Свиток X, часть Б, рассказы 1–3

Отрывки*

Xб–3. Женщина, одержимая духом, постигла Закон Будды

В Столице одна женщина стала одержима духом. Совершили множество молений, но знамения не явилось. Над чудотворцами она презрительно смеялась, сил у них не хватало и они отступились. Известно было, что досточтимый из храма Кансёдзи, что на Восточных холмах[i], пишет надписи-обереги, и даже когда ничто другое не помогает, эти обереги заставляют духов давать знамения. Попробовали применить такую надпись, но одержимая расхохоталась и сказала:

— Этот оберег я тоже знаю. Досточтимый в совершенстве овладел «Заклятием печати драгоценного ларца»[ii] — святой досточтимый, его помыслы обращены к Пути! Положите его оберег повыше!

Применили надпись, изготовленную другим досточтимым наставником.

— Аа, смешно! — вещал дух устами одержимой. — Это я тоже знаю: дело тайное, не скажу. А чваниться нехорошо!

Увидела оберег работы ещё одного знаменитого монаха, известного чудотворца:

— Аа, гадость! — и стала топтать его ногами, плюнула на него и бросила.

Как можно так пренебрегать Законом Будды? — удивлялись люди.

Дух отозвался:

— На самом деле в Законе есть всё, что надобно, но когда его применяют всецело ради славы и выгоды, он становится грязным и скверным. Что же до самого Закона Будды, то его я не попираю.

Раз уж дух стал рассуждать о путеводных основах Закона, ему сказали:

— Ты так хорошо знаешь основы Закона Будды — и мучаешь людей? Должно быть, ты достиг озарения — однако стал вот таким духом? Непонятно!

— Правда, тут есть чему удивляться. Закон Будды таков, что если на самом деле обратить помыслы к Пути, учиться и упражняться, обрести мудрость и подвижничать, то можно отдалиться от рождений и смертей и достичь озарения. Если же только учиться и размышлять, понять путеводные основы, но не обратиться сердцем к Пути, то не избежишь демонских путей. Я жил на горе Тяньтай во времена наставников-основателей. Хоть я и без всяких сомнений принял святое учение Единого века, но по-настоящему помыслы мои к Пути не обратились, и потому я не смог выйти из круговорота перерождений. Хотя до цели моему сердцу оставалось совсем чуть-чуть, промежуток в толщину листа бумаги, но до сих пор озарения я не достиг — и стал духом. Но гнева на людей у меня нет.

<Дух продолжает смеяться над чудотворцами и не поддаётся заклинаниям.>

Однажды отправились поклониться святилищу Китано[iii]. Одержимая услышала, как монах-чтец возглашает сутры ради божества, выскочила из-за бамбукового занавеса и стукнула монаха по голове. Тот испугался, поглядел — а это обычная мирянка! Люди собрались посмотреть, что там такое, и дух вещал:

— Аа, ужас! Голос такой, что слушать невозможно! Кто ж так читает?!

— А как надо читать? — спросил чтец.

— Ну, слушай, как это читается.

И женщина легко прочла одну страницу из сутры, и сразу же истолковала значение прочитанного. В самом деле дух выказал замечательную учёность, и люди, слушая его, ощутили благодарную радость, и чтец тоже обрёл веру. Все думали: как это редко и ценно! Всё это случилось меньше десяти лет назад, мне об этом рассказал человек, сам всё слышавший. Женщина, как я помню, была родом из земли Танго. Что с ней было дальше, мой собеседник не слыхал.

