Яакко Хинтикка в публикуемой статье возвращается к обсуждению декартовского cogito в свете вопроса об идентфикации.

Hintikka Jaakko. René Thinks Ergo Cartesius Exists translated by D. Lakhuti.

КЛЮЧЕВЫЕ СЛОВА: Декарт, идентичность, «Я», скептицизм, Гёдель.

KEY WORDS: Descartes, identity, Self, skepticism, Gödel.

1. Cogito, ergo quis est?[1]

Как известно, Марк Твен опроверг слухи о своей кончине, заявив, что они сильно преувеличены. Согласно довольно естественной интерпретации, Декарт в качестве мысленного эксперимента предположил, что он не существует, продемонстрировав тем самым самому себе это самое свое существование. Между этими двумя перформансами есть и сходство, и различие. Некоторые из аналогий я использовал в первой из моих статей о картезианском cogito почти полвека назад [Хинтикка 1962]. В основном я и сейчас придерживаюсь тех же позиций, хотя с тех пор и понял, что обозначение рассуждения Декарта как перформанса само по себе имеет мало объяснительной ценности. Этот термин только подчеркивает тот факт, что в обоих примерах кто-то должен сам что-то сделать, чтобы вызвать желаемое убеждение. Марку Твену нужно было самому сделать свое заявление. Аналогично, даже если Декарту и не нужно было делать что-то во внешнем мире, ему надо было не только представить себе свое возможное несуществование, но и фактически попытаться утверждать это самому себе. Ему недостаточно представить себе это существование в агностическом духе.

Тем не менее, многие проблемы, связанные с cogito, поначалу от меня ускользнули. Впоследствии я пришел к выводу, что там есть и другие проблемы. Прежде всего, мы должны спросить, существование какого объекта (entity) Декарт надеется доказать. Несуществующий рыцарь, придуманный Итало Кальвино, может онтологически безнаказанно заявить «Я не существую», коль скоро он просто отрицает свое существование как физического объекта [Итало Кальвино 1977]. Он не является контрпримером для перформативной интерпретации cogito. Напротив, сам его речевой акт вводит его в вымышленный мир Кальвино как одного из его существующих обитателей и даже как главного героя всего рассказа. Отсюда вопрос, который я задал в своей второй главной статье на тему cogito: «Cogito, ergo quis est?» – «Я мыслю, следовательно, кто существует?» [Хинтикка 1996]. Действительно, если на этот вопрос нет ответа, который мог бы быть верным, и единственным следствием, которое Декарт мог бы вывести из cogito, было бы “es denkt”, думание продолжается. По тем же самым соображениям, Декарт вряд ли смог бы так быстро перейти от cogito ergo sum к sum res cogitans.

Этот вопрос о «quis», «кто», релевантен еще и потому, что не все различия между различными объектами имеют значение. Например, меня не интересуют контрасты между способом существования физических объектов и некоторого рода бесплотным, но все-таки личным существованием, какое демонстрировал человек-невидимка Уэллса. Существенно то, что предполагается в любом вопросе типа «кто»: способ идентификации предполагаемо существующего. Куайн был прав: нет предмета без идентичности (no entity without identity). Нам нужна система принципов идентификации.

2. Идентичности как роли

Значение такой системы идентификации для нашей фактической семантики и ее независимость от системы референции все еще недостаточно оценивается философами, несмотря на тот совершенно очевидный факт, что в нашей фактической семантической практике мы неявно опираемся на более чем одну систему идентификации – в одной упряжке с одной и той же системой референции (дескриптивной системой).

Возможность двойной идентификации можно пояснить аналогией, которую Декарт  мог бы оценить. В пьесе, поставленной любителями, действующие лица имеют двойную идентичность. С одной стороны, они персонажи драмы, разыгрывающейся на сцене, быть может – короли, королевы, рыцари и т.п. Но когда они выходят из дверей театра, у них остается только одна идентификация – обычных граждан, быть может – «сапожников, портных» из детской считалки.

