В статье анализируются особенности развития частнонаучного знания в области права, оцениваются проблемы и перспективы интеграции новейших достижений философско-эпистемологической и методологической мысли. Особое внимание уделяется дискуссиям о роли и месте философских концептуализаций в самосознании юридической науки, а также их присутствии в правоприменительных практиках. Рассматриваются негативные последствия некритического отношения к реификации и гипостазированию в законотворческой и судебной деятельности.

КЛЮЧЕВЫЕ СЛОВА: неклассическая эпистемология, юридическое познание, правоприменительные практики, истина, посттеоретическое мышление

The paper analyzes the features of law science knowledge development, assessed the problems and prospects of integration of the latest philosophical and epistemological and methodological achievements. Particular attention is given to discussions about the role of philosophical conceptualizations in the consciousness of legal science, as well as their presence in law enforcement. We consider the negative effects of an uncritical attitude toward reification and hypostasis in the legislative and judicial activities.

KEY WORDS: non-classical epistemology, knowledge of legal, law enforcement, truth, postteoretical thinking

Основоположник феноменологии Э. Гуссерль в итоге многочисленных мысленных экспериментов и реконструкций деятельности сознания ввел в поздний период своего творчества понятие жизненного мира, объявив существенным качеством последнего его дотеоретический характер. Действительно, для того, чтобы поставить под вопрос научность всех наук, необходимо опереться на что-то ненаучное, существующее автономно даже в период самого что ни на есть бурного развития науки с ее высокоразвитым и во многих смыслах доминирующим теоретическим мышлением. В итоге родилась перспективная конструкция, далеко выходящая за пределы самой феноменологии и с успехом примененная Ю. Хабермасом при составлении нетривиальной формулы общества. Теперь уже определяющей чертой жизненного мира был объявлен его несистемный характер – общество как система противопоставлялось обществу как жизненному миру. Условия сосуществования этих двух уровней предстали как два альтернативных модуса социального бытия, что позволило по-новому взглянуть на возможности философского исследования социальных практик. И если влияние жизненного мира на научную или философскую теорию и социальную систему рассматривается как конститутивное, то и ответное их влияние на жизненный мир требует рассмотрения. В этой связи хотелось бы обозначить проблему воздействия теории и системы на жизненный мир и как новый разворот традиционной темы применения теоретических открытий на практике, и как проблему побочных эффектов присутствия теоретического в повседневной жизни.

Одним из способов презентации теоретического знания является учебник. По своему замыслу, он не должен содержательно отличаться от других форм и способов представления знания ни содержательно, ни структурно. Лишь присутствие в текстах дидактического измерения должно быть причиной жанрового обособления. Поэтому учебники должны обновляться, изменяться и совершенствоваться, следуя за теоретическим знанием. Но постепенно становится очевидным, что в отдельные исторические эпохи учебники способны жить отдельной жизнью и порождать собственную концептуальную реальность, которая является и квазитеоретической, и посттеоретической одновременно. Так, В.Н. Порус обратил внимание на сосуществование в пространстве знания двух философий, одну из которых он назвал учебниковой, а другую – журнальной [Порус 2007]. Действительно, даже упоминание в тексте учебника о новейших достижениях философской мысли далеко не всегда означает их включение в структуру и содержание излагаемого материала.

В речи (интеллектуальной работе, коммуникации) ученого присутствуют не только термины, но и слова. Термины также выражаются словами, но эти слова должны употребляться по законам «терминов», тогда как обычные слова не сталкиваются ни с теми требованиями, ни с теми ограничениями, которые строгое, научное и высокоформализованное мышление применяет к понятиям. На практике же это различение обычно игнорируется. Между тем оно весьма существенно, потому что словами в тексте, аккумулирующем научные знания, можно выполнять как дотеоретические, так и посттеоретические функции. Типичным примером дотеоретического применения слов является концептуализация, а посттеоретического – интерпретация. Интерпретация результатов исследований в области физики невозможна без употребления слова «реальность», используемого в качестве слова, а не в качестве понятия. А все попытки определить понятие реальности, выявить его физический смысл, дать дефиницию в терминах новейшей онтологии лишь запутывали теоретиков, мешая им интерпретировать собственные результаты [Пржиленский 2013]. Но реальность не единственная проблема теоретиков. Не меньше проблем возникает у тех, кто пытается воспользоваться философским понятием истины в самых разных областях повседневной жизни.

