От редакции. В декабре 2014 года исполняется 70 лет главному редактору журнала «Вопросы философии», доктору философских наук, профессору Борису Исаевичу Пружинину.

Исследования Б.И. Пружинина соединяют в себе отвагу новаторства и верность отечественной традиции философской работы. В центре его внимания — рациональность в различных ее измерениях, теоретические основания науки и ее практические приложения, место научного знания в истории культуры. Книги и статьи Б.И. Пружинина всякий раз ставят концептуальные вопросы о природе, задачах и методах познания так, что читатель может применить их к своему конкретному опыту — будь то в рамках академической науки, университетского преподавания или же в собственных мировоззренческих поисках. Голос доброжелательного и вдумчивого коллеги, приглашающий к совместным размышлениям над самыми трудными проблемами научно-познавательной деятельности, — это, пожалуй, главное, за что в нашем философском сообществе ценятся работы Б.И. Пружинина.

Широко известны труды Б.И. Пружинина как издателя памятников отечественной философской мысли и современных исследований, посвящённых ей. Достаточно назвать тома из серии «Философия России первой половины XX века», выходящие под его общей редакцией.

Во многих городах России и других стран Б.И. Пружинина хорошо знают как организатора и участника конференций и «круглых столов». Для поддержания единства научного сообщества, для того чтобы могли услышать друг друга все, кто в наши дни пишет на философские темы на русском языке, Б.И. Пружинин сделал и делает очень много. И в качестве главного редактора «Вопросов философии» Б.И. Пружинин тоже прежде всего заботится о том, чтобы дать слово представителям разных философских школ, представить разнообразие подходов и суждений — сохраняя при этом высокий научный уровень философских исследований. 

Редколлегия, Международный редакционный совет и редакция журнала «Вопросы философии» рады поздравить Бориса Исаевича с юбилеем и пожелать ему крепкого здоровья и долгих лет плодотворной работы.

В статье речь идет о поиске новых философско-методологических перспектив для меняющейся науки и о том, что в этом проблемном контексте может предложить культурно-историческая эпистемология – обновленная версия философско-методологической рефлексии над наукой.

The article describes the search for new philosophic-methodological perspectives for changing science and what culture-historical epistemology can offer in this problem context; the updated version of a philosophic-methodological reflection on science.

КЛЮЧЕВЫЕ СЛОВА: научное знание, фундаментальная наука, прикладное исследование, философия науки, культурно-историческая эпистемология, воспроизводимость, методология.

KEY WORDS: scientific knowledge, basic science, applied research, philosophy of science, culture-historical epistemology, repeatability, methodology.

Рассуждения о методологических запросах современной науки и о том, что в контексте этих запросов может предложить культурно-историческая эпистемология, я начну с анализа конкретной ситуации, сложившейся в одной из бурно развивающихся сегодня исследовательских областей. В своих публикациях я уже обращался к этому примеру, но его тематическая демонстративность столь велика, что я решил воспользоваться им вновь, причем значительно расширив контекст анализа. В 2012 г. в мартовской книжке старейшего и авторитетнейшего научного журнала «Nature» появилась статья, посвященная оценке исследовательских работ в молекулярной биомедицине [Бигли, Эллис 2012]. Авторы, опытные специалисты[1], рассказывали о состоянии исследований раковых опухолей на молекулярном уровне. И, между прочим, констатировали, что из 53 проверенных в лаборатории публикаций по данной тематике 47 описывали результаты, которые не удалось повторить. Исследования, представленные в достаточно солидных изданиях, оказались невоспроизводимыми. И это, замечу, далеко не первая тревожная реакция на аналогичные ситуации в самых разных областях науки.

Обратил мое внимание на эту статью в «Nature» Роман Иванов в обзоре, опубликованном на сайте Компьюлента (science.compulenta.ru от 04 апреля 2012). Обзор был озаглавлен «Академические исследования в онкологии теряют доверие». В этом заглавии меня заинтересовали два пункта. Во-первых, весьма спорная квалификация исследований как «академических» – но об этом ниже. И, во-вторых, бесспорная констатация – «теряют доверие»! Действительно, речь ведь идет не о гипотетических последствиях «Большого взрыва», которые скажутся на судьбе Вселенной через пару миллиардов лет, а об исследованиях в области медицины. В 47 случаях «невоспроизводимы»! И что особенно интересно – все опубликованы в солидных изданиях! Что происходит с наукой? Что происходит с методологическим сознанием ученых? Что может сказать на этот счет эпистемология?

