В статье рассматривается оригинальный метод исследования политической мысли и историографии раннего Нового времени, созданный чикагской исследовательницей Нэнси С. Стрьювер, — «модальная история риторики». Модель истории риторики Стрьювер анализируется как в контексте релевантных для нее философских и гуманитарно-теоретических новаций XX столетия — «прагматического поворота» в логике, философской герменевтики и nouvelle rhétorique, — так и на фоне центральных событий историографии Ренессанса 1970—2000-х гг. Анализируется разработанная Стрьювер новаторская модель историографии раннего Нового времени, рассматривающая в качестве центрального события начала Модерна смещение акцента от rhetorica primaria к rhetorica secundaria, т.е. возвращение риторическому искусству общественно-политических функций. Демонстрируется эвристический потенциал метода Стрьювер для разрешения целого ряда апорий в исследовательской литературе, посвященной «гражданским наукам» Ренессанса и Барокко, таких как место натурфилософии и статус «риторико-геометрических аргументов» в «Новой науке» Дж. Вико или перформативное измерение риторики в политической философии Т. Гоббса.

The article deals with the “modal history of rhetoric” - an insightful method of analyzing the early modern historiography and political thought carried out by a famous Chicago scholar Nancy S. Struever. The model of the history of rhetoric by Struever is examined against the background of the relevant philosophical innovations of the 20^th century - “pragmatic turn” in logic, philosophical hermeneutics and nouvelle rhétorique – as well as in connection with the central events of the historiography of Renaissance in 1970 – 2000. Our study is focused on the innovative historiographical model set forth by Struever, which highlights the centrality of the shift from rhetorica primaria to rhetorica secundaria, that is the endowing of the rhetorical art with the social-political functions, for the early modern political and intellectual culture. The article demonstrates the heuristic potential of the Struever's method for resolving a number of aporia in the historiography of the Renaissance and Baroque civil sciences, such as the status of the natural philosophy and “rhetorical-geometrical arguments” in G. Vico's New science, or the performative dimension of the rhetoric in Th. Hobbes' political philosophy.

КЛЮЧЕВЫЕ СЛОВА: модальная риторика, история риторики, гражданские науки, Нэнси С. Стрьювер, Дж. Вико.

KEYWORDS: modal rhetoric, history of rhetoric, civil sciences, Nancy S. Struever, G. Vico.

Некогда Пауль Оскар Кристеллер, противопоставляя собственную истористскую концепцию европейского гуманизма философской — Ницше и Хайдеггера, высказался относительно философского потенциала гуманистических текстов весьма скептически: «…гуманисты не были ни хорошими ни плохими философами — они не были философами вовсе» [Кристеллер 1961, 100]. Это суждение (как и коррелятивное ему мнение о стерильности или, в лучшем случае, сугубой вторичности научных сочинений гуманистов) неоднократно оспаривалось как цеховыми историками философии, так и теми авторами, которые ставили целью актуализировать философский потенциал гуманистических текстов в контексте гуманитарной теории конца XX в. Так как методы традиционной истории философии и перспективистской истории науки оказались бессильны перед «свободной достоверностью» гуманистической риторики, то были предприняты попытки найти другие опорные точки, которые позволили бы выделить спецификум гуманистического метода (если понимать метод в том же смысле, в каком о «схоластическом методе» говорил Мартин Грабманн). В «неставшем языке» ренессансной историографии и политики, сформировавшемся на руинах аристотелианской этики и классической риторики, стремились обнаружить хоть какую-то когерентность: плодом этих усилий стала, в частности, знаменитая концепция «гражданского гуманизма», позволившая встроить гуманистическую политику в генеалогию «атлантического либерализма». Однако модернизирующая политическая актуализация гуманистической политики была не единственным способом возвращения этого сюжета в проблемное поле современной гуманитарной теории. Возрождение интереса к риторике в контексте nouvelle rhétorique, отказ от монополии «апофантического логоса» как основы научного дискурса, «прагматический поворот» в логике и отчасти в исторической науке возвратили в повестку дня задачу создания новой истории риторики.  

Понятно, однако, что столь масштабная инициатива неизбежно должна была привести в движение концептуальный аппарат целого ряда исторических и гуманитарно-теоретических дисциплин и породить синкретический (порой даже, по мнению некоторых рецензентов, идиосинкратический) аналитический язык; язык саморефлексивный,  выросший из виртуозной исторической герменевтики гуманитарного знания XX в. В контексте этого, по выражению Карло Гинзбурга, «новомодного веяния» (recent change in fashion), и сформировался амбициозный проект модальной риторики  Нэнси С. Стрьювер (р. 1947) — проект, реализованный прежде всего на материале текстов раннего Нового времени[1].

