О том, что Достоевский — романист, знают многие, но мало кто из читателей знает, что Достоевский был незаурядным журналистом и успешным редактором.

Объем его художественного наследия давно исчислен: он написал одиннадцать романов, шесть повестей, полтора десятка рассказов. Кто-то, вероятно, их посчитает иначе, но следует довериться автору: «Бедные люди» — роман, а не повесть, «Дядюшкин сон» — повесть, «Село Степанчиково и его обитатели» — роман; «Вечный муж», хотя и одного объема с романом «Игрок», — рассказ. Так жанр этих произведений определил сам Достоевский.

Можно посчитать и их объем: почти двенадцать (11, 8 миллионов знаков в современной орфографии), или 295 авт. л. (в оригинальной «дореволюционной» орфографии объем текста на 4 % больше).

Огромен масштаб его редакторской работы: с конца 1860 по март 1865 г., исключая несколько летних номеров 1862 г. и первые номера «Эпохи» за 1864 г., он лично и вместе с братом редактировал ежемесячно по 25–30 авт. л., с конца декабря 1873 по апрель 1874 г. выпустил 67 подписанных им номеров еженедельника «Гражданин». Нужно представить себе объем физического труда редактора: сколько следовало прочитать, отредактировать, перечитать, отчасти переписать чужих текстов, самому написать в общей сложности за шесть лет свыше 1500 авт. л. От этого труда почти не осталось рукописей, тем более гранок, только печатный текст. То, что уцелело, сохранилось случайно. Например, наборная рукопись «Из текущей жизни» для № 24 «Гражданина» за 11 июня 1873 г.: «1. Пожар в селе Измайлове 2. Стена на стену 3. Скандальчики». Она показывает, как Достоевский писал, составлял текст, готовил номер. Это автограф на 7 сшитых листах большого формата 35,3x23,3 см., рукопись с пропусками для вставок с газетными вырезками, исписанная плотным почерком Достоевского, на 4 л. вклеена газетная вырезка [РГБ. Ф. 93. I. 3. 10][i]. Многое из того, что напечатано, Достоевский не просто читал, исправлял и перечитывал, а читал он каждое слово, каждую запятую, и не один раз, но писал и переписывал: ежемесячно в 1861–1865, 1876–1877 гг., еженедельно в 1873–1874 гг.

Не менее впечатляет журналистика Достоевского: по отношению к литературному творчеству она составляет 42 % (125 по отношению к 295 авт. л.).

В журналистском наследии писателя представлены разные жанры, практически все: статьи, очерки, полемика, объявления, заметки, «картинки», сцены, внутренние и иностранные обозрения, литературная критика, рецензии, предисловия, отчеты, некрологи, примечания, но главным журналистским и литературным жанром стал фельетон. Свое пристрастие к фельетону автор оправдывал тем, что «фельетон в наш век — это... это почти главное дело. Вольтер всю жизнь писал только одни фельетоны...» [Достоевский 1972–1990 ХIХ, 68].Таким он стал в поэтике Достоевского. В синтезе литературы и журналистики на фельетонной основе возник оригинальный жанр «Дневника Писателя». В его помесячном издании Достоевский был редактором, журналистом и романистом в одном лице.

Мы мало знаем эту сторону жизни и творчества Достоевского.

Почему Достоевский стал журналистом. Причина банальна: журналистика дает деньги. Вообще-то, деньги были у читателя, но между писателем и читателем были посредники: издатели, редакторы, книготорговцы. Они контролировали книжный рынок. Чтобы быть успешным, не нужно быть писателем. Издавать за свой счет и продавать было бесполезно: с чужаками дела не имели, авторов старались не пускать на рынок. Достоевскому потребовалось несколько лет, чтобы избавиться от иллюзии, что он смог бы добыть деньги переводами и книжными спекуляциями.

Во многих странах литература развивалась в газетах и в журналах, чаще в газетах. В России XIX в. автор приходил к читателю не с книжных прилавков, а со страниц газет и журналов, преимущественно журналов. Причины различны, но в выборе писателей немаловажным обстоятельством были их тиражи и то, что новость в газете жила один день, в журнале — месяц. Не случайно журналистами были или пытались ими стать многие великие русские писатели: Карамзин, Крылов, Пушкин, Достоевский, Герцен, Некрасов, Щедрин, Толстой, Чехов и др.

Творческая судьба Достоевского во многом была предопределена предпочтениями читателей и потребностями журналистики.

Осознание журнализма как призвания возникло во время литературного дебюта Достоевского.

