Человеческую жизнь нельзя, в сущности, назвать ни длинной, ни короткой, так как, в сущности, она именно и служит масштабом, которым мы измеряем все остальные сроки.

Артур Шопенгауэр

Скажите, вы когда-нибудь обращали внимание, как вон там, по бульварам, мчатся ракетные автомобили? <…> Мне иногда кажется, что те, кто на них ездит, просто не знают, что такое трава или цветы. <…> Однажды мой дядя попробовал проехаться по шоссе со скоростью не более сорока миль в час. Его арестовали и посадили на два дня в тюрьму. Смешно, правда?

Рэй Брэдбери

В работе обсуждается влияние социокультурного ускорения на процессы идентификации. Высказывается гипотеза о том, что скорость социокультурных и технологических изменений является не однополюсной шкалой, а континуумом с областью адаптации в средней зоне. На одном полюсе находится зона «застоя», а на другом – ощущение неустойчивости, хаотичности, непонятности, опасности меняющего мира. Это влечет за собой изменение механизма и структуры самоидентичности в условиях быстрых перемен, поскольку нарушаются условия устойчивой идентификации: наличие минимального времени для освоения модели идентификации и относительная устойчивость самой модели. Описываются три варианта разрыва, не позволяющего реализоваться обычной передаче опыта и сохранению единой непрерывной ткани культуры и цивилизации: «вертикальный разрыв» между поколениями, «горизонтальный разрыв», связанный с неравномерностью ускорения на территориально различных участках, и «структурный разрыв», когда скорость отставания имеет тенденцию к непрерывному накоплению, делающему возникшие разрывы необратимыми.

There is an influence of sociocultural acceleration upon identification processes discussed in this work. There is a hypothesis offered about that the speed of sociocultural and technological changes is not a single-pole scale but a continuum with adaptation field in the mean zone. At the one pole there is a “standstill” zone. At the other one there is a sensation of unstability, state of chaos, incomprehensibility and danger of a changing environment. This involves the modification of the mechanism and structure of self-identity under the conditions of rapid changes since the conditions of steady identification get broken (the availability of the minimum time for identification model adoption and the relative steadiness of the model itself). There are three variants of gap described that does not allow of realization of the usual transmission of experience and preservation of the unified continuous substance of culture and civilization: “a vertical gap” in between generations, “a horizontal gap” concerned with the irregularity of speeding-up at the territorially different areas and “a structural gap” where speed lag tends to an uninterrupted accumulation making these gaps irreversible.

КЛЮЧЕВЫЕ СЛОВА: идентичность, скорость перемен, патология идентификации, технологическое ускорение.

KEYWORDS: identity, speed of changes, identification pathology, technological speeding-up.

Людям всегда казалось, что события, связанные с прогрессом, происходят слишком быстро, чтобы к ним можно было приспособиться, и каждое поколение чувствовало, что оно отстает от молодых в гонке за переменами. В начале ХХ в. даже обсуждалась возможность физического разрушения человеческого организма, столкнувшегося с новыми транспортными технологиями. Когда в универмаге Харродс в Лондоне был установлен первый в мире эскалатор (1898 г.) люди сильно нервничали, вступая на него. Чтобы успокоить посетителей, сотрудники магазина предлагали выпить стаканчик бесплатного бренди каждому совершеннолетнему мужчине, сошедшему с эскалатора, и понюхать нашатырного спирта каждой даме. В 1911 г. на станции "Earl's Court" тоже установили эскалатор, и администрация метрополитена наняла инвалида, который ездил на нем, доказывая пассажирам своим примером безопасность нового транспортного средства.

Это имеет вполне понятные психологические причины: человеку свойственна определенная инертность и лень, даже если что-то можно сделать быстрее, но иным способом, возникает сопротивление, тем более понятное у пожилых людей, ресурсы которых по освоению нового с возрастом становятся все более ограниченными. Естественный консерватизм не исключает правомерности вопроса о том, существует ли какой-либо предел ускорения происходящих с человеком событий, исчерпывающий его ресурсы адаптации и начинающий разрушать стабильность. В данном случае это не просто вопрос консерватизма или прогрессизма как индивидуальных точек зрения, но вопрос о возможности существования точки или диапазона устойчивости, включающих в себя открытость изменениям, но не приводящих к необратимым разрывам. Э. Тоффлер, предвосхищая в 1970 г. «шок будущего», говорил, что все современные социальные структуры пошатнуло ускорение – одна из самых значимых и наиболее непонятных социальных сил. В его интерпретации ускорение – это не простое повышение скорости изменений, существовавшее всегда, а некий своеобразный вызов, с которым впервые сталкивается человечество, и следствия которого не вполне очевидны. «…Ускорение перемен – это также и психологический фактор. Хотя его почти полностью игнорировали психологи, возрастающая скорость перемен нарушает наше внутреннее равновесие, преобразуя сам способ переживания жизни. Внешнее ускорение превращается в ускорение внутреннее» [Тоффлер 2002, 45].

