Жак де Витри. «Житие Марии д’Уанье»

Предисловие (фрагмент)

Ты видел также некоторых жен, восходивших к Богу в столь особенном и удивительном любовном порыве, что они от желания не могли подняться с постели многие годы. Кроме Него, у них не было иной причины болезни. От тоски по Нему растворялись их души в сладостном упокоении с Господом. Чем больше они укреплялись духом, тем больше расслаблялись телом. В сердце своем они восклицали, хотя из стыда и молчали устами: «Подкрепите меня вином, освежите меня яблоками, ибо я изнемогаю от любви»[1]. Одна [из этих жен] стяжала столь великий дар слез, что всякий раз, когда Бог, в силу помышлений [о Нем], пребывал в ее сердце, из глаз ее от благоговения источался слезный поток, так что на щеках, по причине постоянного истечения слез, образовались следы. Но слезы не опустошали [ее] головы, а наполняли разум некоей силой, услащали дух изысканным умащением, удивительным образом обновляли [ей] даже самое тело и веселили священным порывом сего истечения весь Божий град. Прочие жены исторгались из себя оным опьянением духа и в святом молчании проводили без малого целые дни, пока Царь возлежал на ложе Своем. И у них не было ни слова, ни чувства, обращенных к чему-либо внешнему. Их чувством овладевал Божий мир, и он погребал его так, что они не могли быть разбужены никаким криком. Они, вообще, не могли бы почувствовать никакого повреждения тела, если бы их даже жестоко избили <...> Видел я еще одну жену, она исторгалась из себя чаще, чем двадцать пять раз на дню. В моем присутствии она была в восхищении, как думаю, более семи раз. В какой позе она находилась, в той и оставалась недвижимой, пока не приходила в себя, однако, сколь бы сильно не наклонялась, не падала, будучи поддерживаема сообщенным ей Духом. Рука ее всякий раз неподвижно повисала в воздухе в том положении, в каком была застигнута [восхищением]. И когда она приходила в себя, то исполнялась такой сильной радостью, что – перед другими [людьми], справлявшими праздник, – была вынуждена обнаруживать внутреннюю радость посредством телесного танца, подобно тому, как Давид скакал пред ковчегом Завета, согласно слову: «Сердце мое и плоть моя восторгаются к Богу живому»[2].

Генрих Сузо. «Vita»

Глава II. О сверхъестественном восхищении,

 которое с ним приключилось

В самом начале один раз случилось, что в день святой Агнессы он отправился в храм, – братия уже отобедала. Он был там один и стоял среди нижних сидений правого хора. В то самое время он был особенно угнетен тяжким страданием, которое на него навалилось. И вот, когда он стоял безутешный, и никого не было с ним и не было подле него, душа его оказалась восхищена, он не знал, в теле или вне тела[3]. И тут увидел он и услышал, что никакой язык не способен изречь. Оно было бесформенно и безóбразно и все же несло в себе дружелюбную радость всякой формы и всякого образа. [Его] сердце алкало и все же было вдоволь насыщено, ум весел и очень подвижен, желания у него улеглись и стремленья угасли. Оцепенев, он застыл в исполненном света сиянии и в нем обрел забвение себя самого и всяких вещей. Был ли то день, была ли то ночь, того он не ведал; то была разверзшаяся сладостность вечной жизни, данная его ощущению, недвижимая, тихая. Потом, придя в себя, он изрек: «Если сие не Царство Небесное, тогда я не знаю, что такое Небесное Царство. Ибо никакое страдание, которое может быть названо словом, не способно заслужить той радости, которой человеку предстоит обладать вечно». Оный всесильный порыв длился час, а может быть и половину того. Оставалась ли душа в теле или была из тела исторгнута, было ему не известно. Когда он вернулся в себя, с ним во всех отношениях было как с человеком, что возвратился из другого мира. На какой-то краткий миг его телу стало так скверно, что он и не думал, что человек, если он, конечно, не при смерти, может испытать столько боли за столь малое время. В себя он пришел с бездонным стоном, и тело его, вопреки его воле, обмякнув, осело на пол, словно у человека, который от бессилия валится в обморок. Он воскликнул в себе и издал глубокий стон внутри себя самого и сказал: «Увы, Боже, где был я, где я теперь?» И изрек: «Ах, сердечное Благо, сей час никогда не уйдет из моего сердца». И он, вместе со своим телом, пошел, и внешним образом в нем никто ничего не увидел и не заметил. Но душа его и его разум внутри себя были исполнены небесного чуда, небесные отблески вспыхивали снова и снова в его сокровеннейших недрах. И с ним было, словно он парил в воздухе, силы его души были полны сладостным запахом неба – словно из баночки вытряхнули добрый электуарий[4], а баночка, тем не менее, сохранила его аромат. Сей небесный аромат оставался с ним после того долгое время, сообщая ему небесное томленье по Богу.

