация – вовсе не общая схема перехода от традиционного общества к представительской демократии и рыночной экономике [Харрисон, Хантингтон (ред.) 2002], а широкий спектр инновационных системных действий [Гудков 2011, 377]. Тем не менее, в России, говоря о модернизации, обычно подразумевают достижение эффективной, конкурентоспособной экономики за счет новейших технологий. При этом забывают о старых, как мир, предупреждениях консерваторов (как бы к ним не относиться) о деструктивном влиянии «вирусов модернизации» на традиционные общества.

Очевидно, что тяга к европеизации связана с комплексом цивилизационной ущербности. Отсюда интеллигентские сетования на «нетехнологичность» России, на низкую продуктивность «культурного капитала» и т.п. При этом модернизация составляет некий официозный антипод тому, от чего надлежит навсегда уйти.

Людям свойственны иллюзии, их упорядочение выливается в утопии. Последние со времен Просвещения склонны превращаться в теории. А теории не могут жить без свиты из всевозможных «понятий». И вот тогда возникает знакомая ситуация: человек беспомощно блуждает среди символов, созданных им самим.

Исторически модернизация – понятие не современное, а всевременнóе. В человеческой истории модернизировалось (совершенствовалось в соответствии с вызовами времени) всё, везде и всегда – даже тогда, когда люди рвались в «светлое прошлое». Модернизация существует и как естественно-историческое явление, и как химера людского воображения. Нынешние российские представления о модернизации – старая песня из репертуара эпохи Просвещения. Ничего странного: ценности также испытывают веяния моды – элиминируются, реактивируются.

В чем основная особенность (как ценность, так и заблуждение) мыслительной парадигмы эпохи Просвещения? Увы, все до боли знакомо. Европейцы стали воспринимать мир не как системную целостность, а как телеологически предопределенное движение. Мир был «перетолкован»: христианский эсхатологизм стал вытесняться телеологизмом. Непреклонность веры в движение только вперед заставляла оправдывать его насильственный характер – будь то революция или война. И эту противоестественную веру в предпочтительность силового решения назревших гуманитарных проблем не смогли поколебать ни предостережения ученых (увы, немногих), ни даже сама гуманистическая этика (принимавшая форму «бесполезного» ригоризма на манер толстовства). И то, и другое было, в сущности, вытеснено на обочину «столбовой дороги» прогресса.

Никто не хотел замечать, что одномерное представление о прогрессе чревато тотальной деморализацией социальной среды, не говоря уже о явлениях регрессивного характера. (Эта тенденция в значительной мере сохраняется и поныне.) Обольщение индустриально-промышленным ростом привело к тому, что люди, увидевшие мир в черно-белом цвете, оказались не готовы к столкновению с явлениями кризисно-стохастического порядка.

Отсюда происхождение до сих пор не вполне понятой Первой мировой войны. С позиций Модернити трудно поверить, что это была расплата за легковерие так много давшей эпохи Просвещения. Так бывает всегда: эмоции – более древняя форма манифестации человеческого начала. Вопреки самообольщениям разума спонтанные эмоциональные реакции также жизненно необходимы.

Как бы то ни было, в России «оптимистичные» представления о модернизации имеют особую социокультурную подоплеку – традиционное «ожидание барина». Включается психологии подданного, а не гражданина. Ставка делается не на человека, действующего творчески, а на «высшие» силы, способные осуществлять прогресс для него и при этом за него.

Российское информационное пространство подвержено своего рода эпидемиям чувственных словоизвержений – иной термин так «забивает» исследовательские умы, что возникают психоментальные, а вслед за тем и социоментальные «перекосы». Как результат, предмет вожделения превращается в «непоколебимый» ценностный ориентир, конвоируемый пылкими лексемами. Инверсии и перверсии этого процесса поистине неисповедимы. Положение усугубляется тем, что на нынешнее «модернизаторское» теоретизирование существенно влияет устоявшаяся психология догоняющего – то есть когнитивно несамостоятельного – развития. Поэтому в критических ситуациях верх берет примордиалистский инстинкт.

Для человека как существа стадно-исторического житейская философия сводится к формуле (М. Мамардашвили): «Какого диктатора я хочу?» Но вместе с тем человек наделен свободой воли – «свободой» постоянно учиться на собственных ошибках. Бремя такой свободы частично облегчается верой. Соотношение Веры и Власти и обеспечивает многообразие цивилизационных комбинаций.