Более всего привлекли мое внимание в статье Бигли и Эллис и в комментариях к ней [Бигли, Эллис 2012^a web] оценки описанной ситуации. Ученые говорят главным образом об исследовательской «небрежности», возникающей в результате гонки за грантами и за публикациями в «рейтинговых» журналах (от них зависит финансирование проектов и личный успех). И при этом практически все участники обсуждения признают такую ситуацию типичной для современной науки. Ученые скорее с горечью констатируют «падение научных нравов», нежели гневно возмущаются фальсификациями, выставленными на всеобщее обозрение. Надо сказать, такое отношение к массовому, очевидно скандальному для науки положению дел разительно отличается от позиции ученых совсем еще недавних времен. Когда в самом начале ХХ в. известный французский физик Рене Проспер Блондло сообщил об открытии в его лаборатории новых лучей, а в других лабораториях воспроизвести этот результат не удалось, он сошел с ума. Очевидно, нечто весьма серьезное произошло в самой науке и, соответственно, в умах современных ученых, если вместо гневной отповеди, мы обнаруживаем лишь терапевтические рекомендации по поводу того, что воспринимается как данность. Судя по статье и комментариям, стремление весьма значительной части научного сообщества публиковать невоспроизводимые результаты никак не охлаждается тем основополагающим для науки соображением, что их невоспроизводимость будет довольно скоро установлена. И при этом, опять же, столь «странное» поведение работающих ученых вряд ли можно удовлетворительно объяснить массовой готовностью к фальсификациям или резким «падением научных нравов». Столь противоречивая ситуация заставляет внимательнее присмотреться к тому, что стоит за статьей Бигли и Эллис.

Действительно, если бы речь шла о «падении нравов», скажем, в политике, в бизнесе или даже в повседневных человеческих отношениях… Но речь идет о науке – о подсистеме общества, последние две с половиной тысячи лет претендовавшей на объективность, т.е. общезначимость своих результатов. Конечно, «падения нравов» случались и в науке, причем случались в масштабах даже более значительных и страшных, чем описаны в статье. Российским ученым достаточно вспомнить «лысенковщину». Но такого рода «падения», как правило, были следствием вторжения внешних собственно научному познанию факторов, и научное сообщество всякий раз находило внутри самой научной деятельности средства, обеспечивающие в конечном счете объективность оценки научных результатов. Что, кстати, и служило гарантом чистоты научных нравов.

Между тем сегодня значительная часть научного сообщества ведет себя так, что появляются весьма веские основания усомниться если не в наличии, то, во всяком случае, в эффективности средств, гарантирующих чистоту научных результатов. И опять-таки, даже вопреки всему этому, наука и сегодня достаточно успешно справляется с фальсификациями (я имею в виду прямые фальсификации). Как это возможно? На что сегодня опираются ученые, позволяющие себе публиковать невоспроизводимые результаты и в то же время способные разоблачать результаты подтасованные? Мне представляется, что в описанной ситуации проступают не только признаки «упадка нравов», но симптомы куда более «серьезных» сдвигов, затрагивающих самые основания научно-познавательной деятельности. Интенсивно меняется вся ее инфраструктура. И этот структурный сдвиг имеет, помимо всего прочего, эпистемологические последствия.

И еще одно уточнение, касающееся происходящих в науке структурных изменений. Исследования по биомедицине в приведенном примере проводятся в рамках отнюдь не «академической науки» (под которой, очевидно, имеется в виду наука, традиционно именуемая фундаментальной), но, строго говоря, в рамках науки прикладной (или, если угодно, техно-науки). И хотя в лаборатории Бигли исследования не привязаны жестко к решению каких-либо сверхчастных задач, но, тем не менее, развертываются они прежде всего как непосредственное основание дальнейших прикладных изысканий – как их базис. Фактически, в этой лаборатории разрабатывается базисная составляющая специальных прикладных исследований, содержащая в себе и оригинальные концептуальные конструкции, и новые опытно-экспериментальные результаты, но в целом жестко ориентированная на перспективу решения частных прикладных задач. Такие исследования биологии человека не являются фундаментальными в том смысле, который этот термин приобрел в конце XIX столетия: они – не «чистая наука», не «pure science». Они изначально ориентированы на формирование фундамента для приложений, основания для applied science.

В современной англоязычной литературе имеются два термина, ясно учитывающих это различие исследовательских ориентаций – fundamental science (в смысловой оппозиции-связке с special sciences) и basic science (в смысловой оппозиции-связке с applied science). В русскоязычной науковедческой литературе такого рода различия терминологически представлены еще весьма слабо. В отечественной терминологии, как правило, опираются скорее на двусмысленность термина «фундаментальный», который применительно к науке совмещает в себе два смысловых пласта – фундаментальная наука как чистая наука, занимающаяся прежде всего разработкой целостной системы знаний, и фундаментальная наука как разработка оснований для дальнейших прикладных исследований. Но при всех очевидно обширных сферах пересечения этих двух типов научно-познавательной работы ныне они с не меньшей очевидностью институционально расходятся. И если мы примем во внимание тот факт, что в лаборатории фирмы Amgen Inc.[2] выполняются именно базисные исследования (basic science), то мы вынуждены будем по иному подходить также и к оценке параметров и результатов соответствующих исследований, в том числе и к оценке их воспроизводимости.

