| Гоголь как художник и мыслитель | | Печать | |
| Автор Д.И. Чижевский | |
| 17.02.2010 г. | |
|
[Исчерпывающий анализ Гоголя как художника и мыслителя, конечно, не может быть дан на немногих страницах. Цель этой статьи - лишь поставить некоторые принципиальные вопросы. Что один и тот же индивидуум может объединять в себе и художника и мыслителя, в сущности уже само по себе парадоксально, хотя и не столь уж редкое явление в истории мировой литературы. Стремление к эстетически удовлетворительному словесному выражению связано с природой писателя-художника. И это первичное эстетическое побуждение часто заставляет его жертвовать ясностью и последовательностью своей мысли. Мыслитель в нем вступает в конфликт с художником, более того: любой мыслитель сталкивается с принципиальной неадекватностью всякого словесного оформления мысли. Этот конфликт слова и идеи, содержания и формы - хроническая болезнь, неизбежная для всякого писателя, пытающегося - как бы неблагоразумно это ни было - быть одновременно художником и мыслителем. Трагика жизни Гоголя проистекает из этого противоречия, свойственного всему его творчеству. Этот конфликт побудил его в конце жизни дистанцироваться от всех своих прежних произведений, что столь поразительно и было осуществлено в его «Авторской исповеди». Объясняет он и аномалию его «Выбранных мест из переписки с друзьями», уровень словесного выражения которых оказался гораздо ниже его авторских ожиданий. Этот трагический внутренний конфликт в гоголевском творчестве следует рассматривать как неизбежный: от него невозможно отделаться ни одним из различных мифов, сложившихся для затемнения образа Гоголя в глазах его современников и потомков. - Назовем хотя бы некоторые: скажем, миф о том, что он якобы пережил религиозный кризис и даже фазу «религиозного помешательства»(1); что в последние годы он справедливо признавался в ослаблении своих творческих сил; что он был погублен гибельным влиянием отца Матвея Константиновского (причем именно этот миф был отвергнут даже советскими исследователями).
2. Но Гоголь был разрываем не только противоречием между своими идеологическими стремлениями и проблемой словес]ного оформления мысли. И самое художественное оформление и мысль Гоголя полны внутренних противоречий. Впрочем, не бесплодных противоречий бессилия, а глубоких и продуктивных противоречий, основанных на силе творческой интуиции, с одной стороны, и силе ищущей мысли - с другой. Формальная сторона произведений Гоголя представляет собою странное смешение исключительной законченности, совершенства отделки и непонятной небрежности, игнорирования основных требований стилистики и даже грамматики. Известно, как тщательно, внимательно и старательно Гоголь обрабатывал все детали своих произведений. Он сам советовал начинающему писателю Н. Бергу каждую свою рукопись исправлять до такого состояния, пока не останется места для дальнейших поправок, затем переписывать, снова исправлять и снова переписывать - и так повторять процесс исправления и переписки до 7 раз: «я переписываю 7 раз», будто бы сказал Гоголь. Это можно было бы считать преувеличением Берга, если бы до нас не дошел ряд рукописей Гоголя, доказывающих, что именно так он работал: его окончательный текст возникал на основе бесконечного ряда поправок и улучшений каждой фразы, каждого выражения, каждого слова. Только одно остается при этом непонятным. Каким образом при этой бесконечной работе над стилем, незатронут оставался язык: самый неправильный русский язык, каким когда-либо писал какой-либо русский писатель. Конечно, вопрос о «правильности» литературного языка очень спорен. Но Гоголь не только употребляет слова, не встречающиеся ни в каком словаре, неупотребительные ни в каком диалекте, но и формы «запрещенные» грамматикой, не принадлежащие к живому разговорному языку. Не имея возможности приводить здесь доказательных примеров(2), сошлюсь на Андрея Белого, почитателя Гоголя, который в конце одного из своих языковых анализов может только воскликнуть: «Читатель! да это же ужас!»...