Перефразируя Мартина Хайдеггера, повторявшего, что «мы все еще не мыслим», можно сказать, что мы все еще плохо понимаем Гоголя. Я в этом лишний раз убедился, читая книгу Давыдова, вышедшую к юбилею великого русского писателя, и, сравнивая ее с другой книгой «Болезнь Гоголя», известного русского психиатра и литератора В.Ф.Чижа, которая появилась в самом начале ХХ столетия. Алексей Давыдов пытается понять Гоголя с помощью социокультурного объяснения, Владимир Чиж на основе психиатрии. Книга «Душа Гоголя» как будто прямо направлена против психиатрического понимания трагедии нашего великого писателя. Давыдов не отрицает психического заболевания Гоголя, но считает его вторичным, производным от другой более глубокой причины, носящей сугубо социальный, точнее социокультурный характер. Причина эта - социокультурные противоречия (социокультурный раскол), который писатель не мог в себе преодолеть.

            «По свидетельству многих диагностов, - пишет Давыдов, - заболевание Гоголя - депрессивный невроз. Но причина этого психического расстройства, я уверен, одна - неспособность разрешить социокультурное противоречие в себе». «Писатель или проповедник? Раскол в душе Гоголя - центральная проблема анализа его творчества». «Гоголь метался между божественным и человеческим, из-за этих метаний и погиб». «Между Гоголем-архаиком и Гоголем-новатором нет диалога. Душа его, вся сущность его раздвоена, расколота между этими полюсами». «Гоголю не удалось преодолеть раскол в своей душе между патриархальными ценностями и смыслом личности»[1]. Но что Давыдов понимает под социокультурным противоречием и расколом?  

            Здесь он опирается на исследования российских социологов и социальных философов, изучающих Россию, Н.Бердяева, Г.Федотова, А.Ахиезера, И.Яковенко, А.Пелипенко, И.Кондакова и других, и намечает при этом такую схему. Российская культура и общество исходно противоречивы и расколоты. Содержание противоречий и раскола в том, что сталкиваются и не могут ужиться общинно-самодержавные традиции и демократические реформы, понимание Бога как Отца и как Христа, традиционное общество и гражданское, архаическая община и личность. «В эпоху модернизации, в XVIII - XIX-XX-XXI вв., логика раскола прежняя - это противоречие между традиционной статичной соборно-авторитарной, общинно-самодержавной культурой и устремленной к переменам динамичной творческой, самокритичной личностью»[2]. Противоречия и раскол не остаются только в абстрактной сфере идей, они реализуются, живут в литературе и личности отдельных индивидов. В результате и сама личность расщепляется, раскалывается, мечется между противоречиями (это Давыдов называет «инверсией»). «Не способный мыслить инновационно, инверсионный субъект мечется между полюсами, игнорируя промежуточные смыслы»[3].

            Последнее звено объяснения и реконструкции - медиация, поиск середины как противоядия против раскола.          «Гоголь нес инверсию, выступая в поддержку крепостного права, самодержавия, церкви. Но он нес и медиационное начало, разрушающее инверсию, требуя демократизации церкви, защищая индивидуальный путь к Богу, интерпретируя божественное с позиции ценностей творческой личности, сакрализуя погоню за прибылью, по существу, легализуя в России дух протестантизма и в религии и в предпринимательстве»[4].

            Трагедия Гоголя, с точки зрения Давыдова, в том, что великий писатель «не смог соединить в себе противоположности и стал первой и далеко не последней в российской писательской среде жертвой социокультурного противоречия, раскола между инверсией и медиацией»[5].

            Если бы речь шла только о подтверждении данной схемы на примере Гоголя, то вряд ли бы книга Давыдова была столь интересна, а она на самом деле глубокая, заставляющая думать. Давыдов, действительно, пытается понять, почему Гоголь изменил своему писательскому делу и стал проповедовать сомнительные, с точки зрения, российского интеллигента вещи, например, призывает понять вора и взяточника, сохранять сложившийся порядок несправедливой жизни, который традиционно поддерживает православная церковь, вообще отказаться от социальных изменений. «Суть, - пишет Давыдов, - конфликта, который происходит между Русской православной церковью и русским человеком, во все века одна и та же: человек хочет вырваться за пределы традиции, а церковь хочет его вернуть в архаичные исторические рамки, в частности к Богу, в церковь, в Дом Пресвятой Богородицы, в объятья имперской власти, православного народа, единой и неделимой земли и т. д. И Гоголь, так получилось, своей книгой предложил людям добровольно отказаться от права освободиться от этих стереотипов и восстановить в себе обожение, оцерковление, огосударствление, мифологический способ мышления. По существу, он призвал общество прекратить процесс формирования личности в русском человеке, остановить развитие»[6].

            Давыдов предпринимает настоящие «археологические раскопки» личности Гоголя, показывая через анализ его произведений и трех этапов творчества, что Гоголь искренне пытался объяснить российской публике свою позицию, на самом деле хотел блага для России, но трагедия в том, что гоголевское благо российским обществом воспринималось или как издевательство над ее устремлениями или просто как зло. Почему так произошло? А потому, что душа Гоголя, по мнению Давыдова, исходно была расколота между архаикой и современностью, верой в Бога-Отца и Христа, традиционалистскими и европейскими ценностями. Именно Гоголь, утверждает Давыдов, начинает в России путь русской религиозной философии, с Гоголя обострилось противостояние общества, в его творчестве, хотел Гоголь того или не хотел, проявились в наглядной форме противоречия и раскол российской культуры. Вот опять, противоречия и раскол. Вообще, на мой взгляд, концепция раскола и реальный эмпирический анализ творчества и личности Гоголя в книге Давыдова не сходятся, точнее то соответствуют друг другу, то решительно расходятся. Выше, однако, я говорил, что читая Давыдова, часто вспоминал исследования В.Ф. Чижа.              