Так, в отечественном законотворчестве и сопровождающей его научной литературе неожиданно вспыхнули споры о природе истины и ее достижимости. В центре этих споров оказался вопрос о точном, строго научном определении истины, строгость которого должна соответствовать канонам правоприменения, когда критерии, определенные поправками в Уголовно-процессуальный Кодекс РФ, обеспечивали бы четкое различение между теми решениями суда, которые квалифицируются в качестве объективной истины, и каковые под такую квалификацию не подпадают. Проблема усугубляется не только тем, что в предложенных разработчиками поправках речь идет об объективной истине, которую они в полном соответствии с гегелевской и марксистско-ленинской теорией познания противопоставляют истине субъективной, но и сформировавшейся в СССР частнонаучной теории познания, которая без видимых изменений сохранила свое влияние по сей день. Здесь наряду с уходящим в немецкую классическую философию различением объективной и субъективной истины, мы встречаемся с такими терминами как «процессуальная истина» и «материальная истина», введенными в оборот немецкими правоведами не столько под влиянием Гегеля, сколько под влиянием Канта и неокантианцев. В советской юридической теории доказывания эти понятия, пришедшие к нам еще до семнадцатого года «встретились» с концептуальным каркасом диалектического материализма, что и породило такие парадоксальные с точки зрения логики гибриды, как, например, относительная достоверность и достоверность абсолютная. И российским правоведам неясно, как отказаться от всего вокабулярия, рожденного в процессе построения частнонаучной (юридической) теории доказывания, не пересмотрев базовые понятия и, прежде всего, понятие истины (объективной истины).

Токсичность диалектики в случае ее включения в схемы доказывания,  основанные на аристотелевской силлогистике и созданные для аподиктического знания, хорошо известна. Как известна и бесконечная история преодоления метафизики в современной философии и естествознании, длящаяся вот уже не одно столетие. Ведущие философские направления ХХ в., такие как аналитическая философия, феноменология, прагматизм и другие, сделали немало для десубстанциализации и реформирования теоретического мышления, его очищения от реификации и гипостазирования. И хотя в рамках теоретического мышления это вполне оправданные приемы, необходимость ограничения их применения пространством теории представляется крайне важной.

Можно согласиться с Л.А. Микешиной в том, что гипостазирование присуще только некоторым типам теоретизирования и что его актуализация связана с оперированием универсальными предметами. «Очевидно, – пишет она, – что такое гипостазирование становится базовым приемом в сфере абстрактного, не только философского, но и специально научного, мышления, пополняя арсенал таких «строительных лесов», как, например, введение и исключение абстракций, конвенций и репрезентаций» [Микешина 2010, 49]. Однако далее Л.А. Микешина отмечает и одну из опасностей данного метода, выявленную и описанную французским социологом П. Бурдье, когда реификации конвертируются в символический, а затем и политический капитал. Но еще прежде об опасности реификации и гипостазирования для самого же теоретического мышления писали позитивисты второй и третьей волны – именно они выдвинули идею лингвистической терапии как средства преодоления метафизики. Об этом же писали феноменологи и герменевтики, используя свой собственный набор концептуальных средств и методов, по-своему прорываясь к смыслу явления, прячущемуся за содержанием философских понятий и категорий.

Сегодня, когда отечественные философы подробно изучают и виртуозно описывают изыскания европейских и американских коллег, большинство представителей исследовательскогого сообщества все еще пользуются при построении и интерпретации частнонаучных теорий схемами и вокабулярием, более подходящими для позапрошлого века. При этом они даже не подозревают о вновь возникших ограничениях на использование концептуализаций, в основе которых лежат метафоры, реификации, гипостазирование. Что же говорить о тех, кто соединяет теорию с практикой, использует результаты научных исследований в повседневной деятельности и при этом «убежденно» занимает определенную позицию в споре материалистов и идеалистов или «мировоззренчески» обосновывает неприемлемость агностицизма.

Наглядно иллюстрирующая вышесказанное ситуация возникла при обсуждении вопросов применения принципа объективной истины в уголовном процессе. Само обсуждение выплеснулось на страницы юридических журналов, но поводом для них стала законодательная инициатива, рожденная в недрах одного из правоохранительных ведомств. Так, один из авторов названной инициативы начинает с утверждения о том, что «объективная истина... является базовой категорией научного познания, в том числе в господствующей в современной российской, да и всей мировой науке методологии диалектического материализма. Возможность достижения истины материалистическая диалектика ставит в зависимость от применения правильной, научно обоснованной, методологии ‒ способов исследования» [Смирнов 2012, 12].