В прикладных исследованиях, включая их базисную составляющую, иная, отличная от мертоновской «атмосфера» в научных коллективах и тем более в отношениях между коллективами, иные требования, иные коммуникации, иные цели. Соответственно, в таких исследованиях иные эпистемологические механизмы генерирования информации и обеспечения преемственности. В их институциях, встречающихся сегодня практически во всех областях науки (от физики до политологии), формируются собственные методологические критерии результативности исследований, отличные от критериев традиционной «академической» науки.

В работах о специфике фундаментальной науки и прикладных исследований (см.: [Пружинин 2008; Пружинин 2009]) я неоднократно приводил замечание на эту тему П.Л. Капицы. Приведу его еще раз, ибо оно выражает саму суть дела. В 1934 г. он писал: «У нас вечно путают чистую науку с прикладной. Это естественно, конечно, и понятно, но в то же время [в этом] несомненный источник многих ошибок. Разница [между] прикладной научной работой и чисто научной [в] методах оценки. В то время как всякую прикладную работу можно непосредственно оценить по тем конкретным результатам, которые понятны даже неэксперту, чисто научная деятельность оценивается куда труднее и [эта оценка] доступна более узкому кругу людей, специально интересующихся этими вопросами. Эта оценка может производиться правильно только при широком контакте с мировой наукой» [Капица 1989, 34–35].

Выдающийся ученый-экспериментатор хорошо знал, о чем писал. Он был одним из первых ученых, «опробовавших» на себе как позитивные, так и негативные последствия расхождения фундаментальных и прикладных исследований. (В частности, он был наказан за то, что отказался участвовать во вполне прикладном проекте по созданию «атомной бомбы».) А в приведенной цитате он фактически указывает на основополагающее эпистемологические условие самостоятельности прикладных исследований – возможность их осуществления в формах, заданных локальной прикладной ситуацией и приспособленных под решение локальных практических задач. В этих исследованиях фактически формируется иной тип информации о мире, с иными, отличными от собственно фундаментального знания когнитивными параметрами, даже если эта информация внешне схожа с таким знанием (например, конкретный технологический рецепт). В результате, в современной науке конституируется особый тип исследования – прикладное, специфические мотивации, установки и методологические принципы которого проникают на все уровни познавательной деятельности и фактически раскалывают этос науки. Рядом с этосом чистой науки формируется этос науки прикладной. При этом чистая наука оттесняется сегодня на периферию специальной познавательной деятельности, где продолжает существовать лишь благодаря поддержке достаточно богатых спонсоров-государств[3].

В прикладном исследовании главная фигура – заказчик, которого интересует технологическая воплощаемость, а не знание о мире как таковое. Соответственно, в планировании и оценке полученных в прикладном исследовании результатов резко возрастает роль финансирующих организаций (явного или неявного заказчика), и в конечном итоге полученное знание оказывается собственностью заказчика. А заказчик, как правило, не склонен демонстрировать полученные на его деньги результаты для «широкого контакта с мировой наукой». И неважно, действует ли здесь чисто экономическая конкуренция или политическая. Но именно так теряется важнейший признак научного знания – возможность его использования для открытия нового научного знания. А между прочим, именно в этой возможности и заключается эпистемологический смысл конституирующего науку «научного критицизма». В чистой фундаментальной науке полученное знание постоянно проверяется в новых и новых исследовательских контекстах с целью обнаружить границы, за которыми открываются новые исследовательские перспективы, а отнюдь не просто с целью «проверки». Результаты же прикладного исследования зачастую представляются в виде, уместном лишь в данном (локальном) случае. Соответствующее методологическое сознание естественно обращается к проблематике локальности типов исследования и несоизмеримости знания, по которым легко узнается постпозитивистская философия науки.