Эти актеры могут, никого не вводя в заблуждение, использовать один и тот же язык и на сцене, и вне пьесы, в повседневной жизни, и наоборот. Особенно важно здесь то, что это двоеречие распространяется и на кванторы, и даже некоторым образом кодифицировано в них. Модальный логик сразу же увидит, что кванторы относительны к способу идентификации. Слова «вся королевская рать», произнесенные в пьесе относятся не к той области объектов, что и в случае, если эти слова произнесены вне пьесы. В частности, это относится к квантору существования, который в нашей обычной символической логике обладает практической монополией на выражение существования.

Основанием для такого особого отношения кванторов к способу идентификации является, очевидно, точка зрения возможных миров. Значения квантифицируемых переменных – хорошо определенные индивиды (или объекты какого-то другого логического типа). Эта «хорошая определенность» предполагает, что они имеют одну и ту же идентичность в разных «возможных мирах» (возможных сценариях). Следовательно, чтобы интерпретировать квантор, надо иметь критерий идентификации, единый для разных миров (сценариев), другими словами – некий единый конкретный способ идентификации. Этот способ задается системой идентификации. Он не задается просто указанием референтов наших выражений в разных возможных мирах поодиночке. Способ идентификации можно представить себе как некий каркас или «карту» (Пирс использовал слово «chart», она – общая для разных релевантных сценариев, «миров»). Ясно, что такую «карту» можно нарисовать по-разному.

3. Идентификация перспективальная и публичная

В эпистемологии и метафизике мы имеем дело не с фиктивными мирами в том же смысле, что в пьесах. Но для эпистемолога в каком-то смысле «весь мир – театр». Эпистемолог или семантик может взять эпизод из реального мира (или из воображаемого) и решить идентифицировать его участников их ролями в нем, а не их именами, – как спортивный комментатор, когда он описывает действия Подающего или Шорт-стопа[2]. Хотя тех же самых игроков или других участников можно идентифицировать их именами, можно говорить о реальных событиях, как если бы это были театральные пьесы или телепередачи или даже многосерийные мыльные оперы. Простейший подобный идентификационный каркас – мгновенное визуальное пространство человека. Вы можете явным образом идентифицировать предметы, локализуя их в этом пространстве.  В других случаях мы локализуем лица, предметы, места, события и т.д. по их ролям в драме (или комедии) нашего лично вспоминаемого прошлого.

Такие субъектоцентричные способы идентификации называются перспективальными (perspectival). Их надо отличать от идентификаций, называемых публичными или объектоцентричными. Проще всего их различие можно объяснить с помощью представления о мире как о старинной пьесе, где все актеры играют под масками. Публичной идентификации подлежит актер, снявший маску, отбросивший свою перспективальную персону.

Эти понятия и различия были более подробно разъяснены в моих предыдущих работах. Они связаны с различениями, знакомыми нейроученым. Например, при визуальной идентификации контраст между перспективальной и публичной идентификациями проявляется как контраст между (неудачно названными) «где»-системой и «что»-системой. В первой каркасом идентификации является визуальное пространство субъекта. Во второй каркас (если здесь это наиболее подходящий описательный термин) можно мыслить как такой, в которой стараются поместить жителей страны переписчики в ходе всеобщей переписи. Говоря психологически, это тот неявный каркас, которым мы пользуемся при визуальном опознании объекта. 

Различие публичной и перспективальной идентификации проявляется, помимо прочего, в операциональной неоднозначности вопросов типа «кто». Представьте себе, что я присутствую на собрании крупных финансистов и спрашиваю: «Кто этот джентльмен?» Мне могут ответить: «Этот джентльмен – Джордж Сорос». Но более осведомленный участник может знать все о знаменитом инвесторе и все-таки не узнать его,  и поэтому может спросить: «Кто здесь Джордж Сорос?» И ответ может быть дан в тех же словах, что в первом случае: «Этот джентльмен – Джордж Сорос». Очевидно, что значение этих двух одинаковых по форме ответов будет разным. Эпистемический логик без труда припишет это различие неоднозначности вопросов типа «кто», и далее – различию между двумя разными парами кванторов, связанных с двумя разными моделями идентификации.

