Г.Г. Шпет, как известно, одним из первых осуществил целенаправленно языковую интерпретацию феноменологии[i], стержнем которой было последовательное развертывание антитезы к гуссерлевым положениям о предметной пустоте языковых интенций и непродуктивности языка в целом. Наличие сквозного стержня не означает неизменности позиции. Теория Шпета развивалась и модифицировалась: ее конечный результат существенно отличен от исходного - и содержательно, и дискурсивно-стилистически. Если в первых текстах явственно слышен голос феноменолога, то с течением времени феноменологический тип дискурса приглушается. ЯВС и ВФС написаны на разных научных языках. Одна из целей статьи - показать, что и поздний Шпет тоже был тем не менее занят языковым переложением феноменологии, хотя в значительной мере имплицитно. В основе предлагаемой интерпретации - предположение, что «оязыковление» феноменологии проводилось Шпетом по двум неодновременно стартовавшим и несинхронизированным направлениям. В первом (ранний Шпет) велось эксплицитное языковое переосмысление феноменологической предметности как непосредственно данной в слове и словом, во втором (поздний Шпет) - имплицитное языковое переложение теории интенциональности (сети интенциональных импликаций, ведущих к активизации интенциональных отсылок). В конечном итоге Шпет рассчитывал слить эти два направления в целостную концепцию нефеноменологического по стилю типа. Последним теоретическим трудом Шпета в данной области была «Внутренняя форма слова»; на понятие «внутренней формы» (далее - ВФ) и возлагалась финальная объединяющая миссия - во всяком случае именно в толковании этого понятия тенденция к совмещению двух направлений шпетовской мысли достигает своего концептуального апогея. Оно же является и ключом к имплицитно осуществленной языковой интерпретации теории интенциональности.

[i] Я буду опираться в основном на пять работ Шпета: «Явление и смысл» (1914; далее - ЯВС), «История как предмет логики» (1917; ИКПЛ); «Эстетические фрагменты» (1922-1923; ЭФ), «Язык и смысл» (середина 20-х гг.; ЯЗС) и «Внутренняя форма слова. Этюды и вариации на темы Гумбольдта» (1927; ВФС). Номера страниц приводятся по следующим изданиям трудов Г. Шпета: Мысль и Слово. Избранные труды. М., 2005 (ЯВС, ИКПЛ, ЯЗС); Искусство как вид знания. Избранные труды по философии культуры. М., 2007 (ЭФ, ВФС).

Как известно, сегодня стало общепринятым сближение языковых шпетовских идей со структурализмом и семиотикой. Шпет действительно тематизировал подход к изучению отдельных высказываний как структуры внутренних и внешних форм. При несомненной оправданности это сближение не исчерпывает всего комплекса шпетовских идей, особенно тех, которые имплицитно разрабатывались вторым темпом с акцентом на интенциональность (процессуальную и ментальную природу ВФ). Я намереваюсь прибегнуть к противоположному «уклону» - в сторону прицельной реконструкции второго, терминологически невыраженного, направления шпетовского оязыковления феноменологии, привлекшего пока меньше внимания, чем первое[2]. В таком ракурсе шпетовская концепция предстанет не столько узнанной предтечей семиотики и структурализма, сколько неузнанной предтечей когитологии (как «согласительной доктрины» между феноменологией и аналитикой внешних форм).

В центре второго направления шпетовской реформы феноменологии - предельно радикализованное понятие логической ВФ как неотмысливаемо наличной в каждом конкретном высказывании любого типа и фундирующей все другие внутренние и внешние формы языка. Речь отнюдь не шла о старинной и выпотрошенной проблеме слияния или разведения формальной логики и грамматики, напротив, в прямой противовес такому подходу Шпет поднял вопрос о непознанности «механизмов» динамического развития дискурса (соответственно, интенциональной синтактики) и о необходимости создания в связи с этим новой, нетрадиционной логики. Выдвигался и соответствующий ракурс: логическая форма должна, по Шпету, анализироваться не извне - со стороны ее непосредственной языковой данности, а изнутри - со стороны ее ментально-динамической и актовой природы, которая не может быть исчерпана ни формальной логикой, ни грамматикой.

Имея в 1920-е гг. сторонников и продолжателей, впоследствии шпетовская версия ВФ на десятилетия исчезла из обихода гуманитарных наук[3]. По многим причинам, прежде всего в силу резкого отклонения шпетовского толкования от сложившегося общепринятого понимания. ВФ возводится, как известно, к Потебне, неогумбольдтианству, гипотезе языковой относительности Сепира-Уорфа и толкуется в специфицирующем (идеоэтническом, психологическом или концептуалистском) ключе - как фиксация тех или иных особенностей различных конкретных языков (или их типов) и диктуемых ими «картин мира». Шпет - бунтующий феноменолог, радикальный антипсихологист, антиконцептуалист, антиидеологист и «антителесник» - разрабатывал логическую ВФ в универсальном ключе: как понятие, фиксирующее общую динамически-ментальную подоснову всех языков. Если впоследствии универсальная составляющая шпетовской теории и подхватывалась, то не в лингвистике или философии языка, а - парадоксальная закономерность - в психологии (в советский период психология игрою истории преобразилась из главного противника феноменологии в ее фактически единственного функционального заместителя). Шпетовский универсализм здесь сохраняется, но на него наращиваются инородные психологически выявляемые матрицы - сенсомоторные (и в целом телесные), образные, аксиологические и др., которым также придается универсализм и которые мыслятся действующими совокупно с языковыми универсалиями. Сегодня тезис о том, что без подключения психологических, сенсомоторных и аналогичных по типу матриц универсальная составляющая языка не выявляема и недоказуема, относится к числу наиболее влиятельных; не исключается и возможность того, что сенсомоторные схемы лежат в основании языковых универсалий[4]. Вне зависимости от оценки правомерности этих подходов, нельзя не признать, что подключение психологического и телесного векторов приводит к интересным и значимым результатам, но уводит от шпетовской постановки проблемы. В контексте идей самого Шпета, всегда явно или имплицитно феноменологически ориентированных, все пути к причислению психологизированных и отелесненных универсальных компонентов к логической ВФ целенаправленно отсечены.

