Журнал "Вопросы философии" - Рец. на кн.: On Twenty-Five Years of Social Epistemology. A Way Forward

Социальная эпистемология сформировалась в результате возникшей необходимости и в философии, и в социологии науки понять научное знание с точки зрения его социального полюса. При этом приходится учитывать, что социальные обстоятельства производства знания, включая и персональные характеристики автора этого процесса, не остаются за его пределами, а каким-то образом присутствуют в логической системе науки. Востребованность и актуальность социальной эпистемологии объясняются попытками её сторонников найти решение прежде всего именно этой задачи. В результате возникают новые проблемы, решение которых не может быть достигнуто средствами классического мышления.

Рецензируемая книга построена в первую очередь на анализе программы С. Фуллера (Steve Fuller), основателя журнала Social Epistemology: A Journal of Knowledge, Culture and Policy в 1987 г. и автора книги «Social Epistemology» (1988 г.), чем было положено, как пишет редактор книги Дж. Кольер (James Collier), начало перспективному, междисциплинарному полю исследований. Главы книги были первоначально опубликованы в жупнале Social Epistemology: A Journal of Knowledge, Culture and policy, volume 26, issuе 3-4 (October 2012).

Основания социальной эпистемологии. В вводной статье Дж. Колльер вычленяет основные, с его точки зрения, моменты в системе взглядов С. Фуллера. Эпистемология, которая изучает только пути достижения истины, неправильно, по мнению Фуллера, представляет природу нашего знания, так как изображает деятельность учёного без посредничества сознания и без учёта связи этой деятельности с формированием убеждений и веры. Кольер понимает социальную эпистемологию похожим образом: «Социальная эпистемология возникла в результате осознания жизненно важной потребности и желания вмешаться в процессы, предполагающие доступность, производство и оценку информации и знания» (p. 2)..

Фуллер писал, что трудно осознать единство результатов социальных исследований и существующих идей многочисленных учёных и что простые декларации о внутренней социальности науки и знания – это общие места. Трудно с этим не согласиться. Действительно, всё создаётся человеком, и никого этим не удивишь. Но всё-таки, я думаю, проблема здесь существует: дело не только в полученных результатах, но и в том, как человек их получил. В классической науке человек сам организует эксперимент и формирует теорию таким образом, чтобы в результате было невозможно угадать путь ее получения и автора этого процесса. Социальная эпистемология основывается на убеждении, что наука должна выдавать знание о мире в его взаимодействии с человеком.

Конфронтация между этими двумя позициями, явно или неявно, присутствует в рецензируемой книге. Персонально она выражается в дискуссии С. Фуллера и Э. Голдмана (сторонника аналитической социальной эпистемологии), которая в основном осталась за пределами книги. Однако значение этого противостояния для понимания ситуации в социальной эпистемологии трудно переоценить. По-видимому, поэтому Дж. Колльер приводит во вступительной статье характеристику этой дискуссии, в том числе ту, которую предлагает Фредерик Шмит: «Элвин Голдман рассматривает основания социальной эпистемологии как поле исследований, которое может дополнить индивидуальную эпистемологию. Он отстаивает такой подход к эпистемологии, когда она рассматривается как ориентированная на истину, против релятивизма, соглашения и культа экспертизы. Стив Фуллер, напротив, утверждает, что социальная эпистемология должна заменить индивидуальную эпистемологию и что она плохо сочетается с натуралистическим, психологическим, или даже историческим подходами к эпистемологии. Он демонстрирует соотнесённость социологии науки и социальной эпистемологии» (p. 2) .