Принято считать, что развитие капитализма связано с протестантской этикой (Макс Вебер), а равно и апологией богатства времен Ренессанса и Реформации [Васильев 2011, 7]. Это верно лишь для Европы, да и то не вполне – и венецианцы, и генуэзцы обходились без Лютера и Кальвина, не говоря уже о Конфуции.

Обратим внимание на другое. На Юге Европы, наиболее естественно впитавшем в себя наследие античности, длительная борьба королей с папством привела к тому, что в сознании населения произошло разделение духовной и светской власти. Вера перестала корректировать земное поведение непосредственно – так, как это происходит в деспотических системах, подпираемых ортопраксическими конфессиями. Скажем, незримое давление мусульманской уммы длительное время сдерживало революции европейского типа [Льюис 2003] (но оно же обеспечило череду «мусульманских» революций). В то же время «тоталитарный» ислам не терпел «схизмы» и «неверных» во внешнем мире.

Общества, почитаемые на Западе традиционными, способны осуществлять «свой» прогресс неполитическими способами и путями. Из этого вовсе не следует, что западный человек свободен, а за пределами его политического ландшафта царит подобие тоталитаризма. Разница в том, что в демократических системах насилие над личностью осуществляет не столько государственная власть, сколько ближайшие социумы (но тоже с помощью дубинки закона). В быту европеец и американец скован куда больше, чем россиянин. И это также чревато «застоем». Конечно, на Западе человек может успешно отстаивать свои личные права, но в выборе вектора прогресса ему не помогут ни 2-я, ни 5-я поправки к конституции.

Демократия и технико-экономический прогресс располагаются в разных социокультурных измерениях. История России дает целый набор хрестоматийных примеров на этот счет.

Россия – пространство застоя?

Основная бытийственная проблема России – склонность к застою, а не смуте; революция (смута) лишь следствие гангренозной стагнации, крайнее, скорее иллюзорное средство ее преодоления на уровне морали, психики, эмоций. Причем «бессмысленный и беспощадный» российский бунт бывает спровоцирован стечением крайних – нравственно невыносимых – обстоятельств [Булдаков 2010, 647–693].

В связи с этим выявление внутрицивилизационных «тормозов» прогресса – задача более сложная, чем отыскание «вирусов» развития. Некоторые исследователи попросту отмахиваются от проблемы, уныло сетуя на слабость цивилизационного наследия России, ущербность воспринятого ею византийского пути развития. (Последнее, впрочем, не мешает горделиво вспоминать про Третий Рим.) Но, как известно, всяким наследием нелегко воспользоваться, но легко промотать. Заимствования эффективно работают только в соответственно подготовленной, отформатированной под тот или иной вариант модернизации культурной среде.

Бессмысленно жаловаться на недостаток «цивилизованности», полезнее осознать, с чем он связан. Важнее установить, существовали ли в России внутренние потребности в инновациях, какова была степень осознания их необходимости управленческими структурами и элитами, каковы были особенности восприятия их в массе населения. Для этого потребуется, между прочим, анализ субъективных представлений тех или иных социальных слоев о возможном будущем. Только на этом основании можно составить адекватное представление как о реальных путях модернизации в России и, прежде всего, о психосоциальных возможностях движения в нужном направлении.

Причины отставания России изыскивали со времен П.Я. Чаадаева. И.А. Ильин, полагавший, что россиянин исторически «переобременен», называл и «бремя пространства», которое приходилось «замирять силой оружия и государственной власти», и «бремя природы», имея в виду климатический фактор, и «бремя народности», связанное с полиэтничностью империи [Ильин 2004, 428–429]. Со всем этим сложно не согласиться. Но нельзя забывать, что существует и своего рода бремя цивилизационной упорядоченности [Яковенко 2014, 57–59], бунтуя против которого, человек периодически cоскальзывает в первобытное буйство [Шелер 1999, 69]. А для подтверждения своего права на насилие он непременно выловит массу причин в бездонном омуте исторической памяти.

Нет сомнения, что экстенсивный тип развития утвердился на просторах восточно-европейской равнины еще до того, как Русь взяла за образец византийско-православную систему существования. В основе российского стратегии выживания лежало «мигрирующее земледелие», стимулирующее коллективный способ хозяйствования и исключавшее необходимость интенсификации производства на ограниченной территории. В силу постоянной угрозы неурожаев российскому крестьянину приходилось запасаться впрок, не помышляя о сбыте прибавочного продукта. В любом случае слабые транспортные возможности, связанные как с обширностью территорий, так с относительной недостаточностью водных путей (не говоря уже о сезонных трудностях передвижения), делали бесполезным всякий продовольственный избыток. Сложилась система, а вместе с тем и психология стабильного автаркического существования. Независимого социального взаимодействия снизу также не складывалось. В результате власть все более возвышалась над людской массой, превращаясь в иносоциальный элемент. Монгольское завоевание «помогло» ей, утвердив «маршрутно-приказной» способ овладения пространством. Законсервировалась система «внешнего» управления «ясака ради», парализующая всякую (помимо житейской хитрости) инновационность снизу.