Данное утверждение приводится в обоснование внесения изменений в Уголовно-Процессуальный Кодекс Российской Федерации. Его авторы в пояснительной записке фактически заявляют, что принцип объективной истины не только играет крайне важную роль в деятельности системы правосудия, но и способен повлиять на решение суда в зависимости от того, будет ли он заявлен в тексте закона или нет. Другими словами, наличие этого принципа в системе деклараций само по себе существенно изменяет действия судей, следователей, обвинителей и защитников, хотя даже будучи удаленным, данный принцип оказывает инерционное действие на повседневность судопроизводства. «Следует отметить, что объективная истина настолько прочно укоренилась в саму ткань российского уголовного судопроизводства, что даже УПК РФ, несмотря на отсутствие прямого упоминания о ней, оказался неспособным решить задачу полного ее искоренения. Анализ этого акта позволяет сделать вывод, что он «насквозь пронизан» идеями объективной истины» [Смирнов 2012, 12].

Правоприменителям оказалось важно внести в Уголовно-процессуальный кодекс определение объективной истины, очень мало отличающееся от определения, приводимого во всех словарях, в том числе и толковых. Создается ощущение, что работникам суда необходимо знать, как должна «выглядеть» объективная истина, какие у нее должны быть признаки, чтобы в соответствии с данным в УПК определением следователь, адвокат или судья могли руководствоваться этим образом в процессе слушаний и принятия решения. Как будто речь идет о разновидности правовой квалификации предмета, высказывания или действия, фигурирующего в деле, и от ответа на него зависит, влечет ли владение предметом, высказывание или действие правовые последствия.

Действительно, в правоприменительных практиках вполне рутинными кажутся вопросы, является ли данная вещь оружием и, следовательно, становится ли ее хранение нарушением закона или можно ли квалифицировать рассматриваемое действие как преступное деяние и т.п. Правильный ответ на них полностью зависит от того, насколько тщательно и исчерпывающе в законе прописаны дефиниции и насколько очевидно присутствие в объекте правовой квалификации признаков, позволяющих отличить банду от обычной группы товарищей, а грабеж от кражи. Трудно представить себе прокурора или судью, скрупулезно сличающего признаки, упомянутые в УПК, при квалификации высказывания, претендующего на роль объективной истины. Можно лишь вспомнить о первых шагах философского мышления, сплошь пронизанных метафорами, реификациями и гипостазированиями. Задавался же Парменид вопросом о пространственной форме бытия, доказывая его шарообразность, стремился же платоновский Сократ «увидеть» истину, добро или красоту сами по себе, пытался же Николай Кузанский сравнивать Бога с геометрическими фигурами.

В рассматриваемом случае обращения к теоретическому знанию для решения практических задач в сфере правоприменения высвечивается одно из главных свойств посттеоретического мышления и посттеоретического жизненного мира – фрагментарность. Слова сосуществуют с понятиями, но понятия лишены привычной среды обитания – они вырваны из концептуального или предметного пространства и «выживают» как могут. Понятие объективной истины оказалось единственным удостоенным чести быть определенным не в словаре или учебнике, не в научной статье или монографии – все это тысячу раз уже было и сегодня еще есть, хотя и не пользуется большой популярностью в журнальной философии. Этого не скажешь о философии учебниковой, где традиционные гносеологические категории, такие как «объективное» и «субъективное», «истина» и «заблуждение», «абсолютное» и «относительное», «достоверное» и «вероятное» занимают достойные и заметные места. Но в правоприменительной практике это все несущественно, а вот определить понятие объективной истины оказывается важным, чтобы предлагать законодателям внести его в Уголовно-Процессуальный Кодекс Российской Федерации.

Видимо инициаторы рассматриваемого законопроекта осознавали возникающие при этом подводные камни, в результате чего получилось, как это следует из названия законопроекта, новое понятие – «объективная истина по делу». Но ни из самого законопроекта, ни из пояснительной записки неясно, обладает ли оно особым статусом, потому что в обоих текстах речь идет только об объективной истине. Каковая и оказывается тем самым фрагментом, который, находясь уже в гордом одиночестве, начинает свое особое, посттеоретическое существование. Происходит ли что-то с понятием объективной истины, когда оно становится объективной истиной по делу? Конечно же, да. И это общая закономерность, выявляемая при рассмотрении всех примеров посттеоретического существования понятий, понятийных конструкций, фреймов и сценариев, созданных теоретическим мышлением. Но есть и различия. Так, физикам совершенно неинтересны свойства и отличительные особенности понятия объективной истины, хотя еще со времен Э. Маха их интересует вопрос о том, можно ли называть результаты их деятельности знанием об объективной реальности или это всего лишь их собственные конструкции реальности.