(3) Для этого «ужаса» пытались найти объяснение: источник неправильности в русском языке Гоголя - его двуязычность, украинская языковая стихия его мышления. Это объяснение, конечно, правильно, но совершенно недостаточно. В русской литературе первой половины 19 в. принимали участие десятки украинцев, в том числе и писавших по-украински, - вспомним и теперь не совсем забытых, а тогда очень популярных писателей, как принадлежавших к старшему поколению В. Нарижный и Г. Квитка-Основьяненко, отчасти соученики Гоголя: Порфирий Байский (Орест Сомов), Гребинка, Нестор Кукольник, позже Панько Кулиш и много других. Ими создана, так сказать, «украинская школа» русской литературы. Но никто из них не писал так, как Гоголь! И, конечно, если он не научился русскому языку в Нежинском лицее, у него была возможность научиться ему позже: рукописи Гоголя показывают, каким старательным и прилежным собирателем материалов, в том числе лексических, он был. Если он не старался исправить своего языка, на неправильность которого указывала и часть современной критики, то не потому, что он не мог, а потому, что не хотел. В ранних произведениях Гоголь создал, правда, свой собственный язык, - язык смешанный. Никто из представителей «украинской школы» не осмелился употреблять в своих произведениях такого количества украинских слов, как Гоголь. У него их сотни. Около 200 приведены с пояснениями в словарике, приложенном к «Вечерам». Характерно, что Гоголь поясняет вовсе не непонятные тогдашнему читателю слова, не говоря уже о юмористических собственных именах, которых соль остается непонятной русскому читателю (к счастью и цензуре). Дело в том, что Гоголя в стилистических и языковых деталях его призведений интересует вовсе не смысл их! Для него гораздо важнее звучание его речи: тайна несравненной эвфонии и ритмики (особенно, например, в «Страшной мести» или «Тарасе Бульбе», в фантастических страницах «Вия») до сих пор не разгадана. А построена она между прочим и на постоянных перебоях русской и украинской речи, на ритмике украинской песни и думы, а в немалом и украинской прозаической речи. Гоголю с украинской стороны делаются иногда упреки в том, что он не писал «просто» по-украински. Но Гоголю при употреблении украинского языка был важен вовсе не «локальный колорит», который, конечно, был бы значительно усилен, если бы он пользовался сплошь украинским языком. Ему звучал какой-то особый язык, вероятно, такой, на котором не говорят нигде в этом мире. Не берусь судить, язык ангелов или демонов... Но именно в этот неземной язык он перетворял и переплавлял элементы, заимствованные из «земных» языков. И не удивительно, что по временам законам земных языков, земной грамматике приходилось подчиняться воле или своеволию Гоголя.
3. Если мы примем во внимание сказанное, то нас, может быть, меньше удивит тот факт, что Гоголь может считаться и основателем гораздо более поздней традиции «заумного языка» русских «футуристов». Впрочем, не было такого направления русской литературы после Гоголя, которое - и притом с некоторым правом - не объявило бы его своим родоначальником! Но Гоголь был во всяком случае первым, кто не боялся языковой бессмыслицы, более того, кого она привлекала. Есть в его произведениях немало мест, не поддающихся рациональной расшифровке, - и это часто именно те места, над которыми Гоголь особенно тщательно работал: напомню только второе прошение Ивана Никифоровича, которое переводчики на все языки обычно передают, как «осмысленный» текст, в то время, как весь смысл его именно в почти полной бессмысленности, только намекающей на какой-то (весьма обыденный, впрочем) смысл. Такие же места, например, в «Записках сумасшедшего», где они, впрочем, требуются тематикой рассказа. Но немало мест, поддающихся переводу, но по существу также бессмысленных. Только несколько примеров:
тут и похвалы свахи женихам:
тут и припоминания случившегося с некоей девицей:
и мотивировки визитов (женихов к невесте):
«Читатель! Да это же ужас!», хочется повторить с Андреем Белым. Если по мнению Талейрана язык дан человеку, чтобы скрывать свои мысли, то героям Гоголя он дан, чтобы скрывать отсутствие мыслей! Все своеобразие художественных приемов Гоголя раскрывается при знакомстве с любым из них. В частности, «бессмылицы» Гоголя построены очень часто на приеме, чем-то напоминающем нам о внутреннем противоречии его творчества. Это образы и выражения, в которых соединяется несоединимое. Их можно в любом количестве выбрать из каждого произведения Гоголя; их Гоголь часто вкладывает в уста своих героев, или «объективирует» иным путем, нередко высказывает от собственного имени. Можно считать такие выражения каким-то видом оксюморона. Но вот примеры:
Странный мир, в котором все это возможно! Но еще более странно, что этот тип «антитетического оксюморона» в каком-то смысле как будто какая-то пародия на «коинциденцио оппозиторум», совпадение противоположностей во всяком истинном бытии... Это традиционный прием религиозной литературы. (4)
4. Но Гоголь применяет и другие художественные приемы, которые обычно служат совершенно иным целям, чем в его произведениях. Это прежде всего гипербола. Об употреблении гиперболических образов и выражений Гоголем писалось уже немало, начиная с нападок на Гоголя В.В. Розанова и определения Гоголя, как мастера гиперболы В.Я. Брюсовым. Достаточно напомнить:
Но традиционной поэтикой гиперболы предназначены для характеристики высшего бытия и переключаются Гоголем в совершенно иную функцию - характеристики низшего его слоя. Гипербола была (от Слова о полку Игореве до Державина) средством характеристики великого и значительного. У Гоголя она оказывается средством характеристики ничтожного. Это, впрочем, не совсем ново, - этот прием «остранения» можно встретить в сатирической литературе начиная с античности. Но более примечательно употребление Гоголем особого вида гиперболы - «гиперохе», - утверждение такого величия, такой грандиозности, которая превосходит все возможности выражения, все доступные автору способы характеристики словами, все представления и всякий опыт человеческий... И здесь сфера значимости приема у Гоголя - та же, - низшее бытие. Например:
найти отвечающую ногу,
И признание автора (при описании весьма обыденной сцены):
Гиперохе в еще большей степени носитель функции характеристики высокого и святого: гиперохе служит традиционно описаниям неземной красоты, характеристике неспособности писателя изобразить подвиги святых, в особенности же высоту божественного бытия (5). Державинское: Неизъяснимый, Непостижный! я знаю, что души моей воображения бессильны и тени начертать Твоей... наилучший пример этого традиционного употребления гиперохе. И употребление этого приема в таком смысле восходит в конечном счете к «отрицательному богословию» отцов церкви, в частности к «Ареопагитикам»...(6) И здесь у Гоголя снова как будто то же пародическое снижение высокого стиля, перенесение приемов, предназначенных по существу для характеристики высокого и святого в низкую сферу повседневности, бессодержательности и пошлости. В чем же смысл этих парадоксов гоголевского стиля? Каково их значение в системе художественных приемов и в сфере идеологии Гоголя?
5. Конечно, в этом переключении функций приемов, предназначенных по существу своему для характеристики великого и святого, в сферу повседневного и низкого можно искать в той типичной для романтиков двойственности, «амбивалентности» оценок и высказываний, которая заставляет и самого Гоголя писать, например, то патетически восторженные страницы о «Руси» (под которой он, конечно, понимает - с некоторыми ограничениями - современную ему Россию), то бросать замечание «не житье на Руси людям прекрасным, одни только свиньи там живущи». Но, конечно, Гоголь ни в какой степени не был склонен к такому пародированию «священного языка», который мы встречаем с 17 в. в пародиях на литургии, всяких «Плачах Киевских монахов» и иных подобных произведениях, пользующихся особым вниманием советских исследователей... Наоборот - переключение функций художественных приемов - пародическое употребление гипербол и гиперохе, оксюморонное применение «коинциденцио оппозиторум» - у Гоголя несомненно своеобразный способ показать ничтожество, небытийственность, иллюзорность низшего, земного бытия... В этом «земном» мире, господствует и земная точка зрения, взгляд на повседневное и низменное «снизу». В этом мире обыденное и пошлое вырастает в глазах людей, погруженных в жизнь этого мира, в грандиозное и величественное. Карлики представляются гигантами, хижины - дворцами, муравьиные кучи - Монбланами. Для этого достаточно изменить перспективу. Гоголь строит целый - и очень важный для него идеологически - рассказ «Шинель» на этом приеме(7). Бесконечное повторение слова «даже» - по нескольку раз на каждой странице подчеркивает этот «взгляд снизу» и фиктивного рассказчика (от имени которого ведется рассказ) и героя рассказа.