            В 1903 и 1904 гг. в журнале «Вопросы философии и  психологии» вышла серия его статей, посвященная объяснению болезни и судьбы Гоголя. Чиж предлагал следующую сугубо психиатрическую трактовку жизни великого писателя. Уже в ранней юности у Гоголя обнаруживаются симптомы психического заболевания: мания преследования и величия. В письме матери от 1. III. 1828 года Гоголь пишет: «У вас почитают меня своенравным, каким-то несносным педантом, думающим, что он умнее всех, что он создан на другой лад от людей... Как угодно почитайте меня, но только с настоящего моего поприща вы узнаете настоящий мой характер..."[7]. Идеи величия, непременный элемент параноического характера, - замечает Чиж, - появились у Гоголя очень рано; в вышеупомянутом письме к матери он уже обещает "за все их худые дела" заплатить благодеяниями, потому что  зло их обратилось в добро... "никто не разгадал меня совершенно"[8]. Учился Гоголь в гимназии высших наук в Нежине неважно, но после переезда в Петербург, связанного с претензиями на свою высокую миссию, смог добиться успеха как писатель и создать до 1936 года основные свои бессмертные произведения. Потом болезнь взяла вверх. «Для психиатра вполне понятно, что Гоголем почти все создано до 1836 г.; это действительно лучшая пора для лиц с такой патологической организацией нервной системы, какая была у Гоголя. С окончанием молодости болезнь пошла вперед более быстрыми шагами, ухудшение стало прогрессировать быстро, появилось раннее увядание, а следовательно, ослабление производительности»[9].

            Если предпосылки заболевания Гоголя теряются в юности, то, по мнению Чижа, само заболевание можно констатировать, начиная с сороковых годов. «В 1841 г. у Гоголя окончательно сформировались бредовые идеи величия, зачатки которых были уже в юности и которые в течение всей жизни постепенно кристаллизовались и уяснялись, пока наконец под влиянием обострения болезни в 1840 г. не достигли полноты и законченности»[10]. Тем не менее,  друзья писателя до конца сомневались в болезни Гоголя, даже когда появилась «Выбранные места из переписка с друзьями". «Белинский, чутьем совершенно правильно понявший главный симптом болезни Гоголя ("Мысль сделаться каким-то абстрактным совершенством, стать выше всех смирением может быть плодом только или гордости, или слабоумия..."), вследствие своего неправильного понимания сущности душевных болезней сомневался в болезни Гоголя: "Некоторые остановились было на мысли, что ваша книга есть плод умственного расстройства, близкого к положительному сумасшествию. Но они скоро отступились от такого заключения: ясно, что книга писалась не день, не неделю, не месяц, а может быть, год, два или три; в ней есть связь; сквозь небрежное изложение проглядывает обдуманность, а гимны властям предержащим хорошо устраивают земное положение набожного автора"[11].

            Понятно, замечает Чиж, что кому по душе основные идеи "Выбранных мест...",  никогда не согласятся с тем, что Гоголь был болен, когда писал эту книгу. Они будут думать, что Гоголь развился, поумнел, достиг совершенства и потому, вместо зловредных, по их мнению, "Ревизора" и "Мертвых душ", сподобился написать такую прекрасную книгу, как "Выбранные места..."[12]. Действительно, и сегодня это мнение широко бытует в православной литературе. Например, в статье «Да будет воля Твоя» Владимир Воропаев пишет: «Сpеди тех, кто знал Гоголя, отец Матфей понимал его едва ли не больше всех. "С ним повтоpилось обыкновенное явление нашей pусской жизни, - говоpил он. - Наша pусская жизнь не мало имеет пpимеpов того, что сильные натуры, наскучивши суетой миpской или находя себя не способными к пpежней шиpокой деятельности, покидали все и уходили в монастыpь искать внутpеннего умиpотвоpения и очищения своей совести. <...> Так было и с Гоголем. Он пpежде говоpил, что ему "нужен душевный монастыpь", а пpед смеpтию он еще сильнее пожелал его". «Известно, что умер Гоголь в состоянии духовного просветления. Последними его словами, сказанными в полном сознании, были: "Как сладко умирать!"[13]