Колльер полагает, что спустя 25 лет разница между этими подходами кажется не только неизменной, но и непреодолимой. На мой взгляд, разница действительно большая, и задача не в том, чтобы сгладить её. Необходимо найти пути установления взаимодействия между позициями Фуллера и Голдмана, сохраняя их индивидуальность. Классические нормы мышления не могут помочь нам в данном случае. В этой дискуссии я на стороне Фуллера, но не могу во всём согласиться с ним. Для классического мышления мы – его будущее, а из будущего легче увидеть не только его слабые, но и сильные стороны. Невозможно и бесполезно отрицать, что классическая наука была основанием создания промышленной цивилизации Нового времени, и это не относится к её недостаткам. Я согласна с Фуллером, что понятие истины не является важным для социальной эпистемологии. Но если так, то признаем, что традиционная эпистемология не заслуживает того, чтобы быть заменённой социальной эпистемологией. Она не ложная. Она другая. Позиция самого Фуллера не допускает оценки классики с позиции «или истина, или ложь». Социальная эпистемология не может существовать и успешно функционировать, не признавая плюрализма. К оппоненту следует относиться с уважением и даже по возможности укреплять его позиции. Ведь нам это сделать легче при нашем понимании текущей ситуации. По моему мнению, гораздо интереснее иметь дело с сильным оппонентом, чем со слабым.

В результате мы сможем подтвердить исключительно важное значение традиционного понимания того, что есть знание для изучения научных, философских, экономических проблем Нового времени. Для этих целей наша социальная эпистемология может быть полезна только в диалоге с предшественницей. Классическая эпистемология сегодня может быть необходима во многих случаях, но она уже стала маргинальной.

С. Фуллер, подводя итоги 25-летнего развития социальной эпистемологии, пишет о том, что история подтвердила, по его мнению, правильность его подхода к анализу знания, в то время как аналитическая (или классическая) социальная эпистемология не получила сколько-нибудь значимых результатов, несмотря на большое количество опубликованных книг и статей. Причину этого Фуллер видит в том, что её представителями максимум внимания уделяется абстрактным и общим суждениям, и минимум – реальной практике научного исследования. Отсюда пренебрежение возможностью философии воздействовать на прогрессивно развивающиеся формы научной деятельности путём включения в них процедур самонаблюдения.

Фуллер не считает, что «третий мир» объективного знания К. Поппера, если он сохранится после какой-то глобальной катастрофы, уничтожившей человечество, может дать хоть сколько-нибудь полное представление о нас. Чтобы такое знание получить, необходимо иметь сведения о контексте, в котором эти книги были написаны. Понятие контекста, которое вводит здесь Фуллер, очень важно для понимания структуры социальной эпистемологии. Он пишет, что начинал изучение знания с его анализа как социального явления, зафиксированного первоначально в текстах и уже существующего в мире. Затем Фуллер задумался, как это возможно, чтобы так по-разному и далеко не полно информированные индивиды могли организоваться для производства столь авторитетного для многих знания, обладающего нормативной силой в областях, очень далёких от мест его порождения. «Короче говоря, - продолжает Фуллер, - в центре моего внимания была социальная конструкция эпистемических стандартов, при учёте того, что они возникают и широко поддерживаются процессами, которые относительно далеки от желаний и возможностей тех, кто их создал и кто ими пользуется. Такая постановка вопроса противоположна более «классическому» подходу аналитической социальной эпистемологии. Её представители начинают с индивида, который в первую очередь озабочен тем, соответствуют ли его убеждения эпистемическому стандарту, не зависящему, как предполагается, от его индивидуальной или коллективной деятельности, будь этот стандарт выкован в потустороннем мире (например, картезианским божеством) или природой (например, физическим миром Куайна)» (p.20).

Позже Фуллер стал допускать, пусть и с некоторыми ограничениями, другую терминологию. Свою позицию он связывает с понятием индукции, позицию представителей аналитической (классической) социальной эпистемологии – с понятием дедукции. Соответственно, для него важно, что при его подходе речь идёт о многих индивидуальных случаях производства знания, значит, и индивидов тоже много. Отсюда и возникает трудность, как объединяется деятельность многих учёных (очень разных) для производства знания, признаваемого всеми (по крайней мере, в данной области науки). Фуллер видит одно из главных отличий своих взглядов от взглядов сторонников Голдмана в том, что последний игнорирует коллективный характер работы учёных, а для него, Фуллера, это – одна из основных её особенностей.