Философским ресурсом, к которому в первую очередь апеллирует Н. Стрьювер, становится не философская герменевтика, как можно было бы ожидать, а прагматизм в духе “Fixation of Beliefs” Ч. Пирса. Но не только: как и в случае «Истины и метода» Г.-Г. Гадамера, обращение к опыту риторики раннего Нового времени оказывается мотивировано Хайдеггером [Уорд 2001, 350]. С одной стороны, по Хайдеггеру, ренессансный гуманизм сугубо вторичен и представляет собой лишь renascentia romanitatis [Челенца 2004, 34]. Подлинный гуманизм Хайдеггер считает возможным обнаружить лишь «bei uns» в Германии конца XVIII столетия и рассматривает его как реинкарнацию греческого духа в фигурах Гете, Шиллера и Винкельмана. С другой стороны, однако, несмотря на пренебрежительное отношение к историческому гуманизму, именно Хайдеггер, по мнению Стрьювер, создал предпосылки, необходимые для нового, одновременно риторического и философского, подхода к феномену раннего Нового времени — подхода, расположенного «по ту сторону» как классической истории идей, так и новоевропейской рационалистической метафизики.

В лекциях летнего семестра 1924 г. «Основные понятия философии Аристотеля» Хайдеггер обращается к тексту «Риторики» Аристотеля, чтобы истолковать и заново осмыслить важнейшие понятия всех философских дисциплин: метафизики, физики, политики, этики. По Хайдеггеру, в политическом дискурсе греческой жизни главное место принадлежало риторике – дисциплине, которая этот дискурс изучала и упорядочивала. В мире «человека как политического животного, наделенного языком», там, где язык – это способ осуществления политической дееспособности и способ политического действия, риторика – это «фундаментальная герменевтика временности совместного существования». Риторика, по Хайдеггеру, освещает область Dasein, бытия-в-мире, специфической историчности существования. Наряду с хайдеггеровскими комментариями на Аристотеля, предметом заинтересованного внимания со стороны Стрьювер становятся  не слишком известные широкой публике экзегетические сочинения философа из Месскирха — комментарии на апостольские послания. Хайдеггер оказывается проводником в забытые или вытесненные области интеллектуальной истории Европы: его герменевтика посланий апостола Павла Фессалоникийцам и Галатам становится ключом для интерпретации христианской риторики Лоренцо Валлы.

В «модальной истории риторики», опыт которой предпринимает Стрьювер, акценты расставлены иначе: поворотным моментом становится произошедший в эпоху раннего Нового времени пересмотр отношения между «первичной риторикой» (rhetorica primaria) и риторикой «вторичной» (rhetorica secundaria), если пользоваться терминологией Джорджа Кеннеди, т.е. риторикой как социально-политической практикой и риторикой как совокупностью формальных приемов, способствующих стилистическому украшению текста. В 1960–1970-е гг. Пауль Оскар Кристеллер указал на возвращение общественно-политических функций риторике в гуманистической культуре как на один из ключевых моментов в истории Ренессанса. Несколько позднее в работах таких оппонентов Кембриджской школы истории понятий, как Виктория Кан [Кан 1994^а] и Шелдон Волин [Волин 1970], центр тяжести в работе с ренессансными политическими текстами смещается к анализу языка, аргументативных структур и прагматических импликаций политического дискурса. Именно такой способ работы с текстами политических авторов барокко – в первую очередь, Джамбаттисты Вико и Томаса Гоббса – позволил Стрьювер в программной работе 1970-го г. «Язык истории в эпоху Возрождения» (Language of History in the Renaissance) объявить радикальной новацией этих авторов смещение модальности рассуждения о социально-историческом мире. В противоположность апологетам нормативистской гуманистической риторики такие авторы, как Джамбаттиста Вико или Томас Гоббс, начали видеть свой предмет «…не как историческую константу, но как одну из многих в целой палитре разных возможностей выбора, из которых гуманисты вполне сознательно ткали сеть решений и мотивов действий – так их историческое сознание и историографические свершения обретали форму, плотность и силу» [Уорд 2001, 347]. Инструментом работы с такими текстами и должна стать, по мнению американской исследовательницы, модальная риторика, которая может быть представлена как своего рода дополнение к модальной логике.

Одну из центральных ролей в этом новаторском проекте чикагская исследовательница приписывает Лоренцо Валле. В своей интерпретации практикуемого Валлой метода Стрьювер следует Сальваторе Кампореале [Кампореале 1986; Кампореале 1972]. Мы назвали бы этот метод панкритическим, имея в виду многообразие сфер его употребления у самого Валлы: он использует его в равной степени эффективно как в разоблачениях конструкций и понятий схоластической метафизики, так и в доказательствах несостоятельности тех версий историографии, которые по разным причинам представлялись ему искажающими облик исторической действительности. Проводя рискованные сближения между философией обыденного языка XX столетия и антиметафизической программой римского гуманиста, Кампореале превращает Валлу, по определению Стрьювер, в «архетип ритора как публичного интеллектуала» [Стрьювер 2004]. Модернизирующая интерпретация Кампореале позволила представить ниспровержение схоластической метафизики в «Перекапывании диалектики» и знаменитый историко-критический опыт Валлы — доказательство подложности грамоты, использовавшейся Святым Престолом в качестве свидетельства дарения императором Константином западной части Римской империи папе Сильвестру, – как два аспекта одного и того же проекта. Именно Валла как «философ обыденного языка» превращается у Стрьювер в фигуру, ключевую для тектонических процессов, определивших облик Ренессанса и барокко: эмансипации означающих и высвобождения перформативного потенциала риторики, рождения активистского этоса в гуманитарном исследовании и политической практике.