Глава III. Как он вступил в духовный брак

с Вечной Премудростью (фрагмент)

И покуда он тщился внутренним взором, насколько мог, Ее разглядеть в приводимых речениях Писания, Она ему явилась Сама вот в каком образе: Она парила на троне высоко над ним в окружении облаков; подобно Звезде утра, сверкала и сияла, как игривое Солнце. Короной Ее была вечность, Ее одеянием – блаженство, словом Ее была сладостность, а Ее окружением – умиротворение всяческих вожделений. Она была далёко и близко, высóко и низко. Она всему соприсутствовала и была все-таки скрыта. Она позволяла с собою общаться, но никто Ее не был способен постичь. Она возносилась выше верхнего предела небес и касалась глубин бездны. Она мощно простиралась от края до края и благостно всем управляла. Только он думал, что пред ним прекрасная дева, как тотчас же находил пред собою горделивого юнкера. Порой Она выглядела как мудрая мастерица, а порой как расторопная полюбовница. Она к нему милостиво обратилась, дружелюбно приветствовала и благосклонно сказала: «Praebe, fili mi, cor tuum mihi! Дай мне сердце твое, чадо мое!»[5]. Он преклонился к Ее стопам и сердечно возблагодарил изнутри смиренного основания. Вот что с ним тогда приключилось, и большего не могло выпасть на долю его.

Глава IV. Как он начертал на сердце своем

возлюбленное имя Иисусово (фрагмент)

В пылкой решимости он отбросил спереди скапулярий[6], приоткрыл свою грудь, взял в руку грифель и, воззрев на свое сердце, сказал: «О, Боже всесильный, дай мне ныне силу и власть исполнить мое пожелание, ибо ныне Тебе надлежит втечь в основание моего сердца». И он начал – проткнул грифелем плоть возле самого сердца и стал тыкать туда и сюда, сверху и снизу, пока не начертал на своем сердце имя «IHS». От острых уколов из его плоти пролилось много крови, и она побежала по телу вниз к чреву. Из-за пламенной любви ему было на это столь упоительно смотреть, что он почти не ощущал боли.

Глава XV. Об истязании плоти

В молодости он имел весьма здоровое естество. Когда оно начало себя проявлять, и он приметил, что сам себе становится в тягость, то это было для него горько и тяжко. Он выдумывал всякие хитрости и налагал на себя великую епитимью, чтобы суметь тело подчинить духу. Власяницу и железную цепь он носил довольно долгое время, пока не стал истекать кровью, и ему пришлось их отложить. Втайне он попросил изготовить себе нательную рубаху, а в нее вделать ремни. В ремни были вогнаны полторы сотни колючих иголок. Они были из меди и остро заточены. Острия же иголок во всякое время были направлены к плоти. Платье он сделал достаточно узким и стянутым спереди, дабы оно облегало тело как можно тесней и колючие иглы вонзались во плоть. Он закреплял его на такой высоте, чтобы оно поднималась ему до пупа. В нем-то он и спал по ночам. Летом, когда было жарко, и от ходьбы он становился усталым и хворым, или в его бытность лектором или когда он лежал изнуренный трудами и его мучили насекомые, то, распростертый, он временами вопил и издавал в себе стоны и из-за неудобства переворачивался все снова и снова, как будто червь, когда его колют острыми иглами. С ним часто случалось, что он лежал словно в муравейнике – так его мучили насекомые. Когда ему хотелось уснуть или же когда он засыпал, то они сосали его и жалили, как будто бы соревнуясь друг с другом. Порой он восклицал к всемогущему Богу от полноты сердца: «Увы, Боже милостивый, что же это за пагуба! Для того, кого губят убийцы либо сильные звери, это кончается быстро. А я лежу здесь, среди этих отвратительных насекомых, и умираю, но не могу умереть». Зимой никогда не бывало столь долгих ночей, да и не бывало настолько знойного лета, чтобы он был ими оставлен. И дабы в сей пытке обрести еще меньше покоя, он выдумал вот что. Он обматывал вокруг своего горла часть пояса и хитроумно прилаживал к нему две петли из кожи, в них продевал свои руки и запирал там запястья на пару замков, ключи же оставлял пред постелью на какой-то доске, покуда не поднимался к заутрене и не освобождал себя сам. Таким образом, его руки с обеих сторон были вытянуты петлями вверх подле горла, и он так на них закреплял эти петли, что, если бы келья вокруг него загорелась, то он себе не сумел бы помочь. Сие он проделывал до тех пор, пока у него кисти рук и сами руки не начинали от напряжения дрожать, и тогда он придумал еще кое-что.

Он велел сделать себе две перчатки из кожи, какие обычно носят работники, когда собирают колючие ветки, и попросил жестянщика прикрепить к ним острые медные штырьки. Оные перчатки он надел на ночь. Сие он сделал затем, чтобы, если б во сне невзначай захотел сбросить с себя власяницу или иным каким-нибудь образом подсобить себе в той грызне, каковую учинили над ним насекомые, острые штыри пронзили ему тело; так и оно случилось. Захотев помочь себе руками, он во сне провел острыми штырями себе по груди и исцарапал себя. Он нанес себе столь ужасную рану, словно некий медведь изодрал его, придавив когтистыми лапами, так что у него стала гнить плоть на руках и около сердца. Когда же, спустя много недель, он исцелился, то поранил себя опять, нанеся новые раны. Сие мученическое упражнение совершал он на протяжении целых XVI лет. Впоследствии, когда жилы его охладели, а естество пришло в запустенье, ему на Троицу в видении явился небесный посланник и дал ему знать, что Бог от него больше сего не желает. Тогда он сие прекратил и выбросил все в сточные воды.