Можно принять участие в обсуждении предложенной Фуллером темы, высказав такую мысль. Результат, получаемый учёным на базе обстоятельств разного рода, большинство которых далеки от науки, зависит не только от этого контекста, но и от той проблемы, которая выдвинута на передний план как требующая своего решения самим развитием науки. Когда Декарт говорит о возможности каждого человека получить истинное знание, он имеет в виду биологическое равенство людей, и то только относительное. Но чтобы правильно мыслить, надо освоить выработанные философами методы мыслительной деятельности, и только после этого появляется надежда добыть истину. Однако, чтобы эти методы узнать, понять, сделать своими, необходимо общение с людьми – через тексты, лекции, письма, разговоры. Характер общения меняется. Можно вспомнить республику учёных в ХVII в., или в ХХ – невидимые колледжи, обмен препринтами, научно-промышленные комплексы, наукограды, технопарки, научные сообщества, прямое общение при работе «бок о бок» в лаборатории, конференции, конгрессы, наконец – сетевое общение. Типы общения разные, главное – общение необходимо, чтобы в голове одного конкретного человека появилась новая идея.

Если есть наука, значит, есть и коллективность, общение в том или ином виде. Поэтому сам по себе факт общения не может служить отличительной чертой современной социальной эпистемологии. На мой взгляд, такой чертой может быть исключительное внимание исследователей, направленность их работы на процесс, вернее сказать, на момент рождения нового знания в голове учёного. В классическом мышлении, в аналитической философии в том числе, творческие процессы выводились за пределы логической нормативности. Позиция Фуллера вполне согласуется, на мой взгляд, с таким утверждением. Когда он пишет, что знание рождается из контекста, который выходит за пределы науки, он тем самым проводит мысль, что действительно новое знание не выводится из прошлого знания, оно в нём не содержалось. Основание вновь возникшего знания принадлежит этому знанию, как именно его основание, но не только. Оно принадлежит также и миру, окружающему деятельность по его производству, соответствующему контексту.

Ближе всего по рассматриваемым темам к статьям Дж. Колльера и С.Фуллера относится статья И.Т. Касавина. Он рассматривает вопросы, важные, на мой взгляд, для понимания основ социальной эпистемологии. Это роль контекста в рождении нового знания, формирование составляющих контекста из бесконечного разнообразия окружающего мира, трансформация понятия междисциплинарности, превращение его в интерсубъективность, новый тип онтологии в связи с этим, иное истолкование натурализма. Остановлюсь кратко на некоторых из этих тем.

Что касается междисциплинарных отношений, то, по мнению И.Т. Касавина, в современных условиях, в противоположность положению дел в классике: «Междисциплинарное взаимодействие является естественным состоянием науки. Кроме того, это взаимодействие не требует жёстких границ для каждой из вовлечённых в эти отношения дисциплины» (p. 96) (выделено автором). Касавин отмечает, что нечёткость границ свойственна прежде всего общественным наукам. Можно согласиться с ним в этом. В классике междисциплинарность предполагает отношения между дисциплинами как обращёнными, в первую очередь, к природе как предмету исследования, который определяет и содержание, и логическую структуру знания. В меньшей мере это относится к гуманитарным наукам, там всегда автор играл большую роль, чем в естествознании. В XX в., как известно, в результате развития и самой философии, и науки, субъектный полюс в отношении человек – природа начинает играть доминирующую роль. Отсюда – отношения между учёными разных специальностей по своей роли в исследовательской деятельности становятся важнее, чем отношения между уже имеющимися результатами, оторванными от своих авторов, и формирующими научную дисциплину. Междисциплинарность заменяется интерсубъективностью.

Соответственно, и эмпирия, подлежащая осмыслению, принципиально иного рода, чем в классике. Меняется сама онтология философского мышления. Эмпирией является уже не всё разнообразие окружающего нас материального природного мира, а в первую очередь совокупность человеческих отношений как в рамках самой науки, так и за её пределами, когда речь идёт о контексте, порождающем новое знание. Социального эпистемолога уже интересуют прежде всего не результаты, полученные в конкретных естественных науках, а сам механизм перехода от контекста как ненауки к новому знанию, то есть акт творчества. Философия встраивается в научное знание, а не существует где-то рядом и не судит о нём извне.

В статье «Философия в век неолиберализма» Р. Фродеман, А. Бриггл, Б. Холбрук озабочены судьбой философии и с точки зрения её внутреннего состояния как области знания, и, в ещё большей степени, положением философии в обществе, в образовательной системе, в университетах. Доминирующей тенденцией в отношении государства к академической науке и университетскому образованию является принуждение их к ориентированной на рынок деятельности. Открыта дверь, утверждают авторы, радикальному экономическому консерватизму, известному как неолиберализм. «Неолиберализм – это теория политической экономии, согласно которой индивидуальный и социальный прогресс лучше всего достигается с помощью социальных институтов, характеризующихся свободными рынками, надёжными правами на частную собственность и свободной торговлей» (pp. 56-57).