Попытаемся последовательно очертить наиболее уязвимые по отношению к скорости технологических изменений психологические сферы. По мнению Тоффлера, первое уязвимое место, по которому бьет ускорение – повседневная жизнь. Стабильность человек ощущает как понятность, прозрачность, интеллигибельность мира. Изменения мира столь неспешны, что человек успевает приспособиться к ним, даже не замечая этого. Создается ощущение безопасности, комфортности. В понятном, прозрачном, предсказуемом мире разные поколения и жители различных регионов не сталкиваются с непониманием, различными ценностями, находятся в примерно равном отношении к неспешному прогрессу. Стабильность, воплощенная в авторитетах, ориентируется на уже существующую модель мира, обладающую перед переменами очевидными преимуществами в диапазоне от «Не дай вам Бог жить в эпоху перемен» Конфуция до «При мне все будет, как при бабушке» Александра I.

Однако очевидность этих преимуществ имеет и обратную сторону, когда избыточная стабильность начинает интерпретироваться как стагнация, отсутствие жизни, новизны и сопровождаться психологически очень сложным переживанием сладостного омертвения, неподвижности «сна Обломова»: «Это был какой-то всепоглощающий, ничем непобедимый сон, истинное подобие смерти. Все мертво, только из всех углов несется разнообразное храпенье на все тоны и лады» [Гончаров 2010, 58]. Иными словами, имеет смысл говорить о скорости перемен не как об однополюсной шкале, где перемены противостоят комфорту, а как об определенном континууме, где комфорт присущ лишь некоторой средней зоне. На одном полюсе этого континуума находится зона «застоя». На другом полюсе – мир в эпоху быстрых перемен, как создающих ощущение азарта, витальности, так и переходящих в крайних точках к неустойчивости, хаотичности, непонятности, опасности. В контексте данной работы мы сосредоточимся не столько на политических переменах, вернее не на их содержании, но в большей степени на технологических переменах как самом факте непрерывного ускорения, который затрагивает фундаментальные вопросы бытия человека, ощущения его безопасности, идентичности и проч. Оставим пока в стороне и вопрос об индивидуальных различиях толерантности к скорости перемен: у различных людей весьма значительно отличаются зоны комфортности. Безотносительно к этому, экономическое и технологическое ускорение порождают новую скорость перемен, к которой уже не удается приспособиться незаметно и приходится прилагать специальные усилия, чтобы успевать за меняющимся миром.

Одно из первых и наиболее ярких клинических наблюдений негативного влияния скорости (во всех смыслах) перемен на человека принадлежит отечественному психиатру С.Г. Жислину, еще в начале прошлого века увидевшему именно в избыточной скорости мелькания событий причину одного из видов параноидов внешней обстановки: так называемого «железнодорожного параноида». «Обстановка на переполненном вокзале, в поезде имеет, несомненно, свои специфические, выдающиеся особенности. Бесчисленное количество людей, проходящих мимо в разные стороны, толкаясь и задевая друг друга; обрывки разговоров, восклицания; озабоченные лица, крики, звонки и гудки; атмосфера спешки, тревоги, взвинченности – все это, несомненно, отличает обстановку переполненного вокзала (отчасти сохраняющуюся и в поезде) от любой другой обычной обстановки в городе и деревне» [Жиcлин 1940, 22]. Ситуацию возникновения описанных Жислиным «дорожных параноидов» – острых психотических реакций, сопровождающихся тревогой, спутанностью, бредовой интерпретацией окружающей обстановки – и сам Жислин, и его последователи часто связывали с алкоголизацией, однако он сам отмечал, что только небольшую часть железнодорожных параноидов можно объяснить употреблением алкоголя. Не менее значим фактор «скорости изменений», компликации (запутанности, усложненности), обусловленный специфической ситуацией быстрого изменения внешней обстановки, в которую попадали люди, до этого зачастую никогда не покидавшие небольших деревень. Ситуация усугублялась неопределенностью, неупорядоченностью, невозможностью ее полного контроля, риском отстать от поезда, быть обокраденным, частотой смены картинки за окном, попутчиков в вагоне, бессонницей и проч. С.Г. Жислин, не зная того, на модели «железнодорожного параноида» довольно точно описал то, что впоследствии получит название «футурошока» [Тоффлер 2002]. Отметим, что, как нам кажется, в его работе неспроста описывается актуальный для той эпохи «железнодорожный параноид», а не просто «дорожный параноид». Хотя дорога сама по себе сопровождается изменениями, специфика железнодорожного передвижения состояла в том, что его скорость превышала привычную на тот момент, и, что самое главное, человек не мог ее контролировать как в обычном путешествии: остановиться, переждать, отдохнуть и т.д. С.Г. Жислин еще не знал, что авиационное путешествие тоже может стать источником параноида: возможное опоздание на рейс, на пересадку, очередь на регистрацию, потеря багажа, таможенный и визовый контроль или в худшем случае досмотр личных вещей. Относительную редкость «авиационных параноидов» можно объяснить лишь тем, что это более кратковременные ситуации, в которые попадают люди, имеющие бóльший опыт скоростных перемещений. Клинически виртуозное описание, данное Жислиным, можно довольно легко спроецировать на переживания людей, сталкивающихся с изменениями, скорость которых превосходит их ресурсы совладания.