«Даже» повторяется по нескольку раз на каждой странице рассказа и функция этого несомненно намеренного повторения (вспомним, как тщательно работал Гоголь над своим стилем) именно подчеркнуть взгляд снизу вверх рассказчика и его героя... Но у Гоголя есть и ряд других способов показать не только ничтожество, но иллюзорность, призрачность этого мира. Эти приемы принадлежат к центральным в созданной им системе «натуральной стилистики»(8). Один из них слияние сна и действительности, дематериализация образов. Таковы, например, растворяющиеся в ничто города. Таков Петербург вечером:
Таков и Париж:
Это уже образы, напоминающие более поздние грезы героев Достоевскoгo («Слабое сердце» о Петербурге, подымающемся дымом и паром к ночному небу, - представление города - обманщика и обмана). Это прямо сказано Гоголем:
Дематериализация мировых столиц, связаная и с личным переживанием Гоголя («Петербург, департамент, снега, подлецы - все это мне только снилось» - признается он в одном из первых писем из Рима) - только один из элементов разоблачения иллюзорности «низкой действительности»: Гоголь знает и другие приемы, в частности такие, которые приближают его к соврвменному «сюрреализму». Совершенно непонятно, никто из многочисленных - и обычно беспомощных - интерпретаторов загадочного «Носа» не вспомнил о так близком ему по основным интенциям раннем романе «Verwandlung» Ф. Кафки. В «Носе» реальная действительность «снята», исключена, чтобы открыть автору и читателю путь к познанию духовной действительности переживаний, казалось бы, неспособного иметь никаких переживаний «майора» Ковалева. Но ведь и в «Ревизоре» «ревизор»-Хлестаков - иллюзия и мечта и призрак, выросший из глубины нечистой совести Городничего и чиновников города. Не так же ли и образ Чичикова окутывается (в конце первой части «Мертвых душ») густым облаком фантастических сплетен, слухов, соображений, предположений, - источник которых в значительной степени такая же нечистая совесть («Все вдруг отыскали в себе такие грехи, каких даже не было»). Так «сверх-реальный», казалось бы, мир чиновников оказывается во власти иллюзий, фантазий и призраков! Ярче всего скрывающаяся за конкретной действительностью действительность призрачная выступает у Гоголя в его приеме «реализации метафор». Действительность оказывается то скрытой за метафорой, сравнением, то попросту превращается в нее. Начав со сравнения, Гоголь как будто забывает о нем - происходит странное превращение - сбитеньщик превращается в самовар, Чичиков - в крепость, Петр Петрович Петух - в арбуз и т.д. Припомним:
Так распадается, расплывается в ничто мир, в котором все оказывается не тем, что есть, в котором предметы превращаются один в другой, Собакевич оказывается «медведем средней величины», Плюшкин «прорехой на человечестве», дворянин - «разбойником», нос - «статским советником», «господином в мундире», «шитом золотом, с большим стоячим воротником; на нем были замшевые панталоны; при боку шпага» и т.д. Нo ведь именно этот фантастический мир Гоголь изображает, действительно, с необыкновенной наглядностью, яркостью и пластичностью, равной которой очень редко удается встретить в литературе!
6. Так обнаруживает свое ничтожество мир, представляющийся на ...цу истинного бытия с его мнимой «коинциденцио оппозиторум», с его кажущейся «неовообразимостью и непостижимостью». Мир расплывается, раскрывает свою иллюзорность уже тем, что все оказывается только похожим на что-то иное и при том, по большей части «низшее» (метафоры Гоголя часто «метафоры вниз», т.е. сравнения высшего с низким - в особенности людей с животными или даже предметами(9)). Не является ли таким образом творчество Гоголя еще гораздо более отрицательным, разрушающим, чем это представляли себе истолкователи его как реалистического сатирика: для них Гоголь в своих произведениях «бичевал», «разоблачал» современную ему «Николаевскую Россию». В действительности его сатира, как кажется, направлена на все земное? Конечно нет! Гоголь видел задачу искусства, в частности исскуства слова, вовсе не в разрушении и уничтожении. Искусство призвано не к разрушению, а к созиданию: искусство должно быть «нечувственной ступенью к христианству». А это означает для Гоголя не разрушение, а улучшение, не уничтожение, а преображение существующего:
И в христианском мировоззрении Гоголя именно эта идея «пpeображения», «направления к добру» - основная идея. Как ни ничтожен мир земной, он только «испорчен». «Мерзости», «плуты», «подлые», «взяточники» - во всех них Гоголь считает необходимым, прежде всего увидеть скрытое или искаженное добро.