            Анализируя развитие болезни Гоголя, Чиж утверждает, что личность Гоголя вполне соответствовала его заболеванию, подкрепляя его. Гоголь, старается показать Чиж, был холоден к людям, расчетлив и эгоистичен, пользовался своей славой и друзьями, чтобы добиться материального благополучия, не знал любви к женщинам и потому никого на самом деле не любил, в социальном отношении был предельно безответственен, его религиозность была не искренней, а вынуждаемой страхом перед болезнью, смертью и адом. «Вследствие патологической организации нервной системы он ни в школе, ни в жизни не любил учиться и потому никогда не был истинно образованным человеком; ему не было доступно изумление перед истиной, негодование перед несправедливостью. По той же причине он не мог любить людей, не мог любить оскорбленных и униженных, хотя, как гениальный художник, сумел возбудить в нас любовь к Акакиям Акакиевичам и к Поприщиным...Тяжкие физические страдания, были ли они вызваны действительно каким-либо органическим заболеванием или были чисто ипохондрического характера, весьма напугали Гоголя, сделали его набожным...До этого времени Гоголь не отличался особой набожностью. Говорят, что религиозность была внушена ему матерью, приписывают даже эту заслугу законоучителю Высшей гимназии в Нежине однако все воспоминания лиц, знавших Гоголя, и главным образом его письма свидетельствуют, что его набожность развивалась параллельно с развитием болезни...Последние дни своей жизни Гоголь невыразимо мучился страхом смерти и ада; он страдал ужасно, с невыразимым страхом ждал смерти и даже, по всей вероятности, желал, чтобы ужасная для него минута настала скорее...Кто не мог быть полезен Гоголю, не разделял его взглядов, не подчинялся ему, тот не мог быть ему другом. Больной поэт не мог интересоваться убеждениями, стремлениями, не мог интересоваться людьми; ему нужны средства для лечения, средства для жизни без обязательного труда, к которому вследствие болезни он был не способен, нужны были преданные ученики, признающие его неизмеримое превосходство, и потому он выбирал себе друзей, которые оказывали ему услуги, которые смотрели на него, как на оракула[14].

            Именно болезнь, утверждает Чиж, привела к тому, что Гоголь, когда литературное творчество, опять же из-за болезни, полностью иссякло, под влиянием мании величия начинает проповедовать. «Гений Гоголя окончательно погас в 1841 г.; художественное творчество стало невозможно, но патологическая его организация осталась; на почве этой организации, или вследствие этой организации, развились болезненные явления, объясняющие нам деятельность Гоголя в этот период. Патологические проявления организации Гоголя прежде заслонялись его гениальным творчеством; зачатки болезни или семена ее теперь вполне определились, и гениальный художник превратился в моралиста, проповедника»[15].

            Заканчивает свои статьи Чиж так. «Изучение болезни Гоголя, не объясняя нам непостижимой организации нашего общего учителя, однако, все же имеет свое значение; мы научаемся отделять здоровое от больного в произведениях и деятельности писателя, которым гордится наше Отечество. Благодаря такому изучению, мы правильно объясняем отрицательные стороны произведений и деятельности гениального автора, мы понимаем, почему наш великий сатирик создал так мало, так рано закончил свою столь необходимую для России деятельность, почему он прожил лучший, в смысле деятельности, период жизни за границей, почему он был вполне чужд общественной деятельности»[16].

            Сравним два дискурса. Чиж утверждает, что жизнь и личность Гоголя во всех основных ее проявлениях предопределена его психическим заболеванием. Давыдов отрицает это, говоря, что главная причина в другом - Гоголь не смог преодолеть в своей душе социкультурное противоречие и раскол, и последние его убили. Но спрашивается, каким образом? Огромное число людей живут с противоречиями, которые они не могут разрешить, и тем не менее, мучаясь, доживают отмеренный им срок, иногда до глубокой старости. Каким образом социокультурные противоречия могут сами по себе убить человека? Нет ли здесь незаконной редукции конкретного человека к абстрактным социологическим категориям? Давыдов, и на мой взгляд правильно, подчеркивает роль личности в жизни культуры и общества. Однако, что такое личность?

            По Давыдову получается, что личность - это прямая проекция социальных отношений и противоречий, причем минуя ее уникальную морфологию (телесность, психику). Примерно, так же, как в конце жизни говорил мой учитель, Г.П. Щедровицкий.  "Со всех сторон я слышу: человек!.. личность!.. Вранье все это: я - сосуд с живущим, саморазвивающимся мышлением, я есть мыслящее мышление, его гипостаза и материализация, организм мысли. И ничего больше... Я все время подразумеваю одно: я есть кнехт, слуга своего мышления, а дальше есть действия мышления, моего и других, которые, в частности, общаются. В какой-то момент - мне было тогда лет двадцать - я ощутил удивительное превращение, случившееся со мной: понял, что на меня село мышление и что это есть моя ценность и моя, как человека суть...Все наше поведение - это лишь отражение и пропечатка мощи нами используемых социокультурных форм, но никак не творение индивидуального ума. И в этом смысле я говорю: игра - играет, а мышление - мыслит"[17].  

            Правда, подобное понимание позволяет подключить в теоретическое объяснении анализ социокультурных факторов и условий, что Давыдов и делает. Например, он показывает, что Гоголь в своем развитии последовательно проходит через три разные культуры (традиционное мелкопоместное казачество, имперский холодный Петербург, буржуазная Европа), осознанно или неосознанно заимствуя из них. На него большое влияние оказала не только православная церковь; сказалось и плохо им осознаваемое влияние католичества и протестантства. Гоголь прислушивался и к «кругу Пушкина» и к мнениям священников и власти, но не меньше - к рукоплесканиям и  шипению публики. Как бы в ответ на это Чиж на многих страницах старается показать, что Гоголь воспринимал во всех этих внешних ситуациях только то, что преломлялось сквозь его болезненное сознание. Он не видел и не интересовался ничем, что не входило в поле его интересов. По мнению Чижа, на Гоголя не оказал серьезного влияния ни Петербург, ни Пушкин со своим окружением, ни заграница, ни протестантизм.   

