В публикации представлены и прокомментированы письма Юрия Панебратцева Николаю Бердяеву, хранящиеся в Российском государственном архиве литературы и искусства.

The publication presents Yuri Panebratsev's letters to Nicolas Berdyaev recently found in Russian state archive of literature and art.

КЛЮЧЕВЫЕ СЛОВА: история русской философии, эпистолярное наследие, Панебратцев, Бердяев, архив эпохи.

KEY WORDS: history of Russian philosophy, epistolary heritage, Panebratsev, Berdyaev, archive of epoch.

В 1990-е годы произведения Николая Александровича Бердяева выходили большими тиражами. «После долгих лет замалчивания и клеветы, наконец, можно говорить о возвращении на родину “пленника свободы”, изгнанного в 1922 г. большевистским правительством: почти все написанное Бердяевым так или иначе уже доступно нынешним российским читателям» [Порус 2014, 5]. Фактически сегодня мы можем говорить, что вернули труды Николая Бердяева современной России. Но вернули ли мы в полной мере идеи Бердяева? Поняли ли мы их? Думаю, что нет, поскольку вне культурно-исторического контекста, внутри которого он писал свои труды, полный смысл его идей, а стало быть и их полноценная актуализация невозможны.

В процессе исследования архива Бердяева, находящегося в РГАЛИ, я поняла, что вернули мы только вершину айсберга. Большая часть архивного наследия Бердяева нам, к сожалению, до сих пор не известна. Неизвестен его «архив эпохи»; см.: [Щедрина 2008]. «Архив эпохи» может быть охарактеризован как «динамический коллектив, не имеющий своей собственной организации, потому что он не имеет сколько-нибудь устойчивых членов и элементов; они находятся как бы в “текучем” состоянии, непрерывно сменяют друг друга, появляются и исчезают» [Шпет 2006, 475]. Действительно, архив эпохи не находится в пространственно-временной зависимости и не представляет «склада» документов, которые бы хранились отдельно от архивных фондов личных и государственных. Он «живет “своей” жизнью, но всякая попытка фиксировать хотя бы один момент в нем необходимо требует соотнесения этого момента к вещам и отношениям, находящимся вне этого коллектива. Ни один момент не “действует” здесь в собственном смысле, а только “участвует” в целом, будучи направлен на нечто “вне” себя и целого» [Там же]. Шпет назвал такой коллектив «коллективом типа».

Погружение опубликованных текстов русских философов первой половины ХХ в. в «архив эпохи» необходимо не только для выявления актуальных проблем той эпохи, для воссоздания, так сказать, «исторической правды». Такое погружение необходимо сегодня для нас, поскольку многие опубликованные и «отработанные» идеи – идеи, оставленные историей позади, – при погружении в архив эпохи предстают в новом свете и становятся остросовременными. И такая ситуация складывается во многом потому, что «архив эпохи» находится с современным проблемным комплексом в несинхронной временнóй связке, т.е. может существовать как некая совокупность или связка идей, разорванных пространством.

Архив эпохи – это не прошлое, это концептуальный инструмент, с помощью которого мы проникаем в прошлое (в историю), и постигаем такие его слои, которые остаются недоступными при традиционном историко-философском рассмотрении. Вот почему я думаю, что для нас сегодня архив эпохи первой половины ХХ в. оказывается в определенном отношении современнее, чем многие сегодняшние изыскания.

«Архив эпохи» Н. Бердяева – я имею в виду в данном случае эпистолярное наследие, куда входят и его послания и письма адресатов-собеседников – представляет не только антикварный интерес. Он сегодня актуален для широких областей социального и гуманитарного знания, поскольку раскрывает нам культурно-историческое сознание того времени. В нем хранятся письма не только известных философов (А. Койре, Л. Шестова, Н. Лосского, Ф. Степуна и др.), но и тех представителей русской интеллигенции, чьи имена основательно забыты. И если мы хотим понять историческую суть нашего времени, то нам должны быть интересны мысли и интеллектуальные поиски и тех, и других. Ведь ткань истории сплетается из множества нитей-жизней. Фактически мы здесь работаем в русле «культурно-исторического анализа» русской философии начала ХХ в. (или как говорил Шпет, раскрываем эпоху через обращение к ее широким социальным слоям).

Исследование архива Бердяева как архива эпохи открывает новые имена в истории русской философии, через которые мы узнаем культурные предпочтения, стиль жизни и мысли, отношение людей в данном случае к советским новшествам и многое другое.

***

В июне 1930 г. в 22 номере «Пути» было опубликовано «Письмо из России Н.А. Бердяеву», в котором излагалась история жизни одного русского интеллектуала. Автор письма был указан как Х по вполне понятным для того времени причинам. Его духовные искания были настолько типичны для русской молодежи, родившейся в самом начале ХХ в., что с трудом верилось в то, что это реальный человек, а не собирательный «образ», придуманный редакцией журнала. Никаких пояснений сделано не было, кроме одного: «Это чрезвычайно интересное письмо, полученное Н.А. Бердяевым косвенным путем, свидетельствует о напряженной духовной и умственной жизни в России».

Мне удалось найти автора, его письма сохранились в архиве Николая Бердяева. Им оказался Юрий Михайлович Панебратцев.

Впервые эту фамилию я услышала, когда работала с «архивом эпохи» Густава Шпета. Сохранилось письмо Панебратцева к Шпету от 16 ноября 1932 г. (ОР РГБ 718-25-16; см.: [Щедрина 2012, 55–56]. В архиве Шпета также был обнаружен анонимный текст под названием «Ступени сознания в его отношении к смерти и бессмертию. Феноменологический очерк» (ОР РГБ 718-27-14). Этот анонимный текст 14 лет назад был приписан Г.Э. Ланцу. Основываясь только на гипотетической логической преемственности статьи Ланца «Вопросы и проблемы бессмертия» [Ланц 1913, 249–267] со статьей анонимного автора, публикаторы сделали вывод о том, что текст «Ступени сознания в его отношении к смерти и бессмертию. Феноменологический очерк» «органически вписывается в его <Ланца> творчество, являясь продолжением философской линии, заданной в его более ранней статье “Вопросы и проблемы бессмертия”» [Самойкина 2000, 375] и принадлежит перу Ланца. Я полагаю, что он был написан Панебратцевым Юрием Михайловичем в ноябре 1932 г.; см.: [Щедрина 2012, 494–499].

Сведения об авторе писем крайне скудны: Панебратцев Юрий Михайлович (1901 – после 1932) – сотрудник Книжной палаты, состоял в Украинской партии левых социалистов-революционеров. Проживал в Екатеринославе, Сумах, Москве. Арестован в сентябре 1923 г. Приговорен в ноябре 1923 г. к ссылке в Вятскую губернию на 3 года (см.: Материалы к биографическому словарю социалистов и анархистов. НИПЦ «Мемориал», Москва), но читатель сам увидит, насколько интересны и представительны его письма. И это особенно интересно в современном контексте, поскольку речь идет о письмах земляка Бердяева.

Письма раскрывают нам новые нюансы духовной атмосферы России начала ХХ в.: новые имена народников, новые произведения, которые влияли на молодежь, а также свидетельствуют о том, как воспринимались идеи Бердяева в то время.

К сожалению, письма Бердяева Панебратцеву пока не найдены. Тем не менее, из его писем до нас доносится и голос Бердяева. Ведь Панебратцев ведет с философом диалог, он спрашивает его, повторяет его вопросы и отвечает на них, соглашается и спорит с ним. Мы понимаем, что Панебратцев, пытающийся мыслить, читать философскую литературу и рассуждать в Советской России в 1930 г., когда кольцо репрессий начинает резко сжиматься, представляет для Бердяева и загадку, и надежду, и живой контакт (своего рода отдохновение), и источник знаний о том, что происходит на родине (в том числе и на малой, на Украине). Письма Панебратцева раскрывают духовный контекст, на который Бердяев откликался. И становятся понятными тематические предпочтения Бердяева того времени (на какой духовный запрос он отвечал в своих статьях).