Соблазнительно сравнить различие перспективально и публично идентифицированных объектов с различием феноменологических и физических (естественных) объектов. Я действительно полагаю, что эти два различия глубоко связаны. Действительно, в феноменологии, так же как в расселовской теории  «объектов знакомства» (objects of acquaintance) мы в конечном счете имеем дело не с двумя видами объектов, а с двумя видами индивидуации. К сожалению, в соотношении этих двух контрастов слишком много тонкостей, чтобы способствовать объяснению без дополнительных разъяснений. (Я коснулся некоторых из них в сборнике [Хинтикка 1998].)

Это различие самым драматическим образом подчеркивает, что нам всегда следует опираться в одной актуальной семантике на некоторую одну систему идентификации, а не только на систему референции.  Потому что референты наших языковых выражений, очевидно, одни и те же, какой бы способ идентификации мы ни использовали. Оказывается даже, что в случае визуального познания системы идентификации реализуются анатомически различными мозговыми центрами. Говоря лингвистически, любой вопрос типа «кто» или «что» предполагает один конкретный способ идентификации, в противном случае он является неоднозначным таким же образом, что в моем примере «Кто Джордж Сорос?»

4. Является ли «я» Декарта только перспективальным?

Что отсюда вытекает для cogito, ясно. Рассматривая свое собственное существование, Декарт должен молчаливо предполагать какой-то определенный способ идентификации. В противном случае критические замечания  Лихтенберга окажутся верны с удвоенной семантической силой.

Ясно также, что объект, существование которого Декарт может надеяться доказать, прежде всего должен быть перспективально идентифицирован. Рассел мог бы сказать, что он должен быть объектом знакомства. Ведь убедительность cogito предполагает, что объект непосредственно представлен рассуждающему – лично представлен, как мог бы сказать Гуссерль. Если cogito – перформанс, то этот конкретный перформанс должен быть подобен справедливому решению: он должен не только быть исполнен, но должно быть видно, что он исполнен[3] (в обобщенном смысле – что он должен быть засвидетельствован).

Это тесно связано с тем фактом, что самые убедительные варианты cogito используют первое лицо единственного числа – «я». Я – личность, которая по необходимости представлена мне. Утверждение «Рене мыслит, следовательно я существую», неубедительно, даже если оно исходит из уст Рене. Тем самым ego, свидетельствующее о перформансе Рене, должно мыслиться как перспективальный объект.

В моей второй большой статье о cogito я указал на эту особенность объекта, существование которого Декарт мог надеяться доказать: он должен  идентифицироваться перспективально. Однако это наблюдение порождает больше проблем, чем решает. Самая главная проблема рациональной реконструкции cogito на этом пути – то, что аргумент Декарта, как кажется, не приводит к тому заключению, к которому стремится. Ибо очевидно, что Декарт хочет доказать существование некоторой объективной познающей вещи (res cogitans), а не эфемерного перспективального объекта. Ему было бы недостаточно доказать, что эта вещь мыслит, а следовательно, эта вещь существует, чем бы она ни была публично. В этом состояла бы вся сила его аргументации, если бы и мыслящий объект, и свидетельствующий объект идентифицировались перспективально.

Но это, как кажется, делает cogito ошибкой неоднозначности. Ведь в формуле «Я мыслю, следовательно я существую» первое «я» по предположению есть перспективально идентифицированное «я», тогда как второе «я» немедленно превращается Декартом в ссылку на res (res cogitans),  которая вряд ли может быть чем-либо иным, кроме как публичным объектом. Или – возможно, более мягко – превращает его в случайную истину. А что, если злонамеренный демон заставит Декарта забыть свое имя, то, заместителем которого совершенно очевидно является второе «я»?