Понятно, что при установке на полнокровную живую речь шпетовский логико-языковой универсализм часто оценивается как неправомерный и утопический. Однако вопрос об универсалиях, в том числе языковых, разумеется, не разрешен (неразрешим). Мерло-Понти осуществил психологически-телесные наращения на универсалистскую логическую идею Гуссерля, но не отменил ее: обе теории - Гуссерлева феноменология и феноменология восприятия - живут и развиваются в своих нишах. Представляясь утопической с одних позиций, идея Шпета, напротив, может оцениваться как правая в своей универсалистской интенции, если взглянуть на нее в свете других концепций, которые исходят из того, что семантические и синтаксические системы различных языков отличаются только на поверхностном уровне при универсализме глубинного пласта. Отсюда случившийся с наследием Шпета терминологический коллапс: шпетовская теория оказывается ближе к тем лингвистическим направлениям, где есть идея универсализма, но нет и не может быть понятия ВФ, толкуемого как специфицирующая языки категория. Ситуация еще более запутывается тем не всегда принимаемым во внимание обстоятельством, что Шпет в не меньшей степени, чем антипсихологически, был настроен и антианалитически - не случайно, что и в универсалистских теориях языка имя Шпета также отсутствует. Наконец, не адаптирована шпетовская логическая ВФ и в феноменологии языка: осуществляя в поздних текстах перевод феноменологических проблем на лингвистический язык, Шпет был в этом, как уже говорилось, излишне радикален (феноменологический подтекст поздних шпетовских книг трудно различим), чем максимально отстранил свою позицию от феноменологии. Обратным же переводом феноменология, долгое время существовавшая у нас полуподпольно, естественно, не могла озаботиться (работа в этом направлении началась лишь в последнее время[5]).

Выпадение из русла общего понимания ВФ было предопределено шпетовской концепции с самого начала, ибо не в лингвистике ее корни и стимулы, а в феноменологии и платонизме. Исходная идея, развившаяся впоследствии в теорию ВФ, была высказана Шпетом в ЯВС до и вне Гумбольдтова и вообще лингвистического влияния. Эпитет «внутреннее» используется здесь прежде всего применительно к смыслу: внутренний смысл (или энтелехия) слова - то, что мы не видим, не слышим, не осязаем, но знаем все-таки (стул - чтобы сидеть, секира - чтобы рубить). Если рядом с понятием «внутреннего» появлялась категория «формы», то она понималась в Гуссерлевом (ЯВС, 138) или платоническом[6] смысле. Потебнианская ВФ несомненно уже была известна Шпету (она широко обсуждалась, в том числе в символизме), но собственная реформаторская идея мыслилась Шпетом как настолько отличная от потебнианской, что в ЯВС нет даже упоминания имени Потебни. Действительно, акцентированная Шпетом внутренняя связь смыслов (секира - рубить) очевидно разнится от того, что акцентировалось Потебней (стол - стлать, окно - око). В последнем случае «близкий» внутренний смысл восстанавливается этимологически, т.е., в отличие от шпетовского, он именно «видим» и «слышим», будучи морфемно выражен во внешней форме (Шпет и позже, включая ВФС, продолжает игнорировать потебнианскую теорию ВФ, а если и упоминает, то резко критически).

Гумбольдтовское влияние было, как минимум, третичной (после феноменологии и платонизма) прививкой. Ко времени ЯВС Шпет «еще не усвоил понятия "внутренней формы"» (ВФС, 429), а значит, не усвоил прежде всего ее гумбольдтовскую версию. Другое дело, что, появившись в поле зрения, гумбольдтовская концепция стала для Шпета (и то не сразу) ключевой, поскольку предоставила искомое, уже разработанное в нужном направлении концептуальное поле, в котором задуманное Шпетом «вторым темпом» имплицитное оязыковление феноменологической интенциональности могло проступить лингвистически рельефней. Для этого потребовалось преобразование Гумбольдтова поля, что Шпет и сделал путем контаминации. Гумбольдт, как известно, обосновывал наряду с теорией ВФ как идеоэтнической спецификации языка и идею универсальной подосновы всех языков. Шпетовская контаминация состояла в том, что специфицирующая языки ВФ Гумбольдта целенаправленно соединена с его же идеей универсальной основы всех языков и преобразована в универсальную внутреннюю логическую форму. Лишь на первый взгляд может показаться, что в шпетовской контаминации ВФ и универсализма Гумбольдта вообще снята идея об идеоэтнической значимости ВФ: в шпетовском зале встреч внутренних форм с внешними резервировалось место и для спецификации языков; но, конечно, идеоэтническая спецификация, зафиксированная концептуально, не получила подробного рассмотрения - здесь была необходима собственно лингвистическая работа над внешними формами, что выходило за пределы действительно интересовавшей Шпета во ВФС феноменологии языкового сознания.

Неизменная установка Шпета на работу с языком не на материале его внешних форм, а на поле сознания сказалась уже в рамках первого направления: по ходу доказательства данности социальной предметности во внешнем слове Шпет акцентирует в ЯВС уразумеваемость одновременно с внешней семантикой и внутреннего смысла. Впоследствии, при расширении лингвистической стороны дела, выяснилось, что энтелехия - далеко не все, что может в качестве внутреннего смысла сопровождать внешнюю языковую форму (каждое слово «заключает в себе... целую толпу, движущихся в различные стороны, смыслов» (ВФС, 412)), и что не все внутренне смысловое непосредственно уразумевается. «Срединный» и поздний Шпет выявляет не один (телеологический) внутренний смысл, а его многие и разные типы. Дополнительный значимый момент проявился в том, что Шпет стал фокусировать внимание на пучке выступающих из каждого слова, как пики, разнонаправленных внутренних же векторов возможного дальнейшего движения дискурса. Сама идея тоже несомненно феноменологическая по своему генезису, но, в отличие от Гуссерля, фиксировавшего схожие движения актов выражения (это белое, значит - не черное и т.д.), Шпет, будучи нацелен на полномасштабное оязыковление сознания, радикально расширяет спектр возможных динамических векторов валентности, намеренно преступая при этом формально-логические ограды.