Сегодня описанный метафорический вокзал стал еще больше, оснащенней, многолюдней, поезда стали на порядок быстрее, а травматизирующий характер обстановки по-прежнему сохраняется. Более того, технологическое ускорение превратило мир в «глобальный вокзал», где сплетаются все возможные виды коммуникаций: от постоянно ускоряющихся поездов и совершенствующихся самолетов до уже разогнанных до скорости света информационных каналов передачи данных и все более умных и «человекоориентированных» электронных терминалов, где вы можете самостоятельно купить, поменять или вернуть билет, зарегистрировать его и проч.

Э. Тоффлер определяет шок будущего как «страдание, физическое и психологическое, возникающее от перегрузок, которые физически испытывают адаптивные системы человеческого организма, а психологически – системы, отвечающие за принятие решений. Проще говоря, шок будущего есть реакция человека на запредельное нервное раздражение. <…> Чтобы понять этот синдром, мы должны объединить такие разрозненные области знания, как психология, неврология, теория нейронных связей и эндокринология, – все, что наука может рассказать нам об адаптации человека» [Тоффлер 2002, 352–353]. Индивидуальная толерантность к футурошоку определяется адаптивными ресурсами, скоростью переработки информации, репертуаром и эффективностью копинговых стратегий. Ответом на нынешнюю ситуацию становится все более нарастающая тенденция к «выходу» из гонки: эскапизму в форме «дауншифтинга» – отказа человека от перегрузок современного общества и перехода на сниженный уровень функционирования, «зависания на Гоа». Это заметил еще Тоффлер в момент написания своей книги: «…если некоторые получают мощную подпитку от нового быстрого темпа, у других он вызывает неприязнь, они ни перед чем не останавливаются, чтобы “избавиться от этой карусели”, как они говорят. Принимать участие в зарождающемся супериндустриальном обществе – значит принимать участие в мире, движущемся все быстрее, чем когда-либо, но они предпочитают не участвовать, а бездействуют на собственной скорости. <…> …“Остановите мир – Я хочу сойти”. Квиетизм и поиски новых способов “делать выбор” или “улизнуть”, который характерен для некоторых (хотя не всех) хиппи, может быть менее мотивированным их громко выражаемым неприятием ценностей технологической цивилизации, чем бессознательной попыткой убежать от темпа жизни, который многие находят невыносимым. Не случайно они применяют к обществу специфический термин “бешеная гонка”» [Тоффлер 2002, 52].

Это только один и не самый принципиальный психологический аспект футурошока. Значительно больший интерес представляет изменение механизма и структуры самоидентификации в условиях быстрых перемен. Устойчивая идентификация требует, как минимум, соблюдения двух условий: минимального времени для освоения модели идентификации и относительной устойчивости самой модели. Первое, на что обращает внимание Тоффлер, это то, что избыточная скорость может привести к межпоколенческим разрывам, не позволяющим реализоваться обычной передаче опыта и единой непрерывной ткани культуры и цивилизации. Здесь нарушаются оба условия. «По мере роста скорости изменений во внешней среде внутренние различия между молодежью и стариками неизбежно становятся более заметными. Темп изменений настолько ошеломляющ, что даже несколько лет разницы дают большие различия в жизненном опыте человека. Вот почему некоторые братья и сестры, возрастная разница между которыми три-четыре года, субъективно ощущают себя принадлежащими к совершенно разным “поколениям”» [Тоффлер 2002, 319]. Добавим – поколениям, у которых нет общего языка и, следовательно, между которыми невозможна полноценная коммуникация. Этот феномен можно назвать «вертикальным разрывом».

Другой вариант – «горизонтальный разрыв» – связан с неравномерностью ускорения на территориально различных участках некогда единой страны, когда скорость перемен в столицах, крупных индустриальных городах нарастает быстрее, чем в провинции, приводя к гетерогенности формально единого пространства.

Нарастание скорости изменений формирует «структурный разрыв»: скорость отставания уже отставших имеет тенденцию к непрерывному накоплению, делающему возникшие разрывы необратимыми, а отставание нарастающим. Человек становится атомарным, не включенным в межпоколенческие вертикальные и горизонтальные социальные сети, чувствующим отсутствие поддержки, одиночество и экзистенциальный вакуум: кто я, откуда и куда иду? В 1967 г. в «Сумме технологий» С. Лем высказал мысли, во многом аналогичные последующим заключениям Тоффлера в 1970 г.: «Быстрое изменение жизненных условий, вызванное этим ускорением, служит одним из факторов, отрицательно влияющих на формирование гомеостатической системы обычаев и норм в современном мире. Какие уроки и наставления может дать молодежи многоопытная старость, если весь комплекс жизни следующего поколения ничем не напоминает образ жизни родителей?» [Лем 1996, 11].