Возникает вопрос, пишут авторы, как философы могут ответить на всё более рыночную политику университетов. «Институциональное положение философов на специальных кафедрах, где они пишут для других философов и где обучают следующее поколение почти исключительно для работы на тех же кафедрах, не может быть нейтральным основанием для философского мышления… Становится почти невозможным дать практический ответ на реальные вызовы мира, будь то специфика окружающей человека действительности, или проблемы биоэтики, или более общее требование ответственности и подотчётности, которое играет всё большую роль в жизни университетов» (pp. 66-67).

Классическая фундаментальная наука, а также философия будут сталкиваться, по мнению авторов, со всё более жёсткими требованиями со стороны неолибералов быть ответственными за положение дел в обществе. Стратегия продолжения исключительо внутрифилософских дебатов не сработает. Создание стены между философией и обществом и защита собственного пространства от натиска внешних сил больше уже не даст результатов. Уточняя свою позицию, авторы пишут: «Давайте выразимся яснее: мы искренне поддерживаем теоретическую, дисциплинарную философию. Мы сами ею занимаемся. Наша аргументация плюралистична: ошибкой философии двадцатого века было то, что она считала легитимным только философствование в рамках дисциплины. На самом деле мы полагаем, что наилучшим теоретизированием является теоретизирование, существующее в диалектически напряжённом взаимодействии с философской практикой. И для этого не нужно двух философий. Важно, чтобы оба эти элемента признавались равно значимыми и находящимися в центре философии» (p. 67).

Далее неизбежно возникает вопрос: что же это такое, практическая философия? Само использование этого термина вызывает, как минимум, недоумение. Авторам, однако, удаётся, на мой взгляд, убедить читателя, что тема заслуживает обсуждения и философия может быть прагматичной. Она может играть даже решающую роль в постановке задач, решаемых в науке, с учётом потребностей общества и возможностью их удовлетворения здесь и сейчас, а не через двести-триста лет. Кроме того, философская составляющая научной деятельности обеспечивает появление в социальных структурах новых потребностей, которые свидетельствуют о развитии общества в том или ином направлении. Авторы для разъяснения и обоснования своей позиции обращаются к идеям постмодернистской философии в лице Ж. Делёза. Казалось бы, что может быть дальше от действительности, чем рассуждения Делёза о ризоме или его логика смысла? Авторы, однако, очень удачно привлекают некоторые, весьма существенные и для Делёза идеи его логики, для достижения своих целей. Блуждание по сети – это совсем не то, что линейная модель аргументации, которую до последнего времени считали «точной» все философы.

Следуя логике Делёза, авторы статьи предлагают рассматривать философское мышление в первую очередь в его пространственных, а не временных характеристиках, как и мышление фундаментальной науки (у американских авторов в этом случае используется термин академическая наука). В связи с этим в статье вводится понятие field philosophy (философия поля). Поле характеризуется следующим образом: «”Поле” – это место, где происходит взаимодействие внутренних и трансдисциплинарных практик. Философы поля начинают с проблем, с которыми сталкиваются не философы в реальном мире, и пытаются внести вклад, который бы сочли успешным на основе не дисциплинарных стандартов» (p. 68).

В статье делаются серьёзные заявки на определение пути для философии обеспечить себе место в социальной структуре университетов. В России это сводится к обоснованию её роли в системе академических институтов, а также в образовательных учреждениях. Нельзя не согласиться с авторами, что главная трудность, которая здесь возникает, состоит в том, что не только от фундаментальной науки, но и от философии требуется практическая отдача от её теоретических исследований. Как известно и как видно из статьи, такое требование в какой-то мере совпадает с теми изменениями, которые происходят и в фундаментальной (академической) науке, и в философии. Доминирующим является не линейное развитие знания, а возникновение его из контекста, из того, что происходит в окружающем мире. Границы между дисциплинами перестают играть существенную роль, зато доминирующей по значению для понимания нового типа научного знания и его роли в обществе становится граница между наукой и тем, что наукой не является, контекстом.