Наверное в том, что отдельные термины и концепты теоретического знания «привязываются» к условиям их использования на практике и обретают новые семантические возможности, нет ничего противоестественного. Тема социальных технологий сегодня вновь приобретает актуальность. Уголовный процесс, задачей которого является разыскание истины и принятие судом по результатам поиска справедливого решения, может рассматриваться и как социальная, и как эпистемологическая технология. Эпистемологической эту технологию делает разыскание истины, а социальной – тематизация справедливости. Но не только это позволяет называть уголовный процесс социальной технологией – сам процесс разыскания истины выступает как предельно социальное явление. Его содержанием всегда становится конкуренция разнообразных интересов, намерений, мотивов, что в действительности есть конкуренция акторов, социальных сил и институций. Причем конкуренция, возведенная в ранг закона и тщательно оберегаемая строгими процедурами уголовно-процессуального кодекса. Особый интерес для философов представляет эпистемологическая сторона данных практик, тем более что именно эта сторона оказалась в центре внимания самих правоприменителей, став предметом активного и заинтересованного теоретического спора об истине и ее поисках.

Дело в том, что при принятии уголовно-процессуального кодекса в 2002 г. в полном соответствии с желанием большинства россиян закладывались основы более демократического судопроизводства, главным принципом которого, как тогда казалось, выступал принцип состязательности. Разумеется, большинство граждан лишь слышали о том, что принцип состязательности – это демократично и гарантирует беспристрастность суда, объективность его решений. Даже сама мысль о возможности противоречия между состязательностью и объективностью показалась бы абсурдной.

Сами правоприменители понимали конечно, что дьявол – в деталях, и что соблюдение нового УПК свяжет руки обвинителю и, наоборот, усилит позиции адвоката. И никто при этом не обращал внимания на тонкости теоретического обоснования данной конструкции, потому что принцип состязательности казался усиливающим и дополняющим, а не ослабляющим и противоречащим принципу объективности. Но вдруг, вначале слабо, а затем все сильнее стали раздаваться голоса юристов-практиков и правоведов о том, что в погоне за состязательностью оказалась забыта главная цель деятельности суда – объективная истина. И что избыточная забота о соблюдении первого принципа – препятствие для реализации второго. Тогда то и появляется законопроект с красноречивым названием «О внесении изменений в Уголовно-процессуальный  кодекс Российской Федерации в связи с введением института установления объективной истины по уголовному делу».

Из развернувшейся на страницах журналов дискуссии становится ясно, что её участники спорят одновременно и о философских проблемах, и проблемах организационных, правоприменительных, решение которых может быть отнесено к сфере социальных технологий [Истина в… 2012, Воскобитова 2012, Воскобитова 2013]. При этом все участники спора убеждены в неразрывной связи теории и практики. Сторонники «введения института установления объективной истины» убеждены в том, что данный институт в корне изменит ситуацию, и работа судов существенно улучшится. При ознакомлении с аргументаций становится ясно, что речь идёт прежде всего о том, можно ли суду разрешить быть активным участником процесса и, в случае, если предварительное следствие не собрало достаточной доказательной базы и его результаты были успешно оспорены стороной защиты, самому проводить дополнительное расследование.

Выясняется любопытное и чрезвычайно интересное с методологической точки зрения обстоятельство – частнонаучная методологическая рефлексия в юридической науке оказалась и самостоятельной, и предельно творческой. Понимая, что установить все обстоятельства дела возможно далеко не во всех случаях, а принимать решения необходимо всегда, юристы разработали собственную терминологию, связанную с философскими теориями истины лишь исторически. Появились термины материальная и процессуальная, объективная и формальная истины, необходимые для идентификации того материала, который собран следствием и представлен суду. Стало казаться, что искать объективную истину и «взвешивать» аргументы сторон защиты и обвинения – настолько разные задачи, что решение одной может воспрепятствовать решению другой, увести в сторону и т.п. Но если не удается установить перевес ни одной из сторон в процессе аргументации, а решение необходимо принимать – разве не нарушается принцип доказательности?