На уровне нарушенных отношений в отдельной семье это, возможно, и не так страшно, куда хуже, если быстрые изменения затронут относительно неподвижный фундамент культуры, накопленный предшествующими поколениями и служащий естественной платформой групповой или национальной идентичности. Фаст-культура, рождающаяся на бегу, не может заменить этого фундамента, поскольку она по определению носит сиюминутный характер и рассчитана не на закрепление, а на постоянное обновление. У вас не может быть истории архитектуры, если вы строили здания из бумаги. Если в традиционной культуре любые сдвиги вписывались в определенный контекст и могли быть поняты именно в этом контексте, то фаст-культура больше похожа на калейдоскоп несвязанных или разорванных картинок.

Мы стоим перед необходимостью понять, как меняется в этой ситуации понятие развития, и возможно ли в этом случае вообще развитие? Развитие – это тогда что? Ситуация, в которой можно четко проследить начало, продолжение, традицию и перспективу? Или это ситуация отрицания каждого предыдущего шага последующим? Если последнее, то зачем вообще с чем-то идентифицироваться, если течение истории превратит эту идентичность в мусор на пути перемен? Симультанный и сукцессивный поток стремительно меняющихся событий, разрывающий общество по вертикали и горизонтали, размывает сердцевину идентичности индивида информационного общества и, по сути, становится патогенетическим звеном в формировании психогенных «параноидов обыденной жизни».

Следствия технологической опосредованности картины мира уходят не только в будущее. Призрачным становится и прошлое. Предшествующая история также может быть в одночасье переписана или проинтерпретирована настолько разнообразно, что порою проще ответить на вопрос «Была ли жизнь на Марсе?», чем найти ориентиры в прошлом и установить с ним связь, особенно если всякая информация о нем либо исключена, либо искажена СМИ. «Вся наша реальность, в том числе и трагические события прошлого, была пропущена через средства массовой информации» [Бодрийяр 2000, 134]. Традиционно спасительный якорь идентичности оказался утерянным, став просто ненужным в момент тектонического всплеска экспансии информационных технологий и постмодернистского релятивизма, – зацепиться стало не за что и незачем. Хронотоп информационного общества разрушен перегрузками технологического ускорения.

Термин "хронотоп" (время-пространство) ввел в гуманитарные науки М.М. Бахтин, творчески заимствовав понятие из математического естествознания и придав ему новый смысл: «…существенную взаимосвязь временных и пространственных отношений, художественно освоенных в литературе» [Бахтин 1975, 234]. В контексте обсуждения идентичности – это время и место моего пространственно-временного укоренения. Сегодня понятие хронотопа также может быть переосмыслено в рамках пространственно-временных трансформаций, вызванных убыстряющими ритм жизни технологиями. Тогда проблема технологического ускорения заключается в том, что хронотоп не выдерживает ритмов и скорости технотронного мира.

Помимо фаст-культуры, как варианта неукорененной, поверхностной и непрерывно изменчивой культуры, идентификационные разрывы связаны с формированием особой «одноразовой» культуры. «Одноразовая» культура заведомо обладает ограниченными по сравнению с «вечной» возможностями создания материальной почвы связанной идентификации. Одноразовая чашка хорошо выполняет только одну функцию – сосуда для питья, но в отличие от чашки «моей бабушки» никак не может послужить материальной опорой укоренения. «Ничто не впечатляет так, как различие между новым поколением девочек, радостно отдающих своих Барби ради новой усовершенствованной модели, и теми, кто, подобно их матерям и бабушкам, долго играл одной и той же куклой и был к ней нежно привязан, пока она не разваливалась от старости. В столь разном подходе выражается главное различие между прошлым и будущим, между обществом, базирующимся на постоянстве, и новым, быстро формирующимся обществом, базирующимся на недолговечности» [Тоффлер 2002, 62].