То, что люди слышали в речах этого духа, соразмерно путеводным основам святого учения. В самом деле, учёность, усердное слушание наставлений — это одно, а мудрость — совсем другое. Есть семь достояний святого мудреца: это вера, соблюдение заповедей, покаяние, сокрушение, усердное слушание, мудрость и отрешённость. Усердным слушанием называют изучение и понимание внешних и внутренних книг, разбор и усвоение учений Великой и Малой колесниц. Но если при этом есть желание славы и выгоды, себялюбие и чванство, истинной мудрости нет, и если даже человек соблюдает заповеди, но имеет пристрастия, — то и при усердном слушании его нельзя назвать мудрым. Он неизбежно вступает на путь демонов. <Подтверждения этому есть во многих сутрах.>

Во времена покойного господина из храма Хоссёдзи, стойкого в созерцании[iv], некая дама из дворца стала одержима духом, говорила много разного. Позвали досточтимого Сёгацу из Мацуо[v], он с нею побеседовал, и она сказала, что все люди, известные как мудрецы и учёные начиная со времён средней древности, сошли на путь демонов. Он спросил, куда же тогда отправились Гэдацубо и Мёэбо[vi], но она отвечала: не вижу. Эти двое монахов славились как люди, чьи сердца поистине обращены к Пути, — должно быть, дело в этом. 

В великой державе Тан в храме Гоцинсы подвижник по имени Ши Дэ, ученик наставника созерцания Фэн Ганя, веселился вместе с другим его учеником, Хань Шанем[vii]. Этот Ши Дэ однажды увидел, что монахи собрались на покаяние-фусацу и сказал:

— Как таинственно! Что это вы там делаете, сдвинувшись голова к голове? — и смеялся.

Старые монахи рассердились:

— Ты, полоумный ученик! Мы толкуем заповеди, а ты нас хулишь!

Слыша такое, Ши Дэ ответил:

— Есть такая заповедь: не гневаться. Чистые сердцем — вот кто такие монахи, вышедшие из дому. А то, что у вас, — это ваша собственная природа. Всё в мире таково.

Он водил с собою быка и звал его именем старинного монаха. Бык каждый раз откликался ему рёвом.

— Это потому, что учитель не соблюдал заповеди. Лицо у него было человечье, а сердце животное. Хотя милость Будды и велика, но он ничего не может поделать с такими существами, — и горько плакал.

В каждой мысли в нашем сердце содержатся природы условного и истинного воздаяния[viii], соразмерные всем десяти мирам. Десять миров — это миры подземных темниц, голодных духов, животных, асур, людей, богов, слушателей голоса Будды, постигших причины и условия, бодхисаттв и будд. Помыслы, соразмерные этим десяти мирам, когда пребывают непроявленными, внутри сердца, называются «природой». Так внутри дерева есть природа огня: её называют и природой, и причиной. Встречаясь с внешними условиями, она проявляется, и это называют «действием». Сравним: когда в дереве есть природа огня, она заключена в дереве, и когда дерево нагревается и загорается от внешнего огня, проявляется его собственный внутренний огонь, — так же и здесь. Из-за хороших и дурных условий проявляются природы десяти миров. Кто совершает десять злодеяний на самом высоком уровне, в том проявляется узник подземных темниц, на среднем уровне — голодный дух, на низком уровне — животное. Кто на низком уровне совершает десять благих дел, в том проявляется демон-асура, на среднем — человек, на высшем — божество. Закон четырех истин выявляет слушателя голоса, созерцание двенадцати причин и условий — постигшего причины и условия, следование шести предписаниям-переправам выявляет бодхисаттву, а плоды двух поворотов выявляют обитателя мира будд. Благодаря деяниям-причинам, благодаря соблюдению пяти заповедей и совершению десяти добрых дел в прежней жизни, мы в нынешнем рождении получили плоды воздаяния в мире людей, но в помыслах нынешней жизни, окрашивая сердце благими или дурными деяниями-причинами, совершая эти деяния телом, мы уже изнутри своего сердца выявляем будущие плоды воздаяния. Тело — предмет вещественный, оно не меняется на протяжении жизни. Сердце не имеет препятствий, в нём, сменяя друг друга, возникают помыслы, соразмерные десяти мирам.