Конечно, «чужие» династии – явление всеобщее. Сравнительно с культурой – «совокупности энергий» (П. Флоренский) власть (насилие с помощью государства и конфессий) всегда примитивна. Именно за счет природного цинизма, скрываемого под покровом сакральности, власть способна сдерживать «буйство разума». Однако отличие России от развитых феодальных систем состояло в слабости дисциплинирующего насилия – физических сил не хватало ни у государства, ни у помещика. Да и стоило ли думать об улучшении того, что царь раздаривает? Вотчинно-поместная система хозяйствования, нацеленная на совместное выживание, допускала лишь примитивно-мобилизационный (понятный в контексте противостояния стихийным напастям) способ интенсификации производства. В результате в крестьянстве – а затем и во всей российской психоментальности – законсервировался природно-потребительский тип хозяйствования, сдерживавший инновационные порывы. На этой основе сложилось представление о «правильном» государстве: оно обязано «спасать» в критических обстоятельствах (война, голод, неурожай, эпидемии) и не допускать «избыточной» эксплуатации. Конечно, патерналистские основания присутствуют в любой государственности; другое дело – степень их укорененности. И здесь сказывалась инерция верноподданичества царю (хорошему по определению), воплотившаяся в развитой системе доносительства. На этом фоне государство стало видеть свою основную задачу в «самообслуживании», а его подданные привыкли надеяться на его «модернизацию» [Межуев 2012, 22].

Устойчивость российского патернализма связана с еще одним фактором. На протяжении многих веков власть могла контролировать лишь незначительную часть совокупного прибавочного продукта (превратить его в общенародное достояние было невозможно в силу недостаточности коммуникаций). А, между тем, господство над необъятными территориями требовало концентрации в руках государства весьма значительных «свободных» средств. В поисках выхода из положения власть постаралась совместить пространство территории с пространством населения с помощью института крепостничества – насильственного патернализма, допускавшего индивидуальное творчество лишь по повелению сверху.

Так возникла «идеология» Домостроя, по-своему подкрепившая народную утопию «социальной Правды» [Клибанов 1977, 12]. Главным его принципом стало такое отношение к труду и богатству, которое обеспечивало стабильность замкнутого хозяйствования. Всякому накоплению противостояла идея разумного достатка за счет собственного труда и самоограничения. Этому сопутствовало отрицательное отношение к добыванию денег как самодовлеющей цели, негативное отношение к несправедливой эксплуатации и тем более к ростовщическому проценту. «Идеальное» (легко отыскиваемое в прошлом) слишком часто противостоит «рациональному» (более подготовленному к неожиданностям будущего). Идеал в принципе недостижим, а прогресс неизбежен как способ выживания в постоянно меняющемся мире.

Всякие цивилизационные достижения связаны с уровнем социальной дисциплины (лишь поначалу насаждаемой сверху, а в Северной Америке и вовсе выросшей снизу), выплавляющей культурное единство, а вовсе не с интеллектуальной одаренностью населения. Именно в отформатированном социальном пространстве новые технологии, «овладевшие массами», ведут к интенсификации модернизационных процессов.

Строго говоря, каждая эпоха в жизни каждой культурной среды требует определенного типа само/совершенствования. «Модернизационные» рывки человечество совершало всегда – их отголоском можно считать и представление о революционно-формационном движении человечества вперед, и кондратьевскую теорию технологических циклов. Но прежде, чем соглашаться с аргументами прогрессистского телеологизма, уместно задуматься об эволюции ценностей, которые этот процесс сопровождают. Конечно, Петербург был дорогостоящей имитацией прогресса, но он превратился в притягательный символ, противостоящий «московскому» застою [Кантор 2013, 130–145]. Вероятно, это происходит потому, что в глубине души россиянин никогда не надеялся на общественную модернизацию, а лишь склонялся к признанию неизбежности «встряски», в результате которой Россия наконец-то сдвинется с места. Со своей стороны, российская власть могла рассчитывать (что и делала) только на ситуационную мобилизацию народа. Попутно элиминировались индивидуалистические ростки модернизации снизу.