Вещественный мир, окружающий человека, непрерывно стремится к утрате устойчивости. «В прошлом неизменность была идеалом. Занимался ли человек пошивом обуви или строительством кафедрального собора, все его силы и помыслы были сосредоточены на том, как сделать то, что он производит, более прочным. Он хотел, чтобы творение его рук пережило время. Пока общество вокруг него было относительно устойчивым, каждый предмет имел свое определенное назначение, и экономическая логика подсказывала следовать курсом, не подверженным переменам. Даже если нужно было время от времени чинить ботинки, которые стоили 50 долл. и носились 10 лет, они оказывались не такими дорогостоящими, как те, которые стоили 10 долл., а служили только год» [Тоффлер 2002, 67]. «Человек прошлых эпох, пообедав на лоне природы, свой бурдюк, тыквенную бутылку, погребец увозил обратно. Наш современник бросает целлофановый мешок, пластиковый баллон, коробку на этом самом лоне. Раньше тара служила многажды, теперь – единожды и всё более к этому стремится» [Чудаков 2012, 426]. Вспомним, сколько тысячелетий не менялась форма чаши или глиняного горшка и что вплоть до начала ХХ в. основной формой перемещения служила подвода. Посмотрим, какие обороты набрало технологическое ускорение сегодня. «Товарное производство в целом сегодня заменяет "мир прочных объектов" одноразовыми товарами, разработанными для немедленного устаревания» [Бауман 2008, 94] Перемещаясь по миру, мы привыкаем к окружению одноразовых вещей. «Самое приятное в поездках – это то, что в них тебя окружает одноразовый мир. Поселяешься в номере отеля и находишь там одноразовое мыло, одноразовые пакетики с шампунем, крошечные одноразовые брикеты масла, одноразовое полоскание для рта и даже одноразовую зубную щетку» [Паланик 2014, 27]. Быстрота перемещений, обеспеченная современными технологическими возможностями, смена мест пребывания формируют неустойчивый мир одноразовых отношений, быстротечных знакомств и коротких связей, свойственных постмодерной культуре. Семейные альбомы с пожелтевшими фотографиями уходят в прошлое с кончиной их владельцев, новое поколение выбирает альбомы в Facebook и Instagram, где фотографии являются файлами, которые в любой момент могут быть удалены. З. Бауман сформулировал правила жизненной игры потребителей эпохи постмодерна: в ее основе постоянная изменчивость, избегание долговременных обязательств, привязывания к месту, к делу, вообще ни к чему и ни к кому, уход от ответственности, от прошлого, жизнь по принципу «здесь и сейчас». Положение дел, сложившееся в постоянно меняющемся мире Бауман назвал «текучей современностью», проводя аналогию с жидкостями, которые легко перемещаются, обходят или растворяют препятствия. На смену стабильной, тяжелой, «твердой» идентичности, свойственной модерну, приходит нестабильная, легкая, «жидкая» идентичность постмодерной культуры. «В мире, где намеренно нестабильные предметы являются сырым строительным материалом идентичности людей, которая по определению нестабильна, человек должен постоянно быть внимательным; но прежде всего он должен охранять свою гибкость и скорость реадаптации для быстрого следования изменяющимся паттернам "внешнего" мира» [Бауман 2008, 94]. Если Тоффлер выражает опасения, связанные с технологическим ускорением, то Бауман, следуя постмодернистской плюралистичной логике, не дает оценочных характеристик трансформации идентичности от устойчивой до изменчивой, лишь констатирует факт происходящих изменений в информационном обществе. На самом деле здесь скрывается ловушка, в которой теряется сама возможность обретения устойчивых моделей самоидентификации. Если мир представляет калейдоскоп меняющихся целей, ценностей, приоритетов, причем меняющийся со все большими скоростью и масштабом, то собственно с чем и зачем человеку идентифицироваться, где найти точку отсчета?

Таким образом, можно заключить, что скорость перемен вещественного мира основана на двух близких и равно травматичных для ткани хронотопа тенденциях: непрерывных навязываемых технологических изменений и формирования культуры одноразового потребления. Первая в большей степени связана с уровнем адаптации к скорости, а вторая – с материальной основой идентичности.

Корни текучей современности – это технологические новации. Люди оказались вовлеченными в бесконечную гонку за новинками электронного рынка, которые появляются столь же стремительно, как устаревают их когда-то совершенные прототипы. Человек искренне полюбил электронный мир, в свою очередь последний отвечает на его любовь взаимностью, исполняя его любые желания, порождая все новые образцы и вариации технологий, безжалостно отправляя в отставку предшествующие «разонравившиеся» формы. Окружающие нас вещи стали слишком эфемерными, хрупкими: их жизнь слишком коротка подобно сезонной моде. Вещи уже не могут быть маркерами идентификации, они не способны более быть материальной основой идентичности. Вместе с тем роль вещей в жизни человека не следует недооценивать, ведь последние «воздействуют на наше чувство преемственности или ощущение разрыва. У них своя роль в структуре ситуаций, и степень нашего отношения к вещам ускоряет ход жизни» [Тоффлер 2002, 62]. Одноразовая жизнь гаджетов заложена в них как программа, цель которой не допустить остановки в технологическом развитии, обеспечить бесконечное обновление модельных рядов. «Верно то, что потребитель иногда попадает в ловко расставленную западню: производитель преднамеренно укорачивает жизнь старого изделия и одновременно выпускает “новую усовершенствованную” модель, разрекламировав ее как последнее достижение передовой технологии» [Тоффлер 2002, 80]. Всё происходит слишком быстро: не успеваешь изучить все функции своего нового телевизора или телефона, как выясняется, что он уже устарел, и модель новой серии соблазнительно смотрит на тебя с рекламной картинки, удивляя новыми возможностями технологических расширений.

Сегодня нет смысла делать вещи с долгим сроком службы: он, как правило, ограничивается сроком гарантии, и утилизация становится предпочтительней ремонта, ведь на рынке давно уже появилась более совершенная и модная модель новой сборки. Цикл жизни гаджетов краток. «Развивающаяся технология скорее движется в направлении снижения издержек производства, чем стоимости ремонтных работ. Издержки производства зависят от его автоматизации, ремонтные работы в значительной степени остаются ручной операцией. Отсюда следует, что часто вещь выгодней заменить, чем починить. Поэтому экономически разумнее производить дешевые, не поддающиеся ремонту одноразовые изделия, пусть даже они не служат так же долго, как вещи, которые можно починить» [Тоффлер 2002, 67–68].