Это обстоятельство в какой-то мере затемняется тем, что местоимение первого лица «я» имеет по крайней мере два логически разных употребления. Оно может ссылаться либо на перспективальный, либо на публичный объект. При этом чаще всего оно ссылается на перспективальный объект. Но когда становится важной публичная идентичность этого «я», само местоимение уже не выполняет всю требуемую работу. В типичном случае приходится прибегать к использованию собственного имени. Принимая присягу, я не просто говорю «Я торжественно клянусь…», но: «Я, Яакко Юхани Хинтикка, торжественно клянусь…». Я еще вернусь к этой досадной двусмысленности местоимения «я». На самом деле два смысла «я» сцеплены только нитью предположения, что я (говорящий) знаю, кто я такой в смысле публичной идентификации. Я еще вернусь к статусу этого предположения.

На этом примере легко увидеть, почему нужны оба вида идентификации. Моя цель – принять обязательство как публичное лицо, но этот акт принятия должен быть осуществлен перспективально идентифицированной личностью, которую, помимо прочего, могут наблюдать свидетели. В данном случае мы имеем прекрасную аналоговую иллюстрацию того, почему то «я» (self), существование которого Декарт стремится доказать, должно идентифицироваться перспективально. Он должен быть там (перспективально), чтобы свидетельствовать себе о своем существовании.

5. Проблема выводов между системами идентификации 

Здесь мы можем видеть общий характер проблемы Декарта. Его непосредственная задача состоит в том, чтобы использовать существование Рене, его перспективальное «я», как априорное основание существования вещественного, публично идентифицированного «эго», которое мы можем называть «Картезием». Это всего лишь частный случай отмеченной выше общей проблемы – как из посылок, относящихся к объектам, идентифицируемых одним способом, делать выводы относительно объектов, идентифицируемых другим способом? Такие выводы кажутся затруднительными и даже невозможными, такими же, как выводы от событий, происходящих в пьесе, к событиям в реальной жизни, и наоборот. Вся аргументация, построенная на cogito, может показаться ошибочной.

Более глубокая проблема Декарта состоит в том, чтобы делать выводы от перспективальных объектов к публичным; конечно, строго говоря – от перспективально идентифицированных объектов к объектам, идентифицированным публично. Это – частный случай более общей проблемы. В терминах моей аналогии с пьесой эта проблема проявляется в очевидной невозможности делать выводы из того, что говорят или делают актеры, играя свои роли в драме, о том, каковы они или как они могут поступать в своей повседневной жизни в реальном мире, а не в воображаемом мире пьесы. Если Лоуренс Оливье произносит на сцене «Быть или не быть…», из этого нельзя сделать вывод, что знаменитый британский актер подумывает о самоубийстве; только принц датский делает это в воображаемом шекспировском мире. Действительно, поэтому может показаться, что наша аналогия раскрывает фатальную слабость декартова аргумента.

Но это еще не конец истории. То, чем является персонаж пьесы или фильма, не во всех смыслах этого слова релевантно только его или ее воображаемому миру. Есть два способа, которыми реальный мир и вымышленный мир драмы могут,  так сказать, концептуально взаимодействовать. Персонаж кинофильма может делать, как часть фильма, высказывания, касающиеся «реальных» людей в смысле публично идентифицированных личностей. Однажды я видел в телепостановке, как разочарованный болельщик подал в суд на тренера «Чикагских медведей» Майка Дитку за нарушение обещания занять со своей командой первое место в сезоне. Эта постановка значительной долей своего успеха была обязана именно тому, что высказывания, произносимые в ходе фиктивного судебного процесса, относились к реальной, многими любимой и многими ненавидимой команде.

6. Представляя самого себя     

Более того, иногда кто-то, обычно хорошо известная личность, исполняет так называемую «камео-роль», играя самого себя в пьесе или фильме. Я однажды видел фильм про воображаемую звезду тенниса, в котором играли первоклассные теннисисты того времени (Джон Макинрой, Панчо Гонсалес, Витас Герулайтис и др.) – играли самих себя. А телевизионному эпизоду про «Чикагских медведей» особую пикантность придавало то, что тренер, Майк Дитка, играл в нем самого себя.