Глава XVI. О колючем кресте, который он

носил у себя на спине (фрагмент)

Прежде всех других упражнений его преследовала неотступная мысль – носить на своем теле какой-нибудь знак искреннего сострадания тяжким страстям его распятого Господа. И вот, соорудил он себе из дерева крест, бывший длиной с вытянутую руку мужчины и имевший обычную ширину. В него он вбил XXX железных гвоздей, особенно памятуя обо всех ранах Господних и о пяти Его знаках любви. Сей крест он приладил на свою обнаженную спину меж плеч, к самой плоти, и восемь лет постоянно носил его денно и нощно во славу распятого Господа. В последний же год он воткнул в крест еще семь иголок, так что острия пронзили его насквозь и остались торчать, а их концы, выступавшие позади, он обломал. Ранения сих заостренных иголок он переносил во славу той пронзительной сердечной скорби пречистыя Богородицы, что так беспощадно изранила ее сердце и душу в час безотрадной кончины Господней. Так как поначалу сей крест Служитель привязал к голой спине, его изнеженное естество пришло в содрогание, и он слегка притупил острые гвозди о камень. Впрочем, оная робость, недостойная мужа, вскоре его огорчила, и он напильником снова их сделал острыми и колючими и вновь взвалил на себя крест. Он раздирал ему спину там, где выступали кости, кровавил и ранил его. Где бы Служитель ни сидел или ни стоял, у него было чувство, словно на нем лежит ежовая шкура. Когда его кто-то случайно касался или проводил рукой по одежде, крест царапал его. Дабы сей скорбный крест доставлял ему больше терзаний, он вырезал на нем сзади любезное имя «IHS». С этим самым крестом он долгое время каждый день совершал два аскетических упражнения, и вот каким образом: он ударял себя сзади по кресту кулаком, гвозди вонзались во плоть и оставались торчать, так что ему приходилось вытягивать их вместе с одеждой. Удары по кресту делались так незаметно, что их никто не смог бы увидеть. Первое упражнение он совершал, когда в своем созерцании подходил к той самой колонне, подле которой благой Господь был подвергнут свирепому бичеванию, умоляя Его, чтобы Он Своими ранами исцелил его раны. Другое упражнение он совершал, когда впоследствии приходил к подножью креста, а на нем был распят Господь, и он пригвождал себя к Нему, – да никогда не отделится от Него. Третье же упражнение он совершал не всякий день, но творил его, если позволял себе чрезмерное удовольствие или беспорядочную утеху в питье, еде и в подобных вещах.

Однажды Служитель имел неосторожность взять в свои руки, без всякого злого умысла, руки двух девиц, сидевших у всех на глазах подле него в общине. Вскоре он пожалел о такой неосмотрительности и решил, что в сей беспорядочной утехе дóлжно покаяться. Когда он отошел от девиц и пришел в капеллу на свое тайное место, то начал бить за проступок сам себя по кресту, так что острые гвозди впились ему в спину. Кроме этого, за такое злодейство он обрек себя на изгнание и не хотел позволить себе ходить после заутрени в зал капитула на обычное место молитвы пречистому небесному воинству, которое на этом самом месте предстояло ему в созерцании. А потом, желая полностью искупить свое злодеяние, он все же решился явиться туда, пал к стопам Судии и на глазах у Него совершил упражнение с крестом. Затем он начал обходить зал кругом перед святыми и XXX раз повторял упражнение, так что кровь стекала у него по спине. Вот как, жестоким наказанием он искупил утеху, каковую имел беспорядочным образом.

После того, как пелась заутреня, он [обычно] шел в зал капитула, на свое тайное место, и творил там сотню метаний земных и сотню коленопреклоненных, и каждое метание – с особенным размышлением, и из-за креста они причиняли ему ужасную боль. Ибо, с силой притянув к себе крест и прижав его ближе к телу, как надевают обруч [на бочку], а именно так он в то время и делал, Служитель творил, падая на землю, сотню поклонов, и от падения гвозди втыкались в него. Когда он вставал, то вырывал их наружу, и вновь из-за падения они протыкали ему новые дыры, и это было мучительно. Когда же гвозди в нем оставались торчать в прежнем месте, то сие было терпимо.

Прежде этого упражнения у него было иное. Он сам себе изготовил кнут из ремня. Его он попросил усадить колючими медными шпильками – острыми, как грифель, – так чтобы оба конца выступали с двух сторон из ремня. Таким образом, каждая шпилька была обоюдоострой; каким бы местом ремень ни касался тела, он наносил раны. Из него-то Служитель и соорудил себе плеточку. Поднявшись до заутрени, он отправлялся во храм, и, встав перед телом Господним, начинал себя изо всех сил бичевать. Так делал он довольно долгое время, покуда о том не проведала братия, тогда он это оставил.