И познание «мерзостей» открывает и пути к выходу из этого мира испорченного искаженного добра - мы
И основной путь - любовь к человеку:
Возможно, что конкретные средства, предлагаемые Гоголем в его «странной книге» - «Выбранных местах из переписки с друзьями» очень наивны, неудовлетворительны и неубедительны. Их основная слабость, конечно, в их излишней конкретности. Конкретность - самый большой недостаток всех утопий. И Гоголь, связав свою морально-религиозную утопию с конкретными советами в определенной исторической обстановке Николаевской России, сам подорвал действенность и привлекательность этой утопии. Но, что парадоксально, двойственный и соединявший в своем творчестве противоположности Гоголь, пытался соединить их и в своем морально-религиозном мировоззрении, что он вовсе не был односторонним панегиристом своего времени, это показывают многие места его самой «реакционной» книги. Россию своего времени он иногда определенно считает «прошлой», «прежней»:
И даже с возможностями тогдашнего, «утопического» социализма считался Гоголь в самой патетической и, пожалуй, самой удачной из статей своей книги «Светлое воскресенье»:
Конечно, здесь не высказано сочувствия социализму, но просвечивает надежда на то, что его утопия может удовлетворить и социалистов, идеал которых Гоголь даже не пытается заклеймить каким-либо отрицательным эпитетом(10). И конечно, главное для Гоголя - не внешнее, юридическое, социальное преобразование мира, но преображение каждого отдельного человека, то возрождение, которое должно было стать темой дальнейших частей «Мертвых душ». Уже в первой части «поэмы» эта тема намечена:
7. В последнем, большинством читатателей «Мертвых душ» вовсе не замечаемом отрывке, заключен основной стержень мировоззрения Гоголя. Тот стержень, который объясняет и основное своеобразие творчества Гоголя: соединение сатирика и утописта, отрицания и утверждения, пессимизма и оптимизма, - «видимого миру смеха сквозь незримые слезы». Смех разоблачает ничтожество этого мира. Слезы Гоголь проливает над тем, что этот мир, созданный Богом как прекрасный мир, испорчен и искажен. - Если мир при взгляде на него художника почти-что расплывается, растворяется в ничто, то за обманчивым покровом вещества и повседневности открывается не ничто, а наоборот - истинная реальность, царство благодати:
Гоголь, может быть, был даже слишком оптимистичен в оценке нахождения путей к миру благодати, - ему казалось, что достаточно осознать ничтожество этого мира, чтобы за ним и даже в нем открылись врата к «Верховной вечной красоте», «Красоте небесной» как он называет Божественное бытие. Гоголь верит, как мы видели, в возможность преображения каждого отдельного человека. Он верит и что в этой жизни можно жить «нездешней жизнью»:
Задачу сатирика, который помогает своему читателю осознать ничтожество ничтожного и так содействовать исчезновению демонического обмана, безбытийной иллюзии - и тем самым открыть путь к миру «Верховной вечной красоты» - Гоголь попытался дополнить задачей проповедника: в своих частных письмах, в «Выбранных местах из переписки с друзьями», в «Авторской исповеди», в «Толковании Божественной литургии» - и, конечно, в своих частных разговорах, в общении с теми, кто видел в нем не только «обличителя» современности, но и путеводителя к Вечности. Литературно, при выступлении со своими мыслями перед широким кругом читателей Гоголя ожидала - в общем и целом - неудача. Причины этой неудачи очень разнообразны и сложны: в «политическом» творчестве Гоголя не оказалось той прямолинейности и устойчивости, которую он обнаружил как сатирик; его способность развить