Тема Достоевского и Страхова в современном достоевсковедении, как правило, рассматривается сквозь призму исторически сложных и непростых отношений писателя и философа, особенно ярко выраженных в скандальном письме Страхова Толстому и соответствующих этому письму оценках А.Г.Достоевской[i]. При таком подходе Страхов и его наследие оцениваются, как правило, негативно[ii]. В результате выпадает целый пласт историко-литературного материала, важного для понимания позитивного значения отношений двух деятелей, важности идей и трудов Страхова для понимания произведений, эволюции Достоевского как писателя и мыслителя.

В этом контексте представляется важным обратиться к работам известного религиозного философа и слависта XX  в.,  Д.И. Чижевского. Основную часть своей жизни ученый прожил в Германии, его работы до сих пор у нас по большей части не переведены и мало известны. Он высоко оценивал деятельность и научное наследие Н.Н. Страхова. Рассматривая отношения Достоевского и Страхова, Чижевский неоднократно отмечал, что Страхов на протяжении ряда лет был для Достоевского «философским информатором» [Чижевский 2007, 302]. Исследователь справедливо писал и о том, что Достоевский и Страхов, несмотря на многие личные несогласия, составляли единый лагерь в идеологической борьбе своего времени, в частности в сражениях с просвещенцами. Для них обоих главный вопрос – вопрос о ценности человеческой личности – был непосредственно связан с вопросом о вере в Бога. Напряженный диалог и общение со Страховым, безусловно, являются одним из важных источников произведений Достоевского[iii].

Работы Чижевского о Достоевском и Страхове 30-40-х гг. выводят нас к важной, еще не осмысленной в современном достоевсковедении, теме значения корпуса сочинений Страхова как  источника произведений Достоевского 60-70-х гг. Исследование этой темы позволило бы выявить и новые цитатные отсылки в произведениях писателя, и в целом обозначить важнейшую сторону его творчества: взаимоотношения с русской религиозно-философской мыслью второй половины XIX в., взаимовлияния, притяжения и отталкивания (что как раз нашло свое воплощение в сюжете непростых личных отношений писателя и философа). Эта тема  охватывает два важнейших в жизни и творчестве (как Достоевского, так и Страхова) десятилетия, этапы сотрудничества во «Времени» и «Эпохе», работы над изданием «Гражданина».

О практической необходимости в обращении к работам Чижевского и дальнейшем исследовании этой темы свидетельствует ситуация с комментариями в собраниях сочинений Достоевского. Так, в реальном комментарии к «Братьям Карамазовым» в 15 томе 30-томного собрания сочинений Достоевского отсылок к работам Страхова нет[i]. Д.И. Чижевский же еще в 30-е гг. указал на сочинения Н.Н. Страхова «Мир как целое» и «Три письма о спиритизме» как на  источники  романа, в частности в связи с названием поэмы Ивана и образом черта. Кроме того, в круге его работ о Достоевском и Страхове сделана попытка осмыслить значение философии Страхова для религиозно-философского смысла художественного мира Достоевского. В частности, он намечает ряд проблем, волновавших и философа и писателя.

Из круга  работ по этой теме в публикации представлены три небольшие заметки: «Черт Ивана Карамазова и Н.Н. Страхов», «Философия Ивана Карамазова и Страхов», «Достоевский и Страхов»[ii]. В этих заметках, а также в русском и немецкоязычном вариантах статьи «К проблеме бессмертия у Достоевского (Страхов – Достоевский – Ницше)»[iii] Чижевский обозначает принципиальную важность и для Достоевского и для Страхова  мысли «о центральном положении человека в мире – в природе и в истории. Эта мысль – основа христианского мировоззрения. Страхов, поскольку он сознает, что пишет для неверующих или скептических читателей, обосновывает ее научно и философски; много в его аргументации взято из арсенала немецкого идеализма, недаром он был, и остался навсегда гегельянцем» [Чижевский 1936^б, 37]. Именно с этой отправной точкой отсчета связан круг отсылок к работам Страхова в «Братьях Карамазовых» Достоевского. Чижевский указывает на связь идеи вечного повторения (известные слова черта «Да ведь теперешняя земля, может, сама-то биллион раз повторялась…» [Достоевский 1976, 79]) со статьей Страхова «О жителях планет». Ученый так комментирует использование Достоевским отсылки к идее, высказанной Страховым: «Достоевский вкладывает в уста черта Ивана Карамазова слова из этого учения только для того, чтобы показать, в какой тупик зашла мысль просветителя Ивана. Черт высказывает идеи просветительского мировоззрения, выводы, которые сам Иван не осмеливался развивать всерьез. В мире без Бога полное страданий существование человека оказывается бессмысленным, человек теряет свое достоинство, свое значение, свое центральное положение в мире. Чтобы выявить это основное настроение мировоззрения Ивана, Достоевский, вероятно, обращался к трудам своих ранних соратников и знатоков философии. А Страхов уже в 1860 году предвидел, что европейская философия придет к учению о вечном повторении…»[Чижевский 1933^а, 390 ].