            Теперь присмотримся к самому дискурсу Платонова. Во-первых, этот дискурс предполагает идею некоторого целого, а иначе, что раскалывается? Что же это за целое? Российское культура, общество, сознание индивида? Которые были едины, а потом покрылись трещинами противоречий и раскололись? Ничего похожего на горизонте мы не видим. Российская культура всегда была неоднородна и противоречива и никогда не была целостна. Российское общество также, да и к тому же оно чаще всего находилось в полуобморочном состоянии, лишь изредка просыпаясь в периоды социальных катастроф. Сознание россиянина еще более непонятная вещь, к тому же у одного индивида оно  может быть и целостное, а у другого - все наоборот.

            Во-вторых, раскол (в дискурсе социологов) как бы автоматически предполагает определенное социальное действие - поиск середины, преодоление раскола. Опять, ничего такого не видно. По моим наблюдениям культура и общество, могут существовать десятилетиями и столетиями все в том же противоречивом состоянии. К тому же глава о поиске Гоголем середины, как медиации против раскола, самая у Давыдова неубедительная. Как показывают цитаты, приводимые Давыдовым, речь у Гоголя идет совсем о другом, а именно, что надо избегать крайностей. 

   Я не хочу сказать, что концепция раскола совсем не работает. На ее основе Давыдов анализирует социокультурные факторы и условия, которые, как он предполагает, повлияли на жизнь Гоголя. Кроме того, эта концепция позволяет так представить и жизнь Гоголя и российскую жизнь, что напрашивается определенный тип социального действия. Да, вы догадались - необходимость преодоления противоречий, необходимость синтеза. Никто не будет возражать, если наши социологии настаивают на указанной необходимости. Но вот вопрос, насколько все это реалистично и реализуемо.

   В-третьих, не очень понятна ценностная позиция сторонников теории раскола. С одной стороны, они вроде бы сторонники модернизации и западники, поэтому-то раскол как то, что противоположно единому Западу (как будто на Западе нет противоречий). Но, с другой стороны, раскол одновременно понимается как естественное состояние российской культуры и общества. Если естественное, то зачем раскол преодолевать, тем более, как мы видим, все попытки модернизации в России (за редким исключением) проваливаются. Вот и в наше время реформы буксуют и буксуют, главным образом имитируются, чтобы прикрыть собой нечто прямо противоположное, например, неправовые и недемократические практики. Как в этом случае оценить позицию Гоголя, призывавшего во многих своих письмах (во второй своей жизни) не нарушать традиционные основы - веру в Бога-Отца, православную церковь, народ. Убеждавшего, что всякий человек, даже вор и пройдоха, - по своему неплохие и их можно понять. Может быть, эта позиция не такая уж ретроградная, а просто реалистическая и сохранная в культурном отношении?

Если не теория раскола, то как тогда понять перипетии жизни Гоголя? Я не отрицаю важности социокультурного анализа, но не менее важно выяснить, как устроена личность автора. Есть несколько крупных мыслителей, кардинально поменявших свою жизнь, а не только Гоголь. Например, св. Августин рассказывает в «Исповеди», как от неверия и философского скептицизма он пришел к христианству.

Эммануэль Сведенборг (1688-1772) тоже бросил дело всей своей жизни (в данном случае не писательство, а науку и инженерию) и стал подобно Гоголю проповедовать. И его тоже обвинили в ненормальности, и не кто-нибудь, а сам Кант. «Поэтому я нисколько не осужу, - пишет Кант, - читателя, если он, вместо того, чтобы считать духовидцев наполовину принадлежащими иному миру, тотчас же запишет их в кандидаты на лечение в больнице и таким образом избавит себя от всякого дальнейшего исследования...в творчестве Сведенборга я нахожу ту самую причудливую игру воображения, какую многие другие любители находили в игре природы, когда в очертаниях пятнистого мрамора им рисовалась святая семья или в сталактитовых образованиях - монахи, купели и церковные органы...Я устал приводить дикие бредни самого дурного из всех фантастов или продолжать их вплоть до описания им состояния после смерти...было бы напрасно пытаться скрыть бесплодность всего этого труда - она бросается в глаза каждому»[18].

Павел Флоренский, которого отец воспитывал в духе последовательного естественно-научного мировоззрения, уже в юности признает необходимость веры, а дальше меняет свою жизнь, поступая после Московского университета в духовную семинарию. "Такова была программа, - вспоминает Павел Флоренский, - воспитать ум чистым от пережитков человеческой истории, прямо на научном мировоззрении... Передо мною с пеленок стояли всевозможные явления природы, запечатлевшиеся в памяти с крайней резкостью. Отец, тетя Юля, изредка мать рассказывали и объясняли, безжалостно изгоняя все сверхъестественное: на все находилось свое объяснение в духе натурализма, схематически простое и понятное. При этом подчеркивалась строгая закономерность природы и непрерывность всех ее явлений"[19]. "Родители мои, - вспоминает Павел, - хотели восстановить в семье рай...но в этом раю не было религии...она отсутствовала тут не по оплошности, а силою  сознательно поставленной стены, ограждавшей упомянутый рай от человеческого общества[20]. И вдруг, когда Павел заканчивал тифлисскую гимназию, на поверность его сознания вышла, прорвалась религиозная реальность, а старый мир, построенный на догматах науки рухнул (Флоренский именно так и осознает происходившее с ним в то время: "произошел разлом, разрыв биографии, внезапный внутренний обвал...важнейшим было: неожиданность и катастрофичность его"; "..можно, пожалуй, увидеть в происшедшем внезапное открытие дверей иного мира"[21]. Сначала на фоне неясных переживаний и тоски Павлу во сне пришла весть (..."тончайший луч, который был незримым светом, не то - неслышным звуком, принес имя - Бог"[22]), которую по пробуждению он осознал так. "Мне это было откровением, открытием, ударом. От внезапности этого удара  я вдруг проснулся, как разбуженный внешней силой, и, сам  не зная для чего, но подводя итог всему пережитому , выкрикнул на всю комнату: "Нет, нельзя жить без Бога"[23].