Таким образом, возвращаясь к исходному биомедицинскому сюжету, мы можем достаточно уверенно допустить, что хотя бы некоторые из авторов 47 публикаций сознательно исключали возможность воспроизведения полученных ими результатов в чужих (конкурирующих) лабораториях. Такой вариант функционирования научных коммуникаций показался бы ученым XIX столетия чудовищным. Но не ученым XX–XXI вв. Сегодня ученые, работающие далеко не только в «оборонной науке», зачастую даже и не вспоминают о свободе коммуникаций в научном сообществе. Они озабочены скорее тем, чтобы не сказать лишнего коллегам из конкурирующих организаций. Тем не менее результаты исследований, пусть без полноценного представления методов их воспроизведения, публикуются, причем в солидных изданиях! Нарастающий вал такого рода публикаций возвращает нас к вопросу о природе знания. В частности, в методологическом переосмыслении нуждается сегодня основополагающая по сути характеристика знания – его воспроизводимость.

Надо сказать, эпистемологи никогда не уделяли этой характеристике знания специального внимания. Со времен Рене Декарта и Фрэнсиса Бэкона речь шла прежде всего об особенностях методов, обеспечивающих повторяемость научных результатов. Сама воспроизводимость вопросов не вызывала – прямая или косвенная повторяемость воспринималась в классической эпистемологии как «естественное» условие научности. Между тем воспроизводимость знания отнюдь не сводится к простой возможности повторить результаты исследования. Она предполагает также возможность его трансляции в сообществе ученых. Правда, этот аспект воспроизводимости привлекал к себе еще меньше внимания гносеологов, поскольку в контексте идеи «самотождественности» субъекта познания он фактически ничего не добавлял к трактовке воспроизводимости как простой повторяемости. Сегодня, однако, классическое представление о субъекте познания стало объектом самой суровой критики (см.: [Лекторский 2001; Микешина 2002]). И критика эта безусловно справедлива, поскольку она убедительно демонстрирует крайнюю абстрактность такого представления. Реальный познающий субъект – не идеальная инстанция, но живой человек, индивидуальность которого присутствует в познании и его результатах во всем своеобразии его исторического бытия. Но в таком случае проблемой оказываются не просто нюансы воспроизводимости знания. Проблематичной становится сама возможность научного познания, претендующего на выработку общезначимых представлений о мире. Именно в этом проблемном пункте определяются теперь перспективы современной философско-методологической рефлексии над наукой.

В современной философии науки (от Томаса Куна и Пола Фейерабенда до Стива Фуллера явно обозначилась социологизирующая интерпретация оснований общезначимости научного знания (см., например: [Фуллер 2012]). Доведенная до предела уникальность субъектов познания и, соответственно, познавательных ситуаций уравновешивается социальными механизмами, принуждающими познающих индивидов к характерному для науки единству мнений (хотя бы в локальных научных сообществах). В результате, научное знание рассматривается как одна из разновидностей социальных феноменов, специфика которых определяется их функциями в социуме. Такой ракурс фиксирует безусловно важные аспекты функционирования науки как гигантской социальной подсистемы современного общества. Однако, на мой взгляд, специфика научного знания не исчерпывается социально-экономическими и даже социокультурными аспектами его функционирования. Вырабатываемое в науке единство взглядов имеет собственные основания, укорененные в познании как особой культурно-исторической форме отношения человека к миру. И в этом пункте я скорее склоняюсь к феноменологической трактовке данности человеку мира как основе любых типов познавательной деятельности. Поэтому, разделяя критическую оценку идеи «самотождественности» субъекта познания, я не могу согласиться с зачастую сопровождающей эту критику сплошной социологизацией собственно познания.

Общность мнений членов научного сообщества, позволяющая в принципе говорить о существовании научного сообщества как такового, вырабатывается благодаря тому, что в основе деятельности ученых лежат ценностные, экзистенциально осмысленные культурные установки, мотивирующие и структурирующие их собственно когнитивную активность. Я даже рискну утверждать, что познавательное отношение в науке как культурном феномене – это особый тип феноменологической редукции, выносящей за скобки все, что не соответствует этому отношению. Это утверждение можно рассматривать в качестве исходного тезиса культурно-исторической эпистемологии, контуры которой я пытаюсь очертить в этой статье. С точки зрения культурно-исторической эпистемологии наука конституируется как общение определенного типа, в основе которого лежит ценностная установка ученых на преодоление границ существующего знания. Фактически, научные сообщества складываются благодаря объединяющей ученых приверженности научному критицизму, но, подчеркну еще раз, не ограниченному проверкой повторяемости полученных ими результатов. Конституирующий науку критицизм ориентирован на расширение горизонтов знания.