С вопросом о центральном положении человека в мире связана проблема «высшего человека» («то есть существа, которое было бы выше, чем человек»), которая мучит Ивана Карамазова в романе Достоевского. Чижевский пишет: «Достоевский хочет показать в образе Ивана (ранее ряд родственных мотивов уже возникал в “Преступлении и наказании”), к каким немыслимым следствиям можно прийти, если в пользу сверхчеловека отказываться от конкретных живых людей. Такую постановку вопроса мы находим еще раньше в статьях Страхова шестидесятых годов. Четче всего Страхов сформулировал свое отношение к проблеме “высшего человека” в статье о Фейербахе (1864, изданной в собрании статей Страхова “Борьба с Западом в нашей литературе”, т. II, Петербург, 1883, с. 78  и далее, и в “Философских очерках”, Петербург, 1895, с. 51 ([Страхов 1883; Страхов 1895]. – А.Т.)» [Чижевский 1933^б, 391]. 

Достоевский  использует для своих художественных целей философские разработки идей  Страхова. Так, понятие «геологического переворота» возникает у него (по мысли Чижевского) именно с подачи  Страхова: «В приведенной выше цитате из работы Страхова мы читали о возможном “геологическом перевороте” (Борьба с Западом, II, 105). Также и в другом месте у Страхова идет речь о “геологическом перевороте”: “Но представьте, говорят иногда, что теперь, завтра же произойдет геологический переворот; люди погибнут, и, по аналогии, вероятно, земля  заселится новыми животными, высшими, нежели человек”…».  Далее у Страхова идет эпизод с профессором  С.С. Куторгой, который высказался в том смысле, «что после нас на земле явятся люди с крыльями». И далее Чижевский пишет: «Даже внешне этот “геологический переворот” напоминает “поэму” молодого Ивана. Черт Ивана Карамазова (сущность черта, по Достоевскому, заключается в отрицании, а его функция в романе состоит в том, чтобы представлять негативные идеи Ивана, а значит и идеи просвещения); поскольку Иван является представителем высшей формы просвещения <…> Иван вспоминает о стихотворении (“поэмке”) “Геологический переворот”, которую он, по-видимому, написал в молодости. Ивана интересует не столько “геологический (и биологический) переворот” в буквальном смысле слова, сколько возможность “духовного переворота” (“параллель геологическому перевороту”). Сущность этого духовного переворота должна состоять в том, чтобы “человечество отреклось поголовно от Бога”, на котором держится  “все  прежнее мировоззрение… вся прежняя нравственность, и наступит все новое” <…> Когда исчезает идея Бога, возникает новый род человеческого (или, лучше сказать, “сверхчеловеческого”) существа: поскольку люди теперь являются только “недоделанными пробными существами,  созданными в насмешку” (это высказывание Достоевский в разговоре Ивана с Алешей ставит в кавычки, как будто это цитата, но цитата это из “Геологического переворота” Ивана,  или же из статьи Страхова? ср., например, “Мир” с. 15 и далее). <…> Этим новым людям “все позволено”.  Они, хотя и не подобны ангелам (не крылаты),  как сверхлюди профессора зоологии, описанного Страховым, но они еще выше, это человекобог... Свою поэму Иван  вспоминает также и на суде» [Чижевский 1933^б, 393-394].

 Достоевский, конечно, переосмысляет тему Страхова, переводя ее из биологической в собственно духовную систему координат.  «Именно поэтому, - как пишет далее Чижевский, - тема “сверхчеловека” (это слово хорошо подходит к человекобогу Достоевского) имеет больше общего с постановкой вопроса у Ницше, чем с биологическими гипотезами Страхова» [Чижевский 1933^б, 394].