В день святого Климента, когда началась зима, Служитель совершил генеральную исповедь[7]. А когда стало смеркаться, он заперся в своей келье и обнажился до исподней рубахи из волоса. Он вытащил свою плетку с колючими шпильками и начал бить сам себя по телу, рукам и ногам, так что кровь потекла струйками вниз, словно при кровопускании. На плетке особо имелась искривленная шпилька, по виду напоминавшая крюк, когда она вонзалась в плоть, то вырывала ее. Этой плеткой он себя так крепко охаживал, что она у него разломилась на три части, и одна часть у него осталась в руке, шпильки же разлетелись по стенам. Он стоял окровавленный и осматривал себя: вид его был плачевным, в некотором смысле он походил на Христа, нашего Господа, когда Того подвергали ужасному бичеванию. От сочувствия к себе самому он от всего сердца расплакался, и, будучи обнаженным и окровавленным, преклонил колени свои на морозе и умолял Бога о том, чтобы Тот стер его прегрешения пред Своими милостивыми очами.

После этого, в поповское воскресенье[8], когда вся братия восседала за трапезой, он, как и прежде, пошел в свою келью. Раздевшись донага, он начал наносить себе свирепые удары, так что кровь стекала по телу. Когда он решил бить сильней, вошел один брат, услышавший шум, и он был вынужден прекратить. Взяв уксус и соль, он ими натер свои раны, дабы его боль усилилась.

В день святого Бенедикта, когда Служитель явился в сей скорбный мир, он отправился во время трапезы в свою капеллу. Затворив ее, как и прежде, он разделся, извлек плетку и начал ею стегаться. Один из ударов пришелся ему по левой руке, затронув артерию, называемую mediana, или какую-то рядом. Поскольку та была сильно задета, кровь брызнула наружу, так что ее поток потек по ноге, по пальцам ноги, на каменный пол, и растекся по полу. Вскоре рука у него чудовищно отекла и посинела. Он этому ужаснулся и более не отваживался [себя] бить.

Глава XVII. О его ложе

В это самое время он раздобыл старую выброшенную дверь. Ее-то он и пристроил под собой в своей келье в том месте, где было место для ложа, и улегся на нее безо всяких постельных покровов. Для удобства у него имелась тоненькая циновка, сплетенная из тростника. Ее он положил на дверь, и она ему доходила лишь до колен. Под голову, вместо подушки, он бросил мешочек, наполненный гороховой шелухой, а поверх него – небольшую подушечку. Постельного белья у него не было вовсе. Как он ходил днем, так и спал по ночам, разве что снимал с себя обувь и обматывал себя толстой сутаной. Так-то у него появилось горестное ложе страданий, ибо гороховая шелуха комьями лежала под его головой и крест острыми гвоздями пронзал ему спину. На руках у него были затянутые повязки, на бедрах – власяница, сутана была тяжелой, дверь же – жесткой. Так и лежал он, несчастный, и не мог шевелиться, словно деревянный чурбан. Если он хотел повернуться, то испытывал страшную боль, а если во сне сильно опирался на крест, то гвозди вонзались ему в кости, и он испускал стоны ко Господу. Зимой от мороза ему пришлось совсем туго, ибо во сне, когда он по обыкновению протягивал ноги, они вылезали и совсем обнаженными лежали на двери и ему становилось от этого зябко. Если Служитель их снова подтягивал и держал согнутыми, то в них начинала клокотать кровь, и сие причиняло ему нестерпимую боль. Ступни его были сплошь покрыты гнойными язвами, ноги его отекали, словно у него начиналась водянка. Его колени были окровавленными и израненными, бедра в струпьях от власяницы, спина истерзана крестом, плоть тосковала от безмерной суровости, рот пересох от мучительной жажды, а руки тряслись от бессилия, и так, мученически, проводил он дни и ночи.

Потом он прекратил свое упражнение, которое исполнял на двери, въехал в небольшую келейку и, вместо ложа, соорудил себе стул, чтобы сидеть. Стул был узок и короток, и ему не удавалось на нем даже вытягиваться. В этой дыре и на этой двери Служитель провел целых VIII лет, да еще в своих обычных оковах. Тогда-то у него появилось обыкновение, [состоявшее в том], чтобы зимой, после вечерней молитвы, если он, конечно, находился в обители, не заходить ради тепла [в натопленное] помещение и не подходить к монастырской печи, как бы ни было холодно, если только к этому его не вынуждали другие причины. И так он воздерживался на протяжении XXV лет. В те же годы он уклонялся от всякого омовения, как просто водой, так и в бане, дабы утеснить свою взыскующую неги плоть. В течение долгого времени он вкушал пищу летом и зимой лишь один раз на дню, постился не только без мяса, но также без рыбы и яиц. Немалое время он упражнял себя в такой бедности, что не хотел ни принять, ни коснуться хотя бы единого пфеннига, ни с разрешения, ни без оного. Длительное время он искал такой чистоты, что сам себе не хотел нигде почесать тела либо дотронуться до него, но только до ладоней и до ступней.