и формулировать свои положительные идеалы оказаласъ недостаточной для проповедника в условиях его времени; он оказался слишком оторванным от духовных интересов своих современников (и западников и славянофилов и всех других течений своего времени), чтобы сказать им не только «укорительное», но и «ободрительное» слово, которое дошло бы до их сознания; да и «слов», пригодных для этого в условиях развития русского литературного языка, в эпоху Гоголя таких на оказалось, - 40-е годы были началом максимального упадка традиции проповеднического и «сакрального» языка. Следующее поколение отнеслось к проповеди Гоголя иронически, как к каким-то никому ненужным «письмам к калужской губернаторше»... Гоголю не удалось «пропеть гимн красоте небесной», а сказанное им о «Верховной вечной красоте» прозвучало в духовной пустоте почти без отзвука. Но неудача Гоголя как мыслителя, притом неудача чисто внешняя - то есть факт, что его мысли не дошли до его современников и значительной части потомков, отнюдь не дает нам права забывать об этой стороне его творчества, игнорировать Гоголя, как мыслителя. В сотую годовщину со дня смерти Гоголя надо наконец попытаться видеть его творческую личность, как целое. Выше я пытался показать, что даже и художественную сторону творчества Гоголя невозможно до конца понять без внимания к его мировоззрению. Обратить внимание на неразрывное сплетение в творческой личности Гоголя художника и мыслителя и является целью настоящей статьи.
П р и м е ч а н и я
Настоящая статья представляет собою с некоторыми изменениями изложение доклада о Гоголе, прочитанного автором в Нью Иорке 6-го апреля 1952 г. Тесными рамками доклада и объясняется чрезмерная краткость изложения. - Разрядка [курсив] в цитатах из Гоголя принадлежит автору статьи. (1) О Гоголе, как о мыслителе писалось немало. Самое существенное можно найти в книге В. Гиппиуса: Гоголь. Ленинград. 1924 и в статьях В. Зеньковского [«Гоголь в его религиозных исканиях»] в журнале «Христианская мысль» Киев 1917 [фактическая неточность, правильно: 1916] и [«Gogol als Denker», «Die ästhetische Utopie Gogol's» in] «Zeitschrift für slavische Philologie», томы XI [фактическая неточность, правильно: Leipzig, 1932. Bd. IX, H. 1/2. S. 104-130] и XIII [Leipzig, 1936. Bd. XIII, H. 1/2. S. 1-34]. Автору настоящей статьи принадлежит также статья «Неизвестный Гоголь» в «Новом Журнале» Нью Иорк, номер 27, 1952 г. [С. 126-158]. Следует отметить, что первым автором, из писавших о Гоголе, отрицавшим «переломы» и кризисы в его развитии, был Н. Чернышевский. Таким образом, Гоголь, по мнению Чернышевского, всегда был человеком религиозным и «реакционером». Этого не следовало бы забывать почитателям Чернышевского! (2) Приведу несколько примеров «русского» языка Гоголя: котенки, ребенки, воробьенки, доски накладены, бричка выкачанная, загорюнился (вместо: «пригорюнился»), оклад (вместо: «уклад» или «склад»), не произвел изумления на общество, не получил успеха, песни с деревни, целуют где-где сумрачное море, был узрен шлагбаум, складенные дрова, оглохлый, стосковалый взор, невыразная тоска, спокойся, растоскует, воздымилась (вместо: «воздымалась»), розовая дальность, меня предчувствие берет, взъехал во двор, свет досягнул до забора, сад заглохлый, обсмотреть, на бюре, и даже - он меня понравил! (3) [Неточность, у Белого: «Читатель, ведь - ужас!»]. Примеры неправильностей языка Гоголя Андрей Белый дает в своей замечательной книге «Мастерство Гоголя» [Москва,] 19[34. С. 216]. Нельзя доказать, что знаменитая фраза Пушкина «говорю же я гораздо неправильнее и почти так как пишет ***» (Гоголь?) относится к Гоголю [неточность, в «Опровержении на критики» Пушкина: «Прозой пишу я гораздо неправильнее, а говорю еще хуже и почти так как пишет г.