Тема разного рода скрытых смыслов и их векторов занимает в последние полвека значимое место как в лингвистике, так и в логике - многие из исследуемых в настоящее время форм скрытого смысла так или иначе уже затрагивались и Шпетом. Решающим же толчком к выбору «способа» оязыковления интенциональной синтактики стало для Шпета, по-видимому, подключение глагольной сферы, существенно дополняющей и изменяющей идею скрытых смыслов. В глаголе «давать» мы «знаем» его энтелехию не в качестве чего-то внутренне скрытого; наоборот, она представлена самой внешней формой слова (давать - чтобы давать), но у «давать» есть другие внутренние смыслы, среди которых превалируют именно валентно-векторные: мы сразу знаем, что дает кто-то (что-то) кому-то (чему-то) что-то (эта тематика целенаправленно изучается в теории семантических ролей).

Синтаксические внутренние смыслы-векторы кардинально отличны от исходной шпетовской энтелехии: в отличие от «рубить» в «секире» они не семантизированы, но поддаются семантизации. Основываясь на этом феномене, поздний Шпет ввел два принципиальных для его теории типа внутренних смыслов и векторов движения речи. Я здесь несколько вольно интерпретирую (эти типы не имеют у Шпета отчетливой терминологической фиксации), но - с достаточной долей уверенности. Смещение от семантических смыслов к несемантизированным, но поддающимся семантизации (синтаксические валентности) побудило Шпета сделать следующий шаг - ввести несемантизированные и несемантизуемые в принципе внутренние смыслы. Одновременно с этим Шпет параллельно подключает к проблеме и параметр уразумеваемости/неуразумеваемости. По совокупности обоих различений можно говорить, что Шпет ввел 1) несемантизированный, не поддающийся семантизации, но уразумеваемый тип внутренних смыслов и векторов и 2) несемантизированный, не поддающийся семантизации и не уразумеваемый тип (этот отмеченный Шпетом феномен лишь впоследствии встанет перед философией языка во весь свой теоретически значимый рост). К первому типу Шпет относил базовые синтаксические явления, прежде всего предикативность, к обоим - саму ВФ (расшифровка последует ниже). Заняв ведущее место, эти два новых типа внутренних смыслов и векторов окончательно закрепили постепенно происходивший переход Шпета от лексической семантики и номинации к динамическим проблемам синтаксиса и дискурса, а значит (имплицитно) - и к интенциональной синтактике языковых актов.

Термину семантика, сыгравшему роль маркера в различении новых типов внутренних смыслов, была предуготована у Шпета история возвышения и падения. Срединный Шпет активно пользовался термином «синсемантичность» в его противопоставлении «автосемантичности», ссылаясь при толковании этих понятий на А. Марти, которого можно расценивать, с одной стороны, как удобного для Шпета лингвистического спарринг-партнера (Марти - лингвистический интерпретатор Брентано), с другой стороны - и по той же причине, - как конкурента по «оязыковлению» интенциональности и феноменологии в целом. Перевод внимания от лексической семантики к несемантическим синтаксическим явлениям сигнализирует об отказе Шпета от попыток исключительно семантического разрешения проблем соотношении языка и сознания. У позднего Шпета понятие смысла теснит возобладавшее было понятие семантики. Во ВФС уже нет понятия синсемантики. Более того: если в ЯЗС сам смысл постулируемой реформы логики фиксировался как ее модификация в семантическую логику, то во ВФС термин «семантика» не употребляется ни разу, хотя идея реформы логики сохранила всю свою значимость. Во ВФС дается новое определение - логика смысла (фиксирую, минуя обсуждение, наличие напрашивающихся параллелей к известным более поздним одноименным теориям). Предельно заостряя, можно сказать, что смысл отличен у Шпета от семантики именно тем, что он не семантизуем (во всяком случае - полностью). Смысл тянется к языковому выражению и выражается в языке, но не силами прямой семантики (во всяком случае - не только)[7].

Еще одним активизировавшимся игроком на терминологическом поле позднего Шпета стало подразумевание. В лингвистике «подразумевание» - многозначное, неустоявшееся понятие, широкое и аморфное, относимое фактически ко всем типам скрытого, внутреннего, пресуппозиционного, тропированного, непрямого и т.д. смысла. В феноменологии оно обладает большей мерой категориальной определенности, применяясь преимущественно к предмету как «лишь некоторому Х», к которому относится череда языковых предикаций. Шпет уточняет подразумеваемость понятием неуразумеваемости: предмет не уразумевается, а лишь подразумевается (эта возможность подразумевать нечто, не осознавая, станет одним из значимых пунктов последующей философии языка[8]). Внутренние формы тоже определяются как лишь подразумеваемые и мыслимые (ВФС, 385). Под «мыслимостью» ВФ имеется в виду не ее текущее осознание в момент и по ходу ее непосредственного действия в речи, а результат ее феноменологического рефлексивного вычленения и анализа; при ином понимании Шпет не ставил бы вопроса о специальных эвристических и рефлексивных усилиях по ее выявлению и толкованию. Есть и прямая формулировка, в которой действие ВФ описывается как «спонтанный процесс самого смысла в его движении» (ВФС, 426). В конечном итоге Шпет относит к ВФ все три введенные им принципиальные квалификации - несемантизируемость, неуразумеваемость и подразумеваемость.

С функциональной точки зрения ВФ толкуется как совокупность правил и законов «живого комбинирования» смыслов, в предлагаемой интерпретации - правил и законов интенциональных взаимосцеплений несемантизуемых и неосознаваемых внутренних смыслов с внешними семантическими формами языка. Результат феноменологического рассмотрения так понимаемой ВФ не может быть дан ни в виде семантических единиц (или подразумеваемых статичных концептов), ни в виде семантически наполненных схем, ни даже в виде идеальных схем (наподобие синтаксических структур лингвистики). В качестве результата здесь можно мыслить, по Шпету, только выявление конкретного динамического алгоритма, предполагающего определенную последовательность сцепления языковых и неязыковых актов сознания. Утверждаемый Шпетом универсализм - универсализм сугубо динамический. Очевидно, что логическая ВФ как алгоритм интенциональных сцеплений актов - это форма языковой деятельности сознания (гумбольдтовой «энергии»), в контексте же современной терминологии - форма дискурсивной практики.