Связанная протяженность хронотопа рассыпается на калейдоскоп разорванных фрагментов, живущих очень короткой жизнью. «Время больше не река, а скопление запруд и омутов… Из этого опыта ничего не возникает кроме однозначных, в основном негативных житейских правил: не планируй слишком длинных путешествий – чем короче путешествие, тем больше шансов его завершить; не допускай эмоциональной привязанности к людям, которых встречаешь на транзитных перекрестках – чем меньше будешь придавать им значение, тем меньше тебе будет стоить расставание; не допускай слишком сильной привязанности к людям, месту, делу – ты не можешь знать, как долго они продлятся и как долго ты будешь считать их достойными своих обязательств перед ними; не смотри на свои оборотные средства как на капитал – ценность сбережений быстро падает, и превозносимый некогда "культурный капитал" имеет свойство во мгновение ока превращаться в культурный убыток. А, кроме того, не откладывай удовольствие, если можешь получить его сейчас. Ты не знаешь, каким ты станешь потом, ты не знаешь, доставит ли тебе удовольствие завтра то, чего ты хочешь сегодня» [Бауман 1995, 143]. Анализируя особенности идентичности постмодерна, Бауман беспристрастно отмечает, что стили, которые некогда вели маргиналы в своих обочиных хронотопах, теперь практикует большинство в основное время своей жизни и в местах, расположенных в центре жизненного мира; они поистине превратились в стили жизни.

Общество потребления фактически не оставляет возможности для человека долговременного сосуществования с какой-либо вещью, именно поэтому в качестве компенсаторной реакции возникает страсть к обладанию предметами с историей, антиквариатом, осколками древних культур, т.е. всем тем, что несет отголоски устойчивой идентичности, ценностями, прошедшими испытание временем (или, на крайний случай, их подделками). Расшатанному хронотопу нужны хоть какие-нибудь точки опоры.

Со времени первого издания "Футурошока" в 1970 г. в развитии информационных технологий произошел существенный скачок. Да, конечно, переход на вещи одноразового употребления и утрата «бабушкиной чашки» затруднили возможности «вещественной» идентификации, но еще более значимый разрыв связан с появлением новых технологических инструментов, принципиально не предназначенных для сохранения. Специалист в области информационных технологий Мартин Форд констатировал: «Почти все мы понимаем, что наш мир быстро изменяется, кажется, что все вокруг развивается невероятными темпами. Особенно мы привыкли к непрерывному прогрессу в области технологий. Мы замечаем, что ноутбук, купленный сегодня, значительно легче, дешевле и функциональнее, чем ноутбук, приобретенный всего несколько лет назад. Наш новый сотовый телефон компактнее и легче, но при этом он выполняет гораздо больше функций». Само по себе это не так бы вызывало опасение, если бы не ускорение развития событий, и в этой связи Форд обратил внимание на то, что мы не вполне осознаем этот факт: «Нам, конечно, знакомо понятие ускорения. Мы сталкиваемся с ним во время движения автомобиля или взлета самолета. Но в повседневной жизни ускорение – это что-то, имеющее очень небольшую продолжительность: что-то в пределах секунд. Возможно, по этой причине нам нелегко понять суть ускорения, которое имеет место последние десятилетия. Нам сложно осознать его истинный смысл» [Форд 2014, 35–36]. В этой связи уместно вспомнить приписываемый М. Маклюэну афоризм, что «наше движение в будущее напоминает человека, ведущего автомобиль, глядя исключительно в зеркало заднего вида». То, что на самом деле представляют собой технологии, становится нам понятно ровно тогда (а то и позже), когда они устаревают, уступая место новым. Очевиден факт, что за последние десятилетия информационные технологии осуществили спринтерский рывок в своем развитии, причем скорость этого бега увеличивается с каждой секундой. Способны ли мы справиться с этим ускорением или неизбежна перегрузка?

Характеризуя специфику современного мироощущения, В. Вельш обращает внимание на феномен трансформации пространственно-временных связей. «В эпоху воздушного сообщения и телекоммуникации разнородное настолько сблизилось, что везде сталкивается друг с другом; одновременность разновременного стала новым естеством. Общая ситуация симультанности и взаимопроникновения различных концепций и точек зрения более чем реальна» [Вельш 1987, 4]. Итог этих процессов один: пространственно-временные связи, бывшие основой идентичности обитателей хронотопа, не знавшего самолетов и интернета, утрачены. Возможности, обретенные светоскоростными сетями и сверхзвуковыми скоростями еще антропологически не идентифицированы, но приняты, подобно новой, но не прошедшей сертификацию, игрушке.