Тема спиритизма в последнем романе Достоевского тесно связана по наблюдениям Чижевского с темой «высшего человека» и «эвклидовского ума». Так  Иван рассуждает об «”эвклидовском уме”, которому, вероятно, должен противопоставляться “неэвклидов”, с иными, чем наши, законами рассуждения. То, что Достоевский при этом думал о “неэвклидовой геометрии”, ясно из текста романа (V 3). Неэвклидова геометрия была тогда малоизвестна в России. Здесь мы не можем решить вопрос, откуда Достоевский узнал о неэвклидовой геометрии (Страхов упоминает Римана в статье 1890 года, “Мир” С. 575 и далее). Однако мы считаем, что здесь нашли отзвук идеи Страхова и его полемика с русскими спиритами (спириты также упоминаются в “Дневнике писателя” - 1876, I, III, IV, а также упоминаются чертом Ивана Карамазова). Один из тезисов русских спиритов заключался в том, что эвклидова геометрия охватывает только область эмпирической действительности. Страхов защищает априорный характер геометрии (в сочинении “О жителях планет” – 212 и далее, 265 и далее, и в ряде полемических статей, первые три из которых были изданы еще при жизни Достоевского, в 1876 году; они были перепечатаны в собрании статей Страхова “О вечных истинах”, Петербург, 1887; страницы 23–36 специально посвящены вопросу об априорном характере математики). Априорные законы геометрии действительны не только для нашего, но и для любого возможного мира (эта постановка вопроса, однако, не решает вопроса о неэвклидовой геометрии <…>). Для Страхова этот тезис снова становится характеристикой просветительского мировоззрения, которое приписывает геометрии и математике только эмпирическую действительность. А русские спириты стоят именно на почве просветительского мировоззрения. <…> Если Иван отказывается от центрального места человека в космосе и, таким образом, от единства природы, то он отказывается и от единства человеческой природы (что обозначает единство человеческого ума) и от единства идеального и чувственного мира. Достоевский, с христианской точки зрения, видит в этом отпадение от христианства, то есть от веры, от самого Бога... Не случайно этот отказ от сознания единства человеческого существа  Ивана роднит его со Смердяковым…» [Чижевский 1933^б, 395-396].

Если мы пойдем вслед за Д.И.Чижевским и попробуем проанализировать сочинение Н.Н. Страхова «Три письма о спиритизме» (1876) как источник главы «Черт. Кошмар Ивана Федоровича» в последнем романе Достоевского, то мы увидим, насколько продуктивный путь исследования был намечен ученым.

Многие из тем писем о спиритизме оказались значимы для образа Ивана Карамазова. В главе «Черт. Кошмар Ивана Федоровича» тема Страхова возникает, возможно, уже в описании черта «вроде как бы приживальщика хорошего тона, скитающегося по добрым старым знакомым, которые принимают его за уживчивый складный характер, да еще и ввиду того, что все же порядочный человек, которого даже и при ком угодно можно посадить за стол, хотя, конечно, на скромное место. Такие приживальщики, складного характера джентльмены, умеющие порассказать, составить партию в карты и решительно не любящие никаких поручений, если их им навязывают, обыкновенно одиноки, или холостяки, или вдовцы…» [Достоевский 1976, 71][iv].

Поддерживает эту гипотезу и тема спиритизма, возникающая следом за описанием персонажа. Черт развивает тезис Страхова, изложенный им во втором письме о спиритизме  (о неприменимости законов тварного мира к миру сверхъестественному). И опять же вопрос о доказательствах оказывается неразрывно связан с вопросом о вере: «Притом же в вере никакие доказательства не помогают, особенно материальные. Фома поверил не потому, что увидел воскресшего Христа, а потому, что еще прежде желал поверить. Вот, например, спириты… я их очень люблю… вообрази, они полагают, что полезны для веры, потому что им черти с того света рожки показывают. “Это, дескать, доказательство уже, так сказать, материальное, что есть тот свет”. Тот свет и материальные доказательства, ай-люли! И наконец, если доказан черт, то еще неизвестно, доказан ли Бог?» [Достоевский 1976, 71-72]. Тема математики тоже восходит к Страхову: «Тут у вас все очерчено, тут формула, тут геометрия, а у нас все какие-то неопределенные уравнения!» [Достоевский 1976, 73].  Отсылка к Льву Толстому - «Лев Толстой не сочинит» [Достоевский 1976, 74]  - тоже указывает на контекст Страхова, который гордился дружбой с Толстым и часто про него рассказывал. Само рассуждение черта, как он простудился в неземном пространстве - «ведь это такой мороз» [Достоевский 1976, 74], пародирует перенесение спиритами законов тварного мира на мир сверхъестественный, что так возмущало Страхова и вызывало иронический отклик у Достоевского[v].