Авторы, на мой взгляд, недостаточно показывают проблемность этого водораздела, преодоление которого означает производство нового знания. Философия как логика (философская или позитивистская) никогда этим процессом не интересовалась. Теперь исчезают дисциплинарные границы, в том числе (авторы, я думаю, со мной согласятся) между философией и наукой. Это происходит именно в точке перехода границы контекста и полученного знания. Философия включается в науку в этой точке движения мысли как логика рождения нового, а наука встраивается в философию, чтобы получить этот новый результат. Взаимодействуют уже не философ и учёный – философ выступает как учёный, а учёный – как философ. В статье показано, что в современных областях науки учёный с самого начала ориентирует исследование на положение дел в окружающей его социальной действительности, он изначально прагматичен, сочетая в своей деятельности фундаментализм и прагматизм. Если он таким не будет, он не сможет получить желаемого результата, пусть и фундаментального с его точки зрения. Замысел как решение социальной задачи с самого начала присутствует в научном исследовании. Теперь для обоснования успеха своей деятельности учёный должен соотнести результат работы прежде всего не с изучаемым предметом, а с логикой (её ещё надо изобрести) творческого процесса в своей голове, который привёл к этому результату. Учёному приходится быть и социологом, и философом. Устраните из академии или университета философию и фундаментальные исследования, не останется и учёного.

Социальная значимость для общества не научных элементов научного знания. Уже из прокомментированных статей очевидно, что для понимания социального характера научного знания необходимо установить, каким образом в это знание вписываются элементы окружающего мира, сохраняя свою значимость для социума. Этому вопросу в книге посвящены многие статьи.

В современной гносеологии очень распространена позиция, когда философ осознаёт необходимость принципиально нового подхода к анализу знания, но часто не решается отказаться от весьма важных для классики элементов её основания. В итоге получается нечто среднее между классикой и неклассикой. Но нельзя сказать, что такие исследования не дают действительно значимых результатов для социальной эпистемологии. В них выявляются слабые стороны в аргументации оппонентов, и нередко намечаются пути преодоления возникающих трудностей. Статья Н. Шеман (Scheman N.) принадлежит, как мне представляется, к числу таких работ. Так, автор ратует, с одной стороны, за максимальное внимание к маргинальным, не обладающим самостоятельностью ситуациям, именно с них надо начинать; с другой – именно такое начало может привести нас к желаемому согласию, к выводам, приемлемым для всех. Шеман пишет: «Я полагаю, что в поисках концепции знания и эпистемических норм, которые «работают», мы думаем в терминах устойчивости» (p. 217). Имеются в виду нормы, гарантирующие исследовательскую практику, которая для всех в большей степени одинакова, чем различна, и которая позволит в будущем всем получать знание.

В статье Ф. Д'Агостино (D’Agostino) на передний план выдвигается тема социальности в анализе науки в разных её вариантах. Автор часто ссылается на Т. Куна и на С. Фуллера. Серьёзное отличие от Куна состоит в том, что для автора статьи главным понятием является дисциплина, а для Куна, в его рассуждениях о социальном характере науки – сообщество. Различие весьма существенное. Дисциплина, отсюда – междисциплинарность предполагают в первую очередь логическую структуру знания, которая неодинакова в разных теориях, но существует независимо от процессов её создания и авторов этих процессов. Понятие «научное сообщество» обращено в первую очередь на учёных, в дискуссиях и спорах которых определяется победитель конкурентной борьбы. Д’Агостино в определённом смысле совмещает эти два понятия, при этом он опирается на идеи Фуллера.

