В.К. КАНТОР. Любовь к двойнику. Миф и реальность русской культуры. М.: Научно-политическая книга, 2013, 654 с.

Новая книга В.К. Кантора начинается с темы, которая задает тон всех дальнейших рассуждений автора о русской истории и особенностях русской культуры, – он говорит о тех иллюзиях, которые составляют основу нашего восприятия окружающего мира (и природного, и социального). Те, кто хорошо знают предшествующие книги Кантора, содержащие очень ясную и убедительную критику распространенных стреотипов в понимании нашего культурного прошлого, могут подумать, что и в новой книге речь пойдет о том же. Однако такой вывод будет не совсем правильным, несмотря на то что указанная тема действительно присутствует в тексте. В.К. Кантор идет еще дальше по пути критики традиционных мнений, уводящих нас от адекватного понимания  истории и культуры России и Европы последних двух столетий.

Здесь нужно вспомнить главную тенденцию сочинений автора, которая известна всем его постоянным читателям, – последовательный европоцентризм, выступающий в качестве критерия объяснения всех трагических перипетий  русской истории. Согласно В.К. Кантору, все главные достижения русской цивилизации (прежде всего реформы Петра I и культурный расцвет XIX в.) связаны с попытками России стать естественной частью европейской цивилизации, а все трагические «срывы» (от деспотического правления Ивана Грозного до большевистской революции и сталинской тирании)  – с проявлением антиевропейских импульсов в русском национальном характере.

Это принципиальное убеждение остается и в новой книге, однако в рассуждениях автора появляется характерная деталь, которая делает его оценки гораздо более сложными и не столь однозначными. В самом начале книги он задается вопросом о том, не является ли идеал европейского развития, который вдохновлял целые поколения русских мыслителей и политиков, «иллюзией» того же самого рода, что и самые известные «иллюзии» русской культуры. «Вообще мир построен так, – констатирует В. Кантор, – что иллюзии — необходимый его компонент. И так не только у нас. Вот Запад счи­тает себя Западом, что не всегда справедливо. Потому что проблема «европеизации» Европы по-прежнему суще­ствует. Европа рухнула в ту же пропасть, как и Россия в XX веке, — да ещё с каким треском! Германия, Италия, Испания, Португалия. После фашистской катастрофы многие европейские страны вполне резонно могли задать себе вопрос: «А Европа ли мы?» Не иллюзия ли это?» (с. 8).

Хотя на этот полуриторический вопрос в книге нет прямого ответа, уже сама его постановка заставляет несколько по-иному решать традиционные проблемы истории русской и европейской культуры. Именно в контексте этого вопроса приобретает глубокое значение парадоксальное суждение одного из знаковых героев Достоевского (Версилова), которое цитирует В.К. Кантор: «Там была брань и логика <он говорит об эпохе 1848 г.>; там француз был всего только французом, а немец всего только немцем. <...> Тогда во всей Европе не было ни одного европейца! Только я один, <...> как русский, был тогда в Европе единственным европейцем. Я не про себя говорю — я про всю русскую мысль говорю» (с. 284). Похожие утверждения, отмечает автор, можно встретить и у некоторые других проницательных русских мыслителей, размышлявших о культуре XIX века, например у Г. Федотова: «…как говорил Федотов, настоящий европеец жил на берегах Невы или Москвы-реки, а не на берегах Сены, Темзы или Шпрее. Таких было несколько тысяч в России» (с. 17).

При таком понимании подлинной «европейскости» ее обретение оказывается общим делом Европы и России, поскольку и сама Европа должна осознать, что и для нее «европейская идея» есть только идеал и историческое задание, а не данность. В этом контексте весьма важны рассуждения В.К. Кантора о петровских реформах и роли Пушкина в нашей культуре; историческое значение Петра I и Пушкина заключается не просто в приятии некоторой чужой социальной и культурной данности, уже полностью присутствовавшей на Западе, но творческое созидание новых ценностей, которые в итоге оказались совершенно оригинальными (и в своих достоинствах и в своих недостатках) в сравнении с теми реальными образцами, которые видели и пытались воспринять Петр I и Пушкин.