Рогатки на путях прогресса

Итак, российская система ориентирована на стабильность. Между тем в мире сложилось два представления о стабильности: стабильность = застой; стабильность = эволюция. Для России характерно первое – отсюда соблазн ее «подмораживания» (К. Леонтьев). Однако всякая попытка «запереть» социальную систему взрывоопасна. Стоит добавить, что современное европейское понимание стабильности – редуцированный вариант революционности. Вирус последней, восходящий к Magna Сarta и отметившийся в заявлении Генеральных Штатов Соединенных Провинций Нидерландов и Декларации независимости США, не говоря уже о французской Декларации прав (1793 г.), истощил себя и в Старом, и Новом свете, но обнаружил себя в России, как реакция на политический застой. В связи с этим надежды на эволюционную российскую модернизацию в начале ХХ в. уже выглядели проблематично.

Попытки подстегнуть российскую экономику предпринимались еще до Петра I. Как правило, они осуществлялись волюнтаристски-мобилизационными методами во имя усиления обороноспособности империи. Заинтересованность населения не учитывалась. В сущности это были попытки «модернизировать» государство, а не социальное пространство. Не удивительно, что усилия в этом направлении не только не приносили устойчивого результата, но и оборачивались болезненными, в том числе революционными, срывами – срабатывало «сопротивление материала».

Модернизацию не стоит путать с технологизацией. Подлинная модернизация строится скорее снизу, нежели сверху: она обеспечивается агрегированной креативностью свободных индивидуумов. Вместе с тем модернизация связана со своего рода фетишизацией социальной дисциплины, которая может строиться как по горизонтали, так и по вертикали. Так, японский модернизационный рывок был связан с традицией самурайской социотехнологизации первичных социумов [Murakami 1987, 65–88]. Во всяком случае, для начального этапа модернизации важен также тот или иной способ форматирования социальной среды. А устойчивое движение вперед возможно лишь тогда, когда социальная дисциплина приобретает аксиологическое наполнение.

Когда-то Пушкин назвал самодержавие единственным европейцем в России. Спору нет, власть старалась не отстать от Европы. Но из чего она исходила, если не из императивов самосохранения? И не эти ли псевдомодернизационные потуги породили феномен интеллигенции?

Как бы то ни было, два контрагента русской действительности – власть и интеллигенция – «с разных концов» смотрели на характер возможных изменений: для власти они годились лишь для укрепления своего положения в пространстве «застоя», для интеллигенции мыслились как средство собственного освобождения от опеки государства.

Не будь в России интеллигенции, императивов догоняющего развития, «бесов» революции, иллюзий прогресса не существовало бы вообще. Но сама интеллигенция не причина, а следствие. Это болезненный продукт застоя, довольно безнадежно пытающийся выбраться из его трясины.

Вольно или невольно интеллигенция реанимировала уже истощившее себя в Западной Европе представление о революции как о скорейшем способе достижения прогресса. В свое время прогресс (модернизация) понимался двояко: как возвращение к «поврежденному» идеалу прошлого (в Европе такие представления держались до Великой французской революции), и как решительный разрыв со всем «старым миром». В сущности, в России не ко времени столкнулись эти две – интеллигентская и народная – утопии. Сомнительно, что из их вынужденного симбиоза мог получиться инновационный результат. Именно по этой причине в начале ХХ в. российский системный кризис обернулся развалом империи, который был – в соответствии с «сверхмодернизаторской» утопией – выдан за невиданную по своей «прогрессивности» революцию, а деспотия всерьез претендовала на звание «истинной» демократии [Булдаков 2007, 107–115].

Не удивительно, что сегодня негласным символом модернизации являются деяния Петра I. Конечно, царем-энтузиастом можно и нужно восхищаться. Но насколько органичными были его деяния? И почему плоды сталинской «модернизации» также оказались недолговечными?

Тот факт, что государство привыкло само задавать характер экономического развития, понимая его в мобилизационной, а не в модернизационной парадигме, привело к тотальному деформированию представлений о прогрессе, как таковом. По существу, на сегодняшний день в России элиминирована гражданская идеология модернизации, зато восторжествовал этатистский ее дискурс. Россиянин все еще подданный, склонный к пассивной умозрительности, а не гражданин, привыкший к решению перманентно возникающих практических задач. Как результат нынешние «теоретические» разговоры о модернизации ведутся в стилистике «надо», «следует», «должно быть» [Волков 2011]. В общем, это риторика преподавателей научного коммунизма. И это тоже не случайно.