Как и для Бердяева, для нас письма Панебратцева это еще одно свидетельство, заставляющее задуматься о линиях исторической преемственности, позволяющих рассматривать сегодня философию России первой и второй половины ХХ в. как единый целостный феномен.

***

Письма реконструированы, прокомментированы и публикуются в сокращении по рукописным оригиналам, хранящимся в РГАЛИ (1496-1-662). Орфография и пунктуация по возможности сохранены, имена и фамилии даны в современной транскрипции (например, Нитше – Ницше). Полный вариант писем будет опубликован в коллективной монографии ИФ РАН, посвященной творчеству Бердяева.

Литература

Ланц 1913 – Ланц Г.Э. Вопросы и проблемы бессмертия // Логос. 1913. № 3–4.

Порус 2014 – Порус В.Н. О современных исследованиях творчества Н. Бердяева // Николай Александрович Бердяев / Под ред. В.Н. Поруса. М., 2014.

Самойкина 2000 – Самойкина А.А. Метаморфозы феноменологии Гуссерля в столкновении с дискурсами русской философии начала ХХ века // Антология феноменологической философии в России. Т. II / Под ред. И.М. Чубарова. М., 2000.

Шпет 2006 – Шпет Г.Г. Введение в этническую психологию // Шпет Г.Г. Philosophia Natalis. Избранные психолого-педагогические труды / Отв. ред.-сост. Т.Г. Щедрина. М., 2006.

Щедрина 2005 – Щедрина Т.Г. Комментарии // Густав Шпет: жизнь в письмах. Эпистолярное наследие / Отв. ред.-сост. Т.Г. Щедрина. М., 2005.

Щедрина 2008 – Щедрина Т.Г. Архив эпохи: тематическое единство русской философии. М., 2008.

Щедрина 2012 – Густав Шпет: философ в культуре / Отв. ред.-сост. Т.Г. Щедрина. М., 2012.

ПИСЬМА ЮРИЯ МИХАЙЛОВИЧА ПАНЕБРАТЦЕВА

НИКОЛАЮ АЛЕКСАНДРОВИЧУ БЕРДЯЕВУ

4 января 1930 г. (1)

Глубокоуважаемый Николай Александрович!

Извините, что пишу Вам, не зная Вас. Но просто мне больше некому писать. Я писал в прошлом году П.А. Флоренскому еще с севера, но от него ответа не получил, а теперь узнал, что он умер. Пишу же я Вам потому, что должен же как-нибудь выбраться из того страшного духовного одиночества, в котором нахожусь вот уже пять лет. Рассматривайте это письмо как своего рода «de profundis». Но утешаю себя тем, что и Вам может быть будет не безразлично услышать голос с родины. Мне же следует написать именно Вам еще и потому, что в свое время, пять лет назад, Ваши книги о «новом религиозном сознании» (2) и о «духовном кризисе интеллигенции» (3) сыграли большую роль в моем душевном переломе «от атеизма к религии», и потому что написанная мною пять лет назад (и разумеется так и лежащая) книжка по «философии нашей эпохи» во многом обязана своим написанием этим Вашим книгам. Я и дальше продолжал интересоваться Вашими книгами и статьями, но, правда, то к чему я пришел сильно разнится от Ваших взглядов и выводов.

Дорого же мне во всех Ваших писаниях особенно одно, в чем я целиком на Вашей стороне: это та подлинная духовная свобода, которая ощущается мной в Вас и Ваших исканиях. Эта свобода была у Герцена, у Влад. Соловьева, но у большинства русских мыслителей ее не было. Ваша критика духовного рабства, ограниченности и фанатизма среди русской эмиграции, отголоски которой доходят изредка и до нас, живущих «под семью печатями», страшно дорога мне и близка. Это именно то, что надо. Именно мы, живущие теперь здесь, особенно научаемся любить и ценить свободу, как условие всякой жизни и развития. Мне бы очень хотелось, чтоб Вы мне ответили. Это было бы громадной для меня поддержкой.

Если б Вы могли представить себе тот страшный мрак духовный, в котором мы живем. Ведь 30-е годы прошлого столетия кажутся нам «золотым веком»…

Я не могу писать Вам всего, что на душе. А все-таки должен сообщить хоть немного о себе.

Я принадлежу к тому поколению русской моложи (4), которая выросла и духовно созрела уже после революции (В 17 году мне было 16 лет). В детстве я был очень религиозным. Рос в очень интеллигентной и либеральной семье педагогов. Лет с 12 стал увлекаться философией, поэзией и политикой и писать. Жил очень замкнуто (это на всю жизнь осталось). Сначала – Спиноза, Платон (об «идеальном» государстве), Шиллер, Байрон. Потом Л.Н. Толстой. В 17-м году считал себя «толстовцем», даже переписывался с Булгаковым (толстовцем). С лета 17-го года стал народником и революционером. Засел за Михайловского, Маркса, Лаврова, «Подпольную Россию» (5). Особенно мне близки были Дм. Лизогуб (6) и Ив. Пл. Каляев (7). С 1918 года совсем ушел в революцию и «в народ». (Примкнул к «максималистам-народникам».) Философией занимался урывками и по очереди переходил: от позитивизма к Канту, потом к Бергсону, наконец, «осел» на Махе и Авенариусе. Потом совсем «с головой нырнул» в революционную борьбу (1920–1923 гг.) и «вынырнул» только на дальнем севере физически, нравственно и духовно разбитый. Моя вера в социальную революцию и в «земной рай» – рухнула, и окончательно. Тут подоспели Ницше, Штирнер, декаденты. Сначала я занялся «примирением» Христа и Заратустры, а потом пришел к полному «ничевочеству» (8). Тут встала мысль о смерти и о самоубийстве. В это время у меня появляется опять мысль о религии, как единственном выходе из пустоты. Решаю «попробовать». Все равно «терять нечего». Сначала меня привлекает теософия. Но тут я встретился с замечательными представителями «страдающей Церкви» и они, заинтересовавшись моими исканиями, направили мое внимание к христианской мистике. Философски я был готов к восприятию христианства: ведь я дошел до мысли, логически развивая идеи Авенариуса, что опыт нельзя ограничивать одним чувственно-психическим опытом, и что, если существуют иные области опыта, например опыт мистический, то его надо принять за «непосредственно данное», как и весь прочий опыт. Затем, из идеи «принципиальной корреляции» (субъект и среда) я сделал вывод о мировом Субъекте (тут мне помогло немного знакомство с Шуппе и «имманентной школой»).

И вот во время чтения Евангелия со мной произошел тот чудесный внутренний перелом, который Карлейль называет «обращением» (9). Будто завеса спала с глаз и я поверил. Горизонты страшно расширились, я ощутил в себе громадную духовную свободу, и мир опять стал для меня полон глубокого интереса и смысла. Некоторое время я еще стоял вне Церкви, склоняясь к «нео-христианству» и желая соединить мою новую веру с былым революционаризмом и даже ницшеанством… Но чтение жития преп. Серафима Саровского привело меня в Церковь. Одновременно сами собой как-то упали и остатки прежнего «хилиазма». В последнем процессе большую роль сыграли «Три разговора».

Все это произошло в глухой зырянской деревушке, – вдали от всего культурного мира, где у деревянного сруба происходили прения о Боге, о вере, о социализме и т.п. Это место мы называли потом нашей «нео-платоновской Академией».