Обсуждаемый вопрос – вопрос технический или технологический, хотя он крайне важен для участников уголовного процесса и в процессе его обсуждения они прибегают к аргументации, носящей мировоззренческий и даже философско-теоретический характер. Как отмечает Г.К. Смирнов, отечественными философами была создана концепция объективной истины, которая присутствовала в прежних УПК - как советском, так и царском. В них «объективная истина определялась не как некое императивное требование, обусловливающее возможность принятия по делу итогового решения, а лишь как цель (идеальная модель результата), для достижения которой публично-правовые субъекты обязаны принять все меры и приложить все усилия» [Смирнов 2012, 12]. Конечно же, в данном своем утверждении он не точен – авторы обоих упомянутых УПК не применяли термин «объективная истина», довольствуясь лишь словом истина. И это важно, ибо сам вопрос не поднимался на теоретическую высоту, которая обязывала бы давать термину определение. А вот авторы законопроекта попали в эту ловушку – они вынуждены давать дефиницию, которая, по их замыслу, должна помочь суду отличить объективную истину от всего того, что ею не является. Поэтому они предлагают включить в текст УПК определение «объективная истина –  соответствие действительности установленных по уголовному делу обстоятельств, имеющих значение для его разрешения» [Федеральный закон…web] .

Данная законодательная инициатива весьма примечательна – она показывает способ обращения практика с теоретическими понятиями. Члены суда должны уметь идентифицировать объективную истину, отличать ее от других видов истины точно так же, как они должны уметь отличать разбой от грабежа или кражи. Но если для определения кражи, грабежа и разбоя нашлось место в УК, то ни для субъективной, ни для абсолютной, ни для относительной истины в УПК место не предусмотрено. Да и возможно ли решить данную проблему путем включения в законодательные документы определений, носящих отчетливо выраженный философско-теоретический характер? Или для этого необходимо будет поместить в УПК всю теорию познания, причем в совершенно определенной редакции. Как известно, далеко не все философы сегодня разделяют мнение, согласно которому термины «объективная истина», «объект» и др. не связаны ни с метафизикой, ни с идеологией и даже могут быть общепризнано операционализированы, т.е. уподобиться научным терминам естественных и технических наук.

Таким образом, предлагая термин «объективная истина», мы автоматически утверждаем, что истин много, и наряду с уже упомянутыми субъективной, абсолютной и относительной обнаруживаем, что теоретики права ввели еще и другие истины, вроде формальной, процессуальной, материальной. Так, Г.К. Смирнов, соглашаясь с тем, что суд, провозгласив объективную истину главной целью, не всегда способен обеспечить ее достижение. «И лишь в случае невозможности достижения этой цели после принятия исчерпывающего круга процессуальных мер итоговое решение по делу могло быть принято на основе различных юридических фикций, в первую очередь презумпции невиновности, согласно которой неустранимые сомнения в виновности толковались в пользу обвиняемого. Таким образом, допускалась и формальная истина, однако она не подменяла объективную и тем более не противопоставлялась ей, а применялась как вспомогательное средство доказывания в случаях, когда объективная истина оказывалась недостижимой» [Смирнов 2012, 12].

Правоприменительная практика обзавелась своей частнонаучной теорией истины, согласно которой объективная истина может быть достижима в одних случаях и не достижима в других. Если достичь объективной истины невозможно, то тогда сгодится и формальная истина, то есть соблюдение правил и процедур позволяет суду принять решение, не имея достаточных знаний о том, что же произошло. И это решение, в соответствии с «юридической фикцией», будет носить оправдательный характер. Появление понятия фикции также относится к разряду посттеоретической жизни теоретических понятий. Как сообщает нам теория права, «фикция является юридическим образованием, противоречащим реальности, но сознательно используемым для достижения ряда юридических последствий или желаемых судебных решений... Значение фикций состоит в том, что они способствуют переводу обыденной реальности в реальность правовую...» [Кашанина 2015, 375].

Как и в случае с определением объективной истины, предлагаемым к внесению в законодательство, фикция стремится отрегулировать отношение правоприменителя к реальности, точнее, к установлению отношения между знанием и реальностью. Хотя во втором случае это представлено как отношение между двумя реальностями: правовой и обыденной.