Подобно доисторическому предку, россиянин склонен не замечать водоразделов между реальным, воображаемым, символическим. Он предпочитает жить мифами, легендами, слухами и дарованным (заведомо скудным) достатком. У него нет иммунитета к социально-утопической демагогии, ибо «беспроблемный» миф противостоит «рискованной» идее изменения, прогресса. Зато мифу может противостоять утопия. Homo rossicus, как и в советские времена, пребывает в ожидании «чуда», причем нынешняя «информационная революция» еще больше усилила склонность его сознания к иллюзиям.

На трудностях модернизации сказывался и религиозный фактор. Не приходится сомневаться, что в деле поощрения хозяйственной оборотистости православие, сконцентрированное на божественном в ущерб человеческому, заметно отличается от католицизма, не говоря уже о протестантстве. И дело вовсе не в психологии нестяжательства, которая имплицитно пронизывает православную культуру. Старообрядцы обнаружили завидную способность к предпринимательству [Керов 2004]. Это связано с их внутренней само/организацией, заметно отчужденной от официального порядка. Впрочем, рядом с «казенной» верой в России всегда таилось двоеверие или многоверие, также элиминирующие идеологию прогресса [Леонтьева 2002].

Одним из тормозов прогресса интеллигенция не случайно считала церковь. И не следует думать, что здесь сказывалось желание «раздавить гадину» по французскому образцу. Русская православная церковь (как и мусульманство) ретранслировала застой в духовный мир человека. Ответом стала великая русская литература, интеллигентская по своей сути.

Разумеется, антимодернизационную роль сыграла и российская автаркия. Это закономерно: только кросс-культурные контакты превращают человека традиционного общества, стреноженного примитивными формами коллективизма, в «разумного» индивидуалиста, способного к модернизации своего ближайшего окружения [McLelland 1968; Hagen 1962]. Вместе с тем нельзя не заметить, что демонстративный отказ от автаркии создает условия для «эпидемии подражательства» (небесполезной в инновационном отношении), провоцирующей, однако, социальный авантюризм.

Очень многие склонны связывать нынешние беды России с болезненной напастью, именуемой коррупцией. Некогда я уже касался проблемы устойчивости феномена подношений и многообразия его исторических проявлений [Булдаков 2007, 194]. Патерналистская система всегда провоцировала людей на казнокрадство. Официальный атеизм облегчил моральное оправдание воровства. В умах современных россиян коррупция во все большей степени связывается с аморальным представлением о собственной состоятельности.

Конечно, Россия отнюдь не является пространством застоя sui generis. На ее просторах восторжествовала иная – революционная или квазимодернизационая – ритмика. И потому рядом со словом «застой» всегда выплывает понятие Власти.

Возвращение в город Глупов?

Некогда М.Е. Салтыков-Щедрин – человек хорошо знакомый с особенностями российского администрирования – сочинил притчу о правителях города Глупова, которые всем своим поведением отбили у подданных веру в разумность любых действий власти. Однако щедринские правители вовсе не были одномерными ретроградами – иные из них запомнились самодурскими нововведениями. С ними или без них глуповцы упорно влачили застойное существование. Нынешняя Россия переживает нечто подобное.

Дело вовсе не в стремлении реставрировать СССР или вернуться к «процветающей» России 1913 г. Кризисная цикличность российской истории проистекает от слабости общества и воображаемой силы власти. И никакие рассуждения о широтах «русского мира» (инициированные сверху), об «успехах» гражданском общества не скроют утопичности российского бытия. Стоит напомнить, что в 1990-е гг. по команде власти уже предпринималась заведомо бесполезная попытка отыскать «русскую идею».

Непонимание интенций власти снизу становилось тормозом прогресса. Петр I пытался решить проблему за счет ручного управления: сам головы рубил, сам корабли строил. Не помогло. Екатерина II велела поделить Россию на губернии соответственно «количеству голов» населения – таким способом обычно облегчают пастырскую работу пастуха. Губернаторов постоянно меняли, дабы помнили, кому служат. Еще чаще перетряхивали епископат – преданность «идеологов» была не менее важна. Послушных управленцев не хватало и большевикам – отсюда феномен номенклатуры.

Власть не терпела самостоятельности мест. В ответ подобострастно рапортовали не столько о реальных, сколько о желаемых «модернизационных» успехах. И так было до тех пор, пока сохранялось убеждение, что власть кормит и защищает народ [Бессонова 2006; Кондратьева 2006]. Так называемые потемкинские деревни – непременные символы российского «прогресса». Власть не без успеха превращает миражи патерналистского сознания в некие инновационные муляжи. В этом спектакле участвует и часть «научного» сообщества, уверяющего, к примеру, что все мировые модернизации можно свести к финансовой расчетливости государства [Травин, Маргания 2011]. Так пестуется людская доверчивость со стороны подданных, вопреки всему воображающих себя гражданами.