Я решил стать «верным сыном Церкви». Усердно засел за «Добротолюие», «Четьи-Минеи», Исаака Сирина, Феофана Затворника, за Литургику, Каноны, богословские трактаты. И практически старался жить «строго церковно», под руководством «опытных» старцев, исполняя по возможности все регламенты и уставы. Я переехал в старый северный и очень церковный город и постарался «войти» в чисто-церковную среду. В то же время я много работал философски – и, наконец, в уме моем созрела «стройная, логически-неуязвимая система чисто-христианской философии» (так я тогда думал). И вот тут-то две бомбы: знаменитая «декларация» м. Сергия (10), вызвавшая такие церковные неурядицы, и книга Флоренского «Столп и Утверждение Истины» (я ее раньше не читал). Вся моя «система» была разбита вдребезги, приходилось начинать строить сначала. Тут опять встали вопросы, которые, казалось, давно решены: снова выплыли и Кант, и Фихте, и Соловьев («теоретическая философия») и критицизм. И в чисто-церковной жизни опять предстояло искать, выбирать. Но тут только я почувствовал, в какое ужасное новое духовное рабство я чуть было не попал. И вновь ощутил свою свободу и понял, что границы Церкви шире внешней Церковности и что там нет Духа Божия, где нет творчества и свободы и где все – быт, косность и застой…

Но это означало новое одиночество, новые скитания. Тут произошла странная встреча. Я встретил человека, открывшего мне новую заманчивую древнюю и необъятную область, – оккультных знаний и магии. Я принял ее, как новую область мысли и познания, – и только, – ибо и там почудилось мне – отсутствие свободы и господство догмата. Да и в этих холодных «арканах» я не ощутил духа Христова… И вот я как бы вновь «вернулся в мир».

Многое ушло, многое разбито, но твердо стоят три вещи: любовь к Христу и его Церкви, жажда Истины и интерес к жизни и к миру, и к людям, и – неуклонная преданность духу свободы, которой никогда и ни для чего не поступлюсь…

На этом и кончу. Если ответите на это письмо, то тогда напишу еще и о тех вопросах, которые меня сейчас особенно мучат.

Теперь Вы уже из этого письма меня немного знаете, я же знаю Вас из Ваших книг и из рассказов о Вас людей, знававших Вас очень давно на Севере, в Вологде. Жалко очень будет, если не напишете, и даже больше чем жалко. Ну, что же: на все Судьба… Уважающий Вас (11).

Примечания

1.                   Письмо впервые опубликовано в журнале «Путь» (№ 22, июнь 1930) без указания автора. Письмо публикуется по авторскому оригиналу. Текст, опубликованный в «Пути», имеет незначительную редакторскую правку.

2.                   «Новое религиозное сознание и общественность» (1907).

3.                   «Духовный кризис интеллигенции» (1910).

4.                   Так в тексте.

5.                   «Подпольная Россия» – произведение С. Степняка-Кравчинского. Очерки написаны на итальянском языке и впервые напечатаны в 1881 г. в миланской газете «Il Pungolo» («Жало») в виде корреспонденций из Швейцарии, под общим заголовком «La Russia sotterranea».

6.                   Лизогуб Дмитрий Андреевич (1849–1879) – украинский революционер, народник. В 1873 г. в Санкт-Петербурге с целью мирной пропаганды среди крестьян был организован кружок молодежи, в котором он был одним из руководителей. В январе 1877 г. был одним из членов-учредителей организации «Земля и Воля». В 1878 г. проживал в Киеве и Одессе. Будучи богатым человеком, финансировал революционную деятельность. Готов был передать все свое состояние на революционные цели. 6 августа 1879 г. Одесским военно-окружным судом признан одним из главных руководителей русской социально-революционной партии и приговорен к смертной казни через повешение. Приговор приведен в исполнение 10 августа 1879 г. в Одессе на Скаковом поле.

7.                   Каляев Иван Платонович (1877–1905) – революционер, поэт, переводчик. 4 февраля 1905 г. убил бомбой в Москве на Сенатской площади московского генерал-губернатора великого князя Сергея Александровича. 10 мая 1905 г. Каляева казнили в Шлиссельбургской крепости и похоронили за крепостной стеной.

8.                   Ничевоки – российская литературная группа, сложившаяся в Москве в начале 1920 г. и окончательно оформившаяся в августе 1920 г. при Союзе поэтов в Ростове-на-Дону. Группа просуществовала около двух лет, 1920–1921 гг., и являла собой российский отголосок известной европейской группировки дадаистов. Ничевоками в 1920 г. были опубликованы «Манифест от ничевоков» и «Декрет о ничевоках поэзии». В 1922 г. ничевоки опубликовали манифест «Да здравствует последний интернационал Дада мира».

9.                   См.: Карлейль Т. Sartor Resartus. Жизнь и мысли герра Тейфельсдрека. М., 1902.

10.                Декларация 1927 г., изданная Заместителем Местоблюстителя патриаршего престола митрополитом (с сентября 1943 г. – Патриархом) Сергием (Страгородским), провозглашала политику безусловной лояльности руководства Московского Патриархата коммунистическому режиму в СССР.

11.                Подпись замазана чернилами.

14 апреля 1930 г.

Глубокоуважаемый Николай Александрович!

Я так давно написал Вам, что уже не ждал получить от Вас ответ. И вдруг через 3 месяца Ваше письмо. Я получил его утром в вербное воскресенье в минуту большой душевной подавленности. Ведь когда-то светлый и радостный с детства день – «не я бью, верба бьет» (1) – теперь для нас грустный и мучительный, как, впрочем, все «дни нашей жизни» (2). Все они окрашены в какой-то зловеще-черный цвет, – и чем больше шуму и суеты вокруг, тем тоскливее сжимается грудь. А Ваше письмо было для меня будто солнечный луч (простите за тривиальность сравнения, но оно само собой напрашивается – сегодня – первый весенний солнечный день). Вы тоскуете о России. Я понимаю это чувство. Попав на далекий север, к зырянам и я тосковал о родном юге (а теперь тоскую о «милом севере» с его белыми ночами, снегом, бледно-розовыми закатами, соснами и колокольным звоном). И все же, как ни больно оторваться от родной земли и ее аромата (я его знаю и бесконечно люблю) – но ради духовной свободы, свободы мысли и совести, все можно отдать и всем пожертвовать. Ведь бывают эпохи, когда дух народа для того чтобы жить и развиваться, должен покинуть родную почву и уйти «с милого севера в сторону южную…» (Вспомните Герцена). Конечно, всегда среди русских будут ищущие души, но сейчас они страшно одиноки, невыносимо одиноки, как никогда в истории. Ведь всюду – в философии, в науке, в жизни, даже в искусстве, – установлены твердые и неизменные «каноны», сомнение в истинности которых есть «ревизионизм», т.е. смертельный грех, часто в буквальном физическом смысле. Увы! Для мертвого механизма – «культурность», «гуманность», «жалость» и проч. есть просто смешные и устаревшие слова. Но ведь живая душа – никогда не может умереть. <…> Я очень хотел бы послать Вам кое-что из моих писаний. Но, пожалуй, удастся послать только одну маленькую статейку по поводу книги Ст. Цвейга о Достоевском (3). – Главное внимание мое – и пожалуй, многих других ищущих духовной свободы людей в России, – привлекают сейчас вопросы религиозного познания, эстетики (верней, искусства и красоты вообще) и философии истории (особенно – нашей эпохи). Всего поразительнее то, что будучи раскиданы по всей стране, одиноки, не зная друг друга, мы все – пришли к общим выводам и построениям! (даже несмотря на многие расхождения во взглядах). В вопросах религии – это новое углубленное понимание христианства и Церкви (в главном – совпадающее с пониманием Ее Достоевским), как «системы свободы и любви» (оно не ново, но нами оно выстрадано не только умственно); в вопросах эстетики – это все проясняющаяся мысль о новой безграничной области духа, соединяющей в себе познание с жизненной борьбой и творчеством прекрасного – и о новой науке (конечно, не в современном смысле слова) – «филокалии» (которую прочувствовали Леонтьев, Ницше и «декаденты»); в вопросах философии эпохи – это трактовка тем «Трех разговоров» и особенно новое понимание судеб России (это действительно новое, конечно, в целом, не в частях). Это последнее глубоко чуждое большинству эмиграции и вообще всем оставшимся на дореволюционных позициях. Главное тут это:

1) идея тройственного кризиса жизни: крушения старого мира, называвшего себя «христианским», но не бывшего им в действительности, крушения идеала «земного рая» во всех его проявлениях (земной «ад» вместо рая), крушения традиционных форм религии, «слепой» и «наивной» веры;

2) идея происходящего разделения мира, отделения и размежевания двух начал: с одной стороны, явление миру «русского Христа», но явление его не в торжестве, блеске (как часто думали славянофилы, Соловьев (ранний) и отчасти Достоевский), а среди неслыханных унижений, когда одна за другой смываются с древней иконы русской Церкви вековые слои красок, положенных безвкусными и грубыми мастерами, и открывается миру подлинный лик XII столетия или еще более ранний лик, равного которому по красоте нет во всем мире (слова профессора Анисимова (4) о реставрированной им в 1926 году Владимирской Иконе Божией Матери), сочетающий древнее эллинство с христианской мыслью; – с другой – подготовка явления миру «великого человека»: через разрушение традиционной веры, через стихию атеизма и материализма, через «диалектику» (первый шаг от материализма) – к теософии, к «новой религии»;

3) третье Возрождение (и, может быть, последнее: первое – романское, второе – германское, третье – славянское) придет не легко, не быстро, а через страдания, падения, катастрофы, так как «путь Возрождения есть путь Креста» и только их слияние даст искомый синтез (Возрождение без Креста – Леонардо, Гёте, эллинство; Крест без Возрождения – Савонарола, Аввакум; Возрождение через Крест – Микель-Анджело, Бетховен, Достоевский); отсюда – резкое отрицание всяких «интервенций» и «реставраций»: не политика, не реакция и не пошлое болото парламентаризма – а только духовное Возрождение народа через страдания, через падения, даже через гибель тех, чей дух не устоял в борьбе (это самый страшный для нас вопрос, ибо тут часто речь идет о самых родных и близких людях).

Пред величием всего происходящего – так ничтожны все политические программы, споры о «форме правления» и т.п. С одной стороны – строящаяся грандиозная Вавилонская башня, с другой – страстные гимны из катакомб, пещер, пустынь, лесов, – а там, в своих муравейниках – Тардье, Мюллеры, Гендерсоны (5), консерваторы и либералы. Я не говорю, что все это не нужно, но все это ужасно далеко от нас и кажется крошечным. В северных лесах – таинственная встреча русского интеллигента, отрицателя и революционера, во имя свободы не принявшего Вавилонской башни, в пиджаке à la Хендерсон, может быть с книжкой какого-нибудь Мюллера или Уэбба (6) в кармане, но по духу того же странника и искателя – и седого монаха, с седой гривой, как у Кирилла Александрийского (7), когда-то скромно ютившегося в провинциальной обители, в стороне от казенной церковности, а теперь – потрясающего мир грозным словом: «аще весь мир причастится, – я не причащуся…» Новое сочетание христианской любви и героического идеализма. А тут – какой-то самодовольный Тардье и «держатели русских ценностей»! Намечаются три пути для создания «великого человека»: «хлеб» (социализм), «авторитет» (фашизм) и «чудо» (теософия). Вы пишете о провинции. Но кто знает, где теперь провинция, а где – столицы? Столицы стали периферией, а провинции – «сердцем мира». Хотя благодаря этому происходит некоторый разрыв между внутренней и внешней сторонами жизни.

«Столп и Утверждение Истины» нарушила мое равновесие именно во втором смысле: «пробудила новые проблемы» и тем самым разрушила прежний, раньше казавшийся столь твердым синтез. Сделала она это своей первой главой «Сомнение», где доказывается невозможность найти путем философской мысли безусловно достоверное основание для философии и необходимость «прыжка», т.е. «веры». Но я не мог успокоиться на этом выводе: это значило бы отказ от философии, мысли, от безусловных оснований. Мне показалось, что я нашел отправную безусловно достоверную точку – в «первично данном», в так называемых «данных сознания», т.е. самоочевидном факте: «есть окружающий мир, деревья, птицы, люди, я сам, всё, что я мыслю, чувствую, сознаю». В этом сомневаться нельзя (если даже считать это всё «иллюзией» и т.п.). Так я подошел к «феноменологии», к «основной науке» с ее «чистым описанием». Прочел, что смог достать на русском языке о Гуссерле, прочел «Явление и смысл» Шпетта, его же статью о скептицизме и «Разум или Мудрость» (8). Стремление феноменологии построить основную науку, утвердить и обосновать абсолютно-достоверное мне близки и понятны, но резкое отделение от феноменологии метафизики, как «соблазна», как области чисто гипотетической, даже прагматической, затем двусмысленные антихристианские выпады в духе Ницше, – все это чуждо духу критицизма и подлинной философии. Из замкнутого круга «первично данного» надо найти выход к тому, что «только задано». Я не сомневаюсь, что я сейчас есмь, но – буду ли я после смерти? Я не сомневаюсь, что мир существует (т.е. дан моему сознанию), – но существует ли Бог, т.е. вечно-сущее, абсолютное? И если да, то как можно доказать это так, чтоб не было никаких сомнений, т.е. чтоб это было не гипотезой, не теорией, не фактом опыта только, а безусловно-достоверным? Существование Бога как предмет философии должно быть доказано, как и бессмертие души, хотя в жизни я могу верить без доказательств, интуитивно. И если б даже мой разум (не рассудок, конечно) удостоверился в бытии Бога, то как доказать достоверность самого разума? Эти вопросы – всё еще для меня проблемы. Может быть живой религиозный опыт помог бы мне в разрешении этих вопросов, но у меня пока есть только слабые урывки такого опыта. Кстати, автор книги о «Столпе и Утверждении Истины», кажется, жив.

С Вашим взглядом на догмат я вполне согласен. Но я отделяю веру в догматы Церкви от догматизма (как Церковь – от «церковничества», обновление – от «обновленчества», социализм – от «социалистичности» и т.д.). Ваша мысль о необходимости духовной борьбы «на два фронта» – это то, к чему меня привела самая жизнь. Часто вспоминаю слова Соловьева: «когда я вижу современных христиан, то мне хочется соединиться с безбожниками для борьбы с этими христианами». И мне кажется, что наши «безбожники» сделали великое дело для религии, принесли ей великую пользу своей борьбой: они очистили Церковь (и очищают ее) от исторического сора и грязи. Что этот сор еще есть и еще не до конца вычищен, показывает существование в Церкви деятелей, подобных «Финляндскому» (9). Разумеется, слов Соловьева нельзя сейчас повторить безоговорочно, так как нынешнее «безбожие» весьма отличается от атеизма 90-х годов и само по себе есть такое же «угашение духа», пошлость и косность, как и псевдо-церковная идеология в духе Поселянина (10) или Нилуса (11). Часто как-то вспоминаются слова Брюсова (12):

А мы, мудрецы и поэты,

Хранители тайны и веры

Унесем зажженные светы

В катакомбы, в пустыни, в пещеры…

Мне кажется, что все прямолинейные схемы упраздняются тем парадоксальным фактом, что адогматик и скептик Шестов или материалист Леопарди (13) духовно ближе, чем «религиозные писатели» Поселянин, Круглов (14), или «апологет» Светлов, думаю, не только для меня, но и для всех почти людей творческой религиозной мысли. А реакционер Леонтьев или Ж. де Местр читаются с большим интересом, чем «проповедник любви» Толстой, или Гр. Петров (15) с его «розовым либерализмом». Кажется, об этом парадоксе писал еще В. В. Розанов.