Надо сказать, экзистенциально-ценностный аспект воспроизводимости результатов познания – отнюдь не новость для философско-методологической рефлексии над наукой. Он был осознан практически вместе с возникновением науки и очень ясно представлен, например, в рассуждении Платона по поводу известного определения знания в «Теэтете»: «…знание – это истинное мнение с объяснением, а мнение без объяснения находится за пределами знания. Что не имеет объяснения, то непознаваемо… а то, что его имеет, познаваемо» [Платон 1993, 263]. И далее: «[объяснять – значит] выражать свою мысль звуками с помощью глаголов и имен, причем мнение как в зеркале или в воде отражается в потоке, изливающемся из уст» [Платон 1993, 269]. Платон констатировал, что это определение фиксирует необходимые (в том числе и в плане общения) процедурные параметры научно-познавательной практики, но оно не является достаточным для понимания природы знания. Определение не содержит указания на основания истинности, т.е. в данном случае на общезначимость «мнения». И при этом Платон хорошо понимал, что, предлагая свой выбор этих оснований, он, фактически, расширяет контекст рефлексии над знанием, выводя ее за рамки анализа исключительно внутренних когнитивных («натуральных») параметров познавательной деятельности к ее культурно-антропологическим предпосылкам[4].

Дело в том, что уточнение условий истинностной оценки мнения предполагает собственно философскую (эпистемологическую) трактовку его оснований. Оно направлено на выявление, если угодно, культурно-антропологических истоков знания. Здесь осмысление феномена знания выводит нас за рамки описания повседневных познавательных практик ученых (ориентированных непосредственно на воспроизводимость) к культурным и экзистенциальным смыслам, конституирующим этот тип коллективной деятельности. Сам Платон, предпринимая такой рефлективный шаг, предлагал созерцательно-эссенциалистскую трактовку оснований научного знания и представлял «воспоминание» о созерцании мира идей как структурирующий (по сути методологический) принцип «объяснения» истинного мнения о мире.

Познание, по Платону, обращено к самому фундаменту человеческого в человеке, к «душе», к тому, что наполняет смыслом человеческое существование и, соответственно, придает мнению о непосредственно данном человеку мире статус знания. Знание – благо, ибо познание истины обращает человека к его подлинной сущности. В этом культурный – культивирующий душу[5] – смысл научно-познавательного усилия человека, в этом смысл воспроизводимости знания как методологического ориентира на пути к истине и в этом смысл критицизма ученого, стремящегося прорваться за горизонты данного к подлинному знанию. Только в контексте этого прорыва имеет смысл, по Платону, рассуждать о путях познания и оценивать истинность мнения в его сопоставлении с непосредственно данным. Иными словами, ценностное измерение познания имеет у Платона и методологический смысл, и этот смысл выводит за рамки простой повторяемости к ценностным установкам, конституирующим специфику общения в научном сообществе (что и демонстрирует, в частности, фабула «Теэтета»).

Однако критикуемое Платоном определение знания допускает иное антропо-мировоззренческое понимание оснований истинности (отличное от платоновского, эмпиристское, если угодно), связанное с трактовкой воспроизводимости знания именно как повторяемости. Рискну утверждать, что вся дальнейшая история философско-методологической рефлексии над знанием может быть представлена как явное или неявное преобладание именно такого понимания, поскольку и дедуктивистские, и индуктивистские методологические программы были нацелены на эмпирическое  обоснование знания. Тема же ценностной составляющей истинности знания, как правило, оттеснялась на периферию методологического сознания науки (и лишь иногда проступала, например, в гносеологии И. Канта). Ибо, как казалось, она ничего не добавляла к операционально-эффективным логико-методологическим разработкам процедур воспроизведения знания. Фактически, подобное философско-методологическое представление господствует и сегодня в ведущих трендах философской рефлексии над наукой. И в силу этого очень важные аспекты познавательной деятельности в рамках современной науки, в том числе и науки прикладной, выпадают из поля зрения этой рефлексии.

Нет, конечно же, в повседневном философском дискурсе культурная значимость науки не отрицается, но ее довольно дорогостоящее существование оправдывается сегодня прежде всего ее социальной полезностью. Что, кстати, и стимулирует стремление философов науки представлять научное познание исключительно как социально детерминированную деятельность. А между тем есть весьма веские основания полагать, что познавательные стратегии даже в прикладном исследовании определяет не только узко понятая полезность. Если эффективный биомедицинский результат удается подтвердить (воспроизвести) хотя бы в одном случае из двадцати попыток, то он, с точки зрения исследователя-прикладника, оправдан и в эпистемологическом плане, так что ученый имеет право на его представление сообществу в качестве научного достижения. Ведь если в ходе применения препарата, созданного на базе данного знания, удастся спасти хотя бы одного из двадцати пациентов – это успех[6]. А такого рода оценка знания, помимо всего прочего, выводит и методологическую оценку его воспроизводимости за рамки узко понятого прагматического интереса.