Глава XX. О мучительной покорности (фрагменты)

Было утро, закончилась месса. Он грустно сидел в своей келье и размышлял о том, что с ним приключилось, мерз, ибо дело было зимой, и тут в нем что-то сказало: «Открой окно кельи, посмотри и научись!» Он отворил окно и, взглянув, увидел собаку. Она носилась кругами по крестовому ходу[9], таскала в зубах потрепанную тряпку для ног, вытворяя с ней презабавные фокусы: подбрасывая ее вверх, швыряя вниз и раздирая в ней дыры. Он возвел очи горé, глубоко воздохнул, и ему было сказано: «Точно так же будет с тобою в устах твоих братьев». Он подумал в себе: «Раз уж не может быть по-другому, отдай себя на это, однако смотри, как сия тряпка, молча, позволяет творить с собой все, что угодно, так и ты поступай!» Он вышел, [поднял тряпку] и оставил ее у себя на долгие годы как свою любимую драгоценность и, когда хотел разразиться в возгласах нетерпения, доставал ее, чтобы, узнав в ней себя, соблюдать молчание по отношению ко всем.

Раз как-то у него началось искушение, ему ужасно захотелось вкусить мяса, ибо он оставался без него многие годы. Едва он съел мяса и утолил свое желание, пред ним в видении из самого ада вынырнул чудовищный образ и, прочитав стих: «Adhuc escae eorum erant etc.»[10], лающим голосом выкрикнул тем, что собрались вкруг него: «Сей монах повинен смерти, и он примет ее от меня». Поскольку же те, что стояли кругом, не желали сего допустить, он извлек огромный бурав и сказал ему так: «Коль не могу теперь тебе сделать другого, то мне все-таки хочется помучить твое тело этим буравом и просверлить тебе рот, причинив тебе ровно столько страданий, сколь велико было твое наслаждение от поедания мяса». С тем и залез он ему буравом в уста. Тотчас у Служителя распухла нижняя челюсть и десны, отек рот, так что его нельзя было открыть, и целых три дня он не мог есть ни мяса, ни прочей еды за исключением того, что ему удавалось всосать через зубы.

Адельхайд Лангман. «Откровения»

Бракосочетание Адельхайд с Иисусом (фрагменты)

Однажды на Рождество, когда Адельхайд в день Христов принимала нашего Господа, гостия так плотно прилипла к ее к небу, что она никак не могла проглотить тело Господне. И хотя Альхайт[11] его запила, ей это не помогло. Тогда она подумала про себя: «Милостивый Господи, что же я сотворила против Твоей благосклонности?» И вот, из уст ее к ней заговорил сам Господь: «Ничего против Меня ты не сделала. Но ты должна Мне клятвенно обещать, что поступишь в монастырь Энгельталь, – и проглотишь Меня». Адельхайд сказала: «Господи, я не сделаю этого, ибо слишком слаба, не смогу вынести жизни, полной лишений». Наш Господь отвечал: «Тогда не проглотишь Меня». Она подумала в себе: надо бы сказать священнику, не поможет ли он. Но на ее помыслы Господь отвечал и сказал: «Ни священник, ни один человек из собравшихся в храме не поможет тебе Меня проглотить без сего обещания». Ей пришло в голову пообещать Ему это, а священник потом пусть разрешит ее от обета как принесенного по принуждению. И опять на ее помыслы Господь отвечал и сказал: «Нет Моей воли на это. Хочу, чтобы ты Мне поклялась и, хоть померла, но исполнила клятву свою». Ну, Адельхайд и решилась: «Господи, клянусь Тебе в этом, если даже мне предстоит помереть», и тотчас Его проглотила. Она прорекла: «Ныне, Господи, я вручила Тебе волю мою и мою юную жизнь. Буду ль блаженна в обители сей?» Он отвечал: «Воистину [будешь], ибо никогда не оставлю тебя и избавлю тебя от всяких скорбей, выпавших на долю тебе, сотворю тебе благо, как всем, возлюбленным Мною, и ни за что не отступлю от тебя». С тех пор наш Господь отнял у нее все преходящее, и ей было, воистину, радостно уйти в монастырь. Лишь горевала она от всего сердца о друзьях своих, что их придется оставить.

В воскресение перед Рождеством, когда конвент сидел за вечерней трапезой, начало смеркаться, и нужно было зажигать огни. Тогда сия сестра подумала про себя: «Ах, Господи, так обычно делают на свадьбу: когда темнеет, возжигают свечи. А кто же ныне невеста?» И подумала дальше: «Сделал бы Ты ради Своей благостыни, чтобы я ею была»! Тут пред нею зажгли свечку, и ее осенило: «Благо мне! Невеста-то – я». И вот, к ней подошел Господь наш и наделил ее таким благом, что она едва сумела подняться из-за стола, и ее пришлось отвести в келью. Она же разразилась громким смехом, беседуя с Господом нашим, – из-за Него ей было хорошо на душе. Сие продолжалось до утрени. Он стал ее Благодетелем, одарив такой радостью, что она позабыла обо всех бедах, когда-либо случившихся с нею. Она обессилела и не могла произнести ни единого слова.