Хотелось бы Вам еще о многом написать. Но об очень многом и важном не напишешь. Вас удивляет, откуда я доставал книги? Доставал я их отчасти случайно, отчасти же тогда, когда жил в больших городах: Москве, Киеве, Харькове, Полтаве. Книги, интересующие меня, доставать теперь невероятно трудно. Поэтому много очень нужного я не читал. Вообще я большой дилетант: читать приходилось урывками, без строгой системы. Сначала мешала читать общественная деятельность, потом – ужасная глушь, теперь – необходимость борьбы за существование. Наряду с духовным одиночеством эта невозможность закончить и систематизировать свои знания для меня самое тяжелое. Большая часть сил уходит на внешнюю работу, на статистику, и она так отнимает много времени, что нет возможности по-настоящему работать над собой. ВУЗы для меня закрыты, да и что бы я мог получить в них? Знакомство с «диалектикой»? Так лучше с ней познакомиться из Гегеля. Моя мечта – учиться там, где преподают авторы «Души человека» и «Основ интуитивизма» – неосуществима. А я слышал, что там есть возможность свободно думать и верить? Я бы очень хотел переписываться с Вами. Интересует меня буквально всё: и современные религиозные искания и церковная жизнь Запада, и искусство (особенно поэзия и музыка), и наука, и философские течения и социальные движения, и быт, и природа, и современный Восток, особенно Индия и Ганди, и Китай, и возможности «панмонголизма» и социализм, – и жизнь русских, их настроения, взгляды. Ведь я могу только урывками следить за духовной жизнью Запада (вообще заграницей) по нашим газетам и журналам, иногда по отдельным издаваемым книгам. За последние годы я знаю о Шпенглере, о М. Шелере, о спиритических увлечениях, об Эйнштейне, о Ганди и Рабиндранат Тагоре, о Роллане, Цвейге, последних новеллах Гауптмана, Фрейдизме, сдвигах среди социалистов, росте католицизма, фашизме… Это главное. Но духовная атмосфера Запада для меня очень неясна. А Вы верно тоже читаете русские газеты и журналы, книги. У нас много интересного в области техники, специальных наук, социальных экспериментов, но в области духа – почти ничего. Т.е. оно есть, но – «в глубине», внутри. Интересно, как симптом, как знамение так называемое «деборианство», новая господствующая форма «диалектического материализма». После смерти Степанова (16) и Богданова (17), оно стало официальной идеологией. Его нельзя не считать «шагом вперед» от пошлости механического мировоззрения и домашнего «эмпириомонизма». В музыке, живописи – ничего нет. Я Вам посылаю рисунок моего друга, может быть он напомнит Вам Россию. В литературе интересны Леонов, Федин («Трансвааль»), Пильняк, Клычков (18), Лидин (19). Да впрочем, Вы верно их читали, хотя бы мельком. Все это очень незначительно. Есть два больших имени в современной украинской поэзии: М. Рыльский (20) и П. Тычина (21). Если интересуетесь украинской литературой и не сможете их достать, – я пришлю Вам кое-что из их стихов. Впрочем, есть талантливые русские поэты, но они неизвестны. Буду писать Вам все, что можно, из интересующего Вас в нашей жизни «на родине». Среди нас, людей ищущих, сейчас особенно интересуются Пушкиным, Тютчевым, Достоевским и Вл. Соловьевым. А из «молодых»: Блоком и Есениным. Особо стоит Белый (вышел недавно том его воспоминаний «На рубеже двух столетий» – необыкновенно интересных). К нему скорей «присматриваются». Большие споры до сих пор вызывает книга Флоренского. Не знаете ли Вы, где живет теперь Вяч.Ив. Иванов? Я живу в семье его старых знакомых и они очень интересуются его судьбой. Меня очень интересует также автор «Света Невечернего». Ему я тоже многим обязан духовно. Если это не будет неудобно, – передайте ему от меня привет с родины. Хорошо, если б Вы как только получите это письмо, поскорей сообщили о его получении. Письмо от Вас шло всего 10 дней. Я Вам очень, очень благодарен за Ваш добрый и чуткий отклик на мое письмо. Искренно уважающий Вас Ю.П.

Адрес мой тот же.

14 апреля 1930

<…>

Примечания

1.                   Порка освященными ивовыми ветвями происходит утром Вербного воскресенья возле церкви или дома с приговорами: «Верба красна, бей до слез, будь здоров! Не я бью – верба бьет, верба хлест бьет до слез!»

2.                   Название пьесы Леонида Андреева (СПб., 1909). 

3.                   См.: Цвейг С. Три мастера: Диккенс, Бальзак, Достоевский (1919).

4.                   Анисимов Александр Иванович (1877–1937) – историк и реставратор древнерусской живописи. В 1929 г. прекратил всякую общественную деятельность. 6 октября 1930 г. арестован по делу о «шпионаже и вредительстве через Центральные государственные реставрационные мастерские». 23 января 1931 г. приговорен к 10 годам лагерей. Отбывал наказание в Соловецком лагере особого назначения (Кемский лагпункт). С мая 1931 до середины 1932 г. работал в музее Соловецкого лагеря, реставрировал иконы, читал доклады. В 1937 г. переведен в Беломоро-Балтийский лагерь (лагпункт Кузема). 22 августа 1937 г. в лагере был арестован, а 26 приговорен Тройкой НКВД Карельской АССР к расстрелу. Расстрелян 2 сентября 1937 г. в урочище Сандармох под Медвежьегорском. Сейчас на этом месте мемориальное кладбище «Сандармох».

5.                   Тардье Андре (1876–1945) – участник Первой мировой войны, помощник Жоржа Клемансо на Парижской конференции 1919 г. Был министром освобожденных регионов (Эльзаса и Лотарингии). Критиковал французскую парламентскую систему. Мюллер Герман (1876–1931) – немецкий политик, член Социал-демократической партии Германии. Рейхсканцлер Германии в 1920 и 1928–1930 гг. Гендерсон Артур (1863–1935) – один из руководителей лейбористской партии Великобритании. Во втором лейбористском правительстве Макдональда (1929–1931) Гендерсон был министром иностранных дел. При нем были восстановлены (3 октября 1929) дипломатические отношения между СССР и Англией, разорванные консервативным правительством Болдуина после налета на Аркос в мае 1927, а 16 апреля 1930 г. Гендерсоном было подписано временное англо-советское торговое соглашение.

6.                   Вебб (Уэбб) Сидней Джеймс, барон Пассфилд (1859–1947) – английский экономист, лидер фабианства, основатель Лондонской школы экономики и политических наук. В 1932 г. посещал СССР. Прославился ярко выраженной просоветской позицией.

7.                   Кирилл Александрийский (376–444) – отец церкви, христианский египетский экзегет и полемист, возглавивший оппозицию несторианству. Представитель александрийской богословской школы.

8.                   Имеются в виду труды Г.Г. Шпета (1879–1937) «Явление и смысл» (1914), «Скептик и его душа» (1919), «Мудрость или Разум» (1917).

9.                   Финляндский – Сергий (в миру Страгородский Иван Николаевич, 1867–1944); Патриарх Московский и всея Руси (1943), был архиепископом Финляндским и Выборгским (1905–1917). См. прим. 10 к письму от 4 января 1930 г.

10.                Погожев Евгений Николаевич (1870–1931) – русский публицист и религиозный писатель, подписывавшийся псевдонимом Е. Поселянин.

11.                Нилус Сергей Александрович (1862–1929) – религиозный писатель и общественный деятель, известен как православный автор и публикатор «Протоколов сионских мудрецов».

12.                Стихотворение В. Брюсова «Грядущие гунны» (1904–1905).