Это не меняет того факта, что высказывания, произносимые актерами в пьесе, суть часть действия в воображаемом мире, созданном драматургом или режиссером. И тем не менее они могут быть высказываниями о реальных личностях. Возьмем еще один пример. Предположим, что Клинт Иствуд играет «Грязного Гарри». В этой роли он мог бы сказать: «В такой ситуации даже Клинт Иствуд не смог бы не поморщиться». Это говорит не Клинт Иствуд, а Грязный Гарри, но говорит он о реальном Клинте, а не о вымышленном Гарри. Чтобы подтвердить или опровергнуть это высказывание, надо рассмотреть реальную личность – Клинта Иствуда, а не Грязного Гарри, даже хотя оно произнесено как часть фильма. Соответственно, Клинт Иствуд, играя роль, может не только высказываться о самом себе как о публичной фигуре, но и сделать свое высказывание ложным, сказав или сделав что-то. В моем примере он может доказать ложность своего высказывания, сохраняя невозмутимость.  В другом примере Джон Макинрой мог бы сказать: «Даже Джон Макинрой не мог бы отбить этот удар» и опровергнуть это, отбив его. Так что в определенном смысле то, что происходит в пьесе как часть пьесы, может продемонстрировать нечто о реальном мире.

7. Почему cogito априорно?

Но действительно ли это порождает априорный аргумент? Ранее мы указывали, что «я» ссылается в первую очередь на перспективально идентифицируемый объект. Этот объект де факто тождествен публично идентифицированному объекту, а именно носителю его имени. Так что почему наш философ не мог бы аргументировать так: «Я, Рене Декарт, мыслю, следовательно я, Рене Декарт, существую»? Мы видели, почему: тождественность перспективально идентифицированного «я» Рене и публичного лица Картезия кажется только случайной.

Происходит то, что две системы идентификации соотносятся с одной и той же системой референции. И еще одним признаком логики «я» является то, что ее можно использовать для ссылки на публично идентифицированный объект, а именно на любой публичный объект, тождественный перспективальному объекту «я». Поэтому данный аргумент можно было бы изложить примерно так: «Я (перспективально идентифицированный объект) существую, следовательно, кто бы я (публично идентифицированный) ни был, тоже существует». Более того, тот факт, что этот публичный объект именуется Картезием, может теперь служить дополнительной концептуальной истиной, позволяющей Рене думать о своем заключении как об относящемся к некоторой актуальной (то есть публично идентифицируемой) res. И я есть эта самая res, по той же причине, по которой определенный актер есть (выступает как) такой-то персонаж. Ключевым фактом здесь является то, что отношение именования есть очевидным образом дело концептуальное (языковое), а не случайное (фактическое).

Этот момент стоит подчеркнуть. Очевидно, вывод типа cogito предполагает знание того, кто есть кто. Мне нужно знать, что Грязного Гарри играет Клинт Иствуд или Макинроя играет он сам, чтобы понять перформативный характер того, что они делают. Но эта идентификация есть концептуальная истина. Поэтому потребность в этой информации соответствует априорному характеру (можно было бы сказать: концептуальному или даже необходимому характеру) нашего аргумента. Это не случайная истина. Какой актер должен играть кого – это часть определения пьесы или, точнее, конкретной постановки данной пьесы. Чтобы проверить тождественность персонажа пьесы актеру, вам не нужно рыться в театральных летописях. Достаточно прочесть программу спектакля. Поэтому показ в театре чего-то о реальном мире есть в совершенно законном смысле концептуальная истина.

Но действительно ли эта аналоговая тождественность имеет место на чисто концептуальных основаниях также и между перспективальной и публичной ролями объекта? Соотносятся ли концептуально эти роли так же, как актер и персонаж, которого он или она играет? В большинстве случаев – нет. Истинное высказывание вроде «Этот человек – мэр Менино[4]» истинно не только на чисто концептуальных основаниях. Но есть один случай, когда это тождество имеет место. Это местоимение «я» в первом лице единственного числа. Как было указано ранее, в одном из их типичных употреблений перспективальная и публичная идентификации совпадают по определению, несмотря на напряжение, имеющее место между перспективальной и публичной идентификациями по их значению. Если я представляюсь новому знакомому, говоря «Я Яакко Хинтикка», я высказываю не факт о мире, а концептуальную, а в некотором смысле и языковую истину. Я открываю вам свое имя. Поэтому роли перспективальной и публичной идентификации концептуально связаны в случае «я» или «мне». Это одна из самых характерных черт этого местоимения с точки зрения семантики, черта, как по мерке подходящая для целей Декарта.