Сугубо позитивная оценка реформ Петра I является одной из важных предпосылок того видения русской истории, которое развивает автор книги. Казалось бы, в данном случае можно признать, что он сам поддается «иллюзиям» и «стереотипам», ведь такое отношение к деятельности Петра I очень часто сейчас считают «поверхностным», требуя как минимум соединения его с указанием на негативные стороны петровских реформ. Однако, как показывает В.К. Кантор, адекватное понимание сложных явлений общественной и культурной жизни вовсе не означает «размывания» их принципиального значения для истории. Глубокое проникновение в суть таких явлений отличается от поверхностного («школьного») их прочтения не тем, что оно дает им другую историческую оценку, а тем, что более сложно объясняет «механизм» их исторического воздействия.

Здесь нужно вспомнить, что позитивная оценка деятельности Петра I была в равной степени характерна и для царского официоза и для историков советской эпохи, однако обоснование этим оценкам давалось совершено разное: в дореволюционной России на первый план выдвигалось создание Петром могущественной империи, которая стала на равных разговаривать с европейскими державами, при этом культурная роль преобразований Петра отходила на второй план; в советскую эпоху, наоборот, видели только культуросозидающее значение реформ, а их имперскую составляющую отодвигали в тень. Позиция В.К. Кантора в этом контексте выглядит парадоксальной, но он сам подчеркивает, что не пытается сказать что-то принципиально новое в этом вопросе, а просто возвращается к точке зрения Пушкина, которая в наши дни кажется новой и необычной только благодаря упорной работе советской критики, создавшей стереотипный («школьный») образ Пушкина как «борца с самодержавием». Именно Пушкин ясно увидел и выразил в своих оценках Петра неразрывное единство указанных двух составляющих реформ: именно через создание великой империи Петр положил начало великой русской культуре, которая гораздо более прочно объединила все входящие в империю народы, чем самодержавная «вертикаль власти». В рамках такого понимания исторической роли Петра его оказывается естественным называть не столько великим политическим деятелем, сколько культурным героем, подобным известнейшим мифологическим героям древности: «чтобы возможно было <…> преображение куль­туры, Петр решает задачу всемирно-историческую, заставляющую и впрямь вспомнить мифологических героев древности. Он возводит город, соревнующийся с Римом, тем самым вступая в соревнование с мифологическим Ромулом, основателем Рима, а, стало быть, в каком-то смысле и Римской империи» (с. 122).

Сравнение Российской империи, возникшей в результате реформ Петр I, с Римской империей было главной темой одной из предыдущих книг В.К. Кантора[1]. Оно является важным и для рецензируемой книги, и это вполне естественно, ведь через это сравнение автор приходит к оригинальной оценке Российской империи, которая является одним из важнейших положений его исторической и культурологической концепции, получающей оригинальное развитие в новой книге.

В.К. Кантор рассматривает Российскую империю как политическое образование, имевшее глубоко позитивное значение для российской культуры, объединившей все народы, входившие в империю, и стимулировавшей их культурное и политическое развитие. Хотя одновременно автор признает, что для сохранения такого позитивного значения была необходима очень грамотная система управления, обеспечивающая баланс двух противоположных сил: стремления национальных меньшинств к собственному самобытному развитию и стремление «титульной» нации к культурному и политическому лидерству. Понятно, что не все российские политические деятели были способны обеспечить такой баланс и сдержать эти силы в разумных границах. Русская трагедия начала ХХ в. оказалась естественным итогом разрушения этого баланса, итогом того крена в великодержавность, который стал характерной чертой правления Николая II, но проявился гораздо раньше – сначала в эпоху Николая I, а затем и в правление Александра III.

В этом контексте очень выразительно проводимое автором противопоставление Петербурга и Москвы как символов двух тенденций, присутствовавших в российской истории с начала XVIII в. – тенденции к созданию Империи как наследницы великих традиций европейской культуры, возникших еще в эпоху Римской империи; и традиции азиатского деспотизма как основы абсолютистского, неправового государства, в котором невозможно развитие культуры европейского типа. В рамках такого противопоставления Москва оказывается символической наследницей восточных деспотий, а Петербург – античного Рима, понятого как символ единой общечеловеческой культуры, дающей место каждому народу и каждой свободной личности. Осмысленная таким оригинальным образом тема Петербурга как «второго Рима» (по отношению к античному Риму), заставляет В.К. Кантора высказать свою точку зрения и относительно известнейшей мифологемы русской истории о Москве как «третьем Риме» (по отношению к христианскому Риму).