Внутринаучная коммуникация используется в данном случае отнюдь не для демонстрации коллегам готовых для воспроизведения полезных результатов. Цель публикаций – представить хотя бы однажды полученный конкретный результат, чтобы продемонстрировать реальную перспективность данного направления поисков. Само исследование как раз и направленно на поиск условий, при которых данный результат в принципе может быть воспроизведен. И хотя сама по себе публикация этого результата, как правило, имеет своей непосредственной целью решение вполне прагматических задач (добиться финансирования и пр., что совсем не предполагает демонстрацию методов решения поисковой задачи), требование воспроизводимости не отрицается и более того предстает как методологический ориентир поиска. Ценностно-эпистемологическое и социальное здесь переплетаются внутри научной коммуникации, но не теряют при этом своей специфики. Более того, здесь возникает синергийный эффект их взаимного усиления, предполагающий, между прочим, новые формы и методологического, и организационного структурирования науки.

В ходе прикладного исследования фактически вся совокупность норм, связанных с воспроизводимостью знания, превращается в методологический ориентир и инструмент исследования и лишь таким образом, т.е. непосредственно участвуя в конкретном исследовании, выполняет свою методологическую функцию, в том числе и функцию критерия научности. Апелляции к абстрактному методологическому нормативизму в этой ситуации порождают лишь массу менеджеров от науки. Содержательным же основанием для реальной оценки эффективности научной работы методологические нормы становятся в конкретной исследовательской работе, где они ориентируют исследование на поиск, в данном случае – условий воспроизводимости однажды полученного результата. Именно в прикладном поиске наращивается сегодня основной массив нового научного знания. И именно здесь на фоне фактической инверсии отношений между методологией и собственно исследовательской деятельностью возникает потребность в новом типе методологического сознания.

Что можно предпринять, чтобы сохранить научность исследования в ситуации нарастающей сложности и неоднозначности? Бигли и Эллис, естественно, призывают ученых поднять планку корректности исследовательской работы и уровень подготовки публикаций. Однако все это напоминает «глас вопиющего в пустыне», ибо мотивационный контекст и цель работы ученого теперь иные. Да и авторы статьи, кстати, призывают не вообще следовать стандарту научности. Они призывают приложить усилия, чтобы в конечном счете выиграл пациент, ждущий медицинской помощи. Именно с этой целью призывают они – «must try harder» («постараться еще больше»). Но именно в связи с таким, весьма общим «гуманистическим» пожеланием в их методологических рекомендациях появляется действительно нечто новое, позволяющее фактически погрузить локальное прикладное исследование в фундаментальное научное познание.

Для повышения уровня воспроизводимости результатов Бигли и Эллис предлагают «переступать» через грань, разделяющую доклинические и клинические исследования, т.е. ясно осознавать инициированность исследовательской работы ценностью искомого результата. Они предлагают ввести в доклинические (базисные по сути) исследования «прогностический биомаркер» [Бигли, Эллис 2012, 532], позволяющий определять тех пациентов, которым, вероятно, поможет соответствующее лекарство. А это значит, что методологические требования воспроизводимости осознаются здесь как ценностно окрашенный ориентир, направляющий исследование на поиск условий и факторов, которые могли бы обеспечить полноценную воспроизводимость однажды полученного практически важного результата. И при этом поиск таких условий и факторов вместе с ценностным оправданием обретает еще и широкие общественные коннотации, выводящие исследование за рамки жестко ограниченной заказчиком прагматической задачи. В случае биомедицины это очевидно, но яркие примеры аналогичного положения дел можно обнаружить сегодня и в других научных областях.

Фармакологическая фирма, вкладывающая средства в соответствующие исследования, конечно же, заинтересована в прагматическом эффекте исследований, что, очевидно, возможно лишь на базе воспроизводимых результатов. В этом пункте интерес фирмы совпадает с интересом общества. Однако… Фирма-заказчик заинтересована прежде всего в прибыли и победе над конкурентами на товарном рынке лекарств. А это резко сужает сферу ее эпистемологического интереса. Во-первых, фирма не склонна финансировать побочные ветви исследования, ведущие к неясным результатам, а тем более выходящие за рамки профиля фирмы. Во-вторых, фирму интересует не собственно знание, а эффективность лекарственного препарата, который разрабатывают исследователи. Но эффективным в заданных пределах может быть и препарат, полученный на основе знания недостаточно полного, т.е. не позволяющего исключить (хотя бы в какой-то степени) побочные следствия его применения. Иными словами, фирма не очень заинтересована в расширении контекста исследований, включающего фактически весь массив имеющихся научных знаний. Зато у современного общества такое желание становится все более настоятельным. Дело в том, что использование лекарств, выработанных на базе локальных достижений, может обернуться (и зачастую оборачивается) весьма серьезными негативными последствиями, в частности в социальном плане (см., например: [Бехман 2010; Бехман, Горохов 2012]). А следствием этой ситуации становится широкая государственная поддержка экспертизы, фактически вынуждающей расширять до уровня науки в целом основания оценки локальных результатов.