В определении ВФ как алгоритма отчетливо просматривается, что поздний Шпет имплицитно вовлек в свою теорию процессуальность ноэтики и интенциональной теории в целом. Хотя ноэтической и интенциональной терминологии и поздний Шпет практически не использует, по сути дела можно говорить, что в этот период им была осуществлена одна из первых версий прицельно языковой интерпретации интенциональной теории. Надо сказать, было что интерпретировать. И в «Логических исследованиях», и в «Идеях I» имеются фрагменты, которые «работают» и на саму идею внутренних смыслов, и на идею векторной силы интенций (продольные и поперечные интенции), и на идею разнообразных интенциональных отсылок, и на идею алгоритма, и на принцип взаимосвязанности имплицитных и внешне данных сторон смысла и т.д. Другое дело, что Шпет воспринимал эти идеи Гуссерля как относящиеся преимущественно к актам неязыкового сознания и потому как не получившие достаточной языковой обработки. Поэтому - одновременно с появлением момента реставрации - исходный антигуссерлевский мотив (оспаривание идеи предметной непродуктивности языка) не только продолжает звучать, но и нарастает с усложняющейся аргументацией. Понятно, что и идея совмещения в единую концепцию обоих - раннего предметного и позднего интенционального - направлений соответствует Гуссерлеву тезису о ноэматически-ноэтической корреляции, но тоже не полностью: Шпет осуществляет при этом отсутствующее у Гуссерля «оязыковление» и интенционально-ноэтического аспекта, и всей корреляции в целом.

Если перетолковать тему ВФС в феноменологическом контексте, получим, что каждая Теперь-точка речевого сознания обладает, по Шпету, своим особым набором имплицитного смыслового сопровождения и потенциальными валентными векторами к развитию дискурса. Формально при дальнейшем развертывании дискурса говорящий может из каждой Теперь-точки выдвинуть на семантическую поверхность любой из этого сопровождающего эскорта разнотипных внутренних смыслов. Проблема, по Шпету, в том и заключается, чтобы понять, имеются ли закономерности этого «всплытия», и если да, то в чем они состоят. Шпет полагал, что универсальные дискурсивные правила такого «всплытия» существуют. Поскольку Шпет лишь намечает их общие очертания («К сожалению, здесь нет места для развития этого плана» (ВФС, 428)), все дальнейшие рассуждения будут неизбежно интерпретативны.

Из разработок Шпета можно вычленить, как минимум, шесть этапов «работы» логической ВФ: 1) акт экспонирования - ориентация в текущей конфигурации внутренних смыслов и выбор вектора возможного развития речи; преимуществом здесь обладает акт «предикативного раскрытия»; 2) акт отбора соответствующих внутренних смыслов; 3) акт экспозиции - семантическая активация отобранных смыслов; 4) акт интерпретации нового семантизированного фрагмента (за счет его подачи в той или иной семантической роли и синтаксической позиции, с тем или иным синтаксическим окружением); 5) акт протенции - формирование каждой осуществленной экспозицией новых компонентов сферы внутренних смыслов с прицелом на их будущее влияние на развитие дискурса.

Как и «положено» в интенциональной теории, Шпет акцентирует именно акты. Экспонирование - это выбор и «облучение» светом внимания определенного фрагмента внутренних смыслов, в результате которого он становится интенционально «видимым», но еще не семантизированным и не переведенным во внешнюю языковую форму. Последнее совершает экспозиция (произведение степени интенциональной освещенности и времени освещения), т.е. языковое облачение выбранного фрагмента с учетом требуемой степени его внешней проявленности (с разной фокусной подробностью, степенью объективированности и т.д.). Стержневыми актами наряду с методами экспозиции признаются акты интерпретации. Интерпретация - понятие лингвистически аморфное и широкое. В предлагаемом здесь суженном значении интерпретация - это создание вокруг экспонированного фрагмента такого семантико-синтаксического окружения, которое должно сформировать требуемые новые конфигурации внутренних смыслов и векторов.

В концептуальном соответствии с экспозицией и интерпретацией Шпет толкует и акты конципирования и компрегензии. Эти акты значимо квалифицируются как «творческие», т.е. как имеющие некоторую свободу от предмета. Творческая способность даруется Шпетом этим актам за счет их «оязычивания» - толкование ожидаемое, но все же на нем стоит остановиться подробнее. «Голое», т.е. отвлеченное от языка конципирование не дает, говорит Шпет, «полного жизни и смысла» понятия; без языка конципирование и компрегензия мертвенны и схематичны. «Чтобы ожить, они должны заговорить» и «наполниться текучим смыслом» (ВФС, 410), а это значит, что они погружаются Шпетом в текучий процесс. Если в неоязыченном понимании конципирование - акт «остановки», то у Шпета оно предназначено для схватывания предметности и в фазе движения, и - экстраполирую - для схватывания динамичного предмета. Процессуальное конципирование - взаимосвязанная континуальная последовательность условных интенциональных остановок, т.е. ряд перманентно скользящих промежуточных наименований (при - существенно - неостановленных и необъективированных смысловых предметностях). Скольжение обеспечивается компрегензией - тем, что, судя по даваемому в скобках пояснению к этому понятию («объектив, предметное обстоятельство»), объемлет каждую фазу условной остановки, ее семантическое, синтаксическое и смысловое «обстояние» - контекст, который в речи сам всегда динамичен и тем динамизирует любую статичную фазу. Компрегензия - то, во что и внешне, и внутренне погружено процессуальное (состоящее из ряда скользящих остановок) конципирование. Если же языковое конципирование - промежуточный и преходящий статичный момент динамического процесса, то им не может формироваться статичное конципируемое; иными словами - развиваю и обостряю - границы любого частного представления в речи, по Шпету, размыты, номинирующий смысл и номинируемая предметность растекаются по «обстоянию», в пределе - по всему телу развертывающегося высказывания. Это временная, фактически служебная промежуточная предметность, раздробляющаяся в движении речи на град новых внешне данных и внутренних смыслов, опять с неизбежностью тающих. Это, можно сказать, виртуальная предметность[9].