Господь наш изрек: «Поскольку ты хотела от Меня отделиться, дабы избежать раздраженья людей, но все же осталась на месте, Я дам тебе столь великое благо, как если бы ты прочитала шестьдесят раз Псалтирь. Ныне возьму тебя в жены, чтобы никогда впредь не разлучаться с тобою, и покажу тебе всю Мою верность, какую один из любящих являет другому. Ныне женюсь на тебе, дабы неизменно быть при тебе и делать все то, что ты пожелаешь. Препоручу тебя Моей Матери[12] и святым, пускай они сотворят с тобой благо». Тут к ней обратилась любезная наша Владычица: «Радуйся, милое чадо мое, я сотворю тебе благо». Сестра отвечала: «Ах, любезная Госпожа, не поступай со мной так, как поступает злая свекровь со своею невесткой». Владычица же наша сказала: «Не буду с тобой поступать, как злая свекровь со своею невесткой, а буду заботиться о тебе, как любящая мать о дитяти. И, ежели Сын мой на тебя осерчает, то я Его [с тобой] примирю». Наш Господь произнес: «Проси у Меня, чего только желаешь, и Я дам тебе это». Сестра же ответила: «Ты, Господи, знаешь: когда какой-нибудь властелин живет в замке и празднует свадьбу, у него имеется право освободить всех заключенных; а Ты – Владыка над всеми владыками, будь же милостив ко всем заключенным». Господь наш сказал: «Проси у Меня, чего тебе хочется. Если даже попросишь все души, что обитают в чистилище, Я отдам их тебе». Она отвечала: «Дай, Господи, Сам. Молодые невесты не любят упрашивать. Им дают, а они то берут». Он произнес: «Возьми себе 60000 душ и столько же грешников, коих Я хочу обратить, и столько же благочестивых людей, коих хочу укрепить».

В следующем видении речь идет о посещении Адельхайд Небесного Иерусалима и проведенной в нем первой брачной ночи.

<...> Ее силы окрепли, и в веселии она приблизилась к месту, где проживал Господь, ее Возлюбленный. Все врата для них (для Адельхайд, Spes и Caritas[13]. – М.Р.) были открыты. Радуясь, они вошли в город. Сей был столь велик, что было невидно, где он заканчивается. Все [его] улицы были из чистого золота. Он был также высок, и крыш над ним не было видно. Город был осиян солнечным светом, он-то и составлял его крышу. Там она увидела ложе, обитое вокруг зеленым бархатом. Девы уложили ее на него. Лежа на нем, узрела она, как приближается ее Господин. О, сколь же прекрасен Он был! Сколько бы я[14] не слышала о Его красоте, Он был в тысячу раз красивей. Его лик сиял, и это сияние превосходило собой всякий свет, осиявший собой оный город. Он подошел ко мне, Его красота пронзила мне сердце и прошла сквозь все мои члены. За ним следовало всё, что имелось в Царстве Небесном и царстве земном. Небесная матерь Мария шла рядом с Ним ближе других. И те, что служили Ему усерднейшим образом, следовали в ближайшем Его окружении. <...> Господь приблизился к ложу. Во всей чудной Своей красоте Он встал на колени пред ним, Его лик обратился к лицу моему. Я продолжала смотреть на Него. Он был столь прекрасен, что я не могла этого вынести, мне казалось, что душа моя вот-вот растает от неподдельной любви. Он сказал: «Возлюбленная Моя». С этими словами, сладостно истекшими из Его уст, Он втянул мою бедную грешную душу в Свое Божество, и мне нечего больше сказать об этом видении, кроме того, что оно началось после вечерней молитвы и продлилось до следующего дня, когда закончилась месса.

Элизабет Штагель. «Житие сестер обители Тёсс»

О блаженной сестре Бели из Либенберга (фрагмент)

Была у нас также сестра весьма святой жизни, которую звали Бели из Либенберга. Она была вдовой, когда ушла в монастырь, и была при жизни супруга совсем мирским человеком. И вот, случилось, что супруг ее помер. Она очень страдала, ибо он находился под отлучением, и его не могли предать земле, но поместили в особом хранилище. Она же всякий день ходила к нему и целыми днями сидела при нем, пока не прочла всю Псалтирь. И как-то раз она увидала, что из гроба вываливается целая куча червей. Это на нее так сильно подействовало, что она подумала: «Увы, во что же превратилось все твое упование»? И твердо положила в сердце своем, что больше никогда не вернется в сей мир.

О блаженной сестре Адельхайд из Фрауенберга (фрагмент)

Прежде всего, она во всякое время испытывала великую любовь и благоговение к детству нашего Господа и благоговейно предлагала себя нашей Владычице в помощь по уходу за Ним, своим единственным Возлюбленным. Сердечным, исполненным любовью желанием она пламенно стремилась к тому, чтобы все ее тело было истерзано во имя служения сладкому Чаду. Ей хотелось, чтобы с нее была стянута кожа – нашему Господу на пеленочки, а ее жилы стали бы нитками – на распашонку Ему; она желала, чтобы ее костный мозг был растолчен в порошок – Ему для хлебного мякиша, и хотела, чтобы кровь ее была излита – Ему для купания, чтобы ее кости были сожжены – Ему для огня. Еще ей страстно хотелось, чтобы вся ее плоть была изъедена за всех согрешивших. Она томилась сердечной тоской оттого, что уж очень желала, чтобы ей досталась хотя бы капелька молока, которая капнула, когда Владычица наша кормила нашего Господа.