**», здесь: аллюзия на статью Б.М. Эйхенбаума «Путь Пушкина к прозе» в Пушкинском сб. памяти проф. С. А. Венгерова // Пушкинист. 4. - М.; Пг., 1923. - С. 59-74]. Эта фраза обозначала бы, что Пушкин считал язык Гоголя «образцом» неправильности. (4) О «коинциденцио оппозиторум» в истории философии см. мою книгу «Фiлософiя Г. С. Сковороди». Варшава. 1934, стр. 9-17. (5) Примеры гиперохе (нет ничего подобного «на земле» или «под небом») легко найти в Библии (например, Юдифь 11, 19; Генезис 6, 17; Иов 28, 24; Даниил 7, 27; 9, 12). (6) Интересный материал был собран П. Струве в статье «Неизъяснимый, непостижимый» (в одном из Пражских сборников). [«Неизъяснимый» и «непостижимый»: (Из этюдов о Пушкине и пушкинском словаре) // Пушкинский сборник. Русский институт в Праге. Прага, 1929. С. 259-264]. (7) Анализ «Шинели» был дан мною [«Zur Komposition von Gogol's "Mantel"»] в Zeitschrift für slavische Philologie, том 14 (1937), 1-2, стр. 63-94 и [«O " Шинели"» Гоголя] в «Современных Записках» номер 67 (1938), стр. 172-195; теперь некоторые детали этих анализов повторяются в американской научной и псевдо-научной литературе без указания источника. (8) О смысле «натурального стиля» как выражения его романтического мировоззрения см. мою статью «Неизвестный Гоголь» в «Новом Журнале» книга 27 (1951), стр. 126-159, особенно стр. 154-5. (9) О метафорах «вниз» см. только что цит. статью стр. 155. (10) На это место обратил внимание В. Гиппиус в прекрасной книге «Гоголь» Ленинград. 1924, стр. 184. Книга Гиппиуса дает ряд превосходных замечаний о этике Гоголя, но, к сожалению, «по цензурным условиям» по большей части только робкие упоминания о центральных религиозных мотивах мировоззрения Гоголя.
Комментарий публикатора
Вряд ли сегодня, после выхода в свет материалов к биографии ученика В.В. Зеньковского, Э. Гуссерля и М. Хайдеггера, русско-украинского философа и слависта Дмитрия Ивановича Чижевского (1894-1977)[1], имеет смысл представлять его российскому читателю. Переизданы и классические статьи Чижевского «О "Шинели" Гоголя»[2] и «Неизвестный Гоголь»[3]. Менее известна, однако, история его более чем сорокалетней работы над монографией о Гоголе, изложенная в моей брошюре, посвященной неопубликованным трудам ученого[4]. В ходе поисков манускрипта этой монографии мне удалось обнаружить лишь часть ее немецкой редакции. Русская редакция, над которой Д.И. Чижевский особенно интенсивно работал в начале 50-х годов, пока не найдена. Во время работы над этой редакцией Чижевский опубликовал в США две статьи: «Неизвестный Гоголь» (на русском языке)[5] и «Гоголь: художник и мыслитель» (на английском языке)[6]. Сам он придавал большее значение последней статье. Так, в письмах к своей знакомой Виктории Марковне Раевой он писал: «Посылаю Вам оттиск моей статьи о Гоголе, к сожалению, по-английски, но она - по моему мнению - лучше той, что была в Новом Журнале. Пишу книгу о Гоголе, но как отнесется к ней "халтуртрегерствующее" Чеховское издательство, неизвестно» (1.11.1952). «Посылаю Вам новую статью о Гоголе, которая, по моему мнению, лучше первой. А книги, вероятно, писать не стоит: как-то неловко печататься в Чеховском издательстве, подвиги которого становятся уже притчей во языцех» (начало ноября 1952)[7]. Во вводном примечании к этой статье сообщалось, что она «представляет собою изложение доклада о Гоголе, прочитанного автором в Нью-Йорке 6-го апреля 1952 г.». В гейдельбергском архиве Д.