Негативные следствия разрушения и деформации хронотопа сегодня стали очевидны. Лишенный устойчивой идентичности человек информационного общества превращается в «человека-Протея» [Лифтон 1993]. Чувство неустроенности человека «эпохи перемен» в условиях нехватки адаптивных возможностей и неудержимо расползающихся нитей ткани идентичности рождает естественное реактивное образование – отчетливо просматривающуюся тенденцию к усилению фундаменталистских установок, романтизации прошлого, всплеску традиционализма и поиску «скреп». Мы безо всякой иронии используем этот несколько неуклюжий термин. Его неуклюжесть не отменяет того, что это – попытка называния явно сформированной потребности, ответ на уже прозвучавший запрос. В отечественном контексте можно даже довольно точно зафиксировать время оформления этого запроса: вторая половина 1990-х гг., когда на телевидении появился первый проект «Старых песен о главном». Не следует обманываться тем, что это была простая развлекательная передача: ее авторы точно уловили атмосферу вакуума моделей идентичности и усталости населения от хаотичных перемен. Музыка времен разрушения страны и идентичности советского человека с ностальгией до сих пор собирает десятки тысяч человек на регулярные концерты «Дискотек 80-х».

Этот достаточно безобидный вначале симптом постепенно оборачивается на наших глазах ностальгией по советской империи, причем не реальной, о которой многие еще сохранили трезвые воспоминания, а фантастической, в стиле «Кубанских казаков». Она, в свою очередь, порождает иллюзорную идентичность маскарадного типа: ряженые казачьи патрули, VIP-прикладываний к поясу Богородицы, ритуальная светская доставка Благодатного огня… На этот же феномен иллюзорной идентичности (как на реактивный фантом в еще более драматичной форме в виде национального и религиозного фундаментализма вследствие слишком быстрых изменений) обращает внимание Б. Гройс: «…Мне кажется, действительно присутствует описанное многими западными социологами – в частности вышедшими из исламского культурного круга – ощущение двойного движения. С одной стороны, налицо рост национальной и религиозной идентификации сравнительно с тем, как было еще недавно, 10 – 20 лет назад; это заметно абсолютно везде. С другой стороны, эта идентификация становится все более и более бессодержательной – то есть, например, ты можешь назвать себя французом или исламистом, но при этом очевидно, что исламисты ничего не знают про ислам и абсолютно невежественны в сфере идеологии, а люди, которые говорят, что они за Францию, имеют такое же смутное представление об этой стране. Абсолютно бессодержательная идентификация, тем не менее, дает возможность создать оборонную ситуацию – мы видели, как это все происходило в Югославии. Та идентификация во многом была реакцией на внешнюю агрессию, люди начали сознавать себя сербами или хорватами, потому что у них возникло ощущение, что они под угрозой, а что, собственно говоря, это означает и какие там культурные коды, никто на самом деле так толком и не разобрался» [Гройс 2014 web].

Трансформации, связанные с постоянно нарастающей скоростью перемен, опережающей естественные возможности их осмысления и интериоризации, требуют не только философского и психологического осмысления, но и выработки механизмов адаптации к ним. Э. Тоффлер одним из первых поставил такую задачу. «Для того чтобы выжить, чтобы предотвратить то, что мы назвали шоком будущего, индивид должен стать бесконечно более адаптируемым и знающим, чем когда-либо раньше. Он должен искать абсолютно новые способы бросить якорь, ибо все старые корни – религия, нация, общность, семья или профессия – уже шатаются под ураганным натиском силы ускорения. Однако прежде чем он сможет это сделать, он должен понять, как воздействия ускорения проникают в его частную жизнь, сказываются на его поведении и изменяют качество существования» [Тоффлер 2002, 48]. С. Лем утверждал, что быстрое изменение жизненных условий, вызванное ускорением, служит одним из факторов, разрушающих значимость обычаев и норм в современном мире: «Всякая технология, в сущности, просто продолжает естественное, врожденное стремление всего живого господствовать над окружающей средой или, по крайней мере, не подчиняться ей в борьбе за существование» [Лем 1996, 9], но в отличие от природных процессов, сбалансированных во времени, именно лавинообразная скорость технологического прогресса служит реальной угрозой энтропии и утраты гомеостаза – равновесия сил человека и машин, скорости перемен и идентичности постоянства. О. Марквард так говорит о проблеме ускоренного устаревании опыта или о «тахогенной чуждости миру»: «тахогенной – потому что она есть результат увеличившейся скорости (от греческого tachos – "скорость") изменений, претерпеваемых современной действительностью… Например, там, где 2000 лет назад был лес, 1000 лет назад – поле, 500 лет назад – дом, 150 лет назад стояла ткацкая фабрика, 75 лет назад – вокзал, 25 лет назад – аэродром, сегодня стоит центр управления космическими полетами, а что будет стоять через 10 лет – этого мы еще не знаем. Прогресс науки и техники, а также высокая производительность труда обусловили практически во всех областях все большую скорость появления все большего числа новшеств. Одновременно это означает, что все большее число явлений все быстрее устаревает. То же самое происходит и с нашим опытом, ведь в нашем жизненном мире все реже повторяются те ситуации, в которых и для которых мы этот опыт приобретали. По этой причине – вместо того чтобы по мере постоянного роста опыта и познания мира становиться самостоятельными, т.е. взрослеть, мы постоянно и все быстрее вновь откатываемся к состоянию, для которого мир в большинстве своих проявлений неизвестен, нов, чужд и непонятен, а это и есть положение детей» [Марквард 2003 web]. Происходит эрозия опыта, перестающего быть материалом идентификации, вернее, становящегося бессмысленным для текучей идентичности. Выражая опасения по поводу последствий научно-технического прогресса, Тоффлер приводит метафорическое высказывание Р. Лэппа: «Никто – даже самый блестящий из ныне живущих ученых – в действительности не знает, куда ведет нас наука… Мы находимся в поезде, который набирает скорость, мчимся по пути, где стоит неизвестное количество стрелок, ведущих к неизвестным пунктам назначения. В кабине паровоза нет ни одного ученого, а у стрелок могут оказаться демоны. Большая часть общества находится в тормозном вагоне и смотрит назад» (цит. по [Тоффлер 2002, 470]).