Стержневая для образа Ивана тема ума оказывается одной из центральных в диалоге Ивана и черта: «Вот ты поминутно мне, что я глуп. Так и видно молодого человека. Друг мой, не в одном уме дело! <…> Ты вечно сердишься, тебе бы все только ума…» [Достоевский 1976, 77]. Это тоже тема диалога Страхова и Достоевского: о рационализме как пути познания, об уме как опоре в различении истинного и ложного. Черт приводит известное изречение Декарта, на котором строится его философия: «”Je pense donc je suis” (Я мыслю, следовательно, я существую), это я знаю наверно, остальное же все, что кругом меня, все эти миры, Бог и даже сам сатана – все это для меня не доказано, существует ли оно само по себе или есть только моя эманация, последовательное развитие моего я, существующего довременно и единолично… словом, я быстро прерываю, потому что ты, кажется, сейчас драться вскочишь» [Достоевский 1976, 77].  А именно Декарта очень ценил Страхов. Как пишет Долинин, «уже современники отметили с достаточным основанием, что из “всех учений, примиренных в гегельянстве”, Страхов ставит превыше всего учение Декарта. <…> Для Страхова бытие всегда является чем-то косным; по отношению к “субъекту”, к идее действительность пребывает в положении покорного раба. Человек, его разум – вот “центр и  мера вселенной, во всем ее прошлом, настоящем и будущем” - так твердит он постоянно в своих работах» [Долинин 1989, 253]. Установка на субъект познания ярко проявилась в «Письмах о спиритизме» Страхова (особенно в акценте на познание сущности вещей с опорой на Платона). А Достоевский прекрасно видел  опасности такой установки на субъективизм в познании. И в словах черта довел эту установку до логического предела: установка на ум ставит под сомнение существование мира и Бога (что в полной мере и осуществится в истории философии). В попытке защититься от черта, который давит на Ивана его же аргументами, герой кричит: «Ты сон и не существуешь!» на что получает чрезвычайно логичный ответ: «По азарту, с каким ты отвергаешь меня, - засмеялся джентльмен, - я убеждаюсь, что ты все-таки в меня веришь» [Достоевский 1976, 79].

Далее в словах черта возникает опять же страховская тема «вечного возвращения», на которую указывает Чижевский. Ироническое замечание черта по поводу анекдота о пасторе и блондинке - «природа-то, правда-то природы взяла свое!» - тоже может быть прочитано как полемическая реплика в контексте  естественно-научных  работ Страхова (в «Мире» человек рассматривается как центр целого с точки зрения естественно-научной, хотя, конечно, Страхов никогда не рассматривал человека только как  явление биологического  мира).

Присутствует, конечно, в тексте и полемика с Гегелем (а Страхов был гегельянцем): в частности, вопрос о необходимом «минусе», без которого не будет плюса. «Каким-то там довременным назначением, которого я никогда разобрать не мог, я определен “отрицать”, между тем я искренно добр и к отрицанию совсем не способен» [Достоевский 1976, 77].  Далее черт говорит: «Мы эту комедию понимаем: я, например, прямо и просто требую себе уничтожения. Нет, живи, говорят, потому что  без тебя ничего не будет. Если бы на земле было все благоразумно, то ничего бы и не произошло. Без тебя не будет никаких происшествий, а надо, чтоб были происшествия. Вот и служу скрепя сердце, чтобы были происшествия, и творю неразумное по приказу» [Достоевский 1976, 77]. И в анекдоте черта об осанне (когда «здравый смысл» не дал черту ее пропеть): «Я ведь знаю, тут есть секрет, но секрет мне ни за что не хотят открыть, потому что я, пожалуй, тогда, догадавшись в чем дело, рявкну “осанну”, и тотчас исчезнет необходимый минус и начнется в мире благоразумие, а с ним, разумеется, и конец всему <…> Нет, пока не открыт секрет, для меня существует две правды: одна тамошняя, ихняя, мне пока совсем неизвестная, а другая моя. И еще неизвестно, какая будет почище…» [Достоевский 1976, 82].