Любопытна по своему замыслу (и исполнению) статья Ф. Мировского (Mirowski Ph.). Он ставит своей целью обосновать мысль, что политика коммерциализации науки, которую проводят неолибералы, неизбежно приведёт к пагубным последствиям. Фундаментальные исследования не ставят целью производить знание-товар. Их результаты могут оказаться полезными для общества в очень далёкой перспективе. Тем не менее, всё промышленное производство, вся искусственная среда обитания человека, создаются на базе научных достижений, неважно, когда они были получены. Прикладная наука, обеспечивающая товарный аспект функционирования науки в обществе, без фундаментальной невозможна. Ф. Мировский делает неутешительный прогноз на тот случай, если академическую науку перестанут в достаточной степени финансировать. Он сравнивает неизбежно возникающую при этом ситуацию с положением дел в финансовой сфере, когда там используется «схема Понци». Суть этой схемы в том, что доход вкладчикам выплачивается за счёт новых поступлений от новых вкладчиков. Но если поток вкладчиков иссякает, то вся система рушится.

То же самое, по мнению Мировского, произойдёт и с наукой, если она перестанет выдавать фундаментальные результаты, необходимые для производства рыночных продуктов в рамках прикладной науки. Позиция Мировского в своей основе противоположна позиции авторов Фродемана, Бриггла и Холбрука, для которых важно понять изменения в самой структуре фундаментального знания. Для Мировского будущая судьба науки зависит от финансирования, которое, в свою очередь, определяется новыми требованиями общества к науке. Наука, между тем, остаётся у него всё той же самой, она подразделяется на академическую и прикладную. Доход приносит лишь прикладная наука, поэтому деньги вкладываются всё больше в это направление исследований, которое, однако, не сможет развиваться без притока фундаментального знания.

Основную причину такого положения вещей Мировский видит в чрезмерной приватизации науки. Приватизированные научные и образовательные учреждения неизбежно будут стремиться ограничивать себя прикладными исследованиями, которые приносят им доход, средства для продолжения работы. Заканчивает статью Мировский мрачным предсказанием: «… к началу 2012 года система государственного образования (в Соединённых Штатах. – Л.М.) была безвозвратно приватизирована. Теперь всем нам остаётся только ждать краха» (p. 50).

Kей Йошида (Yoshida K.) рассматривает взаимоотношение науки и политики. По моему мнению, его анализ в значительной степени остаётся за пределами социальной эпистемологии. Разумеется, политика государства, политические взгляды чиновников, управляющих наукой, и самих учёных имеют значение для развития науки. Однако их влияние остаётся внешним и для самой исследовательской деятельности, и для логической структуры научного знания.

Г. Оригги (G. Origgi) привлекает внимание к понятию репутация, которое считает одним из основных в социальной эпистемологии. Однако оно до сих пор незаслуженно остаётся вне поля зрения представителей этого философского направления. В науке, в философии, в быту репутация, полагает автор, помогает извлекать информацию из общего корпуса существующего знания. Мы не можем строить наше отношение к миру в полной изоляции от того, что уже было открыто и изобретено другими людьми прежде.

Это действительно так. В той же науке учёные опираются на многие достижения своих предшественников, не проверяя заново их достоверность. Вроде бы Оригги повторяет то, что было и раньше известно. Но это не так. Она недостаточно, на мой взгляд, обосновывает новизну своей позиции. Для нее важно признание того, что в науке принято воспринимать многое, уже признанное учёными, через репутацию автора, получившего тот или иной результат. Это сосредоточение внимания на авторе, на человеке, а не на содержании и структуре того или иного открытия во многом меняет постановку вопроса и делает его одним из центральных для социальной эпистемологии.

Т. Бэсбол (T. Basboll) опирается в своей статье на идеи С. Фуллера, которые тот развивает в книге «Философия, риторика и конец знания». Автор обосновывает мысль, что для учёного в наши дни важно не просто публиковать статьи, но быть в состоянии активно участвовать в устных обсуждениях вопросов, входящих в круг его интересов. И в этом ему может помочь социальный эпистемолог. Бэсбол по этому поводу пишет: «Поддерживая усилия исследователей публиковать свои работы, а тем самым способствуя их участию в обсуждениях, которые определяют область их экспертной оценки, социальные эпистемологи могут внести реальный вклад в рост знания» (p. 179). Письменная и разговорная формы знания, их соотношение – серьёзная и широко обсуждаемая тема в социальной эпистемологии.

Марианна де Лает (M. De Laet) показывает место антропологических исследований в определении того, что есть социальность в социальной эпистемологии. В своей статье она явно тяготеет к эмпирическому истолкованию мышления, которое возникает как практика. Антропологический подход представляет мышление как делание. Вместо того чтобы сосредотачиваться на условиях, при которых мышление становится возможным и обосновывыется, философы включают в орбиту своего внимания эмпирические, этнографические исследования путей, которыми предметы знания обрабатываются.