13.                Леопарди Джакомо (1798–1837) – итальянский романтический поэт, мыслитель-моралист.

14.                Круглов Александр Васильевич (1852–1915) – русский писатель. Печатался в периодических изданиях, выпустил ряд книг («Старь и новь», «Господа-земцы», «Губернские сказки», «Немудреное счастье» и др.) Им написаны очерки «Вологда и Вологодский край», «Кружевница» и др. На творческую деятельность А.В. Круглова большое влияние оказал Ф.М. Достоевский.

15.                Петров Григорий Спиридонович (1866–1925) – священник, общественный деятель, журналист, публицист и проповедник, сторонник христианского социализма.

16.                Степанов Иван Иванович, Скворцов-Степанов (настоящая фамилия – Скворцов, литературный псевдоним – И. Степанов, 1870–1928) – советский государственный и партийный деятель, историк, экономист.

17.                Богданов Александр Александрович (1873–1928) – философ, политический деятель, вместе со Скворцовым-Степановым написал курс политической экономии (1925).

18.                Клычков Сергей Антонович (1889–1937) – поэт, прозаик и переводчик. Переводил эпосы народов СССР, народные песни и сказания. В 1937 г. был арестован по ложному обвинению, 8 октября 1937 года приговорен к смертной казни и в тот же день расстрелян. В 1956 году реабилитирован.

19.                Лидин Владимир Германович (настоящая фамилия Гомберг; 1894–1979) – писатель. В 1930-х гг. появляются его книги «Путина» (1930), «О Дальнем Востоке» (1932), роман «Великий или Тихий» (1933) и др. – о строительстве новой жизни на Дальнем Востоке.

20.                Рыльский Максим Фадеевич (1895–1964) – поэт, переводчик, в частности, в 1927 г. перевел поэму Адама Мицкевича «Пан Тадеуш». В 1931 г. был арестован и почти год провёл в тюрьме. После освобождения в 1931 г. изменил направление творчества. В сборнике «Знак терезів» (1932) продемонстрировал активное принятие советской действительности, благодаря чему он – единственный из неоклассиков – пережил годы Большого террора и даже был причислен к официальным поэтам советской власти.

21.                Тычина Павло (Павел) Григорьевич (1891–1967) – поэт, государственный и общественный деятель, академик АН УССР (1929). Автор лирических сборников «Солнечные кларнеты» (1918), «Плуг» (1920). В ноябре 1933 в газете «Правда» было напечатано на украинском языке стихотворение «Партия веде» (сборник «Партия ведёт», 1934).

6 июля 1930 г.

Глубокоуважаемый Николай Александрович!

Я уже было думал, что не получу от Вас ответа на второе мое письмо, но к счастью получил.

В моем прошлом письме я слишком сжато выразил некоторые мысли, а потому дал повод к недоразумениям. Я не думаю, что теософия может заменить христианство, не думаю, что может появиться новая религия – выше и истиннее христианства. Я верю в то, что именно в христианстве нам дана полная Истина, та самая, которая задана в философии и составляет предмет исканий последней.

Но я думаю, что на почве, расчищенной безбожием, должна появиться новая религия, которая попытается заменить христианство, выдавая себя за нечто более высокое, и что эта новая религия, подготовляемая теософами и оккультистами, может стать даже господствующей в массах, среди которых христианство с его бескорыстием и чистотой делается все более непопулярным, и что новая религия выдвинет своего мессию, которым возможно будет именно тот «великий человек», о котором пишет Соловьев в «Трех разговорах». Тогда христианство, прошедшее быть может чрез новые катакомбы и внутренно возрожденное, станет уделом лишь очень немногих, преданных Христу и не могущих с Ним расстаться людей. Относительно моего рационализма и стремления искать разумных оснований для всех вещей мне уже многие говорили. Но очевидно с этим я бессилен справиться. Знание я ставлю выше веры. Вера – неполное знание. Я не могу разделять взглядов славянофилов на этот вопрос. Философский разум неизбежно стремится заменить веру знанием. Где есть вера – всегда есть сомнение, – знание убивает сомнение. Разумеется только безусловное знание; гипотеза – та же вера. Весь трагизм в том, что здесь, на земле мы никогда не будем знать всей Истины: «жизнь коротка, а знание безгранично» (как сама Истина). Поэтому нам и нужна вера. Вера дает нам всю Истину, как гипотезу, как возможность, как надежду! В этом смысле вера выше нашего неполного, частичного знания. Но знание полное, осуществляемое историей философии, еще не законченное, но вечно завершенное в Боге – это знание выше веры. Отсюда неизбежный дуализм земной жизни: «Верите ли Вы в Бога». – «Да, верю». – «Знаете ли вы, что Бог есть?» – «Нет, не знаю, но стремлюсь узнать». – Весь вопрос в том, как узнать? На этом пути меня очень интересует Гуссерль и его школа. Когда я говорю о доказательствах, я не говорю о математических, или физических доказательствах, а о логических в широком смысле, где логическое совпадает с разумным (с разумным в смысле мысли вообще, а не рассудка). Надо найти безусловно достоверную область, опираясь на которую, мы путем философской мысли можем с такой же безусловной достоверностью дойти до познания Сущности. Эта область есть: это сознание и сознаваемое (предмет сознания). Путем анализа данного, применяя может быть метод Платоновской диалектики, и нужно дойти до познания Истины, т.е. того, что есть и для чего оно есть. На этом пути придется встретиться и с Кантом, и с Фихте, и с Гегелем, и взяв у них то, что выдержит анализ, идти дальше. Объектом познания является всё, и сама мысль. Даже первый вопрос будет о достоверности мысли. Это будет нечто вроде того, что начал Вл. С. Соловьев в своей «Теоретической философии». Должны упасть старые рамки: гносеология соединяется с онтологией, логикой, метафизикой, получается единый путь мысли, исходной точкой которой является феноменология (беру это слово в условном значении), а вершиной – филокалия, т.е. наука о Красоте, как смысле всего. Да, «все берега сходятся».

Все это мне самому еще очень неясно, но я думаю об этом. Для того, чтоб Вам было ясно, в каком направлении движутся мои искания, я постараюсь послать Вам небольшую рукопись, нечто вроде философского дневника.

Относительно Финляндского (1), конечно, то, что я писал не имеет ничего общего с теми политическими и партийными нападками на него, которые Вы слышите кругом себя. Среди противников его и здесь встречаются люди неискренние, осуждающие его не по религиозным, а по политическим соображениям. И у вас его поносят, вероятно, очень часто люди, мечтающие о виселицах и былом величии. Но я против него из других соображений. Он под видом аполитичности опять внес в Церковь худшую из политик: пресмыкания перед силой, внес раздор, лукавство, доносы, клевету. Вы, конечно, мало знаете наши дела тут, но все его поступки были сплошным предательством, хотя бы сам он и имел наилучшие желания.

Правда, я стою несколько в стороне от внешне церковной жизни: слишком уже несимпатичны современные церковные круги, но во всяком случае раскол, связанный с Финляндским, был у меня на глазах. Если нельзя достать Ваши новые книги, то нельзя ли достать от Вас более старые издания, которые я не читал, а здесь они не продаются, хотя и не запрещены: это «Смысл творчества», потом профессора Булгакова «Философия хозяйства» и Франка «Предмет познания». Автор «Столп и Утверждение» – жив. Будучи недавно в Москве я видел его, – и вот странно, он произвел на меня неприятное впечатление. Зато другой мыслитель, «язычник» – автор «Явление и смысл», «Скептик и его душа» и др. – очень понравился своей простотой, душевностью и человечностью. Знаете ли Вы, что на могиле Владимира Сергеевича Соловьева сломан крест (2)?

Меня страшно поражают выступления Ромэна Роллана. Я не могу поверить, чтоб автор «Жан Кристоффа» мог писать в таком фальшивом тоне. Какого Вы мнения о нем? Чем именно антропософия противоположна христианству?