Затем в диалоге возникает тема  «Геологического переворота» (проанализированная Д. Чижевским  в контексте «Мира как целое» Страхова). И в завершении разговора с чертом Иван запускает в него стаканом воды (идет отсылка к известному эпизоду с чернильницей Лютера). От стука Алеши Иван приходит в себя: «Обе свечки почти догорели, стакан, который он только что бросил в своего гостя, стоял перед ним на столе, а на противоположном диване никого не было» [Достоевский 1976, 84]. Этот самый стакан на столе, пожалуй, последняя отсылка в рамках данной главы к «Письмам о спиритизме»  Страхова. Именно на примере со стаканами с водой он демонстрировал в третьем письме априорность и незыблемость физических законов этого мира. И эта последняя отсылка, кроме всего прочего, указывает на тезис Страхова, принципиально важный и для Достоевского: утверждение незыблемости правды земного мира и законов природы. В художественном мире «Братьев Карамазовых» правда земная обретает глубоко позитивный религиозно-философский смысл (см. [Тоичкина 2009]).

В  данной публикации, посвященной 120-летию со дня рождения Д.И. Чижевского, предлагаются три его заметки о Страхове и Достоевском. Они впервые публикуются в переводе на русский язык.

Литература

Долинин 1989 - Долинин А.С. Достоевский и другие. Л., 1989.

Достоевская1971 - Достоевская А.Г. Воспоминания. М., 1971.

Достоевский 1976 - Достоевский Ф.М. Полн. собр. соч. в 30 т. Л., 1976. Т. 15.

Достоевский 2004  - Полное собрание сочинений Ф.М. Достоевского. М., 2004. Т. 14.

Захаров 2011 - Захаров В.Н. Сколько будет дважды два, или Неочевидность очевидного в поэтике Достоевского // Вопросы философии. 2011. № 4. С. 109-115.

Лазари 2004 – Анджей де Лазари. В кругу Федора Достоевского. М., 2004.

Сараскина 2011 - Сараскина Л.И. Достоевский. М., 2011.

Страхов 1883 - Страхов Н. Борьба с Западом в нашей литературе. Исторические и критические очерки. Книжка вторая. СПб., 1883.

Страхов 1895 - Страхов Н. Философские очерки. СПб., 1895.

Тоичкина 2009 - Тоичкина А.В. Религиозно-философский смысл образа природы в «Братьях Карамазовых» Достоевского// Достоевский и мировая культура. 2009. № 25. С. 313-323.

Тоичкина 2012 – Тоичкина А.В. Достоевский, Страхов, Ницше в “истории духа” Д.И.Чижевского // Вестник Русской христианской гуманитарной академии. 2012. № 13 (2). C. 145-153.

Туниманов 2013 - Туниманов В.А. Лабиринт сцеплений. СПб., 2013.

Чижевский 1933^а - Čyževskyj D. Literarische Lesefrüchte II: (10) Der Teufel Ivan Karamazovs und N.N. Strachov // Zeitschrift für slavische Philologie. 1933. X (¾). S. 388-390.

Чижевский 1933^б - Čyževskyj D. Literarische Lesefrüchte II: (11) Die Philosophie Ivan Karamazovs und Strachov // Zeitschrift für slavische Philologie. 1933. X (3/4). S. 395-396.

Чижевский 1936^а - Čyževskyj D. Literarische Lesefrüchte IV: (37) Dostojevskij und Strachov // Zeitschrift für slavische Philologie XIII (1/2), 1936. XIII (1/2). S.70-72.

Чижевский 1936^б - Чижевский Д. К проблеме бессмертия у Достоевского (Страхов – Достоевский – Ницше) // Жизнь и смерть. Сборник памяти д-ра Николая Евграфовича Осипова под редакцией А.Л. Бема, Ф.Н. Досужкова и Н.О. Лосского. Прага. Т. 2. 1936. С. 37.

Чижевский 1947 - Tschižewskij D. Dostojevskij und Nietzsche. Die Lehre von der ewigen Wiederkunft. Kleine Schriften aus der Sammlung „Deus et anima“. 1. Schriftenreihe. 1947. Band 6.

Чижевский 2007 -Чижевский Д.И. Гегель в России. СПб., 2007.

Шаулов 2011 - Шаулов С.С. Н.Н. Страхов как творец и персонаж литературных контекстов. Уфа, 2011.