О блаженной Ите Зюльцерин, сестре из мирянок (фрагмент)

Как-то раз сей сестре показалось, что Бог ей сделался чуждым. На это она посетовала блаженной сестре Виллинум Констанцской. Та утешила ее сладкими, исполненными любви словесами, сказав, что она еще будет вознаграждена Богом посредством Его благодати. На том она и отправилась на молитву в уединенное место и пришла в такое благоговение, что сие было выше всех ее сил, и произнесла с громким смехом: «Послушай, Господи, послушай же, мне не вынести большего!» После того, как она повторяла эти слова на протяжении изрядного времени, на нее напал громкий плач. В такое-то благодатное состояние и много высшее этого она приходила нередко, хотя всего об этом мы рассказать не сможем. Однажды она лежала больная – с нею случилось сие задолго до смерти – и сказала другой блаженной сестре, также лежавшей в больнице: «Сестра Анна, к нам явится Врач с Врачевательницей»; и тотчас обе узрели, что вот, грядет наша Владычица на осленке, как в тот раз, когда она с Иосифом бежала в Египет, а на коленях у нее лежит Младенец. Она подошла к ним обеим и каждой возложила на голову длань. В тот же миг они исцелились от тяжких болезней.

Из-за большого усердия, с каковым сия блаженная сестра упражнялась во всех добрых делах, она была многими способами искушаема дьяволом, являющимся завистником всякой добродетели. Он часто отнимал у нее розарий, разрывал его так, что от него ничего не оставалось, швырял одно из его колец под кровать и, вообще, не оставлял ни одного кольца рядом с другим[15]. А она его заставляла, чтобы он те колечки собрал и положил все вместе на окошко. Уже по этому одному можно заметить, сколь властна над ним она была и в прочих делах, способных причинить ей еще больше вреда. Как-то раз наши сестры собрались принять тело нашего Господа, да и она готовилась [к этому] в великом благоговении. И тогда – а это было во время обедни – явился ей дьявол в образе прекрасного мужа. Своим обликом он походил на нашего Господа. Она оставалась обманутой им на протяжении всей мессы, пока не началось причастие. Когда она собралась пройти к алтарю, он сказал: «К чему тебе это? Вот, я стою тут, пред тобою». Она же ответила: «О, Господи, благодать причастия так хороша!» И тогда дьявол исчез. Принимая нашего Господа, она получила заверение в том, что впредь лукавым больше не будет обманута. И ей в благодати было показано, что тело Бога – самая несомненная благодать, которую человек может стяжать в этой жизни.

Однажды случилось, что она несла недельное послушание на кухне, и как-то, по окончании заутрени, вскипятила горшки и сделала то, что было необходимо, а было еще очень рано; и она поднялась в капеллу помолиться. И вот, Бог излил на нее столь обильную благодать, что ее дух исторгся из тела, и ей было дано познать такие чудеса, что мы не можем о том написать. Среди прочих чудес, увиденных ею, ей было дано познать в совершенстве чистоту своей души. Когда же душа вновь должна была вернуться в тело, то она долго парила над ним, созерцая, сколь невзрачно и неблагородно оно, тленно и подобно земле, а также сколь благородным образом душа истекала из Бога. Когда она должна была вновь соединиться с хворающим телом, то сделала это весьма неохотно и подумала: «Увы, неужто тебе придется опять войти в презренное тело?» После сего она пришла в себя самое и стала человеком, как ранее, и отправилась опять в свою кухню.

Кристина Эбнер. «Монахини из Энгельталя,

Книжица о непосильном бремени благодати»

Альхайт фон Трохау (фрагменты)

Жил один брат-проповедник, и был он влюблен в одну женщину. Женщина же ему в своей любви отказала – и притом в самых презрительных выражениях. Он пожаловался на это нашему Господу, пока держал Его в своих руках. Находясь в храме, Альхайт услышала это и сказала той самой сестре: «Будь терпелива! На тебя падут великие беды, я слышала, как священник пенял на тебя нашему Господу, когда Он был у него в руках».

Однажды она была восхищена в Вифанию, в тот день, когда Он воскресил из мертвых Лазаря. Она сидела рядом с ними за столом и видела все блюда, которые они вкушали. А тут Андреас и говорит: «Дайте-ка этой прекрасной поклоннице посидеть подле нашего Господа». Так оно и произошло.

Когда вечером, уже после трапезы, она отправлялась в сад и слышала от какой-нибудь из сестер доброе слово о Господе, то, выйдя из себя самоё, она начинала скакать от дерева к дереву и прижиматься к ним своим сердцем. И если ее спрашивали, что она при этом имеет в виду, то она говорила: «Мне кажется, что всякое дерево – Господь наш Иисус Христос». Затем, отправившись в спальню, она всегда говорила: «Ах, милостивый Господи, Иисусе Христе, давай-ка взойдем друг с другом на гору».

