Уже по прочтении первых страниц этой кни­ги становится ясно, что она не только о чем-то, но и сама– что-то; имманентность темы и ис­полнения приближается в ней к уровню нераз­личимости. Наверное, об этом не стоило бы говорить во времена большей философской вменяемости. В наше время, когда философия измеряется индексом цитируемости или каким-нибудь шорт-листом, говорить об этом следует, даже если говоришь в пустоту. По старой ре­комендации Шёнберга: лучше играть в пустом зале, чем в зале, полном пустых голов.

Книга В.Ю. Кузнецова тематизирует основ­ной вопрос философии в его до- и внемарксист­ском оригинале: вопрос единства всего-что-ни-есть, или мира. Потому что всё-что-ни-есть есть единство, а единство есть мысль, соответствен­но философия есть мир, воспринятый в мысли, не мысль о мире, а мысль как мир: мысль, кото­рая так же воспринимает мир (единое), как орга­ны чувств воспринимают вещи и явления мира (множество). Это идеальная формула, на кото­рую западная философия равнялась с момента своего возникновения и от которой она выну­ждена была отдаляться ровно в той мере, в какой меняла свою визионарность на рассудочность. Глава “Единство мира в историко-философской ретроспективе”, открывающая книгу, демон­стрирует как раз вехи названного отдаления. Это мастерски собранный, выборочный паноп­тикум философских тысячелетий, спресован­ных в краткие представления. Насколько автор владеет материалом, можно судить по внятности и уверенности, с каковыми он конспектирует сложнейшие мысленные системы. Замечателен уже сам литературный способ изложения в по­страничном контрапункте текста и примечаний, где “верх” повествования сопровождается “ни­зом” паралипоменов: побочных цитат, отсылок, аналогий, пояснений с зацифрованными в скоб­ках источниками, для раскрытия которых чита­телю придется регулярно прерывать чтение и тащиться в конец книги, к списку литературы, чего он, скорее всего, не станет делать, чтобы не отвлекать внимание необязательностями любо­пытства.

Собственно проблема книги начинается со второй главы и даже с её заглавия: “Преодоле­ние метафизики как вызов современной филосо­фии: от классических моделей единства мира – к постнеклассическим”. По автору, проекты классической метафизики оказались неспособ­ными выполнить собственную программу, что повлекло за собой радикальный пересмотр их предпосылок и оснований. Поскольку “спосо­бы философского удушения в концептуальных объятиях не сильно изменились со времен Аристотеля и Гегеля”, понятно, что от крити­ки прежних метафизических моделей единства оставалось только перейти к “поискам альтер­натив”, а от последних к “проектам построения постклассических моделей”, или, иными слова­ми, к путям переосмысления проблемы единст­ва “средствами современной философии”.

Наверное, книгу В.Ю. Кузнецова лучше всего было бы оценить по известной модели, приписав её удачи автору, а неудачи тем самым “постклассическим моделям”, которых он, нахо­дясь в “современной философии”, должен был придерживаться. Можно гадать, заметит ли чи­татель этот диссонанс, и если да, то как он отне­сется к тому, что автору приходится постоянно если не плыть против течения, то, по крайней мере, не давать ему нести себя, держаться на плаву и даже сохранять сдержанность и немно­гословность среди сплошных ризоматических и шизоаналитических логорей. Я читал книгу, особенно последние её главы, в странном соче­тании сопротивления и удовольствия, с которым ничего не мог поделать, хотя и понимал, что уместнее было бы здесь как раз неудовольст­вие. Меня просто привели в чуждую мне и не­симпатичную атмосферу дискурсивности, и я внезапно поймал себя на мысли, что “чуждое” при случае может-таки быть предпочтительнее “своего”, если случаю угодно, чтобы “свое” излагалось с апломбом игноранта, а “чуждое” умно и профессионально. (Ведь “софос” и есть профессионал, или, в бесподобной характери­стике Г. Шпета, “тот, кто смыслит в том, чем он занят”.) Я просто хочу указать нa некую возмож­ность, которой, чтобы стать действительной, нужно просто быть воспринятой и понятой: ав­тору книги удается оставаться при выигрыше в заведомо проигрышных ситуациях.