Здесь в очередной раз проявляется упомянутое выше стремление автора к разоблачению традиционных иллюзий, искажающих наше историческое зрение. Наперекор всеобщему убеждению в том, что в идее «третьего Рима» сказалась тенденция к московскому изоляционизму, к противопоставлению себя Западу, Европе, – В.К. Кантор убедительно показывает, что эта идея является одним из первых проявлений российского «европеизма», стремления не просто стать похожими на европейцев, но даже их самих спасти от утраты подлинно европейских ценностей. Называя концепцию о Москве как третьем Риме «извращенным европеизмом», автор констатирует, что «Московская Русь в данном случае выступает в качестве ковчега, спасающего, укрывающего в себе христианский мир. Если же учесть, что в Средневековье христианский мир все-таки отождествлялся именно с европейской цивилиза­цией, то становится понятным, что, назвав себя третьим Римом <…>, Москва равнялась на Европу, на ее тог­дашний центр, полагая себя наследницей и правопреемницей «христианской Европы»» (с. 32).

В результате оказывается, что европейская тенденция вовсе не является поздней или тем более чужеродной добавкой к традиционной российской духовности – она с самого начала была укоренена в ней, конечно, вместе с противоположной тенденцией к обособлению и культурному закоснению в формах азиатской деспотии. В. Кантор приводит целый ряд исторических примеров, доказывающих исконную присущность тенденции к культурной открытости, «европейскости» в русском национальном характере. Помимо концепции «Москва – третий Рим», он указывает и на факт создания славянской письменности при содействии католического Рима, и на присутствие московского митрополита Исидора на Ферраро-Флорентийском соборе 1439 г., где он подписал унию с католическим папою и византийским императором, которая могла стать основой грядущего единения всего христианского мира (уния была расторгнута после возвращения Исидора в Москву), и на активное политическое и культурное взаимодействие русского государства с Западной Европой в правление Ивана III, женившегося в 1472 г. на Софье Палеолог, племяннице последнего византийского императора. Как признает В.К. Кантор, именно в эпоху Ивана III, задолго до Петра I, русская культура начинает активно воспринимать европейские образцы (символом чего стал Московский Кремль), и возникли те исходные точки европейского развития, на которые опирался Петр I. Все это позволяет утверждать, что петровские реформы, при всем их несомненном новаторстве, возникли не из ничего, а имели очевидные основания в предшествующей истории.

Пожалуй, самым неожиданным в этом контексте оказывается то, что автор считает европейскую тенденцию весьма важной также и для понимания развития России в советский период. Общая оценка этого периода во всех книгах В.К. Кантора остается совершенно однозначной и неизменной – это был возврат к худшим традициям Московского царства, к азиатской деспотии, который принес неисчислимые беды на нашу землю и привел к невосполнимым утратам в культурном развитии. Но взгляд вдумчивого исследователя не должен останавливаться на внешних и явных формах национального бытия, он должен схватывать те детали, в которых проявляется вся сложность и неоднозначность общественной и личной жизни. В результате, даже в сталинской псевдо-демократии В.К. Кантор обнаруживает некий зародыш грядущей подлинной российской демократии: «Как это ни парадоксально, но Сталин приучил людей приходить на выборы. <…> Сталин не хотел, чтоб люди легально выражали свои взгляды, но приучал их к этому. Приучал к форме легального выражения взглядов. И оказалось, что сквозь иллюзию выборов проросла некая настоящая реальность» (с. 7).