Проблема связи знания и реальности не раз уже обсуждалась в рамках частнонаучных онтологий, но повод для дискуссии каждый раз оказывался разным и определялся спецификой данной науки. Так, разногласия физиков, обсуждавших тему реальности, были обусловлены развитием физики микромира, где измерительные приборы играют исключительно активную роль и нередко объявляются «соучастниками» создания представлений о реальности. Проблема реальности в социологии также была связана с тем, что общество представлялось некоторым теоретикам слишком «рукотворным», зависящим от людей, от их сознаний, воли, разумных решений. Юристы оказались в несколько ином положении – их частнонаучная онтология стремится соединить повседневную (дотеоретическую) реальность с реальностью правовой (теоретической). При этом главным источником проблем становится зависимость правовой реальности не только от обыденной, но и от социальной.

Основная особенность повседневной или обыденной реальности, имеющая значение в контексте нашего рассмотрения, состоит в том, что эта реальность предельно хрупка, мимолетна, изменчива. Интересующее правоприменителей событие относится к прошлому, его следы либо исчезают сами, либо уничтожаются/скрываются злоумышленниками. Установить всю совокупность обстоятельств по уголовному делу, имеющих значение для его разрешения, что требуется в предлагаемом законодателями определении объективной истины, можно только в том случае, если эта совокупность подлежит предварительному определению. Если же мы выбираем лишь те обстоятельства, которые имеют значение для разрешения уголовного дела, то мы по-прежнему зависим от той самой процессуальной или формальной истины, и вести речь об объективной истине здесь довольно бессмысленно. Не потому ли УПК Франции и Германии, как и УПК дореволюционной России и речи не вели ни о какой объективной истине, как не вели они речи об истине формальной, субъективной, процессуальной. Везде, где используется слово истина, оно используется именно как слово, обозначающее максимальную осведомленность суда о том, что произошло, и стремление суда не довольствоваться показаниями свидетелей, потерпевшей и обвиняемой сторон, а опираться на сведения, собранные следствием. Наверное, поэтому в правоприменительной практике европейских стран и не возникают вопросы об агностицизме и достижимости объективной истины, как не возникали они перед судами в дореволюционной России.

В учебниковой философии одним из главных утверждений, бросающихся в глаза даже на уровне знакомства со структурой, не говоря уже о содержании, является утверждение о том, что «магистральным направлением научного постижения действительности является выявление законов и закономерностей в определенной предметной области» [Левакин 2013, 60]. И.В. Левакин оказался одним из немногих, кто сегодня пытается отстаивать данное утверждает на страницах философского журнала. И не случайно он ссылается при этом на работы П.В. Копнина и В.С. Швырева, относящиеся к середине семидесятых.

Не ставя под сомнение правомерность обращения к этим авторитетным исследователям, писавшим своим тексты значительно позже главного критика идеи социальных закономерностей К. Поппера, зададимся другим вопросом: почему сегодня любые попытки поведать об уже открытых законах общества или законах социологической науки повторяют давно известные истины исторического материализма? «Обществознание выделяет законы различной степени общности: общесоциологические, проявляющиеся на всех этапах человеческой истории (например, закон соответствия производственных отношений характеру и уровню развития производительных сил); действующие в определенной группе формаций (например, законы классовой борьбы в условиях антагонистического общества); свойственные отдельным формациям (например, закон производства прибавочной стоимости при капитализме)» [Левакин 2013, 60]. И что примечательно, осуществляются эти попытки либо социологами, либо политологами, либо теоретиками государства и права. Сами же философы пишут статьи и книги на темы, не пересекающиеся с данной проблематикой, да и формулируют их на языке, отличном от языка исторического материализма. Все происходящее как будто напоминает тезис Т. Куна о несоизмеримости. 

Действительно, когда доходит до вопроса о том, какие же закономерности открыты в теории государства и права, автор сообщает нам о необходимости учитывать «особенности действия общественных закономерностей в государственно-правовой действительности», которые заключаются в том, что, во-первых,  «развитие государства и права буквально пронизано борьбой противоположных интересов, идей, сил»; во-вторых, «накопление нормативного материала в обособленных сферах правового регулирования ведет к постоянному увеличению числа отраслей права» и, наконец, в-третьих, «в новой государственно-правовой системе всегда присутствуют элементы старой и зачатки новой системы». Поиски специфики действия законов диалектики в правовой действительности приводят к тому, что рождаются умозрительные конструкции натурфилософского толка. 

Не случайно автор оперирует понятием государственно-правовой действительности, что наводит на мысль о том, что так же, как материя наделяется свойством порождения идеального, так и государство способно выступать как стихия, порождающая право. Полемизировать с подобными сентенциями совершенно невозможно – нет общих оснований. Можно лишь ссылаться на два обстоятельства – философские исследования свойств и резервов диалектики как-то незаметно прекратились более двух десятилетий назад, а правоведы или социологи сохраняют верность формулам, публикуя их, как правило, в соответствующих разделах учебников или в описании собственной методологии в авторефератах кандидатских и докторских диссертаций. Вторым важным обстоятельством является уникальность российского опыта познания правоведами государства как своего рода natura naturans, способным порождать справедливость, а не заботиться о ее соблюдении.