Особый тип шпетовских актов - предикативное раскрытие (ВФС, 428). Шпет перенес (вернул) предикативный акт из внешней формы языка в его логическую ВФ. В ЯЗС (644) есть параграф «Предикативность как внутренняя форма»; смысл предикативности Шпет толкует модально - как утверждение/отрицание: они и составляют предикативность, которую имплицитно заключает в себе каждый элемент сообщающей речи. Это, говорит Шпет, и есть самое существенное (во фразе «Трамвай прошел» нужно не столько понять семантическое соотношение синтаксического субъекта и глагольного предиката во внешней форме и т.п., а уловить утверждение говорящего, т.е., охватив целую фразу как единый общий предикат к предметности, распознать составляемое всей фразой как целым утверждение об этой предметности). При таком понимании «предикативное раскрытие» становится одним из основных - сквозных и связующих - алгоритмических актов, направленных на выявление скрытой предикативности уже прозвучавшего внешнего фрагмента и на ее интерпретацию в последующих экспозициях. Для последовательного дискурсивного развития «следует» экспонировать не любое из возможных значений, а то, которое раскрывает (уточняет, развивает, изменяет и пр.) внутреннюю предикацию предшествующей внешней синтаксической формы в нужном направлении. Функция логической ВФ - не выпустить при развертывании дискурса «из рук» внешних языковых форм эту нить подразумевания единой предметности (темы), предотвращая нарушения объективного алгоритма субъективно разбросанным и раздерганным экспонированием.

Подобно относительной свободе аттенциональных смещений взгляда при непосредственном чувственном восприятии, маршрут движения по шпетовскому алгоритму также никогда не единствен: всегда наличны несколько вариативных векторов, каждый их которых сохраняет требуемую предикативную нить связи с подразумеваемой предметностью. Внешние формы языка, наследующие свободной вариативности выбора внутренних смыслов, движутся, по Шпету, уже с двутемповой относительной свободой, осуществляя свой также вариативный отбор конкретных средств в пространстве языковой синонимии, антиномии, омонимии, синтаксической валентности и эквивалентности, тропированности и пр. Единственное ограничение в том, что выбираемая языковая форма должна пучками своих протенциальных смысловых валентностей попасть в одну из предуготовленных ранее внутренних луз и «заготовить» новые, обеспечивающие последующие экспозиции и направленные в будущее лузы. Такое понимание ситуации вмещает и свободу поэтического творчества, и свободу языков различного строя по-своему выражать «тот же» смысл в соответствии со своими грамматическими и идеоэтническими особенностями (ВФС, 419); иначе говоря, Шпет локализует в этой зоне вторичного свободного выбора общепринятое специфицирующее языки понимание ВФ.

Свои особенности имеют у Шпета и закономерности алгоритма в крупных языковых блоках - синтаксическом и дискурсивном. Понятно, говоря сегодняшними терминами, что каждое предложение (пропозиция) имеет пресуппозицию - то, что при отрицании или вопросе остается сохранным (распространенный тип примеров: в выражении «Джон перестал бить своего отца» пресуппозиция: «Джон бил своего отца»). Пресуппозиция стала активно разрабатываться лингвистикой во второй половине ХХ в. в рамках формирующегося когитологического подхода (сама идея возводится к Фреге). Шпет рассматривал вопрос о скрытых смыслах синтаксических конструкций в философском контексте и потому в более глубокой ретроспекции; о том, что сегодня связывается с пресуппозицией (хотя имеются и различия), Шпет говорит под именем экспонибильности (свойство, производное от экспонирования). Ссылаясь на многих, Шпет особо акцентирует ее кантовскую интерпретацию. Кант, как его толкует Шпет (ВФС, 413), относил к экспонибильным суждениям те, в которых в скрытой форме выражаются два суждения - утверждение и отрицание, «причем утверждение высказывается явно, а отрицание - скрыто» (в «немногие люди - ученые» имплицитно содержится «многие люди - неученые»). Поскольку Шпет был настроен на максимальное расширение скрытых смыслов, синтаксическая экспонибильность играла ему на руку, но поскольку это расширение задумывалось как преступающее границы аналитизма, требовалось перетолкование экспонибильности. Следует, говорит Шпет (вслед за Петром Испанским (ВФС, 413)), экстраполировать экспонибильность на все без исключения предложения: аналогично тому, как из простой номинации разбегается толпа разных смыслов, из каждого развитого предложения тоже разбегаются многочисленные скрытые суждения самого разного рода. Каждое предложение несет, по Шпету, несколько внутренних смыслов, которые всегда отличны от внешне выраженного смысла. «Стóит только выйти» из стесняющих формально-логических рамок, чтобы увидеть, как «возможности экспонирования всякого предложения бесконечно расширяются» (ВФС, 413). Фактически Шпет антиципирующим образом приходит здесь к тем многочисленным типам пресуппозиций, которые выявляются в современной когнитивной лингвистике (семантические, прагматические, определяемые контекстом, ситуацией, фоновым знанием, модальной и аксиологической настроенностью говорящего и слушающего, их ранговыми отношениями, референциальной или коммуникативной интенцией, разного рода намеренными опущениями и т.д.). Более того: Шпетом приводились примеры, которые можно понимать именно как типы пресуппозиций, причем оригинальные, во всяком случае на то время: «когда мы говорим о "белизне", "стойкости", "греховности" и т.п., мы или соединяем их с их носителем или гипостазируем и овеществляем их значение. Например, говоря: "такая стойкость заслуживает похвалы", мы непременно подразумеваем того, о чьей стойкости идет речь, или должны придать вещное значение самой стойкости, как это чувствуется, например, во фразе: "белизна радует взор"» (ЯЗС, 595). По сути Шпет выделяет здесь две «пресуппозиции» в одной фразе - условно: пресуппозицию «наличия носителя свойства» и пресуппозицию «субстантивации свойства». Вводя идею «дву-пресуппозиционности» (в пределе - «много-пресуппозиционности»), Шпет тем самым фиксирует наличие двух (нескольких) равно возможных векторов движения дискурса.