Как-то случилось, что она пела стихи обоих хоров. Приоресса сказала ей: «Ты ведешь себя, как гусыня. Пой в своем хоре и оставь другой хор в покое»! А она стала размахивать руками, думая, что она и есть гусыня, пока приоресса не сказала: «Ты не гусыня». Только тогда она оставила свое озорство.

Однажды должны были взвешивать мак, а она залезла в мерную чашу. Когда же брат велел ей выбираться наружу, она отвечала: «Не хочу вылезать, ибо вижу рядом Господа моего Иисуса Христа. Хочешь – полезай ко мне! Он такой милый. Тебе, как и мне, будет на Него приятно взглянуть». Брат немного помедлил и снова сказал: «Мне нужна мерная чаша»! Она же в ответ: «Конрад, оставь свой гнев, я не вылезу, покуда Он здесь у меня. Хочешь, залезай к нам вовнутрь. Я знаю точно: будь тебе так же хорошо, как мне, ты ни за что бы не вылез»! Вдруг брат воспламенился любовью; разразившись плачем и воплями, он бросился чрез ворота наружу; она же оставалась в благодати довольно долгое время, а потом вылезла.

Кунигунта фон Айштет

Жила у нас одна сестра по имени Кунигунта фон Айштет, и была она внучкой основательницы монастыря. Как-то после заутрени, когда начинало светать, она вышла из храма. Тут она услыхала, как капеллан читал мессу. Встав около двери в том самом месте, где каменная лестница уходила вовнутрь, она посмотрела туда, где теперь стоит кухня, а тогда там стояла огромная, прекрасная липа. Все свои листья она преобразила в утренние звезды. Внизу они были больше и краше всего, и так продолжалось до середины. А там звезды слегка изменялись – чем выше, тем меньше и меньше они становились. Где начиналась вершина, там они исчезали, подобно луне, которая убывает. И все они висели в своей собственной силе. Если одна из них исчезала, то на её месте являлась другая. А когда взошло природное солнце, оно пролило свой свет на звезды, и началось такое сверканье, что сие было выше всех человеческих сил... Ну, оставила она капелланову мессу и пошла под дерево. А там она увидала двух птиц, сидящих на нижних сучьях: по величине они были, как французские голуби, и своим внешним видом весьма на них смахивали. Они были чисты и прозрачны, словно сделаны из стекла для зеркал, и напоминали драгоценные камни, в которые можно смотреться. Сие видение продолжалось, покуда не пробили во второй раз к первому часу. Звезды исчезли, и дерево получило свои природные листья. Она же пошла к первому часу и не могла позабыть об этом величественном зрелище. Едва началась тихая месса[16], ее спросил некий голос: «Хотела бы знать, что означает сие видение»? Она отвечала: «Да, мне бы хотелось». «Оно означает, что в самом начале в этой обители жили святейшие и богатейшие благодатию люди, каких только можно сыскать. Господу нашему – в предведении Ему открыта всякая вещь: когда сей монастырь достигнет, благодатью Божьей, своей середины, то благодать уменьшится, но отнюдь не исчезнет. Пока сей монастырь стоит, наш Господь всегда будет иметь в нем кого-нибудь, на ком Он хотел бы явить особую благодать. Кому Он захочет ее подать, тех Он здесь Сам соберет. И, чтобы ты поверила Моим словам, да будет тебе знаменьем вот что: две птицы, увиденные тобой, означают, что два святейших человека, проживающие ныне в обители, вскоре оставят вас». Прошло немного времени. Едва месса закончилась, и она собралась отправиться туда, где трудилась, ей сообщили, что вот-вот умрет Альхайт фон Ингельштат. Да и ее келейница, тоже святой человек, умерла вскоре после нее.

Маргарет Эбнер. «Откровения»

Почитание имени Иисуса (фрагменты)

В это самое время во мне было столь мощно запечатлено имя «Иисус Христос», что с тех пор мне доставляла радость и утоляла желание лишь такая молитва, в которой встречалось имя «Иисус Христос» и которая указывала на любезные дела нашего милого Господа.

В то время со мною также часто случалось, да и нередко случается ныне, что по ночам меня посещала столь могучая Божия благодать, что у меня не оставалось никаких внешних сил, да и себя я едва помнила. А внутри ощущала я сладостность, великую благодать и подлинное присутствие Бога в душе. Все сие запечатлевалось во мне вместе с Его сладчайшим именем «Иисус Христос». Я столь часто его повторяла, что бывшие рядом со мной и считавшие, уверяли: я порой произносила «Иисусе Христе» более тысячи раз. У меня не было никаких сил перестать, пока на то не было соизволения Божия.

В этот год мне было дано, что, когда я что-нибудь слышала о Господе нашем и, особенно, слышала имя Иисуса Христа, то тотчас охватывалась и омывалась благодатью Божьей и божественной сладостью, так что потом долгое время сидела, не могла двинуть ни рукой, ни ногой, ни произнести хотя бы единого слова.

Примечания