Строго говоря, всякая эффективная политика (в том числе модернизационная) закладывается в урбанизованной социальной среде. В России городская культура постоянно подавлялась миграционными потоками из сельской местности. По этой причине российская полития сводилась к нехитрым навыкам управления «рураризованной» средой. Как итог, даже российская суррогатная многопартийность служила и служит упрочению этатизма, реальная оппозиция предстает «внесистемной», а идея модернизации превращается в предмет отвлеченной риторики сервильных «теоретиков».

Коррупция не случайно остается системоопределяющим фактором действительности. Борьба с ней смотрится, как дурно поставленный спектакль. В видах самосохранения власть вынуждена лишь дозировать ее. Петр I лупил светлейшего князя Меньшикова за воровство, но терпел за преданность. А как еще может высшая власть поддерживать веру в справедливость, если не методом публичных расправ над ближайшими управленцами?

Коррупция подпирается бюрократией, которая при всей своей sui generis cтагнационности весьма активна по части саморазмножения. В дореволюционной России либеральные оппозиционеры настаивали на ликвидации этого вредоносного «средостения» между царем и народом. Однако после революции количество чиновников многократно выросло, уровень их профессионализма упал. Нынешние аналитики не устают сетовать на отсутствие «прогрессивной бюрократии», которая, вроде бы, должна споспешествовать инновационным процессам [Гаман-Голутвина 2010, 2]. Но дело вовсе не в продажных чиновниках и негодных начальниках. Патерналистской системе нужны преданные и тупые исполнители, а не самодеятельные «умники».

Не удивительно, что в таких условиях россиянин до сих пор «не выдавил из себя раба», причем раба вороватого. Вместе с тем известно, что в определенных ситуациях «пассивный» русский человек, взвинченный властью ради неясной цели с помощью магического: «Надо!», может горы своротить. Это так, но стоит ли в связи с этим рассчитывать на эволюционный прогресс?

В таких условиях интеллигенция самим фактом своего существования разрушает веру во всемогущество власти. И не стоит думать, что большевики, соответственно ленинскому «Учиться, учиться и учиться…», взращивали «прогрессивных» управленцев. Ленин всего лишь предостерегал от левацкой самодеятельности, ибо власти и теперь требовались люди, поддерживающую «научную» утопию, спущенную сверху. Что касается нынешней системы образования, то она откровенно направлена на создание нерассуждающего псевдогражданина, а не на повышение «эффективности» общественной среды.

Человек призван создавать ценности и смыслы. Но чем заняться студенту, если власть провозглашает себя высшей ценностью, а смысл жизни сводит к пассивному потребительству? И зачем власти независимый мыслитель, если с помощью mass media производство псевдо/смыслов существования может быть поставлено на поток?

Впрочем, чего стоят проповедуемые с телеэкрана «духовные ценности», если рядом всплывает непременный рекламный ряд, внушающий совершенно иные бытийственные, с позволения сказать, приоритеты? Да и можно ли решить задачу «патриотического воспитания» с помощью кино- и теле-«героизма», ровно ничем не отличающегося от компьютерных игр.

Имитационный характер нынешнего российского бытия очевиден. Возможно, Россия слишком глубоко нырнула в информационную эпоху. Как бы то ни было, тотальное вранье стало способом всеобщего существования. И если поток наукообразного прославления модернизации иссяк, то на повестку дня непременно будет поставлена апология российского застоя.

Не приходится сомневаться, что самодеятельных модернизаторов отпугивает сама власть. Высказывается резонное мнение, что «процессы модернизации блокируются центральными, символическими институтами социальной системы» [Гудков 2011, 410]. Действительно, после 75 лет антикапиталистической и антибуржуазной пропаганды люди «опасаются неопределенностей рынка и уповают на скуку государственного попечения» [Ландес 2002, 40]. Указывают и на сложившийся (наряду с генетическим) поведенческий «социокод» россиянина, который и препятствует торжеству рыночной экономики [Стёпин 2008, 145]. Но что лежит в его основе? Общинная психология, нацеленная на самосохранение и автаркию, а не на изменение окружающей среды и общественных отношений? Но кто ее изменит? Некоторые надеются, что активные социальные действия способны изменить природу власти [Розин 2011, 13]. Представляется (и это подтверждается всем ближайшим историческим опытом), что таковые скорее помогают развитию мимикрических способностей власти.