Шпета интересовал, как видим, не только факт наличия имплицитных вторичных суждений, но - в большей степени - влияние этих возможных внутренних смыслов на дальнейшее движение дискурса. Поэтому в каждой фразе Шпет вел поиск не ее «собственного» референциального истинностного основания, как это делается в аналитике, а как можно большего количества возможных внутренних векторных продолжений (вперед, назад, вбок, сквозь и т.д.). Не отсекал Шпет и самую сложную и продуктивную в этом отношении сферу: наряду с логической постулировалась и поэтическая ВФ, а значит, все типы подразумеваемых суждений, образующиеся за счет разнообразных тропов и фигур, тоже вводились Шпетом в состав «объективно» образуемых векторов внутреннего смысла, способных точно попадать в предуготовленные и формировать новые лузы. Поэтический алгоритм, как можно понять здесь Шпета, - это производимая по семантическим правилам игра с несемантическим логическим алгоритмом.

Кроме интенциональной теории Шпет имплицитно использует в своей идее алгоритма, как можно полагать, и идею феноменологической редукции. Если ранний Шпет оставлял язык в рамках естественной установки (предлагая понимать язык как то, что не редуцируется, но «обещает и для феноменологии такое же богатое и разнообразное поприще исследования»), то в дальнейшем, с момента определения ВФ как алгоритма актов сознания, ситуация изменилась. Ради выявления этого алгоритма Шпет фактически редуцирует все связанное с внешними формами языка, а значит, как и Гуссерль, подвергает язык редукции, но ополовиненной. Не разводя полностью чистое неязыковое сознание и сознание языковое, Шпет вводит (вопреки Гуссерлю) в чистое сознание языковой компонент - алгоритм его протекания, связанный с закономерностью следования языковых актов. В динамическом алгоритме Шпета универсальны (нередуцируемы) само движение и типы связно текущих актов, их же конкретно-языковое (семантическое, синтаксическое и грамматическое) наполнение вариативно (и редуцируемо).

Не осознаваемый в процессе порождения/понимания речи, шпетовский алгоритм схож с описывавшимся Гумбольдтом универсальным языковым чувством, дающим понимание общезначимых путей развития смысла. Если вглядеться в это «языковое чувство» (или «языковую интуицию»), сопровождающее, подобно невидимому «режиссеру», всякое порождение/понимание речи, можно признать, что Шпет (вслед за Гумбольдтом) действительно «докапывается» здесь до некой реальности, хотя осмыслить природу этого «стража порядка» следования смыслов довольно сложно. Проще всего продемонстрировать этот феномен от противного: на фоне ровного течения дискурса мы сразу чувствуем нарушения этого алгоритма. Если такие «срывы» используются намеренно - в качестве «приема» или «фигуры» речи - то и эту намеренность мы тоже ощущаем. Дискурс в своем течении так или иначе вскрывает, по Шпету, все эти сбои, «мало беспокоясь о том, в каком моменте это развертывание будет пресечено стеною принципа противоречия» (ВФС, 415).

Возможная причина этого «малого беспокойства» в том, что Шпет имел в виду встроенную в природу дискурса «апофатическую страховку». Можно следующим образом сгустить эту гипотетически реконструируемую идею: синтетическое суждение дискурсивно целесообразно в целях адеквации вне зависимости от того, верно ли оно в своем прямом внешнем смысле. Даже если выраженные во внешней речи синтетические и любые иные суждения не отражают «подлинно данную в предмете сторону» или отражают «фиктивную, quasi-данную», они все равно приведут к значимым для адекватного понимания предмета различениям, так как и отсутствие чего-либо или ошибочность чего-либо относительно мыслимой предметности тоже должны «иметь основание свое в самом предмете» (ЯЗС, 504).

Соответствующие изменения происходили - по мере имплицитного подключения интенциональной синтактики - и со сквозным постулатом Шпета о непустоте языковых интенций и предметной продуктивности языка. В общем смысле можно зафиксировать, что по сравнению с ЯВС в финальной концепции Шпета язык трансформировался из субстанции первичной презентативной данности предмета в проявляющую среду (призму) его видения (понимания).

Обратившись после ЯВС от идеи данного в слове и словом социального предмета к предмету истории, срединный Шпет стал усматривать между онтологией и семантической логикой респективные отношения (ЯЗС, 479 и сл.), т.е. взаимную возможность идти в рассуждении к одному со стороны другого - и со стороны языка к онтологии тоже. Обратная оптика - взгляд на онтологию сквозь «семантическую логику» (ЯЗС, 477) - способна, по Шпету, стать значительно более плодотворной для понимания онтологии. Мы «видим все содержание... предмета через формы его имени и вообще через его семантические формы» (ИКПЛ, 235; то же в ЯЗС, 600). Опираясь на одно из словоупотреблений Шпета («Содержание... будучи облечено в слове, видно нам как бы через транспарант форм самого слова» - ИКПЛ, 231), зафиксирую шпетовскую идею о большей плодотворности рассмотрения онтологии через симбиоз логики и языка (или на его фоне) как принцип транспарентности[10].

Вводя идею транспарентности на примере предмета истории, Шпет экстраполирует такую же роль слова и на «другие эмпирические» науки (ИКПЛ, 227). Логике пора, говорит Шпет, «провозгласить обратный... принцип: нужно наблюдать, как читают, а не читать, как наблюдают» (ИКПЛ, 228). Понятно, что Шпет преследует здесь цель дезавуировать тезис о всесилии феноменологического «созерцания» и, соответственно, об отражательной пассивности языкового описания: не язык, по Шпету, «непродуктивен» в предметном познании (как у Гуссерля), а - заостряю - созерцание бессильно и непродуктивно без языка, и мышление, соответственно, тоже (очевидно, что этот тезис также вызывает многочисленные протенциальные ассоциации к теориям второй половины ХХ в.).