Суть ренессансного «прагматического поворота», эпонимом которого выступает именно Валла, заключалась, согласно Стрьювер, в том, что отношение языка к реальности отныне представлялось не как данность, а как дезидерат, как чистая возможность. В этом, по мнению американской исследовательницы, Валла выступает союзником критикуемых им схоластов-номиналистов: единая стратегия автономизации языка позволяет нам говорить об «общих интуициях (shared insights) у североевропейских логиков и итальянских гуманистов» [Стрьювер 1970, 43][2].

Высшая задача обновленной истории риторики, по Стрьювер, - заново отвоевать для философии то, что греки отдали риторике, разделив философию как область чистого и абстрактного и риторику как область низшего – смутного и релятивистского. И философская герменевтика, и «новая история риторики», вдохновляемая Хайдеггером, с одной стороны, и Пирсом – с другой, ищут у ранненововременных оппонентов Просвещения альтернативное нововременному представление о практическом разуме. И здесь союзником Стрьювер оказывается Анри Бергсон, которого в «Истине и методе» цитирует Ганс-Георг Гадамер, говоря о здравом смысле у Вико и Шефтсбери: «Может быть, у них, строго говоря, нет метода, но скорее некоторый способ действования» [Гадамер 1988, 67]. Эти слова о «способе действия» не могут не вызвать в памяти habits of action Пирса – категорию, регулярно используемую американской исследовательницей для характеристики риторической науки раннего Нового времени. Таким образом, у Стрьювер в рамках единой программы сопрягаются связанный с именем Пирса прагматический поворот и «переход от мира науки к миру жизни внутри самой науки».

В изложении Стрьювер Ренессанс предстает такой эпохой, когда гетерогенность и многоаспектность объекта социальной науки продемонстрировали несостоятельность абстрактно-теоретических путей его исследования. Таким образом, определяя свое отношение к академической  ренессансистике, Стрьювер принимает «сторону» Эудженио Гарена «против» П.О. Кристеллера и Р. Витта. Трансформация публичности и «активистский этос» Возрождения у Гарена связывается с актуализацией авторитетного прошлого; у Стрьювер — с морализацией модальностей. Особое место в исследовательском проекте Стрьювер занимает Джамбаттиста Вико, центральный принцип эпистемологии которого оказывается, по удачному выражению Андреа Баттистини, метонимией столь любезного сердцу чикагской исследовательницы принципа «теории как практики». Актуализация философского потенциала возрожденческой риторики опирается у Стрьювер, помимо раннего Хайдеггера и Пирса, на целый ряд прецедентов критики новоевропейской метафизики и классической версии истории философии — от артистической метафизики Фр. Ницше до философской эстетики М.М. Бахтина.

В числе множества теоретических ресурсов, задействованных Стрьювер, нашлось место даже для антропологии — точнее, конструкции «священного и нечистого» у Мэри Дуглас. По мнению Стрьювер, объект наук об историческом мире с позиций рационалистической метафизики предстает как «нечистый» и наделенный фундаментальными характеристиками сакрального, прежде всего — пресловутой амбивалентностью. Эпистемологическое «табу» было преодолено именно усилиями ренессансных ниспровергателей метафизики (Лоренцо Валла) и авторами барочных «гражданских наук» (Дж. Вико, Т. Гоббс), не побоявшихся иметь дело с «нечистым». Однако риск «осквернения» был, по мнению Стрьювер, вполне оправдан: обращение к ранненововременным наукам о социальном мире дает нам возможность увидеть упущенные возможности Модерна. Ведь риторическая традиция должна была умереть, чтобы Новое время могло начаться: с первых шагов Новое время «отдавало предпочтение порядку, проверяемой достоверности и ясности понятий» [Гоббс 2002, 15], в то время как риторике по нововременным стандартам «недоставало объяснительного потенциала». При этом в литературе раннего Просвещения мы находим целый ряд очень разных, но в то же время постоянно пересекающихся и образующих между собой причудливые (подлинно барочные) синтезы способов мыслить scientia civilis, т.е. науку о социально-историческом мире. Основной вопрос этих дискуссий можно было бы сформулировать следующим образом: как создать науку об объектах, которые бесконечны по числу, индивидуальны и, изменяясь во времени, никогда не равны себе? Аристотелевскую апорию res singularis и аристотелевский же запрет на науку об акциденциях пытаются обойти самыми разными путями – от дискредитации самого понятия аподиктической науки до обоснования особой «логики контингентного». В таких разных по времени и по декларируемым целям явлениях интеллектуальной культуры раннего Нового времени, как «прагматическая историография» Чинквеченто, риторика Лоренцо Валлы, «естественная диалектика» Петра Рамуса, «гражданская наука» Дж. Вико Стрьювер усматривает общее основание – это поиск науки о контингентном, возможность которой связывается с восстановлением на новых основаниях единства ratio и oratio. Эта обновленная риторика предстает как герменевтика политических действий [Стрьювер 2009, 1] и в то же время — как вид исследования (kind of inquiry), не как универсальное и таинственное искусство, способное сделать знаки действенными (Пирс), и не как способность в каждом случае усматривать убедительное (Аристотель).