Однако и старая реальность никуда не ушла, и Павел оказался буквально распятым на "кресте" своих противоречивых устремлений - к Богу и к науке. К середине 20-х годов Павел Флоренский пишет об этом так: "Это была характерная болезнь всей новой мысли, всего Возрождения; теперь, задним числом, я могу определить ее как разобщенность человечности и научности. Бесчеловечная научная мысль - с одной стороны, бессмысленная человечность - с другой...Во мне эти две стихии столкнулись с особой силою, потому что возрожденческая научность была не внешним придатком и не оперением, а второю натурою, и ее истинный смысл я понимал не потому, что научился от кого-то, а знал непосредственно, как свои собственные желания. Но этому пониманию противостоял не менее сильный опыт, возрожденческие замыслы  в корне их отрицающий" (курсив мой. - В.Р.)[24].

Здесь, однако, читатель может возразить, сказав: «Ну, и что с того,  мало ли ученых верят в Бога и ходят в церковь. Их вера и научное мировоззрения могут быть никак не связаны; один из таких ученых выразился так: «моя вера и наука находятся в разных комнатах». Действительно, есть люди, и таких, вероятно, большинство, которые живут в «двух комнатах». Находясь в одной комнате, они забывают о другой, и наоборот. 

Судя по всему, Павел Флоренский не был такой личностью, ведь не трудно предположить, что понимание мира и способ жизни зависит от характера личности. Для него мир науки и Господь были не две разные комнаты, а одна, единый мир и жизнь. Философ и психолог сказали бы, что его сознание было целостным. Таким же было сознание и у св. Августина, Сведенборга, Канта, Р.Штейнера, П.Флоренского. Каждый из указанных личностей был целостной личностью и по-разному, соответственно своему мышлению и занятию, разрешал для себя противоречия между рациональной реальностью и верой.

Св. Августин был философом и целостной личностью, поэтому он разрешает противоречия между верой и рацио на основе философии. Сведенборг был картезианцем и ученым, он тоже был целостной личностью и поэтому стремился разрешить возникшие у него противоречия научным же путем, он строит обновленное священное писание как нормальную науку по образцу естествознания[25]. Павел Флоренский был священник и ученый; имея такое сознание, он осуществляет синтез. Соединяя науку и веру, переосмысляя их, он сблизил (духовно отождествил) абсолютную Истину и Бога. Всю жизнь поклоняющийся любви и красоте он и Бога наделяет этими чертами. Будучи сам «распят» на кресте противоречивых устремлений, он наделил антиномичностью и мир, и человека, и даже Священное Писание. "Священная Книга, - пишет Павел, - полна антиномиями...Только подлинный религиозный опыт усматривает антиномии и видит, как возможно ф а к т и ч е с к о е их примирение"[26]. Вынужденный примирять науку и богословие, Павел Флоренский ограничивает Бога его же собственными решениями (Бог ограничен тьмой, он предоставил человеку свободу воли и не вправе ее отменить, Бог ограничил себя желанием спасти человека и прочее). В результате Бог Флоренского напоминает природу с ее законами, то есть, конечно, природу мистическую, но природу.

   Наконец, Гоголь был художником и не был целостной личностью. Он вовсе не метался между противоположными смыслами и идеями, как думает Давыдов. Гоголь разрешал свои противоречия, создавая художественные произведения. А это означает - построение эстетических миров, абсолютно независимых друг от друга. В одном мире (например, «Вечера на хуторе..») могут быть архаические реалии, а в другом (Петербургский цикл) - современные городские сюжеты, маленький человек и критика безликого города. В первом томе «Мертвых душ» - сатира на российскую действительность, по сути, с точки зрения европейского мироощущения, а во втором, как показывает Давыдов, - оправдание российской действительности с элементами раннекапиталистической утопии. Художник не обязан согласовывать художественные реальности, созданные в разных произведениях.

   Чиж утверждает, что «художественная личность» Гоголя мало общего имела с его «духовной личностью», что в Гоголе жили как бы две автономные личности. Первая была гениальной и свободной, а вторая «деформированной» и бесчувственной к людям. «Очевидно, что гениальность и ею созданное, пишет Чиж, - всегда оставались чуждыми, посторонними всей остальной личности Гоголя. Гениальность была как бы отделенной, не слитой со всей духовной организацией, и потому мы должны всегда отделять гениальность и ее создания от всей остальной духовной жизни больного поэта. Художественное творчество было настолько чуждо, посторонне всей остальной духовной жизни великого поэта, что Гоголь как человек совершенно не симпатизировал тем великим идеям, которые выражены в его художественных произведениях. Он никогда не понимал, что все великие произведения ведут человечество вперед; как гениальный художник, он с изумительной прозорливостью постиг главные отрицательные явления своей эпохи и вместе с тем решительно не понимал необходимости улучшений; как человек, он не возмущался ни крепостным правом, ни дореформенным судом, ничуть не сожалел об ужасном положении народа. Только тем, что художественная гениальность была чуждой, посторонней всей духовной личности великого сатирика, мы можем объяснить его отрицательное отношение к своим художественным произведениям, удивительное противоречие между основными идеями художественных и теоретических произведений и, наконец, еще большее несоответствие в смысле ценности первых и вторых»[27].