Тезис о непродуктивности сознания без языка - сквозная доминирующая идея Шпета, ее финальным завершением можно признать фрагмент ВФС, где фактически постулируется, что высшей формой познания предметности является вторичное познание ее предварительной познанности, выраженной в словах (по «выразительной» филологической формуле «познание познанного» (ВФС, 352)). Здесь творческая потенция логической формы слова предстает «в кубе» за счет многократности применения: в первичном познании (эвристике), в первичном изложении, во вторичном познании. Каждый новый этап приращивает новые познанные предметные моменты. Обобщающая кода Шпета такова: «все многообразие культуры получает в языке как таком не только эвристический образец, и не только эмпирический архетип, но принцип предмета и метода» (там же). Язык, таким образом, дает уже не сам предмет, а его «принцип» и «метод» его адекватного схватывания.

Поскольку тезис не до конца ясен, разверну в заключение его гипотетическое толкование: культура «получает» от языка «принцип» предмета, т.е. идею его обобщенной полноты и цельности и, одновременно, «метод» адекватного этой полноте и цельности схватывания предмета. Чтобы прояснить эту двойную функцию, проведу параллель к теории обратной перспективы Флоренского[11], но, разумеется, лишь в общем плане: в смысле самой идеи необходимости преодоления неполноты прямой перспективы. Принцип транспарентности аналогичен обратной перспективе: предмет «точнее» поддается схватыванию в своей сущности не через прямую (чувственную или интеллектуальную) данность, а через обратное (транспарентное) вглядывание в него через язык. Я думаю, что эта и другие описанные выше идеи позднего Шпета поддаются интерпретации как совокупно направленные на доказательство наличия у языка органической функции погашения ущербности «прямой перспективы» - как свойства, которое «по природе» присуще восприятию и любому интенциональному акту и которое напрасно, по Шпету, проецируется на словесно-логическое мышление с его относительно свободным (и творческим) движением «вокруг» предмета и одновременно вокруг самого себя. Отказываясь от линейной аналитической схемы, шпетовский алгоритм-призма предполагает тем самым отказ и от перспективизма - от доминирования единой фиксированной точки порождения и понимания речи и, одновременно, точки смотрения на предметность. Если Флоренский разрабатывал эту идею в контексте изображения зрительных восприятий (имея, конечно, в виду и рефлексы этой идеи на языковой дискурс, но косвенно, не прописывая их в достаточной мере), то шпетовский подход можно интерпретировать как идею преодоления неполноты восприятия и мышления именно языковыми средствами, причем такими, которые изобразительному искусству, по-видимому, недоступны.

Эта параллель оттеняет более значимое предположение об общем специфицирующем смысле шпетовской теории. Аналогия с обратной перспективой Флоренского здесь окажется слишком узкой: Шпет, по всей вероятности, предполагал улучшение онтологического зрения не только через обратную перспективу (или многоперспективность), но через снятие перспективы как таковой, перспективы вообще - только это и способно, по Шпету, привести к адекватному пониманию предмета в его «принципе» (во всей его цельности и полноте). Хотя это и гипотетическая интерпретация, идею достижимости посредством языка внеперспективного адекватного схватывания предмета можно оценивать как специфически шпетовский разворот темы, как «визитную каточку» Шпета. Какая техника («метод») достижения внеперспективной адекватности могла здесь предполагаться?

Прямая перспектива в языке может быть функционально отождествлена со шпетовскими простыми перцептивными суждениями. И в изобразительном искусстве, говорит Шпет, «соблюдаются условные правила перспективы, ракурса, сферической сетки, фокуса объектива и т.д.», а потому «и в такого рода изображениях вещей мы найдем не больше онтологического содержания, чем в перцептивных суждениях типа: «вот - Казбек», «это - мой дом», «это - слон, а вот и носорог» и т.д.» (ВФС, 399). Отсюда можно заключить, что неперцептивные высказывания, т.е. высказывания «более высокого порядка», как минимум, преодолевают прямую перспективу. Продолжительное же и взаимосвязанное течение таких предложений вполне могло мыслиться как способное совокупными силами преодолеть перспективность вообще. В качестве принципиальной границы Шпет вскользь приводит следующий критерий: в перцептивных суждениях «воспринимаемая вещь занимает место субъекта (заменяемого лишь местоимением «это»), и никогда не может быть предикатом» (ВФС, 399). Если миновать затруднения, связанные с эллиптичностью данного высказывания (в виду имеется, конечно, что место предиката не может занять не сама вещь, а ее словесная трансформа), выйдем на положение, что во внеперспективных суждениях такие словесные трансформы «вещи» место предиката занимать могут. Исходя же из общего смысла идеи алгоритма, напрашивается существенное продолжение: кроме позиции предиката, замещающие вещь словесные формы могут заполнять и все другие несубъектные синтаксические позиции (обстоятельства, определения и др.).

Это безусловно богатая постановка проблемы, предполагающая многочисленные принципиальные следствия. В ее основе - идея, что предмет, оставаясь интенциональным объектом, не только может изменить свой семантический облик и синтаксический статус, но неизбежно извлекается в языковом дискурсе из «позиции интенционального объекта», отрывается от номинирующего слова, его семантики и соответствующего представления, превращаясь во фрагмент кругозорного фона и уходя во внутренние, в том числе несемантизуемые и неосознаваемые, смыслы[12]. Необходимо отрывая взгляд от прямого созерцания вещи, языковое сознание получает санкцию на свободу кругозорного и, соответственно, «семантического» кружения вокруг предмета, остающегося в речи ее подразумеваемым, но не прямым интенциональным фокусом. Прямым остается не интенциональный фокус акта сознания, а аттенциональный фокус языкового акта; иными словами, аттенция акта сознания трансформируется в интенцию языкового акта, что предполагает удвоение и взаимонаслоение интенций. Фокус языковой интенции постоянно смещается: он может направляться в самые разные стороны и даже сосредоточиваться на них до такой степени, что подразумеваемый предмет становится неосознаваемым, но тем не менее и такая речь будет продолжать вестись об этом предмете.