Кульминации эта тенденция достигает у таких авторов, как Никколо Макиавелли, путеводительствующих читателя своих сочинений по «возможным мирам» (adjacent worlds) политического рассуждения. Главная цель ранненововременной «гражданской риторики» не выработка позитивной этико-политической программы, а формирование навыка успешно действовать в постоянно меняющихся контекстах, определяемых свободным выбором акторов социально-политической жизни. Позднее, уже в XVII столетии под эту риторическую науку о контингентном теоретиками барочной эпистемологии, среди которых можно упомянуть М. Перегрини, Э. Тезауро и Дж. Вико, был подведен мощный фундамент. Как показал Дж. Гетш, традиционная ренессансная топика, хорошо знакомая нам по исследованиям Уолтера Онга и Френсис Йейтс, в XVII в. преобразуется, посредством нового «риторического» прочтения Аристотеля, в методологический базис политической науки [Гетш 1995]. Переосмысливая ренессансную логико-методологическую традицию и предлагая новое, риторическое прочтение Аристотеля, барочные критики рационализма формируют богатейший инструментарий для анализа политических действий и мотивов социального поведения. Однако с победой рационалистической метафизики и естественнонаучной парадигмы в науке возможности, заложенные в ранненововременной «риторике контингентного», оказались невостребованными на несколько столетий. Таким образом, риторическая наука «мятежных мыслителей» (secessionist thinkers) барокко, таких как Вико или Гоббс, сама являет собой лишь одну из скрытых возможностей в нововременном научном мышлении [Стрьювер 2009, 9].

Проблема изучения ранненововременных риторических наук представляла собой для исследователей прежде всего методологическую апорию: будучи наследниками нововременной модели научного знания с ее сциентистскими стандартами и принципом объективности, историки барочной и ренессансной науки должны были или элиминировать риторическую составляющую scientiae civiles, или попытаться представить  риторику интегральной частью нарождающейся филологии, рассматриваемой с позитивистских позиций как своего рода «протодисциплина», предшественница филологии образца Германии XIX столетия. Однако первые шаги гуманистической филологии повлекли за собой поистине революционные преобразования не потому только, что сделали возможным «онаучивание» (Verwissenschaftlichung) критического искусства: как неоднократно отмечали исследователи, парадигматической особенностью гуманистических и барочных авторов является взаимопроникновение филологической и этической проблематики. Так, в корпусе сочинений Лоренцо Валлы неслучайно соседство «Элеганций» и этического трактата «О наслаждении» (De voluptate), а в opera omnia Эммануэле Тезауро - «Подзорной трубы Аристотеля» и «Моральной философии». Разрешение филологических апорий оказывалось теснейшим образом связано с этическими парадоксами, а рождение критического искусства представало одним из симптомов воцарившейся в политической сфере «дискурсивной анархии» (discursive anarchy; термин Виктории Кан); краха «оптимистической» классицизируюшей риторики, на смену которой теперь должен был прийти «дискурсивный пессимизм» (discursive pessimism; Стрьювер). Переход от рассмотрения функций риторики в ранненововременных науках исторического опыта в русле истории идей к анализу rhetorica primaria средствами модальной риторики у Стрьювер осмысляется как преодоление «филологизма», понимаемого, в соответствии с социологией науки П. Бурдье, как разрыв связи между дисциплинарными практиками филологии и социальными нуждами.