Надеюсь получить от Вас ответ и на это письмо.

А о благом разуме скажу: «двум смертям не бывать»… и т.д.

Мне удалось купить Вашу книгу о Хомякове и Эрна о Сковороде (3). Не можете ли Вы указать мне, какие главные произведения А.Н. Шмит, где они печатались и где можно найти о ней статьи? У нас теперь философская новость – книги профессора А.Ф. Лосева, возвращающие – к Плотину и нео-платонизму (4). Этим летом будет философский съезд, конечно, официальный.

К нему уже вышло ряд новых книг по диалектическому материализму (Столярова (5) и др.)

Впрочем, философствовать все труднее, так как проблемы философии желудка, как 9 лет назад, занимают массу времени и нужны иногда усилия, чтобы оторваться от них. Искренно уважающий Вас

Ю.П.

Примечания

1.                   См. прим. 9 к письму от 14 апреля 1930 г.

2.                   На кладбище Новодевичьего монастыря погребены трое Соловьевых: отец – Сергей Михайлович и два его сына – Владимир и Всеволод. Могила Вл.С. Соловьева сохранилась до наших дней. Сначала на ней был установлен простой деревянный шестиконечный крест с надписями «Ей гряди Господи Иисусе» и «Владимир Сергеевич Соловьев» (снесен в 1930 г.). В 1933 г. на могиле был поставлен новый крест. В 1950-х годах крест заменили новым памятником, материалом для которого стало одно из бесхозных надгробий. Его распилили вдоль и затем одну из частей установили над местом, где был похоронен Вл.С. Соловьев. Второй фрагмент был поставлен на соседней могиле, где лежат мать философа и его сестра Поликсена.

3.                   См.: Бердяев Н.А. Алексей Степанович Хомяков. М., 1912; Эрн В.Ф. Гр.С. Сковорода. Жизнь и учение. М., 1912.

4.                   См.: Лосев А.Ф. Диалектика числа у Плотина. М., 1928; Он же. Критика платонизма у Аристотеля. М., 1929; Он же. Очерки античного символизма и мифологии. Т. 1. М., 1930.

5.                   Столяров А.К. (1885?–1940?) – философ, специалист по общей теории марксистской философии, участник дискуссии «диалектиков» и «механистов» 20-х – начала 30-х гг. ХХ в. Сведения о его жизни и деятельности пока не обнаружены (кроме некоторых публикаций). Известен своими статьями и книгой «Диалектический материализм и механисты» (3 изд., Л., 1930), направленными в защиту философской линии А.М. Деборина и против «тимирязевцев» («механистов»).

25 августа 1930 года

Многоуважаемый Николай Александрович!

Получили ли Вы мое последнее письмо от 6 июля с.г.? Неполучение ответа от Вас беспокоит меня. В нем я дал Вам ответы на некоторые Ваши вопросы и недоумения. Я хотел послать Вам еще кое-что из моих рукописей, но это удастся сделать вероятно лишь через 2–3 недели. Жизнь стала настолько тяжелой и трудной, столько времени поглощают служебные обязанности, что очень мало времени остается на самое главное. Впрочем, Вам это верно очень трудно представить: если самому не испытать – кажется невероятным. Этим только и можно объяснить некоторые заявления Р. Роллана. Возможно, что мне удастся уехать с Украины в более культурные места, ближе к центру.

Не так давно был я в Москве. Ездил на могилу Владимира Соловьева, но могилы не оказалось: уничтожена, как не занумерованная и не занесенная в список охраняемых могил. Та месть, которой Владимир Сергеевич боялся при жизни (после написания «Трех разговоров»), произошла после его смерти. Могилы его отца и брата сохранились вполне. – Зато в другом месте у меня была удача: мне удалось увидеть в Историческом музее Владимирскую икону Божией Матери, знаменитую чудотворную икону (кажется, из Успенского Собора), реставрированную профессором Анисимовым, открывшим подлинный Лик XI столетия необычайной красоты. Сам профессор Анисимов и некоторые другие знатоки иконографии Богоматери ставят этот Лик выше всех до сих пор бывших изображений Мадонны, выше Рафаэлевой «Сикстинской Мадонны», выше Васнецовских икон Владимирского Собора и др. Действительно – на иконе поражают глаза, собственно весь смысл и центр иконы в глазах – на темном традиционном византийском лике. Глаза не очень велики, но их выражение – неописуемо. Впечатление такое, будто видишь живые глаза из иного мира, и полная уверенность в том, что именно такие глаза должны быть у Божией Матери. Этого никак нельзя сказать про иные иконы Богоматери. Должно быть это и есть тот подлинный Лик, которого искал Блок, принимая за него иные обманчивые лики. Как удивительно, что именно теперь, в конце нашей истории, является нам тот Лик, который был впервые явлен в начале Руси в XI веке, а потом был скрыт от нас чужими наслоениями (профессор Анисимов говорил, что прежде, чем был обнаружен подлинный Лик, было снято несколько слоев красок более поздних «исправлений»). – Москва страшно меняется: уничтожаются древние памятники (Симонов монастырь, многие церкви и часовни) и строятся новые здания в американском стиле. В «Василии Блаженном» – Музей, по стенам антирелигиозные плакаты. – Музей Иконописи превращен в антирелигиозный Музей. – Сейчас это делает город еще более пестрым и своеобразным. Смесь всех стилей и эпох. Так будто «золотая дремотная Азия» (1) борется с деятельным и практическим современным духом, пришедшим из Америки. И последний торжествует, – пока в области звуков, – звона в Москве уже не слышно – один треск и «взревы» моторов. – Находясь в Москве особенно чувствуешь всю грандиозность происходящих событий и все ничтожество людей, мечтающих о восстановлении старого, сокрушающихся о своих обветшавших программах и платформах. Вот неисчерпаемая тема – смысл войны и революции, и почти все написанное об этом – убого и ничтожно. Маленькими платформенными смыслами подменяли подлинный смысл, открывающийся частично только теперь. Один только Соловьев (да раньше – Достоевский) – предугадал этот смысл. Но, – Слава Богу, – ни консерваторы, ни либералы, ни лабористы, – не могут помешать свершению этого смысла. Этот смысл раскроется в течение событий.

«…И с каждым годом, подбавляя ходу,

Река времен несется все быстрей

И, чуя издали и море и свободу,

Я говорю спокойно: панта рэй!..» (2)

И несмотря на все мучения и горе, я благословляю нашу революцию, как подлинную освободительницу от косного быта, от плоского рационализма, от розовых утопий, от обыденщины, от уверенности в прочности этого мира, от самодовольного доктринерства.

Ожидаю Вашего письма

Уважающий Вас Ю.П.

Примечания

1.                   Строка из стихотворения С. Есенина «Да! Теперь – решено без возврата» (1922).

2.                   Строки из стихотворения Вл.С. Соловьева «<Л. М. Лопатину>» (12 ноября 1896).

6 ноября 1930 г.

Многоуважаемый Николай Александрович!