  Так ли это? Здесь я хочу предложить свою версию трагедии Гоголя. Меня не устраивают полностью анализы Давыдова и Чижа, хотя я буду использовать их реконструкции. Не устраивают потому, что они все-таки подводили Гоголя под свои теории, при этом живой Гоголь становился иллюстрацией соответствующих концепций. Я же хочу следовать М.Бахтину, который писал, что чужие сознания "нельзя созерцать, анализировать, определять как объекты, как вещи, - с ними можно только диалогически общаться. Думать о них - значит говорить с ними, иначе они тот час же поворачиваются к нам своей объектной стороной: они замолкают, закрываются и застывают в завершенные объектные образы"[28].

Как же склонить Гоголя к разговору? Прежде всего, не спешить с концептуализациями, действительно, постараться понять Гоголя как обычного человека, что не означает попытку вовсе обойтись без теоретических средств. И болезнь индивида, вероятно, нужно учитывать, ведь она делает вклад, и часто существенный, в развитие человека. При этом, конечно, анализу и реконструкции подлежат как внешние факторы, так и внутренние обстоятельства (состояния и процессы). Всматриваясь и вслушиваясь в жизнь Гоголя, я бы отметил два для меня непонятных момента: почему он как-то странно воспринял успех своих произведений и вскоре уехал из России, а также, чем все-таки можно объяснить переход Гоголя от писательства к христианской проповеди. Если твои произведения имеют такой громкий успех, то почему и дальше не писать в том же духе и, тем более, зачем тогда уезжать из России? Если ты писатель, почему стал проповедовать?

Да, Гоголь имеет колоссальный успех в обществе после «Вечеров», «Петербургских повестей» и «Ревизора». Но учтем три важных обстоятельства. Как художник Гоголь обладал удивительной способностью видеть, как бы со стороны то, что не видят другие люди, а также очень убедительно воссоздавать жизнь своих персонажей. При этом он совершенно не хочет кого перевоспитывать и переделывать. Даже в «Ревизоре» и «Мертвых душах» Гоголь был от этого далек. Российская же публика поняла его произведения иначе: как острую социальную критику, как призыв к переустройству российской действительности. Все это было для Гоголя чуждо.

Второе. Гоголь, как мы уже отмечали, скрытен и холоден к людям, подозрителен, он думает, что ему завидуют и строят козни, наконец, живет в замкнутом пространстве собственного индивидуального мира, мира фантазии, практически не связанного с обычной жизнью (не стоит скидывать со счетов и то, что Гоголь никогда не имел своей семьи, гостя то у тех, то у других, или просто жил один).

Кстати, своеобразная маргинальность Гоголя, заключающаяся в том, что он вышел из украинского местечка, попал в Петербург, который он внутренне не принял, жил много лет в Европе, которую он критиковал, вернулся в Россию, которую он невольно сравнивал с Европой, всегда жил в основном своими личными проблемами (был одинок), но общался с кругом Пушкина и писателями-разночинцами, радевшими о России, был склонен не просто к фантазии, а верил в реальность, им самим созданную, - все это, отчасти, позволяет объяснить гениальность Гоголя как писателя. Действительно, в своих произведениях Гоголь соединяет несоединимое, порождает художественную реальность, события который основаны или на преувеличении или просто фантазии, но таких, которые создают новое видение действительности, новую «художественную оптику». Вот два примера. Бунин, пишет Мариэтта Чудакова, однажды заметил: «Разве можно сказать, что такое жизнь? В ней все намешано. Жизнь - вот когда какая-то муть за Арбатом, вечереет, галки уже по крестам расселись, шуба тяжелая, калоши...Да что! Вот так бы и написать...». Это уже было замечено в свое время Некрасовым. Укоряя Писемского за то, что «он почти вовсе отказывает Гоголю в лиризме», Некрасов возражал ему так: «Да в самом Иване Ивановиче и Иване Никифоровиче, в мокрых галках, сидящих на заборе, есть поэзия, лиризм». Речь о последних строках повести о двух Иванах: «Опять то же поле, местами изрытое, черное, местами зеленеющее, мокрые галки и вороны, однообразный дождь, слезливое без просвету небо» - почти бунинская  вечереющая «муть за Арбатом»[29].

Или другой фрагмент из «Тараса Бульбы», вроде бы чисто фантазийный, не соответствующий реальности, но такой сильный с художественной точки зрения. «Тарас указал сыновьям на маленькую, черневшую в дальней траве точку, сказавши: «Смотрите, детки, вон скачет татарин!» Маленькая головка с усами уставила на них узенькие глазки свои, понюхала воздух, как гончая собака, и, как серна, пропала, увидевши, что казаков было тридцать человек». Все здесь или преувеличение или просто невозможно, а как верно действует, поскольку Гоголь не описывает объективно, что может видеть глаз, а воссоздает, выражает в художественной форме переживания сыновей Тараса. Они видят не маленькую точку, а свои страхи и мифы о татарах.    пю он отрицал, вернулся в Россию, которую он невольно сравнивал с Евп

Третье обстоятельство. Гоголь, безусловно, стремился к славе и признанию, он, предельно честолюбив. Пусть временно, он отступает, делает вид, что признание публики ему не нужно, что он удовлетворяется жизнью простого обывателя. Но все это, конечно, не так, временно, рано или поздно желание славы и признания побеждают и заставляют Гоголя действовать. Не должны ли мы в этом случае предположить следующий сценарий.