Социальность научного знания и гуманизация окружающего мира. В социальной эпистемологии в целом и в данной книге в частности речь идёт в первую очередь о характеристиках научного знания, которые вносятся в него из созданного человеком мира социальных отношений. Но при этом неизбежно возникает вопрос, как меняется сам окружающий человека мир, в какой мере он определяет содержание нашего знания, а в какой, наоборот, наша деятельность как разумная, управляемая нашим умом и нашими знаниями, формирует этот мир? На этот очень непростой и чрезвычайно важный для нашего существования вопрос пытаются дать ответ авторы двух статей: M. Хирд (M. Hird) и Д. Берри.

Хирд показывает, как создаётся окружающая нас материальная среда под влиянием деятельности человека и тех отходов, которые являются результатами этой деятельности. При этом она обращает внимание на то, что вроде бы случайные домашние отходы, такие как батарейки, чистящие и полирующие жидкости, косметика, лекарства и многое другое обладают большей токсичностью, чем промышленные выбросы. Рассуждения Хирд подводят нас к мысли, что окружающая нас действительность, включая растительный и животный мир, пронизана результатами жизнедеятельности, активности человека, руководствующегося своим умом. Мышление встраивается в окружающий материальный мир.

М. Берри ставит ряд важных и чрезвычайно интересных вопросов относительно природы нашего мышления в условиях сетевого общения. У меня нет возможности даже кратко сформулировать всё то существенное для социальной эпистемологии, что содержится в статье. Поэтому прежде всего я рекомендую читателю обязательно её прочитать. По словам самого автора, он хочет понять знание, обязанное своим происхождением как человеку, так и не-человеку. Меня привлекло рассуждение автора о материальности программного обеспечения: «Не то чтобы программное обеспечение не было материальным. Конечно, наверняка оно воплощено в физических объектах и физическом окружении, оно вообще не может функционировать без материального носителя. Тем не менее, материальность программного обеспечения, вне всякого сомнения, иного типа, она почти менее материально материальная, и это требует внимательного описания и критического внимания» (p.125).

Заключение. Редактор книги, Дж. Колльер в вводной статье и уже в самом заглавии книги высказывает мнение, что предлагаемые читателю тексты не только представят результаты исследований в области социальной эпистемологии за 25 лет, но и определят будущее направление её развития. Можно считать, что обе эти задачи выполнены. Социальный характер научного знания в классической эпистемологии рассматривался как влияние внешних социальных факторов на развитие науки, при этом структура знания, его логика определяются предметом изучения, внешним материальным миром. В социальной эпистемологии само знание становится социальным, его логика формируется процессом его получения и автором этого процесса. Оно обладает социальными характеристиками как внутренними элементами. Будущее социальной эпистемологии представляется как своего рода самопреодоление. Само различие “социальное – материальное”, “человеческое – не человеческое” перестаёт быть значимым. В статьях Д. Берри и М. Хирд это выражено наиболее чётко.

В самых последних работах С. Фуллера, в его выступлениях на конференциях, в интервью, которые он давал, присутствуют идеи, направляющие исследования в этом же направлении. Я имею в виду его стремление понять будущее человека в мире, где всё большее значение приобретает искусственный технический разум и робототехника, а также желание отнестись к окружающей человека природной среде как «понимающей» нас какими-то своими средствами.

Рецензируемая книга позволяет читателю познакомиться с разными точками зрения, существующими в социальной эпистемологии, убедиться в том, что рассматриваемые здесь проблемы являются проблемами современной философии в широком смысле слова. Журнал «Social Epistemology: A Journal of Knowledge, Culture and Policy» безусловно сыграл большую роль в развёртывании дискуссий по проблематике социальной эпистемологии и подготовил почву для создания Дж. Колльером электронного журнала с этой же проблематикой (Social Epistemology Review and Reply Collective), где он же является редактором. Будущее социальной эпистемологии уже трудно представить без этого журнала, где развёртываются живые споры и дискуссии.

Л.А. Маркова

« Пред.		След. »

Вернуться