Я долгое время не мог ответить Вам на Ваше письмо от 27 сентября ввиду моего переезда в Москву. Теперь я уже в Москве и прошу Вас писать мне по адресу: Москва, Почтамт, до востребования. С большим трудом удалось переехать, еще до сих пор окончательно не устроился, но все-таки самое главное уже сделано и, надеюсь, удастся здесь жить. Для меня это имеет значение: здесь у меня будет реальная возможность все свободное от службы время посвящать философии. Только в Румянцевской библиотеке и можно сейчас достать нужные для занятий философией книги. – За это время мне уже удалось кое-что достать. На Ваше письмо от 27 сентября сейчас отвечать не буду: мне нужно подумать над Вашими мыслями и привести в порядок те новые для меня идеи в области гносеологии, которые я нашел в некоторых из прочитанных за это время книг. Особенно заинтересовало меня то возрождение гносеологии классического немецкого идеализма, которое дает профессор Вышеславцев в «Этике Фихте» (1). Мне кажется, что именно на этом пути возможен выход из знаменитой антиномии о. П. Флоренского («интуиция – дискурсия»), выход рациональный, а не пробабилистический «прыжок». Если это Вас не затруднит, укажите, что следует прочесть из новейшей гносеологической литературы (Аскольдова «Мысль и действительность» (2), Ильина о Гегеле (3) и Франка «Предмет знания» (4) – я достал уже). <…>

Прочел я Вашу статью о П.А. Флоренском в «Русской мысли» 1917 года (5) по поводу его большой заметки о Хомякове в «Богословском Вестнике» (6), которую читал года три назад. Меня поразила верность некоторых Ваших характеристик его и захотелось по этому поводу подробнее написать Вам о некоторых моих наблюдениях над ним (ведь о. Павел Флоренский явление очень большое, не индивидуальное, а всемирно-историческое). В 1927 году я писал ему. Я жил тогда еще на дальнем севере. Писал, прочитавши его «Столп и Утверждение». На меня эта книга произвела громадное впечатление. Она разрушила в самом корне мое мировоззрение. Она подорвала самые основы моих гносеологических воззрений. Но и принять его взгляды я не мог. В то время я испытывал тяжкие религиозные сомнения и вообще не находил выхода из апории, которую он так блестяще изобразил в главе о «сомнении». Я и обратился к нему с письмом с просьбой дать мне некоторое указание и помочь выбраться из тупика мысли. Я подробно написал ему все о себе, написал, что мне нужна помощь духовно более сильного и знающего человека. Ведь я находился в духовно враждебном окружении и должен был сам пробиваться от атеизма к христианству. Он на письмо мне ничего не ответил. Этим летом будучи в Москве я разыскал его и был у него. От лиц, знающих его, я слышал, что он «приспособляется», но без доказательств, в чем именно. Я пробыл у него часов 5–6 подряд и больше не пойду к нему. Первое впечатление было: человек, страшно уставший и физически, и духовно, пресытившийся всем и устало-равнодушно относящийся к окружающему. Виден был необыкновенный ум, высокое мнение о себе, несмотря на внешнюю простоту и скромность, и какое-то отсутствие сердечности, душевной теплоты и ласки. Он сказал мне, что не ответил мне на письмо неслучайно, хотя и знал, что отсутствие духовной поддержки и могло духовно погубить меня. Каждый сам должен находить в себе силы для спасения. А кто слаб, кто не может выбиться и гибнет – «туда ему и дорога» (буквальные его слова). Видя, как это меня поразило, он сказал: «может быть это для вас звучит цинично, но это не так…» и привел цитату «из св. отец». Он еще много говорил об онтологизме и реализме, о смысле нашей эпохи, о себе, – но все это звучало для меня какой-то фальшью. Я ему сказал, что его слова не только циничны, но ужасно не соответствуют всем его мыслям о любви, дружбе, вообще тому доброму, любящему образу, который составляется на основании его книг и речей (ведь у него масса лирики). Неужели все это только «стиль»? В его словах доминировала нота покорности истории, подчинения Воле Божией, «закрывшей для нас на время небо». А за всем этим я ощущал холодное равнодушие к людям, их душе и горю. Может быть я не прав в отношении к нему. Как бы я хотел, чтоб это было так. – Обещанные Вам статьи – одну пришлю на днях, другую – пока обожду. Интересно, как постепенно исчезает в Москве всякая вещественная память о Вл.С. Соловьеве. Уже снесена церковь Неопалимой Купины, связанная с его именем и почти разрушены памятники его отца и брата. На месте их могил будет, кажется, огород. – Мне кажется, что в статье Вашей о Флоренском и Хомякове Вы упустили один важный момент, в котором Флоренский прав. У Хомякова есть в гносеологии уклон к субъективизму: у него критерием истины является ее соборность. Церковь непогрешима в истине, а потому все выраженное в Церковном соборном сознании есть истина. Но Истина есть истина сама по себе, независимо ни от какого сознания (ср. Вышеславцева). Вот в решительной формулировке этого основного принципа онтологизма и прав Флоренский. Двусмысленность Хомякова здесь следует устранить. В остальном Вы правы. Хомяков прав и в своем отрицании авторитета, и в признании свободы духа, как основы христианства. У о. П. Флоренского есть еще одна черта, которую Вы недостаточно подчеркнули: в его книге нет Христа. Там говорится о сомнении, о вере, о Троичности, о твари, о дружбе, о Софии, о святости, о Церкви, но Христа нет. Есть Свет Невечерний, но ведь это еще не Христос, это один только из ликов Христа, Христос в мистическом восприятии души подвижника, а не Христос Евангелия в объективной полноте Его образа. Для онтологиста очень странно стушевание образа Христа. У о. Флоренского образ Христа скрыт за золотой ризой. Христос сквозь призму опыта св. Симеона Нового Богослова, Григория Паламы и др. Все-таки это не первоисточник.

Нельзя отвергать опыта святых отцов (в конце концов сейчас даже протестанты не все его отвергают), но следует проверять его опытом Евангелия. У Достоевского же Христос есть и именно Христос Евангельский, т.е. безусловно подлинный, все собой обосновывающий. Проблема связи Христологии с основами философии, с гносеологией одна из самых трудных! Соловьев пытался как бы «дедуцировать» идею Христа из основных метафизических идей и это ему не удалось.

Каково место Христа в том завершенном круге, которым должна быть всякая философская система? От непосредственных данных сознания через различение «чистого опыта», иррациональной данности и обосновывающей ее мысли, познания мы приходим чрез длинный ряд промежуточных ступеней к идее Абсолютного, как завершению и основе всего сущего и мыслимого. Обоснование Абсолютного первое дело философии, самое очевидное и самое трудное. Второе дело – от Абсолютного обратный путь к «фактам», к познанию, в явление. Христос есть центр, сердце системы, где факт и идея сливаются воедино. Это осуществленное Абсолютное. Но Абсолютность, единственность Христа есть интуиция, ничем не доказуемая, кроме своей внутренней очевидности. У Гегеля в системе нет места для Христа, так же, как и у о. П. Флоренского. У Гегеля есть отвлеченный Логос, а у о. П. Флоренского мистический свет. А конкретный живой Христос есть Свет – Логос – Личность. У Достоевского живой центр – именно Христос, а человек лишь, как друг, или враг Христа. В этом я расхожусь с Вашей статьей об «откровении человека в творчестве Достоевского» (7).

Искренно уважающий Вас Ю.П.

P.S. <между строк> Есть ли сейчас за эти годы (после 1922–1923) что-либо крупное в русской философской мысли?

Примечания

1.                   См.: Вышеславцев Б.П. Этика Фихте. М., 1914.

2.                   См.: Алексеев (Аскольдов) С.А. Мысль и действительность. М., 1914.

3.                   См.: Ильин И.А. Философия Гегеля как учение о конкретности Бога и человека. М., 1918.

4.                   См.: Франк С.Л. Предмет знания. Пг., 1915.

5.                   См.: Бердяев Н.А. Хомяков и свящ. Флоренский // Русская мысль. Февраль. 1917. См. также: Символ. № 20. 1987.

6.                   В июльском-августовском номере «Богословского вестника» за 1916 г. появилась обширная статья П.А. Флоренского «Около Хомякова (Критические заметки)» (вскоре издана отдельной книгой: Сергиев Посад, 1916).

7.                   См.: Бердяев Н.А. Откровение о человеке в творчестве Достоевского // Русская мысль. 1918. Кн. III–IV.

Публикация, подготовка текста, предисловие и примечания Т.Г. Щедриной