Крупнейшие историки риторики, работавшие в русле истории идей, к примеру, Квентин Скиннер, имели дело именно с риторикой «вторичной»; так, в классической своей работе «Разум и риторика у Томаса Гоббса» (1996 г.) Скиннер определяет риторику следующим образом: «набор определенных лингвистических техник… берущих начало в риторических теориях нахождения, расположения и высказывания» (inventio, dispositio, and elocutio) [Скиннер 1996, 6]. Именно поэтому центральное место в «Разуме и риторике» занимает детальный анализ риторического инструментария у Гоббса: исследование текстов английского философа превращается в систематическую классификацию тропов, которые мы можем обнаружить в его «геометрической» гражданской науке: последовательно разбираются функции и прецеденты использования aestismus, apodioxis и, конечно, любимого тропа Скиннера — парадиастолы. Анализ тропов у Скиннера призван был проблематизировать «измерение лингвистического действия» (the dimension of linguistic action), риторический аспект политической науки Гоббса, парадоксальным образом соседствующий с притязаниями на строгую научность more geometrico. Выдержанное в русле «истории идей» исследование Гоббсовой риторики у Скиннера контрастирует с изобилующим постмодернистскими обертонами анализом языка «Левиафана» у Виктории Кан. По мнению американской исследовательницы, Гоббсова озабоченность языком поражает еще больше, чем его пристрастие к геометрии: «…метод его политической науки является целиком и полностью металингвистическим и литературным» [Кан 2009, 135]; политическая наука англичанина представляет собой один из многих созданных в раннее Новое время ответов на «состояние дискурсивной анархии», воцарившееся после краха гуманистической этико-риторической парадигмы. Таким образом, в изложении Кан центр тяжести смещается к анализу «лингвистического поведения», точнее даже — к диагностике его девиаций, берущих начало, в соответствии с интерпретацией Кан, в «патологиях миметического желания». Заблуждения чувств (deceptions of sense) дают начало неправильному имянаречению (how unconstantly names have been settled), из которого, в свою очередь, рождается паралогизм.

Нэнси Стрьювер, в отличие от Кан, ставит перед собой более масштабную задачу: в ранние годы она формулировала свою цель как построение «структурной истории гуманистической риторики». Исследовательница убеждена, что эта история должна стать чем-то большим, чем просто очерк развития гуманистического красноречия в эпоху Возрождения. Потому что на закате Средневековья и в период так называемого раннего Нового времени, т.е. на протяжении XIV–XVII вв., происходит радикальное обновление способов мыслить общество, историю и человека как их субъекта. И центральная роль в этой смене парадигм этического и социально-политического мышления принадлежит языку исследования. Первый автор в конструируемой Стрьювер исторической последовательности – Петрарка, последний – Вико; между ними стоят Лоренцо Валла, Николай Кузанский, Никколо Макиавелли, Мишель де Монтень и Томас Гоббс. Движущий принцип своей истории Стрьювер определяет как «смещение фокуса исследования» (relocations of inquiry). Речь идет о трансформациях языка и, конечно, параллельных им метаморфозах предмета исследования, в которых лучше всего «схватывается» и поддается объяснению их пространственный, и в буквальном, и в метафорическом смысле, компонент: движение  предмета (от исследования человека как абстракции в классической этике к исследованию собственного внутреннего мира у Петрарки), движение жанра (покушение на монополию университетской мысли и традиционных жанров университетской культуры – обсуждение нравственных проблем в частной, подчеркнуто интимной, хотя и приготовляемой к публикации, переписке), движение дисциплинарных границ (привлечение филологии и ее методов к исследованию этических вопросов у Лоренцо Валлы). Петрарка открывает новые территории для этического исследования; Валла и Николай Кузанский экспериментируют с пригодным для них концептуальным аппаратом и языком, обращаясь при этом к дисциплинам, традиционно с этикой не связанным; Макиавелли и Монтень ищут пути сообщаемости значимому Другому результатов такого исследования.

Не опасаясь впасть в анахронизм и беря в союзники самого Петрарку, Стрьювер прямо связывает событие морализации модальностей с глубинной «августинианской тенденцией», имманентно присущей христианской цивилизации Европы на всем протяжении ее истории: «Богословы считают, что любое реформаторское движение в западной Церкви рождается из размышлений над творчеством блаженного Августина, я же полагаю, что любая реформа в морально-исторических науках также по природе своей является августинианской» [Стрьювер 2009, 71]. Таким образом, по Стрьювер, мы можем говорить об особом «августинианском моменте» в истории европейской интеллектуальной истории, подобно тому как в истории политической мысли Дж. Покок говорил о «Machiavellian moment».

Новое время в этической и политической мысли начинается, согласно Стрьювер, тогда, когда в этих областях происходит «расширение пространства возможностей» (the widening of the realm of possibilities) [Стрьювер 2009, 11][3] – возникает осознание (пусть не артикулированное теоретически, зато последовательно реализуемое в практике мышления) того факта, что и здесь тоже возможен экспериментальный подход. В аспекте дисциплинарного языка это означает: Новое время начинается там, где модусы необходимости и долженствования в политических и этических суждениях утрачивают монополию и возникает представление, что в области политического и нравственного мышления вполне уместны суждения, очень по-разному соотносимые с действительностью – прогнозы, гипотезы, предположения, проигрывание разных версий одного события и т.д., и, следовательно, суждения очень разной степени точности (и собственно точность тоже может пониматься здесь по-разному).