Войдя в круг Белинского и Некрасова, в редакцию «Отечественных Записок», он оказался в стихии журнализма. В признании читателей Достоевский видел путь к успеху. Он подражал герою романа Бальзака «Утраченные иллюзии» Люсьену Рюбампре, но помня о его судьбе, смотрел на журналистику без иллюзий, хотя и воспроизводил модели его поведения: «На днях я был без гроша. Некрасов между тем затеял «Зубоскала» — прелестный юмористический альманах, к которому объявление написал я. Объявление наделало шуму; ибо это первое явление такой легкости и такого юмору в подобного рода вещах. Мне это напомнило 1-й фельетон Lucien de Rubempré. Объявление мое напечатано уже в «Отеч<ественных> записках» в Разных известиях. За него взял я 20 руб. серебр<ом>» [Достоевский 1972–1990, 28₁; 115–116].

Дебютант пытался вдохновенно войти в мир отечественной литературы и журналистики. Его соблазняли успех, слава, лавры властителя дум и репутация оборотистого промышленника: «Итак, на днях, не имея денег, зашел я к Некрасову. Сидя у него, у меня пришла идея романа в 9 письмах. Придя домой, я написал этот роман в одну ночь, величина его ½ печатного листа. Утром отнес к Некрасову и получил за него 125 руб. ассиг<нациями>, то есть мой лист в „Зубоскале“ ценится в 250 руб. асс<игнациями>. Вечером у Тургенева читался мой роман во всем нашем круге, то есть между 20 челов<ек> по крайней мере, и произвел фурор. Напечатан он будет в 1-м номере „Зубоскала“» [Достоевский 1972–1990, ХХVIII, 116].

Достоевский не замечает, как постепенно попадает в долговую кабалу: «На днях Краевский, услышав, что я без денег, упросил меня покорнейше взять у него 500 руб. взаймы. Я думаю, что я ему продам лист за 200 руб. асс<игнациями>» [Там же].

Некрасов назначил ему в «Зубоскале» тот же гонорар, что и за роман «Бедные люди», — 250 руб. за лист, и Достоевский вдохновлялся такими гонорарами, участвуя в коллективном «пуффе» «Как опасно предаваться честолюбивым снам», сочиняя «Роман в девяти письмах», «Ползункова». К слову сказать, лишившись поддержки Некрасова, Достоевский быстро скатился на заурядную ставку 150 руб. за лист, и только тридцать лет спустя тот же Некрасов вернул Достоевскому прежнюю гонорарную ставку, оценив печатный лист «Подростка» в те же 250 руб. за лист. Только после этого Катков повысил гонорарную ставку за роман «Братья Карамазовы» до 300 руб.

Журнализм был осознанным выбором гения.

В тезаурусе Достоевского есть все производные от заимствованного французского слова journalisme: журналистика, журналист, журнальный и т. п.

Даже слово журнализм есть см.: [Достоевский 1972–1990, ХХVIII119 (2), 119].

В русском языке XIX в. журналистами часто называли не литераторов, а чиновников, которые вели журналы заседаний, документацию, делопроизводство; их было много, и все они служили в канцеляриях. Достоевский употреблял слово журналист в исключительно литературном смысле, имея в виду авторов, пишущих в газеты и журналы, сотрудников периодических изданий.

Свою концепцию журнализма Достоевский раскрыл в объявлениях об издании и подписке на журналы «Время» и «Эпоха» (1861–1865), в журнальной полемике 1860–1870-х гг., в записных книжках и переписке.

Журнализм как творческая установка Достоевского особенно ярко проявился в трансформациях его поэтики 1860–1870-х гг., что выразилось в усилении газетного тематизма, в актуализации фигуры читателя, в расширении полемики и публицистики, в фельетонизме стиля, в сенсационной и скандальной подаче событий, в мелодраматических эффектах повествования, в усилении риторики. Ему удалось гармонизовать риторику и поэтику, журнализм и художественность.

Достоевский не идеализировал журналистов и журналистику, его полемика с коллегами по перу исполнена сарказмом и иронией, обличениями и разоблачениями. Достаточно вспомнить его «Ряд статей о русской литературе», полемику с Добролюбовым, Щедриным, Катковым, Аксаковым, Краевским и др. в фельетонах 1860-х гг., рассказ «Скверный анекдот», повесть «Крокодил», его «Гражданин» и «Дневник писателя».

На страницах «Дневника писателя» за 1877 г. Достоевский как-то задал вопрос, кто ответит народу на запросы времени. Претенденты (духовенство и учителя) несостоятельны. В черновых материалах мелькнули и журналисты: «Журналисты. Правда, все они трусливы, но лишь перед либерализмом. Всякий поклонится идолу, который не может ни видеть, ни слышать, ни говорить. Всякий назовет правду ложью, а ложь правдой — из-за либерализма. Это глупое и тупое преклонение из страха перед всем, что либерально, надолго остановило развитие русских сил. Вместо свободных мы рабы. А рабы не скоро еще приобретут человеческое достоинство. Но перед ружьем или штыком никто из них не струсит. Всё это люди, имеющие вид джентльменов, как выразился один лондонский типографщик об одном русском, явившемся к нему литераторе» [Достоевский 1972–1990, ХХV, 255].