Несмотря на проницательность, принесшую Тоффлеру славу признанного футоролога, он не мог предвидеть могущества «демонов», меняющих реальность XXI в. Описывая грядущее «супериндустриальное» общество «третьей волны», Тоффлер вряд ли предполагал, что формирующийся в его время постмодернистский плюрализм станет благодатной почвой для взращивания идеологии фундаментализма (см. [Емелин 2010]), что в мировых столицах с ужасающей периодичностью будут слышны взрывы терактов, что на территории Европы произойдут крупномасштабные военные конфликты, а на Ближнем Востоке в новоявленном халифате будут резать головы европейцам и американцам в прямой трансляции на весь мир. Вряд ли он предвидел масштаб мировых финансовых кризисов, потрясающих экономики всех стран, независимо от уровня их богатства. Тоффлера нельзя в полном смысле слова назвать оптимистом, но в тоже время он был далек от эсхатологических прогнозов, и «шок будущего» не означал для него «страха будущего». Но сегодня «…есть ощущение, что будущее в какой бы то ни было форме влечет за собой некие неприятности и ухудшения того, что есть. Общая тенденция заключается в том, чтобы как-то удержаться и сохранить настоящее. Иными словами, эсхатологические настроения сделали актуальным спасение от будущего, сохранение статус-кво и гарантию хоть какой-то защиты от надвигающихся опасностей – будь то экономические катастрофы, экологический кризис, нарастание напряженности, возникновение новой безработицы; у всех есть ощущение, что, скорее всего, будет хуже» [Гройс 2014 web]. Поэтому возникает тенденция к консервации, сохранению стабильности, но только для того чтобы изменения не привели к ухудшающим последствиям. Как бы это ни звучало пессимистично, но, увы, стагнация – это закономерная, безжалостно объективная реакция на ускорение, которая бросает нас плыть по течению в океане неустойчивых идентичностей. Стагнация наступает, когда отсутствуют механизмы адаптации к социокультурному ускорению, когда не видны маяки береговых границ, когда недостижим гомеостаз прошлого, настоящего и будущего.

Литература

Бауман 1995 – Бауман З. От паломника к туристу // Социологический журнал. 1995. № 4. С 133–154.

Бауман 2008 – Бауман З. Текучая современность. СПб.: Питер, 2008.

Бахтин 1975 – Бахтин М.М. Формы времени и хронотопа в романе // Вопросы литературы и эстетики. М.: Худож. лит., 1975. С. 234–407.

Бодрийяр 2000 – Бодрийяр Ж. Прозрачность зла. М., 2000.

Вельш 1987 – Welsch W. Unsere postmoderne Moderne. Weinheim, 1987.

Гончаров 2010 – Гончаров И.А. Обломов. СПб.: Азбука-классика, 2010.

Гройс 2014 web – Гройс Б. Сейчас актуально спасение от будущего // The Prime Russian Magazine. 2014. № 5(26) (http://primerussia.ru/interview_posts/444).

Емелин 2010 – Емелин В.А. Терроризм как радикальная реакция на глобальный кризис идентичности // Национальный психологический журнал. 2010. № 2(4). С. 47–51.

Жислин 1940 – Жислин С.Г. Об острых параноидах. М., 1940.

Лем 1996 – Лем С. Сумма техноогий. М.: Текст, 1996.

Лифтон 1993 – Lifton J.L. The Protean Self: Human Resilience in an Age of Fragmentation. Basic Books, 1993.

Марквард 2003 web – Марквард О. Эпоха чуждости миру? // Отечественные записки. 2003. № 6 (http://magazines.russ.ru/oz/2003/6/2004_1_27-pr.html).

Паланик 2014 – Паланик Ч. Бойцовский клуб. М.: АСТ, 2014.

Тоффлер 2002– Тоффлер Э. Шок будущего. М.: АСТ, 2002.

Чудаков 2012 – Чудаков А.П. Ложится мгла на старые ступени. М.: Время, 2012.

Форд 2014 – Форд М. Технологии, которые изменят мир. М.: Манн, Иванов и Фербер, 2014.