Но здесь возникает возражение. Указывалось, что даже в случае местоимения первого лица «я» два способа идентификации совпадают исключительно в силу того обстоятельства, что лицо, ссылающееся на самого себя, знает, кто он (она) такой (такая) по публичным критериям. Человек, страдающий амнезией, может этого не знать. Однако это не меняет того факта, что данная связь – концептуальная. Больной амнезией забывает не эмпирический факт, а концептуальную истину, а именно значение своего имени. Я могу забыть мое имя, но пока я могу говорить по-английски я знаю, что могу сослаться на мою публично идентифицированную личность (self), сказав «я».

Между прочим, это показывает, что верно и что неверно во введенном Крипке понятии «жесткой десигнации». Он видел, в каком смысле собственное имя ссылается на то, на что оно ссылается, на концептуальных основаниях. Но на что оно ссылается в другом мире (сценарии), может быть определено только на основании этого сценария, и не может быть определено приписыванием ему референта в актуальном мире. Это в точности то же, что и с отождествлением «я» Рене с Картезием. Оно выполняется для релевантной постановки «пьесы о cogito». Оно ничего не говорит о том, кто в другой постановке должен будет говорить «я», чтобы сослаться на Картезия.

9. Ergo в cogito

Это понимание разных различий между отдельными, но сосуществующими способами идентификации позволяет нам в конечном счете сформулировать логику cogito. Декарт как бы ставит на сцене пьесу, в которой играет сам. Пусть персонажа, которого он играет, зовут Рене. Тогда Рене может сказать, как часть пьесы: «Картезий существует». Говоря это, он демонстрирует существование персонажа по имени Рене. Это аналогично тому, что он делает свое существование очевидным посредством мыслительного акта рассмотрения своего существования как перспективального объекта (предмета его мысли). Это еще не подразумевает существования Картезия как публично идентифицированного философа. Но Рене вне пьесы – та же самая личность, что Картезий. Следовательно, мысленный акт Рене демонстрирует существование Картезия в силу дополнительного предположения, что актер, играющий Рене, на самом деле Картезий. И это не случайная истина о фактических тождествах, она определена приписыванием ролей, которое есть часть определения пьесы или, строго говоря, данной конкретной постановки этой пьесы.

Альтернативно, но эквивалентно, роль Рене, которую Декарт играет в своей умственной драме, может быть ролью скептика, который пытается отрицать все. Когда он распространяет свое отрицание на свое собственное существование и выражает это, утверждая самому себе: «Меня не существует», он тем самым демонстрирует не только существование персонажа пьесы, но и публичной личности, играющей эту роль. Cogito можно понимать обоими способами.

10. Но таков ли аргумент Декарта?

Эта интерпретация картезианского cogito может показаться слишком натянутой. Но действительно ли она искусственная? Будет натяжкой предположение, что Декарт действительно думал о своем аргументе в терминах исполнения ролей? «Актеры, приученные не позволять никакому замешательству отражаться на своих лицах, надевают маски. Я поступлю так же. До сих пор я был зрителем в том театре, который есть мир, а теперь я собираюсь подняться на сцену и выхожу на нее в маске» [Декарт 1897–1910 X, 213].

Был ли аргумент cogito частью роли, которую Декарт играл на сцене жизни, и носил ли он маску Рене – временного пиррониста?