Лично для Достоевского журналистика была миссией.

Писатель создал оригинальную концепцию журнализма. Критикуя журнальные интересы современников, он формулировал новое слово, идеи времени, формировал почвенничество, рискнул пойти на проповедь.

Вот его ключевые принципы.

С 1850 по 1875 г. Достоевский находился под секретным надзором. Его переписка подлежала перлюстрации. Было бы заманчиво найти копии таких писем, но, судя по всему, их нет: во-первых, перлюстрированные письма после доклада начальству не хранили, во-вторых, их не переписывали целиком, а делали выписки, которые, если и сохранились, уцелели случайно — а точнее не случайно, и именно потому, что были доложены Императору. Достоевский знал условия секретного надзора и некоторые письма старался передать с оказией. Об этом он писал А.Н. Майкову: «…Я слышал, что за мной приказано следить. Петербургская полиция вскрывает и читает все мои письма, а так как женевский священник, по всем данным (заметьте, не по догадкам, а по фактам), служит в тайной полиции, то и в здешнем почтамте (Женевском), с которым он имеет тайные сношения, как я знаю заведомо, некоторые из писем, мною получаемых, задерживались. Наконец, я получил анонимное письмо о том, что меня подозревают (черт знает в чем), велено вскрывать мои письма и ждать меня на границе, когда я буду въезжать, чтобы строжайше и нечаянно обыскать.

Вот почему я твердо уверен, что или мое письмо не дошло, или Ваше ко мне пропало. NB (Но каково же вынесть человеку чистому, патриоту, предавшемуся им до измены своим прежним убеждениям, обожающему государя, — каково вынести подозрение в каких-нибудь сношениях с какими-нибудь полячишками или с Колоколом! Дураки, дураки! Руки отваливаются невольно служить им. Кого они не просмотрели у нас, из виновных, а Достоевского подозревают!)

Но не в том дело. Письмо это Вам доставит сестра жены моей из рук в руки» [Достоевский 1972–1990, ХХVIII (2), 309-310].

Он обсуждал эту тему в переписке с женой: «Уж не читает ли кто наших писем! Смешно» [Достоевский 1972–1990, ХХIХ (2), 41].

В конце концов он догадался, что старорусский полицейский исправник Готский читает его переписку: «Ясное дело, что письма в Старо-Русском почтамте задерживают и непременно вскрывают, и очень может быть что Готский. Непременно Аня, говори, кричи в почтамте требуй, чтоб в тот же день было отправлено. Это черт знает что такое!» [Достоевский 1972–1990,ХХVIII (2) 50–51].

В своей переписке Достоевский исходил из того, что ее читают посторонние: «Пишешь: А ну если кто читает наши письма? Конечно, но ведь и пусть; пусть завидуют» [Достоевский 1972–1990,ХХХ (1), 114].

Формально от секретного надзора писателя освободили 9 июля 1875 г., но Новгородского губернатора уведомили об этом лишь 5 января 1876 г.

Мне известно лишь одно перлюстрированное письмо Достоевского. Оно хранится в секретном архиве Третьего отделения. Это выписка из письма Достоевского М.Н. Каткову от 25 апреля 1866 г. Судя по тому, что уже 3 мая суждение Достоевского было доложено Его Императорскому величеству, скопировали письмо в Петербурге, да и под секретным надзором состоял не Катков, а Достоевский. Оригинал письма сохранился, письмо опубликовано А.С. Долининым еще в 1959 г. в четвертом томе Писем Достоевского, но удивительно, что внимание исследователей не привлекло то, что было почти сразу доложено Александру II.

Вот эта выписка: многие «говорят что 4 Апреля математически доказало могучее, чрезвычайное, святое единение Царя с народом. А при таком единении могло бы быть гораздо более доверия к народу и к обществу в некоторых правительственных лицах; а между тем со страхом ожидают теперь стеснения слова, мысли. Ждут канцелярской опеки. А как бороться с нигилизмом без свободы слова? Если б дать даже им, нигилистам, свободу слова, то даже и тогда могло быть выгоднее. Они бы насмешили тогда всю Россию положительными разъяснениями своего учения. А теперь придают им вид сфинксов, загадок, мудрости, таинственности, а это прельщает неопытных»[ii].

На полях записан вопрос карандашом: «Не тот ли это был замешан в деле Петрашевского?» [Там же].