Легко прийти к заключению, что на нынешних «модернизационных» основаниях Россия обречена на превращение в пространство застоя, поддерживаемое диктатурой. Можно не сомневаться, что большинство населения поддержит такой порядок. Но надолго ли? Если большевикам не удалось искоренить исторического россиянина, то сомнительно, чтобы нынешняя власть смогла переделать человеческую природу в лучших (творческих) ее проявлениях.

Делать алармистские прогнозы – благодарное занятие. Современный человек всегда готов… испугаться. Но только с тем, чтобы, стряхнув минутное наваждение, вновь погрузиться в бездумное самодовольство.

Но такова лишь одна сторона его «несовершенной» природы. Он вместе с тем обречен на творчество – «красота спасет мир» – то есть всегда будет стремиться к модернизации или самосовершенствованию. Строго говоря, ему в любом случае предстоит стать человеком (для начала гражданином), вопреки извечному стремлению власти превратить его в быдло.

Источники – Primary sources in Russian

Ильин 2004 – Ильин И.А. Основы христианской культуры. СПб.: Штиль, 2004. [Ili’in I.A. The Foundation of Christian Culture. In Russian].

Шелер 1999 – Шелер М. Ресентимент в структуре моралей. СПб.: Университетская книга, 1999. [Scheler M. A Ressentiment in Structure of Morals. Translated from German into Russian by Malimkin A.N.].

Ссылки – References in Russian

Бессонова 2006 – Бессонова О.Э. Раздаточная экономика России: эволюция через трансформации. М.: РОССПЭН, 2006.

Булдаков 2007 – Булдаков В.П. Quo vadis? Кризисы в России: пути переосмысления. М.: РОССПЭН, 2007.

Булдаков 2010 – Булдаков В.П. Красная смута. Природа и последствия революционного насилия. М.: РОССПЭН, 2010.

Булдаков 2009 – Булдаков В.П. Революция как проблема российской истории // Вопросы философии. 2009. № 1. С. 53–63.

Васильев 2011 – Васильев Л.С. Модернизация как исторический феномен (о генеральных закономерностях эволюции). М.: Фонд «Либеральная миссия», 2011.

Волков 2011 – Волков Ю.Г. Российская модернизация как путь развития креативного общества. Ростов-на-Дону: Антей, 2011.

Гаман-Голутвина 2010 – Гаман-Голутвина О.В. Роль элиты в модернизации страны // Модернизация России как условие успешного развития в XXI веке. М.: РОССПЭН, 2010. С. 18–24.

Гудков 2011 – Гудков Л.Д. Абортивная модернизация. М.: РОССПЭН, 2011.

Кантор 2013 – Кантор В.К. Любовь к двойнику. Миф и реальность русской культуры: очерки. М.: Научно-политическая книга, 2013.

Керов 2004 – Керов В.В. «Се человек и дело его…». Конфессионально-этические факторы старообрядческого предпринимательства в России. М.: Экон-Информ, 2004.

Клибанов 1977 – Клибанов А.И. Народная социальная утопия в России. М.: Наука, 1977.

Кондратьева 2006 – Кондратьева Т. Кормить и править: О власти в России XVI–XX вв. М.: РОССПЭН, 2006.

Ландес 2002 – Ландес Д. Культура объясняет почти все // Харрисон Л., Хантингтон С. (ред.). Культура имеет значение. Каким образом ценности способствуют общественному прогрессу. М.: Московская школа политических исследований, 2002. С. 36–46.

Леонтьева 2002 – Леонтьева Т. Г. Вера и прогресс: Православное сельское духовенство России во второй половине XIX – начале ХХ вв. М.: Новый хронограф, 2002.

Льюис 2003 – Льюис Б. Что не так? Путь Запада и Ближнего Востока: прогресс и традиционализм. М.: Олимп-Бизнес, 2003.

Межуев 2012 – Межуев В.М. Культурные предпосылки российской модернизации // Модернизация России: Информационный, экономический, политический, социокультурный аспекты. М.: Московский гуманитарный университет, 2012. С. 15–26.

Розин 2011 – Розин В.М. Метаморфозы русского менталитета: Философские этюды. М.: URSS, 2011.

Стёпин 2008 – Стёпин В.С. Российская ментальность и рыночные реформы // Экономика и общественная среда: неосознанное взаимовлияние. М.: Институт экономических стратегий, 2008. С. 145–155.

Травин, Маргания 2011 – Травин Д., Маргания О. Модернизация: от Елизаветы Тюдор до Егора Гайдара. М.: АСТ: Астрель, 2011.