Гоголь не поверил в искренность похвал в свой адрес, заподозрил интриги, не захотел разбираться в полемике по поводу своих произведений, даже испугался ее. А главное, он не мог принять отношения общества к своим произведениям. Тогда он просто сбежал за границу, то есть фактически не справился с ситуацией. В письмах Гоголя 1836 года мы читаем: «Писатель современный, писатель комический, писатель нравов должен подальше быть от своей родины. Пророку нет славы в отчизне". «Моя бедная душа: ей нет здесь приюта, или, лучше сказать, для нее нет такого приюта здесь, куда бы ни доходили до нее волненья»[30].

Не справившись с ситуацией, Гоголь стремится, с одной стороны, оправдать свой поступок, с другой - разобраться со случившимся. Оправдывает свое поведение Гоголь сначала тем, что он тяжело болен. В письме к Белозерскому от 12. IV 1840 г. читаем: "Здоровье мое и я сам уже не гожусь для здешнего климата, а главное - моя бедная душа: ей нет здесь приюта, или, лучше сказать, для нее нет такого приюта здесь, куда бы ни доходили до нее волненья. Я же теперь больше гожусь для монастыря, чем для жизни светской".[31] Тема болезни и дальше постоянно углубляется и развивается, объясняя уже и долгие дни творческого простоя и многое другое.

Позднее к первой причине Гоголь подбирает вторую. Он выходит на идею раннего христианства, уподобляя себя то св. Павлу, то самому Христу. Здесь сработали и  убеждение Гоголя в своей высочайшей миссии и, как ему показалось, сходство российской ситуации с раннехристианской (и там и там общество не понимает и преследует христиан, но они до конца несут свой крест). "Еще один Левиафан, - пишет Гоголь, - затевается. Священная дрожь пробирает меня заранее, как подумаю о нем: слышу кое-что из него... божественные вкушу минуты... но... теперь я погружен весь в Мертвые души. Огромно велико мое творение, и не скоро конец его. Еще восстанут против меня новые сословия и много разных господ; но что ж мне делать! Уже судьба моя враждовать с моими земляками. Терпенье! Кто-то незримый пишет передо мною могущественным жезлом"[32].

Гоголь не просто уподобляет себя Павлу и Христу, он как художник начинает создавать из себя своего рода произведение, он строит свою жизнь по примеру святых[33]. Вот здесь Гоголь и выходит на идею преображения своей души. «С тех пор, как я оставил Россию, - пишет он в 1844 г. Смирновой, - произошла во мне великая перемена. Душа заняла меня всего, и я увидел слишком ясно, что без устремления моей души к ее лучшему совершенству не в силах я был двинуться ни одной моей способностью, ни одной стороной моего ума во благо и пользу моим собратьям, и без этого воспитания душевного всякий труд мой будет только временно блестящ, но суетен в существе своем»[34]. Соответственно, Гоголь вживается в болезнь, оправдывая свое объяснение происходящего. Другими словами, я хочу сказать, что трансформация, происходящая с Гоголем, состоялась не без его участия и творчества. Он делал из себя и святого и больного, он на самом деле становится больным, но не святым. 

Мы видим, что Гоголь не хочет продолжать прежнее свое литературное творчество. И понятно, почему. Публика воспринимает его произведения совсем не так, как Гоголь рассчитывал, и самого его принимает за кого-то другого. Поэтому Гоголь вынужден рефлектировать свои ценности и мироощущение, и оказывается они не похожи на ожидаемые в российском обществе. Гоголь приходит еще к одной важной мысли: читателя нужно подготовить к правильному восприятию его произведений, то есть приходится его в какой-то степени перевоспитывать. Тем более, давно заявляет о себе временно заторможенное желание к славе. И Гоголь приступает к тяжелому подвигу. 

            Таково было решение Гоголем уравнения со многими неизвестными (в их число входили и те обстоятельства, на которые указал Чиж, и те, проблемы и противоречия, которые обсуждает в своей книге Давыдов). Вначале эти мысли и решения (я неизлечимо болен, я как Павел и Христос) были просто сочинением на тему текущей ситуации (будучи гениальным сочинителем, Гоголю не стоило труда все это собрать в один букет), но постепенно великий писатель уверился в сочиненную им реальность, она стала восприниматься им, как то, что есть на самом деле. Дальше он стремится жить, следуя  построенном им самим деформированной реальности и весьма преуспевает в этом. Не последнюю роль в этом процессе сыграло художественное творчество, позволявшее строить замысленные миры и жить в них. Отчасти понятно также, почему теперь проповедь, а не художественные произведения. Во первых, проповедь близка к художественному произведению; по Шлейермахеру проповедь представляет собой акт художественного словесного представления или воспроизведения содержания личного миросозерцания проповедника, что близко к задаче поэта. Во-вторых, главная сила проповеди в благодати, даруемой свыше, а Гоголь считает себя проводником сакральных сил.     