Затрагиваемая здесь проблема очень важна для правильного и цельного понимания истории и культурного развития России на протяжении двух столетий. Мы все дальше уходим от бескомпромиссных оценок 90-х годов – антисоветских по содержанию, но совершенно советских по своему идеологическому стилю, – согласно которым 70 лет нашей истории – это «черная дыра», в которую провалились все культурные достижения дореволюционной России[2]. Тем не менее эта тема все еще остается болезненной для российского общественного сознания. Поэтому В.К. Кантор выбирает необычную, но очень точную форму для ее выражения: присутствие европейской традиции в общественном сознании советской эпохи он доказывает не с помощью абстрактных рассуждений, а с помощью живых примеров, показывающих, что «русские европейцы» как культурный тип не исчезли и в это время; более того, великая русская культура продолжала жить и сохранила свою преемственность именно благодаря этим людям (между прочим, не обязательно русским по этнической принадлежности!). Раздел «Карта моей памяти», в которой созданы выразительные образы «русских европейцев» советской эпохи – М. Мамардашвили, И. Фролова, К. Долгова, К. Кантора (отца автора) и др. – в этом смысле является очень важным дополнением к предшествующим культурологическим построениям книги.

Таким образом, важнейшим результатом рассматриваемой книги является разоблачение иллюзии о какой-то принципиальной несовместимости русского национального характера с духом европейской цивилизации. Но, демонстрируя глубокую укоренненность европейской традиции в нашей истории и культуре (она задана нашей принадлежностью к христианскому миру), В.К. Кантор, конечно же, должен был объяснить причины чрезвычайной непоследовательности России и ее политических и духовных лидеров в следовании этой европейской традиции, в принятии ее ценностей. Здесь мы подходим к той теме, которая зафиксирована в названии книги.

Главной особенностью русского духа является радикальный антиномизм, постоянная борьба в нем противоположных устремлений. Главным из таких противоречий и является противостояние тенденции к обособлению, представлению себя анти-Западом, и тенденции к соединению с Западом, даже к лидерству в единой европейской (т.е. общечеловеческой) культуре. Метафорически это противостояние В.К. Кантор обозначает как ситуацию, когда «Святая Русь внутренне против Великой России, против Империи» (с. 208). Эта удачная метафора помогает автору понять смысл выступления А. Радищева против петровской России и ее символа – Петербурга (в «Путешествии из Петербурга в Москву»). На основе похожей модели дается объяснение многим другим важным эпизодам и тенденциям в нашей истории, например, проясняется характер отношений между А. Герценом и Н. Чернышевским. Мыслители, которых мы привыкли некритически относить к одному и тому же «революционно-демократическому» лагерю, в изображении В.К. Кантора предстают антиподами: Герцен выразителем антизападного и разрушительного для России революционизма, Чернышевский – типичной европейской «буржуазности», направленной на созидание собственного материального благополучия.

Внутренний антиномизм, присущий отдельной личности, ведет ее к попыткам понять себя через объективирование своего иного – через создание своего двойника. Точно такой же закон действует и в отношении коллективной «личности» нации. Неразрешимый антиномизм национальной сущности привел к тому, что русская культура постоянно испытывала наваждение двойничества, и не только испытывала, но в лице своих самых проницательных представителей художественно выразила и осмыслила эту важнейшую мифологему  (прежде всего здесь нужно упомянуть Ф. Достоевского).

Наиболее трагичную для русской истории форму указанная мифологема приобрела в идеализированном представлении русских мыслителей и художников о русском народе – «богоносце» и обладателе всех положительных моральных качеств, якобы позволяющих ему стать проводником грядущей общечеловеческой культуры, которую он создаст под руководством западнической интеллигенции. Очарованная этим «двойником» народа, созданным ее собственным воображением, интеллигенция вместо необходимого дела воспитания народа в духе европейской правовой культуры сама пошла в «услужение» к народу, считая его более духовным и религиозным, чем она сама. Но когда народ вышел на сцену истории,  констатирует В.К. Кантор, оказалось, что он совсем не похож на своего идеального двойника, и это привело к воцарению в России азиатского варварства, надолго уведшего страну от уже почти найденного европейского пути развития.