Харрисон, Хантингтон (ред.) 2002 – Харрисон Л., Хантингтон С. (ред.). Культура имеет значение. Каким образом ценности способствуют общественному прогрессу. М.: Московская школа политических исследований, 2002.

Яковенко 2014 – Яковенко И.Г. Россия и модернизация в 1990-е годы и последующий период: социально-культурное измерение. М.: Новые Знания, 2014.

References

Bessonova O.E. Russian Distributive Economics: Evolution via Transformations. Moscow, ROSSPEN Publishes, 2006. (In Russian).

Buldakov V.P. Quo vadis? Crises in Russia: Ways of Rethinking. Moscow, ROSSPEN Publishes, 2007. (In Russian).

Buldakov V.P. Red Disturbance. The Nature and Consequences of Revolutionary Violence. Moscow, ROSSPEN Publishes, 2010. (In Russian).

Buldakov V.P. Revolution as a Problem of Russian History // Voprosy filosofii. 2009. No. 1. P. 53–63. (In Russian).

Gaman-Golutvina O.V. The Role of the Elite in the Country’s Modernization // Modernization of Russia as a Condition of Successful Development in the 21^st century. Moscow, ROSSPEN Publishes, 2010. P. 18–24. (In Russian).

Gudkov L.D. Abortive Modernization. Moscow, ROSSPEN Publishes, 2011. (In Russian).

Hagen 1962 – Hagen E.E. On the theory of Social Change: How Economic Growth Begins. Homewood: Dorsey Press, 1962.

Hantington S., Harrison L. (eds). Culture Matters. How Values Shape Human Progress. NY: Basic Books, 2000. (Russian translation 2002).

Kantor V.K. Love to Dark Impersonator. Myth and Reality of Russian Culture: Essays. Moscow, Nauchno-politicheskaya kniga Publishers, 2013. (In Russian).

Kerov V.V. Esse Homo and His Activity. Religious and Ethical Factors of the Old Believer Business in Russia. Moscow, Ekon-Inform Publishers, 2004. (In Russian).

Klibanov A.I. Social Utopia of the Common People in Russia. Moscow, Nauka Publishers, 1977. (In Russian).

Kondratieva T. To Feed and Rule: On Power in Russia in the 16^th – 20^th centuries. Moscow, ROSSPEN Publishes, 2006. (In Russian).

Landes D. Culture Explains Almost Everything // Hantington S., Harrison L. (eds). Culture Matters. How Values Shape Human Progress. Moscow, Moskovskaya schkola politicheskhih issledovanii Publishers, 2002. Pp. 36–46.

Leontieva T.G. Faith and Progress: Russian Orthodox Rural Clergy in the Second Half of the 19^th – early 20^th century. Moscow, Novyi Khronograf Publishers, 2002. (In Russian).

Lewis B. What Went Wrong? Western Impact and Middle Eastern Response. New York: Oxford University Press, 2002. (Russian translation 2003).

McLelland 1968 – McLelland D.C. The Achieving Society. NY: Free Press, 1968.

Mezhuev V.M. Cultural Background of Russian Modernization // Modernization of Russia: Informational, Political, Socio-Cultural Dimensions. Moscow, Moskovskhii Gumanitarnyi Universitet Publishers, 2012. P. 15–26. (In Russian).

Murakami 1987 – Murakami Ya. Modernization in Term of Integration: the Case of Japan // Patterns of Modernity / Ed. by S.N. Eisenstadt. London, 1987. Vol. II: Beyond the West. P. 65—88.

Rozin V.M. Metamorphoses of Russian Mentality: Philosophical Essays. Moscow, URSS Publishes, 2011. (In Russian).

Styopin V.S. Russian Mentality and Market Reforms // Economics and Social Environment: Unconscious Mutual Influence. Moscow, Institut Ekonomicheskhih Strategii Publishers, 2008. P. 145–155. (In Russian).

Travin D., Margania O. Modernization: From Elizabeth Tudor to Egor Gaidar. Moscow, AST: Astrel Publishes, 2011. (In Russian).

Vasiliev L.S. Modernization as a Historical Phenomenon (on the General Regularities of Evolution). Moscow, Fond “Liberal’naya missiya” Publishers, 2011. (In Russian).

Volkov Yu.G. Russian Modernization as a Way of Development of the Creative Society. Rostov-on-Don, Antey Publishes, 2011. (In Russian).

Yakhovenko I.G. Russia and Modernization. Moscow, Novye Znaniya Publishers, 2014. (In Russian).