11. «Скептицизм» Декарта

Представленная здесь интерпретация помогает правильно взглянуть на декартов метод сомнения и его отношение к скептицизму. В каком смысле Декарт был сомневающимся? Не в смысле своих устоявшихся философских взглядов, бывших заранее намеченным результатом его аргументов, включая cogito. Напротив, он хотел доказать свою сущность как мыслящей субстанции, бытие Бога и, помимо прочего, истинность ясных и отчетливых идей.

Вместо того чтобы признавать себя скептиком или, как тогда могли бы сказать, «пирронистом», Декарт использует скептическую линию рассуждений против скептицизма, но доводит ее до предела. Такого рода аргументация неизбежно предполагает, что пользующийся ею как бы говорит двумя голосами. Если бы Рене преследовал обычную однозначную линию рассуждений и неожиданно пришел бы к чему-то противоположному тому, что он ранее утверждал, нам пришлось бы сказать, что он изменил свое мнение. То, что он утверждал до этой смены позиций, не обязательно имеет отношение к его новым взглядам.

Но Декарт, конечно, имел в виду не это. Ему нужен был alter ego, назовем его Картезий, который засвидетельствовал бы скептический мысленный эксперимент Рене и сделал из него вывод. Поэтому говорить (или скорее, мыслить) двумя разными голосами – неотъемлемая составляющая декартовского метода сомнений. Он должен быть серьезным скептиком, но только в пределах роли, которую он играет.

Другими словами, сам Декарт не принимает в буквальном смысле скептические взгляды или аргументы, он предоставляет Рене принимать их. «Я решил считать все, когда-либо проникшее в мой ум, не более истинным, чем иллюзии моих слов» [Декарт 1897–1910 VI, 52].

Такое допущение равносильно переходу из нормального когнитивного мира Картезия в ментальную пьесу с участием крайнего пиррониста Рене. Однако было бы ошибкой сказать, что Рене, играя эту роль, всего лишь рассматривает возможность истинности скептицизма. Рене должен утверждать ее, чтобы сделать ее ложность очевидной.

Один знающий и чуткий ученый сказал даже о декартовском Aufhebung (преодолении) скептицизма, что эта удивительная смена состояния стала возможной только потому, что пирронизм принимался [Декартом] всерьез [Поупкин 1964, 193].

Это может звучать парадоксом: скептическая позиция в некотором смысле не принимается всерьез как его собственная позиция, а скорее рассматривается как исходный пункт мысленного эксперимента. Аналогия с пьесой показывает, как сходятся два рога кажущегося парадокса. Это Рене надо было принять пирронизм всерьез, а не Картезию, критику скептицизма.

Вероятно, именно эта двойственность ролей позволяла современникам Декарта считать его скептиком. Они не понимали, так сказать, что высказывания Рене не представляли устоявшихся взглядов Декарта.

12. Гёделевская игра в нумерацию

Другое важное возражение состоит в том, что логика, которую я приписал Декарту, может показаться выдуманной ad hoc. Ответ состоит в том, что в общей проблеме, приписываемой Декарту, нет ничего ad hoc. Проблема состоит в возможности рассуждать, исходя от объектов, идентифицируемых одним способом, о тех же самых объектах, идентифицируемых другим способом. Впечатление «ad hoc», возможно, удастся рассеять, приведя другой пример использования идеи исполнения ролей для выводов об объектах, идентифицируемых двумя разными способами. В этом другом примере актеры – не люди, а натуральные числа, а «пьеса», в которой им предписываются незнакомые роли, называется гёделевской нумерацией; см.: [Хинтикка 2000]. Эта «пьеса» используется Гёделем для доказательства его знаменитой первой теоремы о неполноте.

Часто говорили – в том числе и сам Гёдель, – что его рассуждения при доказательстве этой теоремы можно сравнить с рассуждениями, связанными с парадоксом лжеца [Гёдель 1931]. Это серьезное заблуждение. Числа не могут в буквальном смысле ссылаться на числа. В языке арифметики нет местоимений первого лица и никаких других средств прямой ссылки на самих себя. В какой-то момент Витгенштейн пробовал рассмотреть такое расширение нашей арифметической нотации, в котором подобная саморефлективность была бы возможной. Это, несомненно, сделало бы рассматриваемый математический язык противоречивым.