Частнонаучная теория юридического познания возникает как распространение идей и принципов общей теории познания на предметную область юридической науки, включает в себя обобщение практического опыта, а также инкорпорирует данные других наук о человеке и обществе, таких как социология, психология, политология, а в отдельных случаях и теория принятия решений и даже теория игр. Но затем эта связь обрывается, и  начинает торжествовать позитивистский тезис о том, что всякая наука сама себе философия. Этот принцип находит даже организационное закрепление: на рубеже тысячелетий в области подготовки научных кадров высшей квалификации из сектора философских наук философия права переходит в сектор юридических наук. Философия права институционально закрепляется как часть теории государства и права. Более того, учебниковая наука начинает доминировать над журнальной даже в аргументации. «В рамках теории государства и права, – пишет О.В. Мартышин, – не только возможно, но и желательно расширение и углубление философско-правовой проблематики. Но сосуществование в одной учебной программе наряду с теорией государства и права курсов лекций и учебников по философии права способно привести лишь к дублированию и созданию надуманных проблем, в том числе в связи с необходимостью размежевания» [Мартышин 2004, 8].

Конечно же, нигде в мире, несмотря на многообразие теорий и концепций, нет особой теории государства даже в виде теории государства и права. Наверное, для такой теории нужна особая философия, потому что ни в марксизме, ни в ленинизме нельзя найти ничего кроме философии отрицания права – право рассматривается у классиков как функция государства, возникающая на определенном этапе его развития и исчезающая на последующих этапах [Нерсесянц 1995]. При этом, вся конструкция вполне эффективно обслуживает сложившиеся в нашей стране правоприменительные практики, потому что она скорее выступает как технонаука. Так, требование введения института установления объективной истины по делу обосновывается прежде всего практически, ссылками на интересы отдельных участников процессов и возникающие при этом трудности. Но у технонауки совершенно иные принципы развития, нежели у науки фундаментальной. Как отмечает Б.И. Пружинин, «прикладная наука не может развиваться сама как наука. Логика ее развития задается извне. Она фактически отказывается от решения проблем, обеспечивающих ее логическую и историческую целостность, преемственность в её развитии. ...прикладное знание всегда является потенциально уникальным и фрагментарным, или, говоря языком самых современных методологических концепций, оно “несоизмеримо” с другими фрагментами  прикладного же знания» [Пружинин 2009, 269].

Для современной российской юриспруденции характерна ситуация «глубокой заморозки» теоретического знания, что проявляется, например, в консервации ее терминологии. Стремление избавиться от критической и методологической рефлексии, опирающейся на познавательные средства и методы, свидетельствует об изменении целей развития теоретического знания, которое, по общему мнению, должно становиться все более практикоориентированным. Но разве способствует этому отказ от модернизации самого теоретического знания? Может быть, речь идет об экономии сил или средств, чтобы не запутаться в теоретических вопросах в ущерб решению практических задач? Думается, что причина здесь в ином. В философии за последние десятилетия произошло много чего и среди наиболее существенного – осмысление присутствия ценностей как в структуре, так и в содержании научного знания. За этим последовали серьезные коррективы в области эпистемологии, классическая её фаза сменилась неклассической. Для неклассической эпистемологии как раз и характерна методологическая рефлексия, обусловленная ценностным измерением науки, и оценка этого измерения не как побочного эффекта, который можно игнорировать, а как сущностного фактора, определяющего целеполагание научного поиска.

Все это требует самого решительного переосмысления традиционных понятий эпистемологии в пространстве частнонаучных теорий. Заинтересовались же физики и философы понятиями субъективного и объективного при обсуждении антропного принципа, неклассически или даже постнеклассически истолковывая сильную и слабую его формулировки. Но и в правовой теории присутствие ценностей в структуре и содержании научного знания вовсе не является нарушением принципа объективности, как то могло бы быть представлено в соответствии со стандартами  классической

эпистемологии. Посттеоретический жизненный мир создает иные условия для сосуществования ценностей и научных знаний, нежели те, которые складываются в пространстве постклассической научной теории. Если в мире теории ценности выявляются в результате научной рефлексии и усилиями философов постепенно выводятся из латентного состояния, то в мире значений (жизненном мире) они изначально приведены к единому знаменателю и оказываются совершенно равноправными участниками смыслообразования в процессе рационального действия. Все это позволяет утверждать необходимость переосмысления и переописания частнонаучного как теоретического, так и социотехнологического знания, закладывая основания постклассической эпистемологии в его структуру и содержание.

