Моя встреча с протоиереем Георгием Васильевичем Флоровским состоялась в августе 1973 г., более сорока лет тому назад. Она была для меня полной неожиданностью и оказалась возможной ввиду особого стечения обстоятельств.

В соответствии с межгосударственным договором между СССР и США ежегодно через американскую организацию «Комиссия по международному обмену и исследованиям» (АЙРЕКС) группы молодых ученых из Советского Союза отправлялись на стажировку в различные университеты США. Я почти чудом попал в такую группу – единственный гуманитарий из более чем сорока человек. Для адаптации нас привезли в Принстонский университет, где мы, прежде чем разъехаться по местам своей стажировки, изучали английский язык.

Однажды один из работавших с нами американцев издалека указал мне на высокого, стройного и худощавого человека в черном подряснике, сказав, что это профессор Георгий Флоровский. Я был ошеломлен. К тому времени я уже достаточно углубился в пространство русской религиозной философии конца XIX – первой половины XX в., и для меня имя Флоровского означало что-то весьма значительное, возможность непосредственно прикоснуться к целой исторической эпохе. Я спросил, что преподает здесь Георгий Васильевич. Профессор Флоровский, был ответ, может читать лекции на любые богословские и религиозные темы и в настоящее время ведет курсы по истории восточной патристики. Когда же я поинтересовался у моего сопровождающего, можно ли встретиться с Флоровским, то он пообещал узнать, насколько это возможно.

Через несколько дней мне дали телефон Георгия Васильевича. Я позвонил и попытался говорить с ним по-английски, но был настолько взволнован, что перешел на русский, спросив, можно ли мне обращаться к нему на русском. «Конечно», – последовал ответ. Встретились мы через несколько дней в кампусе Принстонского университета, в какой-то летней беседке на открытом воздухе. Я взял с собой сувенир: резную деревянную игрушку, представляющую собой деда и внука, играющих в шашки. Если внутри деревянного бруска, на котором закреплены фигурки, взад и вперед передвигать стержень, они попеременно наклоняются над доской, имитируя передвижение шашек. Я преподнес Флоровскому сувенир, заметив, что возможно наша беседа будет чем-то вроде такой игры старика и ребенка. Он улыбнулся и сказал, что, к сожалению, не может принять меня дома. При этом он непередаваемым движением головы дал мне понять, что это невозможно по каким-то особым причинам. Какими могли быть эти причины, я до сих пор понять не могу. Скорее всего, это были причины идеологического характера: он был эмигрантом, я – советским ученым. Шла холодная война (1973) и мы, как на уровне государств – СССР и США, так и на частном уровне боялись друг друга.

Тем не менее, беседа была живой и доброжелательной. Накануне встречи я сбегал в библиотеку, чтобы освежить впечатления от книги Г.В. Флоровского «Пути русского богословия», и подготовил несколько вопросов к нему. К сожалению, многих подробностей нашей беседы я не помню. Помню, что спросил его, по какому обряду хоронили Л. Шестова. Он ответил мне – по православному. Я уточнил у моего собеседника, как правильно произносить фамилию Шестова: Шéстов или Шестóв? Правильно, сказал он, будет говорить Шестóв.

Далее я стал расспрашивать о Н. Бердяеве. Моя книга о нем была уже закончена и находилась в Издательстве МГУ. Георгий Васильевич с уважением говорил о Николае Александровиче Бердяеве, но подчеркнул, что как редактор «Пути» тот был нередко капризен и субъективен в отборе материалов для публикации. Я рассказал ему о своих исследованиях русской религиозной философии, о тех персоналиях, которые намеревался включить в будущую книгу «Религиозная философия в России» (первоначальное название по договору с издательством «Мысль» – «Судьбы русского идеализма»), упомянув в этой связи о Василии Розанове и Дмитрии Мережковском. Флоровский был немало удивлен тем, что я намерен писать о них как о философах. Он их таковыми не воспринимал. Особенно пренебрежительно он отозвался о Мережковском, сказав, что тот публицист, а не философ. В свою очередь я спросил о его собственной роли в евразийском движении. Он довольно резко и однозначно не согласился со мною в причислении его к евразийцам. Наступила моя очередь недоумевать. Но я сдержал себя, помня то обстоятельство, что евразийство находилось под колпаком НКВД и что некоторые его участники плохо кончили. Тем не менее, в публикуемом ниже письме он разъяснил свое отношение к евразийству.

Наша беседа не была долгой. Помню, он курил сигареты «Парламент», но жаловался, что американский табак плохой, ненатуральный. Я в это время курил «Столичные». Видя, что Георгий Васильевич с интересом смотрит на мою пачку сигарет, я угостил его. Климат в Принстоне довольно влажный и сигареты раскуривались плохо. Затянувшись несколько раз, Флоровский сказал, что это скорее сигариллы, а не сигареты. Видимо, «Столичные» ему не понравились.

Вернувшись в Москву, я написал ему короткое письмо с благодарностью за беседу и послал книгу (какую, по правде сказать, сейчас уже не помню). В ответ я получил столь же короткое, но благосклонное письмо. Мне хотелось сделать Г.В. Флоровскому что-то приятное. В то время мы ждали двухтомник Г.С. Сковороды, и я решил послать ему эти книги, о чем и сообщил в письме от 11 декабря 1974 г. В конце февраля 1975 г. я получил ответ, который и публикуется ниже.

На этом наши контакты закончились. Мое окружение настоятельно рекомендовало мне не влезать в переписку с «идеологически чуждым элементом». Возможно, я поступил неправильно, перестав писать Г.В. Флоровскому. Но кто знает, чем бы эта переписка могла «аукнуться» для меня и моих близких? Сегодня это решение кажется трусливым или смешным, но тогда мне было не до смеха. Тема идеализма в России, тем более религиозной философии была фактически под запретом. Книга о Бердяеве проходила трудно, это была первая монография о нем. Как сообщил мне в личной беседе В.Ф. Пустарнаков, первоначальный отзыв Сектора истории философии в СССР был отрицательным, но он на свой страх и риск изменил последнюю страницу, рекомендовав рукопись к публикации. Но особенно остро я понял, как непросто исследовать отечественную немарксистскую мысль, когда рукопись моей книги  «Религиозная философия в России. Начало ХХ в.» была сдана в издательство «Мысль». Его время от времени громили за издание «неправильных» книг. Мою рукопись послали на отзыв В.А. Малинину. Примерно через полгода я получил просто убийственный отзыв. Рецензент обвинял меня в том, что я «под видом критики» восхваляю «маразматические писания» белогвардейских философов. Но все-таки книга в сильно сокращенном и изуродованном виде вышла через три года ее переработки, в 1980 г.

Сегодня я вспоминаю встречу с Г.В. Флоровским как уникальную и драгоценную, ведь он лично был хорошо знаком со многими творцами русского религиозно-философского ренессанса, хотя и относился скорее к младшему его поколению. В нашей встрече не было и тени отчуждения или инородности. Была беседа соотечественников, любивших и ценивших русскую философию и культуру. Надеюсь, что это можно почувствовать, прочитав письмо Георгия Васильевича Флоровского.