Тот род самореференции, который присутствует в доказательстве Гёделя, – тот же самый, что при ссылке актера в пьесе на самого себя как на обычную личность вне театра. В пьесе Гёделя честным повседневным числам поручена роль кодификации числовых высказываний или других формул в том же самом смысле, в каком определенное лицо может быть в одно и то же время и сэром Лоуренсом Оливье, и принцем Гамлетом. Только в этой роли могут они ссылаться на числа, включая самих себя. Утверждали (в частности Бёртон Дребен), что знаменитая теорема Гёделя есть просто элементарная теорема о натуральных числах. Это верно, но это не значит, что она не может в своей театральной роли быть в то же время быть металогическим результатом о пределах формальной доказуемости арифметических истин.

Гёдель рассматривает некоторый формально определенный арифметический предикат F[x]. Посредством искусного рассуждения он строит число g, которое в его пьесе должно играть роль F[x]. Предусмотрительно он выбрал F[x] так, что в своей театральной роли оно говорит, в переводе на наш обычный язык: «Предложение с гёделевским номером x невозможно. Конечно, F[x] в своей обычной повседневной роли есть непроблематично арифметический предикат. Но (исходя из непротиворечивости арифметики) g в этом случает не может кодифицировать ложное высказывание, поскольку его отрицание говорит, что оно доказуемо. (Непротиворечивость означает, что доказуемые высказывания истинны.) Поэтому оно истинно, но недоказуемо, поскольку это и есть то, что оно истинно говорит. Это результат Гёделя.

Таким образом, кажущаяся автореферентность в доказательстве Гёделя есть на самом деле вывод от объектов, идентифицированных одним способом, о тех же самых  объектах, идентифицированных другим способом, такой же, как вывод из существования Рене существования его alter ego Картезия.

Это также иллюстрирует тот факт, что аргумент Декарта в конечном счете не зависит от специфики логики местоимений первого лица. (Как мы отметили, в арифметике нет местоимений первого лица.) Декарт использует логическое поведение «я», но он не нуждается в нем для своего доказательства. Cogito не есть просто теорема логики «я».

Аналогия с театром дает также более аккуратное представление гёделевского рассуждения, чем большинство философских дискуссий о его значении. В то же время она показывает сходство по существу линии рассуждений Гёделя с декартовской. 

Я хочу выразить признательность лицу, чьего имени не помню. Я вспоминаю – к сожалению, очень смутно, – что давным-давно журналу «Synthese», редактором которого я тогда был, была предложена статья, основной идеей которой была аналогия между доказательствами Декарта и Гёделя. Статья меня тогда не убедила, и я отклонил ее, автора её я уже не могу вспомнить. Я надеюсь, что он или она напомнит о себе и потребует признания своей интересной мысли.

Литература

Гёдель 1931 – Gödel K. Über formal unentscheidbare Sätze der Principia Mathematica und verwundt Systeme I // Monatshefte für Mathematik und Physik. Vol. 38 (1931). Р. 144–195. 

Декарт 1897–1910 – Oeuvres de Descartes. Ed. Charles Adams and Paul Tannery. Paris, 1897–1910.

Итало Кальвино 1977 – Italo Calvino. The Nonexisting Knight and the Cloven Viscount. NY, 1977.

Поупкин 1964 – Popkin R. The History of Scepticism from Erasmus to Descartes (revised edition). NY, 1964.

Хинтикка 1962 – Hintikka J. Cogito ergo sum: Inference or performance? // Philosophical Review. Vol. 71 (1962). Р. 5–42.

Хинтикка 1996 – Hintikka J. Cogito, ergo quis est? // Revue internationale de Philosophie. Vol. 50 (1996). P. 5–21.

Хинтикка 1998 – Hintikka J. Paradigms for Language Theory. Dordrecht, 1998.

Хинтикка 2000 – Hintikka J. On Gödel. Wadsworth, Belmont, CA, 2000.