Разоблачение иллюзии о народе-богоносце является кульминационной точкой книги, поскольку эту иллюзию автор приписывает почти всем русским мыслителям, даже Ф. Достоевскому, который занимает особое место в книге, являясь выразителем самых важных позитивных тенденций русской культуры. Но даже Достоевский поддался обольщению этого двойника, и не только поддался сам, но внушил веру в этот ложный идеал следующим поколениям русской интеллигенции. И это показывает, что даже самым проницательным людям редко удается избежать тех иллюзий и стереотипов, которые рождены коллективным бессознательным народа и духом эпохи.

На этой констатации, возвращающей нас к отправной точке книги В.К. Кантора, можно было бы и закончить наш разбор. Однако работа, остро ставящая самые значимые проблемы нашего национального бытия, конечно же, не может не подталкивать к полемике, к спору. Это относится ко многим положениям книги, однако мы коснемся в заключение только одной – самой принципиальной – темы.

Очень верное наблюдение В.К. Кантора относительно очарованности русского сознания иллюзорными двойниками, заслоняющими подлинную действительность – в некоторой степени можно отнести к самому автору. Хотя В.К. Кантор, как уже было сказано, пытается трезво оценивать историю и современное состояние Запада, все-таки и он, кажется, поддается на обольщение одного из «двойников», которых на протяжении последних двух столетий постоянно порождает наше коллективное бессознательное. В данном случае мы имеем в виду само представление о европейской цивилизации; некоторые рассуждения автора, на наш взгляд, отсылают не столько к реальной Европе, сколько к ее двойнику, который очень похож в своей функции на двойник народа, очаровывавший русскую интеллигенцию XIX в. Хотя в начале книги автор констатирует, что Европа сама не во всем соответствует тем принципам, которые лежали в основании ее развития, дальше он уходит от этой констатации и говорит о реальной Европе как об осуществленном идеале, который превращается в абсолютный критерий для оценок русской действительности. Очарованный видением этой идеальной Европы, В.К. Кантор задает риторический вопрос: «Почему у нас никак не может установиться демократия европейско-американского типа, хотя попытки к тому делались не раз, и есть ли у нас сегодня какие-нибудь шансы на ее установление?» (с. 86). Хочется задать встречный вопрос: а какую демократию имеет в виду автор – ту идеальную, которая вставала в воображении и западных и русских мыслителей либерального толка и ассоциировалась с обществом свободных людей, нацеленных на бесконечное духовное развитие и творение высокой культуры, или ту реальную, которую мы наблюдаем в современных США и Европе и которая, создав себе кумира из свободы и прав человека, одновременно поняла их как чистую форму, лишенную всякого содержания, в результате чего человек, сформированный в такой системе ценностей, предстает как одномерное существо, не желающее ничего знать ни о духе, ни о культуре[3] – ведь дух и культура не демократичны, а властны (в смысле ницшевской «воли к власти»). Нужна ли нам такая демократия? И не является ли в сравнении с такой реальной демократией Запада наша собственная общественная система (при всех ее недостатках) более живой и духовной, все еще способной создавать среду для развития высокой культуры?

Не настаивая на однозначно положительном ответе на эти вопросы, еще раз напомним парадоксальную мысль, впервые высказанную Достоевским и уже в ХХ в. подхваченную Г. Федотовым: «…настоящий европеец жил на берегах Невы или Москвы-реки, а не на берегах Сены, Темзы или Шпрее. Таких было несколько тысяч в России». В.К. Кантор полностью разделяет эту мысль, но относит ее (как и Федотов) только к России середины XIX в. Нам кажется, что мы живем в эпоху, когда она снова стала актуальной, и доказательством этого является сама рецензируемая книга. Современные европейцы и североамериканцы, пребывая в непоколебимой уверенности, что они живут в абсолютно совершенном (т.е. «подлинно демократичном») обществе, не только утратили способность рефлексировать по поводу тех катастрофических духовных утрат, которые это общество понесло в последние 50 лет в результате воцарения «подлинной демократии», но даже уже и не замечают своего прогрессирующего культурного упадка. И только у российских интеллектуалов еще хватает духовной зоркости, чтобы размышлять о незавидной судьбе европейской цивилизации и бороться за ее будущее – и в России и в Европе.

И.И. Евлампиев, А.Д. Корыхалов* (Санкт-Петербург)