О каком же проигрыше идет, собственно, речь? Факт, что европейская философия на ру­беже XIX и XX вв. очутилась в фазе кризиса, аналогичного одновременному кризису в есте­ственных науках и математике, как факт и то, что её кризис значительно превышал другие по степени интенсивности и неизлечимости. Кри­зис европейской философии, как в поздней гус­серлевской транскрипции, так и в более ранних, от Рихарда Вале до Макса Шелера, был всё тем же кризисом оснований, только в качестве осно­ваний, в отличие от математики и естествозна­ния, выступали здесь не логические неувязки и несуразицы, а – со всей обреченностью оче­видного – субъект, причем не просто “субъект”, как еще один понятийный сучок (или бревно) в глазу расчеловеченного или просто отсутст­вующего философа, а сам философ, вот этот вот, присутствие которого среди всех измыш­ленных им самим миров, идей, богов, атомов и энтелехий оказалось вдруг не только необходи­мым, но и центральным. Западной философии, чтобы не дать удушить себя в “концептуаль­ных объятиях” и не вращать метафизические жернова на холостом ходу, пришлось пролезать сквозь забракованное ею как курьез игольное ушко “Штирнер” (спустя немногим менее ста лет приобретшим у Шелера и Хайдеггера из­вестность под знаком “антропологического по­ворота”) и к собственному смятению осознавать невозможное: что мир идей Платона – это сам Платон, абсолютное Я Фихте – Я самого Фихте, а Мировой Дух Гегеля – сам Гегель.

Разумеется, до таких невозможностей не до­мыслились ни физика, ни математика. Свои кри­зисы они успешно и даже более чем успешно пе­режили, сделав ставку на “научно-технический прогресс” и за сплошными бомбами, цветными телевизорами и прочими принадлежностями из инвентаря волшебных сказок даже не обратив внимания на собственное познавательное бан­кротство.

Наверное, и традиционной философии уда­лось бы пережить свой кризис, не будь она, по крайней мере, так неповоротливо ориентирова­на на результат, или обязательное решение про­блем. Сменив свою многовековую стать служан­ки теологии на статус служанки естественных наук, философия, по всей очевидности, пере­няла врожденный порок новой госпожи. Вдруг ей показалось, что главное в её проблемах – их решаемость и что проблемы можно вообще ре­шать. На этом предрассудке она и сошла в небы­тие, так и не поняв, что в философии речь идет не о решении проблем, а об индивидуальности самого философа, который только и возникает, что бьясь головой о вечные проблемы: не решая их, а умножая, потому что каждое кажимое ре­шение аукается ему эффектом лернейской гидры с вырастанием всё новых голов. Сизиф, вечный счастливец Сизиф провел-таки философских простаков, заставив их поверить, что скатываю­щийся камень равнозначен абсурду, и что абсур­ду придет конец, когда камень замрет однажды на вершине горы, а сами они соответственно плюхнутся в профессорские кресла и заживут на проценты с былых усилий мысли.

Я цитирую страницу 57 книги В.Ю. Кузне­цова: «Современная онтология, вынужденная работать в кризисной ситуации перепроизвод­ства смыслов и концептов, парадоксально соче­тающейся с практически полным отсутствием радикальных решений традиционных проблем, должна была бы задуматься над тем, как встро­ить понимание условий возможности собствен­ного воспроизводства в концептуальное осмы­сление бытия вообще, неизбежно включающего самого мыслителя,  – вместо того, чтобы мно­жить и множить различные варианты говорения от имени “самого дела”». Это удивительное сви­детельство того, как можно одновременно быть совсем рядом и совсем далеко. Рядом, потому что концептуальное осмысление бытия именно неизбежно включает самого мыслителя. Дале­ко, потому что сам мыслитель почему-то оказы­вается вдруг противоположностью говорения от имени самого дела. Но отчего и откуда эта альтернативность? Отчего безличному (объек­тивному, трансцендентальному, научному) делу противопоставляется личность мыслителя, го­ворящая уже не от имени дела и дело, а от себя, и обременяющая дело отсебятиной ненужных креативностей! А что, если говорение самого мыслителя и окажется говорением самого дела, которому мыслитель стал как бы гортанью и ко­торое само стало мыслителю содержанием его нутра и сознания? Постклассическая, как и вся­кая другая постфилософия потерпела то же бан­кротство, что и философия традиционная, с той только разницей, что последней понадобилось для этого две с половиной тысячи лет, а время первой исчислялось началом и концом скорого­ворки в каком-нибудь парижском коллеже, лицее или кафе.

Всё это не в упрек, а в еще одну, очередную, лернейскую голову. В почти что заговорщиче­ской уверенности, что если это не поймут иные (пусть многие и больше чем многие) коллеги, то автор уж поймет наверняка. Книга В.Ю. Куз­нецова, появись она на Западе, в Германии или во Франции, была бы не только замечена, но и отмечена. Я могу сказать это наверняка, так как уже много лет имею возможность наблюдать за колебаниями здешней философской конъюнкту­ры. Можно надеяться, что и российские коллеги не пройдут мимо нее.

Карен Свасьян (Базель, Швейцария)