Экспертное сообщество по необходимости основывает свои суждения на всей совокупности имеющихся на данный момент рациональных и обоснованных знаний. И при этом оно по необходимости же, правда куда менее очевидной для неэкспертов, опирается на знание «живое», на знание, привлеченное к поиску новых знаний. Задача экспертизы, собственно, и состоит в том, чтобы максимально полно критически оценивать результаты прикладного исследования именно в качестве работающего знания. В этом качестве экспертиза нужна и прикладнику, ищущему условия стабильной воспроизводимости своего результата, и обществу, желающему знать о возможных последствиях практического использования этого результата, и, подчеркну, науке как целостной самовозрастающей системе знаний о мире. А эксперт, соответствующий сегодняшнему социокультурному запросу, – не критик широкого журналистского профиля и не современный менеджер от науки, сам не написавший ни одной статьи, не поставивший ни одного эксперимента, не расшифровавший ни строчки архивного «не-текста». Востребованный эксперт – ученый-профессионал, активно работающий в одной из специальных дисциплин и потому способный критически оценить потенциал полученного знания внутри своей исследовательской области. Таким образом, сообщество экспертов фактически берет на себя роль фундаментальной науки и при этом реально руководствуется предельно широким пониманием ценности знания для общества. Эксперты проецируют локальное прикладное знание на самые различные области науки, где оно обнаруживает свои границы и выводит исследователя к новому знанию. Заменить эту живую экспертную работу не могут никакие индексы и формальные оценки научной деятельности, подогнанные под локальные прикладные задачи.

Каковы основные черты философско-методологического сознания, соответствующего эпистемологическим запросам экспертного сообщества? Я полагаю, что контуры сознания, способного методологически обеспечить расширение локальных прикладных исследований до фундаментального научного поиска, уже проступают в науке и концептуализируются в рамках определенных эпистемологических традиций (см.: [Зинченко (ред.) 2012]). Прежде всего, для такого рода рефлексии характерно знаково-символическое понимание результатов прикладного познания, позволяющее усмотреть в них смыслы, выходящие за рамки локальных прикладных задач. В случае экспертизы речь идет о различении в прикладном знании предельно широкого диапазона смыслов: от гуманитарно-социальных до личностно-экзистенциальных, несущих в себе культурно-нравственные, антропологические, социальные, экологические, экономические и прочие возможности и риски. И, соответственно, культурно-историческая методология ориентирует эксперта-исследователя на поиск в данном фрагменте прикладного знания различных предметных смыслов, открывающих новые исследовательские перспективы. В этом плане культурно-историческая эпистемология соотносима с интенсивно разрабатываемой сегодня идеей трансдисциплинарности, принципиально расширяющей рамки любого конкретного исследования.

В конечном итоге такое расширение мотивирует включение любого фрагмента знания в целостную систему преемственно развивающейся науки, возвращая знанию статус культурной ценности, его историчность и достоинство. А научное сообщество, несущее в себе знание как таковое и разрабатывающее его как универсальную основу оценки рисков и перспектив прикладных нововведений, фактически принимает на себя роль фундаментальной науки. По сути, сегодня складывается уже четвертый смысловой пласт понятия «фундаментальный» – наряду с поиском оснований всего существующего, наряду с идеей чистой науки и наряду с трактовкой науки как фундамента (базиса) для разработки приложений. Здесь фундаментальная наука предстает как основа экспертной оценки прикладных результатов знания, как основа работы экспертного, в том числе и философского, сообщества.

Многое меняется в самосознании современной науки. Многое требует переосмысления. В частности, единство научного знания предстает уже не как иерархическая система, в основании которой лежит физика, но как целостная система дисциплин, соединяющая и естественные, и гуманитарные области познания в своей экспертной функции. И для методологического осмысления этой целостной системы нужен, я полагаю, обновленный концептуальный инструментарий, включающий такие понятия, как «стиль научного мышления» [Пружинин 2011], «внутренняя форма слова» [Пружинин 2014], «реконструкция» [Щедрина 2008^б], «разговор» [Щедрина 2008^а], «достоинство знания» [Щедрина, Пружинин 2014] и др. Мне представляется, что в перспективе разработки этих понятий можно будет уточнить методологическую эффективность того направления философско-методологической рефлексии над наукой, которое я называл в этом тексте культурно-исторической эпистемологией.