И помета карандашом: «д<оложено> Е<его> В <еличеству> 3 Мая» [Там же].

Никто не цитирует эти слова Достоевского о свободе слова. Их нет в критической литературе.

Точно так же почти никто не цитирует другой категорический императив Достоевского, его слова из «Зимних заметок о летних впечатлениях»: «Свобода совести и убеждений есть первая и главная свобода в мире» [Достоевский 1972–1990, V, 83].

Кто из мировых гениев столь же решителен в требовании свободы совести и убеждений?

Увы, наше чтение избирательно, мы видим зачастую только то, что хотели бы увидеть.

Эти и подобные идеи образуют своеобразный кодекс журнализма Достоевского.

Для него непреложны без всяких условий свобода совести, убеждений, слова, печати, прессы, дискуссий. Его радикализм состоит в требовании: свобода должна быть безусловной: «Полная свобода прессы необходима, иначе до сих пор дается право дрянным людишкам (умишкам) не высказываться и оставлять слово с намеком: дескать, пострадаем. Таким образом, за ними репутация не только «страдальцев», «гонимых произволом деспотизма», но и умных людей. Предполагается добрым читателем, что вот в том-то, что они не высказали, и заключаются перлы. И пренеприятнейшим сюрпризом для них была бы полная свобода прессы. Вдруг бы они увидали, что ведь нельзя врать, что над ними все рассмеются. Испугались бы — и этот испуг был бы для них посильнее цензурой, чем все 1-е, 2-е и даже 3-е предостережения, только бодрящие их и становящие на пьедестал (они бы принуждены были прямо весь свой вздор выложить наружу)» [Достоевский 1972–1990, ХХI, 266].

В «Объявлении о подписке на 1863 г.»: «Мы прямо шли от того, что есть, и только желаем этому что есть наибольшей свободы развития. При свободе развития мы верим в русскую будущность; мы верим в самостоятельную возможность ее» [Достоевский, ХХ, 210].

«В нашем обществе уже есть энтузиазм, есть святая, драгоценная сила, которая жаждет применения и исхода. И потому дай Бог, чтоб этой силе был дан какой-нибудь законный, нормальный исход. Разумеется, свобода, данная этому выходу, хотя бы в свободном слове, сама себя регуляризировала бы, сама себя судила бы и законно, нормально направила. Мы искренно ждем и желаем того» [Достоевский 1972–1990, ХХ, 211].

Достоевский не жаловал либералов и либерализм.

Его апология полной свободы дана в духе подлинного, настоящего христианства: «Важное <…>Напротивъ полная свобода вѣроисповѣданiй и свобода совѣсти есть духъ настоящаго Христiанства. Увѣруй свободно — вотъ наша формула. Не сошелъ Господь со креста чтобъ насильно увѣрить внѣшнимъ чудомъ, а хотѣлъ именно свободы совѣсти. Вотъ духъ народа и Христiанства! Если же есть уклоненiя, то мы ихъ оплакиваемъ» [РГАЛИ. Ф. 212. I. 11. С. 49][iii].

Журнализм был стихией жизни и творчества Достоевского.

В журналистике и литературе Достоевский развивал одни идеи, ставил одни задачи, имел общую цель.

Исповедуя, он проповедовал; отрицая, утверждал Истину и идеал; в горниле сомнений возглашал осанну.

Политические, этические и поэтические принципы писателя и журналиста Достоевского поучительны, но не востребованы современной журналистикой, которая не в состоянии выйти из кризиса идей и идеалов.

Публицистику Достоевского не понимают и не читают политики, редко читают и плохо понимают журналисты.

В современной журналистике нет Достоевского и достоевских, но на самом деле проблема в другом: они невозможны. Нет творцов, нет авторов, которые были бы воодушевлены идеалом, были свободны и независимы, неуступчивы в принципах.

Литература и журналистика были для Достоевского не разными сферами деятельности, но сферой творчества, делом автора, делом поэта и художника, гражданским делом Достоевского.

В художественном творчестве Достоевский показывал процесс обретения истины опытом pro et contra и выработки идеала в горниле сомнений; в журналистике он проповедовал и убеждал в диалоге с противниками.

И автор, и его герои читают газеты и журналы, отсылают читателя к фактам, скандалам, газетной и журнальной полемике. Писатель вводил журналистику в поэтику своих романов и повестей, посвящал свои досуги журналистской и редакторской работе.

В газетах и журналах автор и его герои искали и находили факты современности, разгадку тайны человека, тайны жизни, тайну истории, тайну России.

Литература

Достоевский 1972–1990 – Достоевский Ф.М. Полн. собр. соч.: В 30 т. Л.: Наука, 1972-1990. Т. 1–30.