Концепция множественности модальностей объясняет как трудности, которые испытывали при попытках выражения своих идей реформаторы общественных наук, так и противоречия в интерпретациях их текстов. Так, Лоренцо Валла в понимании разных исследователей оказывается то атеистом и либертеном, то христианским гуманистом – предтечей Реформации, то честным и компетентным критиком схоластических доктрин, то просто беспринципным ритором, готовым пожертвовать какой угодно истиной ради того, чтобы продемонстрировать силу собственного красноречия. А «Государь» Макиавелли прочитывается то как «наука тирании», созданием которой опальный чиновник рассчитывал вернуть себе расположение правящей династии; то как инструкция, позволяющая народу опознать будущего тирана и своевременно принять против него меры; то как addenda к классическим «зерцалам государевым» - заполнение лакун, оставленных писателями древности в науке государственного управления. Коррелятом модальных трансформаций была продуктивная перестройка аргументативных стандартов: Стрьювер подчеркивает конструктивную роль нелегетимного аргумента в интеллектуальной истории Европы. Парадоксальным образом именно то обстоятельство, что «Петрарка толковался превратно, Макиавелли подвергался вивисекции, а Монтень оставался непонятым» (Petrarch was misused, Machiavelli excoriated, Montaigne misunderstood) [Стрьювер 2009, xii], сделало возможным событие Модерна.

Привилегированное положение в модальной истории риторики Стрьювер обретает, наряду с Томасом Гоббсом, фигура Джамбаттисты Вико. Подобно Эриху Ауэрбаху, который каждый год публиковал как минимум одно исследование, посвященное неаполитанскому философу, Стрьювер посвятила Вико не один десяток работ, в жанровом спектре от рецензии до монографии. В этом, разумеется, она не была одинока среди теоретиков гуманитарного знания XX столетия: к наследию Вико обращались и Эдвард Саид, и Хейден Уайт, и многие другие. Важность Вико для истории модальной риторики была обусловлена тем, что именно в творчестве неаполитанского философа обрела эпистемологическое разрешение восходящая к античности «борьба способностей» (contest of faculties[4]), т.е., по Стрьювер, риторики и философии. Но не только этим: «новая наука» неаполитанца предоставляет богатый и весьма разнообразный инструментарий для основанной на «модальности как фундаментальном свойстве социального опыта» герменевтики политических действий.

Так, излюбленный вид аргумента, особенно характерный для ранних сочинений Вико — этимология — не сводится ни к филологическому исследованию, ни к историософским спекуляциям в духе искателей Адамова языка. Функция этимологии у Вико воскрешает древний смысл «этюмона» – vis/virtus verbi, потенциал социального использования слова (potency of words for civil intervention) [Стрьювер 2009, 60]. Существенно важным для Стрьювер моментом в викианском методе оказывается сочетание автобиографического момента («Жизнь Джамбаттисты Вико, написанная им самим» как автокомментарий и один из важнейших герменевтических ключей к «Новой науке») и принципа имперсональности (combining intimacy and impersonality) [Стрьювер 2009, 55]. Ставка на «варваризм», «инкапсулированный» в этимологиях и метафорах, поэтическую мудрость или метафизику древних, кристаллизованные в языке, составляет выгодное отличие метода Вико от «археологии знания» Фуко, сохраняющей, несмотря на все декларации, явные следы позитивистского влияния [Стрьювер 1984, 47]: методологическая «элегантность» покупается ценой редукционизма в объяснении мотивов социальных действий. Модель науки у Вико становится кульминацией ренессансных тенденций: «…подобно Лоренцо Валле, Вико развивает радикальную критику классицистического словаря и синтаксиса, господствовавших в академическом этическом исследовании; подобно Николаю Кузанскому, Вико рассматривает метафору как несущую структуру мышления (mentation). И подобно Макиавелли, Вико трезво оценивает несостоятельность нормативистских объяснений человеческого поведения; его исследовательский метод всеяден, он стремится обогатить этическую теорию, делая предметом исследования “варварство” и человеческую порочность» [Стрьювер 2009, 70]. Однако имеющая принципиальное значение новация Вико, его rhetorical shift, заключалась в том, что он, в противовес гуманистической модели гражданской науки, сделал предметом своих исследований вопросы гражданской жизни (cose civili), а не вопросы морали (cose morali). Эта смена объекта гражданской науки имеет антропологическое основание: по справедливому замечанию Макса Фиша, издателя английского перевода «Новой науки», Вико — анти-эссенциалист; в конструируемой им антропологии человек не является субъектом humanitas, общей для всех человеческой природы; humanitas возникает лишь в процессе объединения людей в сообщества. Подобно тому, как Вико «деприватизирует» человеческую природу, Гоббс в шестой главе «Левиафана» представляет аффекты как «социальные феномены в полном смысле слова», по определению Пьера Дюмушеля [Стрьювер 1999, 246].