Понятно, что идея внеперспективности, предполагающая длительную череду актов смены семантических и синтаксических ролей, не могла относиться к непродолжительным и изолированно взятым синтаксическим фрагментам. Это значит, что ставить вопрос об истинности изолированных суждений, по Шпету, невозможно: внеперспективность мыслилась достижимой только силами дискурса в целом, причем без прямой семантизации. Внеперспективный дискурс можно понять как метод особого типа адеквации предмету, достигаемой только по ходу развертывания речи. Ставя на место субъекта имя иной вещи, а условно принятое имя подразумеваемого предмета на место предиката и/или любой другой синтаксической позиции, языковое сознание способно за счет такой свободной перманентной передислокации «узнать» скрытые для одноперспективного восприятия и перцептивного суждения свойства исходной вещи. Можно «узнать», например, чему она аналогична («синонимична»), по отношению к чему она может быть определением, чему может составлять предметное обстояние, может ли иметь динамическую форму, смягчающую или полностью расплавляющую ее «границы», подвержена ли временным и пространственным смещениям, с чем сочетается сочинительно, с чем подчинительно, с чем антиномично или инклюзивно, с чем не сочетается вовсе и т.д. (неспособность, например, имени исходного предмета быть определением к какому-либо словесному комплексу или понятию добавляет знание об этом предмете). Я проинтерпретировала применительно к идее Шпета лишь общеизвестный список семантико-синтаксических ролей; сегодня вычленяется уже около пятидесяти таких ролей[13], так что в пределе изъятая из топоса непосредственного наполнителя интенции акта сознания предметность может мыслиться «проведенной» или «в принципе проводимой» по всем этим ролевым позициям. Последний, закругляющий штрих: хотя описанные способы достижения внеперспективности осуществимы только на материале внешних форм языка, все они фундированы на внутренних формах (как задающих целенаправленный алгоритм) и обеспечиваемы только наличием многослойной сферы внутренних смыслов (как резервуара возможностей к ролевому экспонированию). Внеперспективное адекватное схватывание - совокупный эффект алгоритма внутренних форм, сферы внутренних смыслов и их комбинаторики с внешними формами.

Вне зависимости от оценки реальной продуктивности очерченных шпетовских идей, они несомненно обладают суггестивной творческой энергией, порожденной встречным всплеском феноменологической интенциональной синтактики актов сознания и аналитической лингвистики внешних форм. К аналогичному «пункту схождения» устремлена и современная когитологическая мысль.

Примечания

[1] Я буду опираться в основном на пять работ Шпета: «Явление и смысл» (1914; далее - ЯВС), «История как предмет логики» (1917; ИКПЛ); «Эстетические фрагменты» (1922-1923; ЭФ), «Язык и смысл» (середина 20-х гг.; ЯЗС) и «Внутренняя форма слова. Этюды и вариации на темы Гумбольдта» (1927; ВФС). Номера страниц приводятся по следующим изданиям трудов Г. Шпета: Мысль и Слово. Избранные труды. М., 2005 (ЯВС, ИКПЛ, ЯЗС); Искусство как вид знания. Избранные труды по философии культуры. М., 2007 (ЭФ, ВФС).

[2] При преимущественном внимании к ЯВС или ЭФ значимость второго направления часто недооценивалась, в том числе и мною (Гоготишвили Л.А. Непрямое говорение. М., 2006. С. 674-692).

[3] В лингвистике все разговоры о ВФ ведутся без упоминания Шпета. Естественно, при разборе именно шпетовских взглядов ВФ упоминается часто, но собственно шпетовский инновационный смысл этого понятия, прежде всего логической ВФ, почти не становится (за редкими исключениями) предметом целенаправленного внимания. Лишь в редких случаях оно используется как прямой теоретический стимул (Зинченко В.П. Плавильный тигль Вильгельма Гумбольдта и внутренняя форма Густава Шпета в контексте проблемы творчества // Психология. 2007. Т. 4. № 3).

[4] Ильенков Э.В. Соображения по вопросу об отношении мышления и языка (речи) // Вопросы философии. 1977. № 6.

[5] Molchanov V. Le problème du «moi» chez G.Chpet: l'expérience et l'interprétation // Slavica Occitania. 2008. № 26, 27; Самойкина А. Основная проблема философии Г.Г.Шпета: http://ehuminsk.ehu-international.org/smschru/doc/samoykina.doc.

[6] Подробней о философско-метафизической традиции у Шпета см.: Бибихин В.В. Внутренняя форма слова. СПб., 2008.

[7] Подробное толкование концептуального соотношения у Шпета понятий «семантика» и «смысл» требует, разумеется, отдельного анализа. Один из подходов к этой теме см.: Чубаров И.М. В поисках «другого» историзма: Ницше и Шпет // Логос. 2007. №6.

[8] «"Иметь это в виду" вовсе не значит думать об этом. <...> "Обучая кого-то построению ряда я, конечно, полагаю, что на сотом месте он должен написать..." - Совершенно верно, ты полагаешь это. И очевидно, что тебе вовсе не обязательно думать об этом» (Витгенштейн Л. Философские работы. Часть I. М.: Гнозис, 1994. С. 258).

[9] В смысле С. Хоружего (Хоружий С.С. Род или недород? Заметки к онтологии виртуальности //Вопросы философии. 1997. №6).

[10] Появление рядом с «через» варианта «на фоне» связано с возможными разными позициями «наблюдателя». В словаре Ушакова «транспарант» объясняется от фр. transparent (буквально: «прозрачная вещь»), отсюда - смотреть через слово, но первым значением слова «транспарант» дается: «Разлинованный лист, подкладываемый под нелинованную бумагу», отсюда - на фоне: языковые внутренние формы подкладываются под онтологию, и последняя получает тем самым видимые (понимаемые) очертания.

[11] Флоренский упоминается и в ЯВС, и во ВФС. В последнем случае Шпет позитивно ссылается на Флоренского там, где мы, казалось бы, вправе были ожидать имя Фреге: Шпет называет «изящно проведенным» описание Флоренским «возможных типов учений, построенных на комбинировании идеи, вещи, понятия, термина» (ВФС, 429).

[12] Сюда же - в качестве одного из частных способов смены «фигуры» и «фона» - может быть отнесена и намеченная Шпетом в принципе транспарентности возможность смены позиции наблюдения: через язык или на фоне языковых форм.

[13] См.: Апресян Ю.Д. Трехуровневая теория управления: лексикографический аспект // Типология языка и теория грамматики. СПб., 2007.