            Гоголь пишет «Избранные места...», ведет переписку с читателями, разъясняет и проповедует. Итог, еще более печальный. Общественный скандал, полное неприятие. Теперь ему уже некуда бежать, нигде уже Гоголь не может себя реализовать. Подстегнутая и стимулируемая этими обстоятельствами болезнь быстро пожирает великого писателя земли Русской.

            Первая жизнь Гоголя протекала до заболевания, вторая сливается с болезнью. Трагедия же его не в том, что Гоголь не ответил на ожидание российского общества и публики, а в том, что как художник он про-живал на себе различные мыслимые и немыслимые культурные сценарии, все на самом деле актуальные для России (здесь Давыдов, безусловно, прав), не сумев все-таки выстроить собственную личность. Последнее достаточно странно, учитывая образ жизни, который он вел в последние годы. Но возможно, Чиж прав, говоря о том, что религиозность Гоголя была чисто внешней, что он больше имитировал преображение своей души, чем реально работал над ней.

            Платон, решая сходные задачи в области философии, проживая на себе ее сюжеты, прекрасно понимал, что необходимое условие его миссии - «забота о себе», выстраивание себя как личности, «вынашивание духовных плодов». Поэтому на самом пороге смерти он мог сказать, имея в виду себя. "Такой человек, даже восполнив смертью удел своей жизни, на смертном одре не будет, как теперь иметь множества ощущений, но достигнет единого удела, из множественности станет единством, будет счастлив, чрезвычайно мудр и вместе блажен"[35]. Увы, Гоголь не был философом и последователем Платона. Он был писателем, судьба которого в России, часто складывается трагично.       

[1] Давыдов А.П. Душа Гоголя. М., 2008. Стр. 115, 46, 44, 45, 146

[2] Там же. Стр. 33

[3] Там же. Стр. 27

[4] Там же. Стр. 28. Кстати, Чиж очень сомневается в искренности проповедуемых Гоголем идей протестанской этики. «В самом деле, ни в той духовной атмосфере, в которой он жил в сороковых годах, ни в его собственной жизни, наконец, ни в общественной жизни не было ничего, что могло бы выяснить ему прелести бережливости и скопидомства. Смирнова, Вельегорские, Толстые сами не хозяйничали, жили на присылаемые из их имений деньги, сам Гоголь жил также на всем готовом; вообще, хозяйничание не играло никакой роли в жизни Гоголя и его друзей, по-видимому меньше всего заботившихся о житейских дрязгах, всецело поглощенных высшими интересами. ..Проповедь скопидомства во второй части "Мертвых душ" вполне объясняется чисто органической причиной - рано наступившей старостью. Кто же не знал лиц, всю жизнь и не думавших о бережливости и даже отличавшихся расточительностью, с наступлением старости вполне изменившихся в этом отношении: появлялась бережливость, появлялось почтение к этой добродетели» (цит. соч.).

[5] Давыдов. Душа Гоголя.  Стр. 28

[6] Там же. 170-171

[7] Чиж В.Ф. Н.В. Гоголь / Биография / Болезнь Н.В. Гоголя. 2007 (http://nikolay.gogol.ru/bio/bolezn_gogolya)

[8]  Там же.

[9] Там же.

[10] Там же.

[11] Там же.

[12] Там же.

[13] Воропаев В. «Да будет воля твоя». О причинах смерти Гоголя. Интернет-журнал Сретенского монастыря. (http://www.pravoslavie.ru/jurnal/arts/gogoldeath.htm).

[14] Чиж. Цит. соч.

[15] Там же.

[16] Там же.

[17] Щедровицкий Л.П. А был ли ММК? //Вопросы методологии. 1997, N 1-2. Стр. 9, 12

[18] Кант. Грезы духовидца, поясненные грезами метафизики  // Кант. Сочинения в 6 т. Т. 2. М., 1964. Стр. 327, 340, 347

[19] Священник Павел Флоренский. Детям моим. Воспоминания прошлых дней. Генеалогические исследования. Из соловецких писем. Завещание. М., 1992. С. 162

[20] Там же. С. 117

[21] Там же. С. 194-196

[22] Там же, 195-196

[23] Там же. С. 212

[24] Там же. Стр. 217-218

[25] См. подробнее: Розин В.М. Демаркация науки и религии. Анализ учения и творчества Эммануэля Сведенборга. М., 2007.

[26] Флоренский П.А. Столп и утверждение истины (I). Т. 1. М., 1990. С. 162

[27] Чиж. Цит. соч.

[28] Бахтин М. Эстетика словесного творчества. М., 1979. Стр. 116

[29] Чудакова М. Гоголь в ХХ веке. Из наблюдений и предположений // Русская жизнь. N 6(45), апрель 2009. Стр. 71

[30] Чиж. Цит. соч.

[31] Там же.

[32] Там же.

[33] Сравни. «Из идеи того, что Я не дано нам, - пишет М.Фуко, - есть только одно практическое следствие: мы должны творить себя как произведения искусства» (Цит. по Роджер Алан Дикон Производство субъективности // Логос. # 2 (65) 2008. Стр. 60)

[34] Гоголь Н.В. Письмо А.О. Смирновой // Гоголь Н.В. Собр. соч. В 9 т. М., 1994. Т. 9. Стр. 288

[35] Платон. Послезаконие. Собр. соч. в 4 т. Т. 4. М., 1994. Стр. 458