Категория «имперсональности», пожалуй, лучше всего позволяет оценить эвристический потенциал подхода Стрьювер к исследованию ранненововременного материала. Риторический анализ «Новой науки», предпринятый чикагской исследовательницей, позволяет с новых позиций рассмотреть некоторые типы аргументов с амбивалентным эпистемологическим статусом, которые в исследовательской литературе сделались подлинными сruces interpretationis. К числу таких видов аргумента относятся, прежде всего, «гипотеза» (congettura, hypothesis) и «постулат» (domanda, postulatum). Аргументативную «ткань “Новой науки” составляют общераспространенные убеждения, обычаи, поведенческие модели, правила, образующие поле социального действия» [Стрьювер 2009, 67] - несмотря на притязание создать именно «рациональную науку», Вико, как кажется, не всегда выдерживает свою «ироническую» позицию по отношению к гражданской истории мира наций. Риторический анализ «Новой науки», берущий за основу Пирсову концепцию риторики как «типа исследования», позволяет выявить точки пересечения ratio и oratio, геометрии и риторики. Самый, пожалуй, известный случай этого синтеза геометрии и риторики — сорок первая аксиома «Новой науки», знаменитая «смиренная просьба» (discreta domanda[5]) Вико, которая, напомним, формулируется следующим образом: «Мы просим допустить (и просьба эта скромна), что в течение многих столетий земля, пропитанная влагой Всемирного Потопа, не посылала сухих испарений, т.е. огненного вещества, в воздух, так что там не могли зародиться молнии». Оставляя в стороне те виды аргументов, которые использовались в наиболее известных космологических трактатах XVII в. для рассуждения о Всемирном Потопе и его последствиях — гипотезу и демонстративное доказательство, Вико избирает для своей аксиомы синкретический риторико-геометрический аргумент, а именно постулат. Тем самым Вико создает синтетическую модель науки, инкорпорирующую геометрический метод и риторическую модель герменевтики социальных действий. Наряду с постулатами, аксиомами и гипотезами к числу элементов риторической экипировки «Новой науки» следует отнести универсальный умственный словарь, на котором, по Вико, «говорит Вечная Идеальная История», и который призван был стать языком самой «новой науки» - лексикон универсалий социального опыта [Вико 1994, 29]. В случае сорок первой аксиомы использование постулата позволяет сопрячь друг с другом не только геометрию и риторику, но и политику и физику — в полном согласии с интерпретацией Стрьювер, согласно которой «риторические аргументы являются мостом между биологическим и политическим» (bridge the biological and the civil). В Scienza nuova Вико Стрьювер находит исторический прецедент применения модальной риторики для герменевтики исторического опыта народов, т.е., иными словами, модель науки, которая, избегая субъективизма в эпистемологии и морализаторства в этике, избавляет научное исследование от «трансцендентной скуки» и пересаживает его (relocate) на почву конкретно-исторического. При этом воплощенное в риторических аргументах «имперсональное» вовсе не тождественно восторжествовавшему в нововременной науке принципу объективности: у Вико имперсональное «действует в самой жизни, а не в пределах логики» [Стрьювер 2009, 47].

Андреа Баттистини характеризует исследовательский метод Стрьювер как оксюморон, парадоксальное сочетание актуализации ренессансных и барочных гражданских наук и попытки контекстуализации ранненововременных текстов: «Стрьювер читает Николая Кузанского на фоне Виттгенштейновой максимы о значении как употреблении, Монтеня — Куайновой теории “сети убеждений”, а Макиавелли — заимствованной из антропологии разработанной Мэри Дуглас диалектики “чистоты и опасности”» [Баттистини 1994, 124]. При всей спорности историко-культурных интерпретаций, на которых основывается Стрьювер в своих работах, при всей возможной критике ее подхода, который могли бы счесть редукционистским, в силу очень разных соображений, как философ, так и историк, а логик – уличить в некоторой неаккуратности в обращении с понятиями, на ее счету, по крайней мере, одно бесспорное достижение. Стрьювер предлагает продуктивный, с точки зрения изучения исторического мира и способов говорения о нем, путь преодоления взаимной изоляции метафизики, наук об историческом и политическом мире и наук о языке. Ее модальная риторика становится Гефестовой сетью, которая разом охватывает все эти дисциплины, делает очевидной их прежде скрытую близость и позволяет судить об интенсивности отношений между ними, обнаруживая и даже артикулируя при этом те смыслы, что традиционно ускользали от исследователя, отказываясь быть втиснутыми в прокрустово ложе позитивных интерпретаций и завершенных концептуальных языков.

Литература

Баттистини 1994 – Battistini A. Theory as Practice // New Vico Studies. No 12 (1994). P. 123-130.

Вико 1994 — Вико Дж. Основания новой науки об общей природе наций / А.А. Губер (пер. с итал.). М.; Киев, 1994.