И. Чижевского сохранились источники, свидетельствующие о том, что этот доклад был прочитан к 100-летию со дня смерти Гоголя в Обществе друзей русской культуры, возглавлявшемся Георгием Исакиевичем Новицким (1889-1966). Вот что писал Новицкий Чижевскому об обстоятельствах, сопутствовавших его докладу, в письме от 15 апреля 1952 года: «Многоуважаемый Дмитрий Иванович! Еще раз прошу принять нашу общую и мою личную благодарность за приезд и речь на Чествовании Памяти Гоголя. По единодушным отзывам присутствовавших на Чествовании и по откликам в здешней русской печати, да и по моему собственному ощущению, оно прошло в достойных, культурных тонах. Жаль только, что могло бы быть на нем вдвое больше народу, чем было, и тогда были бы покрыты все наши затраты на него, не говоря уже о том, сколь многого лишили себя не присутствовавшие. Впрочем, многие не смогли посетить это чествование не по своей вине. Представьте, что, как я узнал позже, "все силы ада" были против нас в этот день - даже бóльшая часть собуэйных линий не работала несколько часов после полудня вследствие повреждения сигнальной системы. А для большого числа людей, в особенности, живущих вне Манхэттэна, без собуэев, что называется, - ни тпру, ни ну в нашем Вавилоне»[8]. В личном архиве Д.И. Чижевского в Гейдельберге удалось затем обнаружить и русскоязычный машинописный текст публикуемой здесь статьи-доклада[9]. Правда, без заглавия и 1-ой страницы, что и осложняло ее точную идентификацию. Сохранившаяся основная часть текста дословно совпадала с содержанием упоминаемой в письмах Чижевского английской статьи «Гоголь: художник и мыслитель». Значение русской ее редакции для любителей творчества Гоголя состоит в том, что она фактически повторяет название русской редакции книги Чижевского о Гоголе («Гоголь. Писатель-художник и мыслитель»), являясь как бы ее своеобразным авторефератом. Поскольку книга эта не была завершена, а то, что было Чижевским написано, оказалось утраченным, публикуемая статья дает нам единственную аутентичную информацию о ключевых идеях этой книги. Примечательно также, что написанная в традициях русского структурализма, эта статья рассматривает Гоголя в широком контексте святоотеческой литературы, немецкой мистики и характерной для философии ХХ века экзистенциально-онтологической проблематики. Статья публикуется с сохранением правописания автографа. К сожалению, из-за неисправности машинописи статьи, в 6-м параграфе осталось нерасшифрованным одно слово: «Так обнаруживает свое ничтожество мир, представляющийся на ...цу истинного бытия». Отсутствовавшее в машинописи заглавие добавлено публикатором, первая страница переведена с текста английской статьи (эта часть, как и все остальные исправления и вставки публикатора, выделены квадратными скобками).
Публикация и комментарий Владимира Янцена
[1] Чижевский Д.И. Избранное в 3 т. Т. 1: Материалы к биографии (1894-1977). Сост., вступ. ст. В. Янцена. М., 2007. [2] Чижевский Д.И. О «Шинели» Гоголя // Философская и социологическая мысль. Киев, 1994, № 5-6. С. 75-97. [3] Чижевский Д.И. Неизвестный Гоголь / Русские философы. Конец XIX - середина XX века. Антология. Сост. А. Филонова. М., 1996. С. 296-324. [4] Янцен В.В. Неизвестный Чижевский: Обзор неопубликованных трудов. С-Пб, 2008. [5] Чижевский Д.И. Неизвестный Гоголь // Новый журнал. Нью-Йорк, 1951. № 27. С. 126-158. [6] Čiževsky D. Gogol': Artist and Thinker // The Annals of the Ukrainian Academy of Arts and Sciences in the U. S. 1952, 4/2, P. 261-278. [7] Цитаты по копиям писем, предоставленных мне М.И. Раевым (1923-2008). [8] Tschi II, Heid. Hs. 3881. Abt. C/N. [9] Tschi II, Heid. Hs. 3881. Abt. B 287. |
| « Пред. | След. » |
|---|