Источники- Primary Sources in Russian

Нерсесянц 1995 ‒ Нерсесянц В.С. Философия права. М., 1995. (Nersenyants V.S. Philosophy of Law. In Russian)

Федеральный закон…web ‒ Федеральный закон «О внесении изменений в Уголовно-процессуальный кодекс Российской Федерации в связи с введением института установления объективной истины по уголовному делу» //https://www.roi.ru/tmp/attachments/244986/440058-61391073435.pdf

 (Federal law On alteration to criminal procedure codex of Russian federation in connection with introducing institute of establishment objective truth on the criminal case. In Russian)

Ссылки (References in Russian)

Воскобитова 2012 ‒ Воскобитова Л.А. Некоторые особенности познания в уголовном судопроизводстве, противоречащие мифу об истине // Библиотека криминалиста. Научный журнал. 2012 №4(5).С.56-64.

 Воскобитова 2013 ‒ Воскобитова Л.А. Философские аспекты проблем познания в уголовном судопроизводстве // Философские науки. 2013. №12. С.21-31.

Истина в … 2012 ‒ Истина в уголовном процессе // Закон. 2012. № 6.С.17-27.

Кашанина 2015 ‒ Кашанина Т.В. Структура права. М., 2015.

Левакин 2013 ‒ Левакин А.В. Актуальные проблемы государства и права // Вопросы философии. 2013. № 1.С/58-64.

Мартышин 2004 ‒ Мартышин О.В. Общетеоретические юридические науки и их  соотношение // Государство и право.2004. №7.  С.5-12

Микешина 2010 ‒ Микешина Л.А. Эпистемологическое оправдание гипостазирования и реификации // Вопросы философии. 2010.№ 12.  C.44-54.

Порус 2007 ‒ Порус В.Н. Журнальная и учебниковая философии: преодолимо ли отчуждение? // Вестник Российского философского общества. 2007. № 1 (41). С.59-64.

Пржиленский 2013 ‒ Пржиленский В.И. Реальность: социально-эпистемологическое исследование // Вопросы философии. 2013. № 9. C.91-106.

Пружинин 2009 ‒ Пружинин Б.И.  Ratio serviens? Контуры культурно-исторической эпистемологии. М., 2009.  

Ролз 1995 ‒ Ролз Д. Теория справедливости. Новосибирск, 1995.

Смирнов 2012 ‒ Смирнов Г.К. Восстановление в УПК РФ объективной истины как цели доказывания // Уголовный процесс. 2012. № 4. С.10-17.

References in English

Kashanina T.V. Structure of the law.M.,2015.

Levakin A.V.Actual problems of state and law//Voprosy Filosofii,2013.Vol.1.P.58-64.

            Martyshin O.V. General theoretical Legal sciences and Their correlation//Gosudarstvo I pravo. 2004. Vol.7.P.5-12

Mikeshina L. A. Epistemological justificationof hypostasis and reification//Voprosy Folosofii. 2012. Vol.12.P. 44-54.

Porus V.N. Magazine and textbook philosophy: can the alienation be overcome//Vestnik Rossiiskogo filosofskogo obshestva,2007.No. 1.P.59-64.

Pruzhinin B.I. Ratio serviens? The contours of the cultural and historical epistemology.M.,2009.    

            Przhilensky V.I. Reality: social and epistemological research//Vopsosy Filosofii.2013.Vol. 9.P.91-106.

            Przhilensky V.I. Reality: social and epistemological research//Vopsosy Filosofii. 2013. Vol. 9.P.91-106.

            Rawls D. A theory of Justice. The Belknap Press of Harvard University Press, 1971. (Russian Translation 1995.)

Smirnov G.K. Rehabilitation in UPK RF of objective truth as a goal for зкщмштп//Ugolovnyi process,2012. Vol.4. P.10-17.

The truth in the criminal process//Zakon.2012.Vol.6. P.17-27.

Voskobitova L.A. Philosophic aspects of cognition problems in criminal proceedings//Filosofskie nauki. 2013. No. 12, P. 21–31. (In Russian).