Волин 1970 – Wolin Sh. Hobbes and the Epic Tradition of Political Theory. Los Angeles: University of California Press, 1970.

Гадамер 1988 – Гадамер Х.-Г. Истина и метод: Основы философской герменевтики. М.: Прогресс, 1988.

Гадамер 1991 — Гадамер Х.-Г. Актуальность прекрасного. М.: Искусство, 1991.

Гетш 1995 – Goetsch J.R. Vico’s Axioms: The Geometry of the Human World. New Haven; London: Yale University Press, 1995.

Гоббс 2002 – Hobbes C. Rhetoric on the Margins of Modernity: Vico, Condillac, Monoboddo. Carbondale: Southern Illinois UP, 2002.

Кампореале 1972 – Camporeale S. Lorenzo Valla, Umanesimo e teologia. Firenze: Istituto Nazionale di Studi sul Rinascimento, 1972.

Кампореале 1986 – Camporeale S. Lorenzo Valla. Repastinatio, liber primus: retorica e linguaggio // Lorenzo Valla e l'Umanesimo Italiano / O. Besomi e M. Regoliosi (a cura di). Padova: Editrice Antenore, 1986. P. 217–239.

Кан 1994^a – Kahn V.A. Machiavellian Rhetoric: From the Counter-Reformation to Milton. Princeton: Princeton University Press, 1994.

Кан 1994^б – Kahn V.A. Rereading Machiavelli: Innocent Gentillet`s Discourse on Method //  Political Theory. Vol. 22. No. 4. (Nov., 1994). P.  539–560.

Кан 2009 – Kahn V.A. Wayward Contracts: The Crisis of Political Obligation in England, 1640-1674. Princeton: Princeton UP, 2009.

Копенхэйвер 1988 – Copenhaver B.P. Translation, Terminology, and Style in Philosophical Discourse // The Cambridge History of Renaissance Philosophy / Ch.B. Schmitt, Q. Skinner, and E. Kessler (eds.). Cambridge: Cambridge UP, 1988.

Крейн 1937 – Crane G. Wit and Rhetoric in the Renaissance: The Formal Basis of Elizabethan Prose Style The Elizabethan World Picture. N.Y.: Columbia UP, 1937.

Кристеллер 1961 – Kristeller P.O. Renaissance Thought: The Classic, Scholastic and Humanist Strains. N.Y.: Harper & Row Publishers, 1961.

Мэк 2011 – Mack P.A. History of Renaissance Rhetoric, 1380–1620. Oxford: Oxford UP, 2011.

Наута 2003 – Nauta L. William of Ockham and Lorenzo Valla: False Friends. Semantics and Ontological Reduction // Renaissance Quarterly. Vol. 56. No. 3 (Autumn, 2003). P. 613–651.

Скиннер 1996 – Skinner Q. Reason and Rhetoric in the Philosophy of Hobbes. Cambridge: Cambridge University Press, 1996.

Стрьювер 1970 – Struever N.S. The Language of History in the Renaissance. Princeton: Princeton UP, 1970.

Стрьювер 1984 – Struever N.S. Vico, Foucault, and the Strategy of Intimate Investigations //  New Vico Studies. No 2 (1984). P. 41–70.

Стрьювер 1999 – Struever N.S. Dilthey’s Hobbes and Cicero’s Rhetoric // Rhetorica movet: Studies in Historical and Modern Rhetoric in Honour of Heinrich  F. Plett / Ed. by P.L. Oesterreich and T.O. Sloane. Leiden: Brill, 1999.

Стрьювер 2004 – Struever N.S. Garin, Camporeale, and the Recovery of Renaissance Rhetoric // MLN Supplement. Vol. 119. No 1 (January 2004). P. 47–55.

Стрьювер 2009 – Struever N.S. Rhetoric, Modality, Modernity. Chicago: The University of Chicago Press, 2009.

Уилли 1934 – Willey B. The Seventeenth Century Background: Studies in the Thought of the Age in Relation to Poetry and Religion. N.Y.: Columbia UP, 1934.

Уорд 2001 – Ward J.O. Rhetoric: Disciplina or Epistemology? Nancy Struever and Writing the History of Medieval and Renaissance Rhetoric // Perspectives on Early Modern and Modern Intellectual History: Essays in honor of Nancy S. Struever / J. Marino and M. Schilt (eds.). Rochester: University of Rochester Press, 2001.

Челенца 2004 – Celenza Ch.S. The Lost Italian Renaissance: Humanists, Historians, and Latin's Legacy. Baltimore: John Hopkins UP, 2004.

Эббот 2010 – Abbott D.P. The Renaissance // The Present State of Scholarship in the History of Rhetoric: A Twenty-first Century Guide / L.L. Gaillet, W.B. Horner (eds.). Columbia: University of Missouri Press, 2010. P. 82–113. 

Примечания