Литература

Бехман 2010 – Бехман Г. Современное общество: общество риска, информационное общество, общество знаний. М.: Логос, 2010.

Бехман, Горохов 2012 – Бехман Г., Горохов В. Г. Социально-философские и методологические проблемы обращения с технологическими рисками в современном обществе (Дебаты о технологических рисках в современной западной литературе) // Вопросы философии. 2012. № 8. С. 127–136. 

Бигли, Эллис 2012 – Begley C.G., Ellis L.M. Drug development: Raise standards for preclinical cancer research // Nature. 2012. Vol. 483. Issue 7391. P. 531–533.

Бигли, Элиис 2012^a web – Begley, C.G., Ellis L.M. Must try harder // Nature – International weekly journal of science. 29.03.2012. (http://www.nature.com/nature/journal/v483/n7391/full/483509a.html).

Буш 1990 web – Bush V. Science – The endless frontier: a report to the president on a program for postwar scientific research. Washington: National Science Foundation, 1990 (http://www.nsf.gov/about/history/vbush1945.htm).

Зинченко (ред.) 2012 – Василюк Ф.Е., Зинченко В.П., Мещеряков Б.Г, Петровский В.А., Пружинин Б.И., Щедрина Т.Г. Методология психологии: проблемы и перспективы / Под общ. ред. В.П. Зинченко. М.; СПб.: Центр гуманитарных инициатив, 2012.

Геттиер 1963 – Gettier E. Is justified true belief knowledge? // Analysis. 1963. Vol. 23. P. 121–123.

Ицковиц 2008 – Etzkowitz H. The Triple Helix. University-Industry-Government Innovation In Action. London: Routledge, 2008.

Капица 1989 – Капица П.Л. Письма о науке 1930–1980. М.: Московский рабочий, 1989. С. 34–35.

Лекторский 2001 – Лекторский В.А. Эпистемология классическая и неклассическая. М.: Эдиториал УРСС, 2001.

Микешина 2002 – Микешина Л.А. Философия познания. Полемические главы. М.: Прогресс-Традиция, 2002.

Платон 1993 – Платон. Теэтет / Пер. Т.В. Васильевой // Платон. Сочинения: В 4 т. Т. 3. М.: Мысль, 1993.

Пружинин 2008 – Пружинин Б.И. Надеюсь, что будет жить // Вопросы философии. 2008. № 5. С. 66–71

Пружинин 2009 – Пружинин Б.И. Ratio serviens? Контуры культурно-исторической эпистемологии. М.: РОССПЭН, 2009.

Пружинин 2011 – Пружинин Б.И. «Стиль научного мышления» в отечественной философии науки // Вопросы философии. 2011. № 6. С. 64–74. 

Пружинин 2014 – Пружинин Б.И. Густав Шпет и Павел Флоренский: семиотические смыслы культурно-исторической эпистемологии // Густав Густавович Шпет / Под. ред. Т. Г. Щедриной. М.: РОССПЭН, 2014. С. 140–165.

Соловьев 1990 – Соловьев В.С. Теоретическая философия // Соловьев В.С. Сочинения: В 2 т. Т. 1. М.: Мысль, 1990.

Стоукс 1997 – Stokes D.E. Pasteur’s quadrant: basic science and technological innovation. Washington D.C.: Brookings Institution Press, 1997.

Фролов 2013 – Фролов Г.К. О нюансах перевода и цитирования в контексте проблемы Геттиера // Вопросы философии. 2013. № 11. С. 168–173.

Фуллер 2012 – Fuller S. CSI: Kuhn and Latour // Social Studies of Science. 2012. Vol. 42. № 3. P. 429–434.

Шохин 2011 – Шохин В.К. Античное понятие культуры и протокультурфилософия: специфика и компаративные параллели // Вопросы философии. 2011. № 3. С. 51–61.

Щедрина 2008^а – Щедрина Т.Г. Архив эпохи: тематическое единство русской философии. М.: РОССПЭН, 2008.

Щедрина 2008^б – Щедрина Т.Г. Публикации или реконструкции? Проблемы текстологии в историко-философском исследовании // Вопросы философии. 2008. № 7. С. 130–140.

Щедрина, Пружинин 2014 – Щедрина Т.Г., Пружинин Б.И. «Достоинство знания»: современные методологические проблемы гуманитарной науки в контексте традиции «положительной философии» в России // Наука и социальная картина мира. К 80-летию академика В.С. Стёпина / Под ред. В.А. Аршинова, И.Т. Касавина. М.: Альфа-М, 2014. С. 674–686.

Юркевич 1990 – Юркевич П.Д. Сердце и его значение в духовной жизни человека // Юркевич П.Д. Сочинения. М.: Правда, 1990.