<Так, в сутрах мирянина Чунду славят как человека с сердцем будды, и одной чашкой подаяния, которое этот мирянин подносит общине, удаётся накормить огромную толпу слушателей Будды.>

В «Сутре о сетях Брахмы» говорится: «Человек без милосердных помыслов и без соблюдения заповедей — равен животному» [ix]. Без жалости в сердце ты — животное. Без соблюдения заповедей не родишься в благих мирах. Шань-дао толкует так же: «Человек, не имеющий трёх счастливых долей, — это животное, одетое в человечью шкуру»[x]. Облик — один на всю жизнь. Будущее воздаяние благом и злом пребывает в сердце. По тому, какие деяния постоянно окрашивают мысли в моём сердце, можно различить и понять, что владеет помыслами. Тот монах из храма Гоцинсы, хотя и жил в давние времена, но не соблюдал заповедей и стал быком. Что уж и говорить о последнем веке: кто из монахов не нарушал заповедей, кто не грешил, понапрасну принимая дары, подносимые с верой? Печально! Не имея заслуг от подвижничества, принимать подношения — это грех напрасного принятия даров от верующих. Это выглядит как настоящее деяние будущего узника подземных темниц. Каждый дар, принятый без соблюдения заповедей, без стойкости и мудрости, принесёт мучительные плоды в будущем. Но не только монахи, вышедшие из дому, но и миряне, кто не имеет веры, однако выказывает решимость, желает накопить заслуги и подносит дары монахам, не имея ни жалости к людям, ни благодарности господину, ни отклика-воздаяния, — такие миряне тоже в будущем обретут страдания, их непременно ждёт расплата. Это ясно из мирских книг.

Государь страны — отец и мать поднебесной, он нужен для спокойствия народа и мира в стране. А значит, государя делают государем человечность и милость. Человечность — это сочувственные, милосердные помыслы. Милость — это помыслы о том, как благодетельствовать народу и заботиться о нём. Поэтому, когда восхваляют величественную добродетель государя, говорят: «Человечность его переливается через край Урожайных островов, милость его ещё гуще, чем лесная чаща на горе Цукуба»[xi]. А если у государя нет человечности и милости, его сравнивают с большой мышью: из-за этой прожорливой мыши люди понапрасну лишаются пяти злаков[xii]. А потому говорят: «О, большая мышь, не ешь наше зерно!»[xiii]. И если служилые люди, учёные или воины, каждый на вверенной ему службе, не преданы государю по-настоящему, то о них говорят, что они понапрасну проедают людские подати. Таких чиновников сравнивают с прорвой. На дне великого моря есть бездонные прорвы. Воды всех рек и потоков стекаются в море, утекают в эти прорвы, и море не переполняется[xiv]. Народ между четырёх морей тяжким трудом выращивает урожай, преподносит чиновникам ежегодную подать, а те не понимают страданий людей, отдающих своё добро, не думают о тяготах страны. Сто чиновников, не имеющих преданности господину, бесчеловечных к народу, подобны монахам, не имеющим заслуг от подвижничества. Убытки от них могут быть велики. Государь страны, будучи Сыном Неба, представляет Небо на земле и умиротворяет страну, сто чиновников разделяют благую силу государя, они должны представлять государя на местах и заботиться о народе — пусть бы только чиновники видели тяготы страны, страдания народа! По-настоящему преданных чиновников всё меньше, люди, обладающие человечностью, встречаются всё реже — и это печально! Нужно следовать внешним и внутренним учениям, хранить человечность и справедливость и в монашестве, и в миру, преисполниться милосердия и мудрости и верить насущным горестям людей, крепко держаться за соблюдение заповедей и помнить о Пути Будды.

<Так и монахи должны помнить, что еда, которую им подносят миряне, выращена тяжким трудом волов, лошадей и людей. Задача мирян — верить в закон воздаяния и совершать благие дела, а задача монахов — соблюдать заповеди, совершенствоваться в мудрости, проповедью закона воздавать мирянам за их подношения. По словам И-цзина, «Есть восемьдесят тысяч святых учений, но главных указаний только два. Внутри — сосредоточиться на истинной сущности, отбросить как зрение, так и зримое; вовне — упорядочить мирские пути и, соблюдая запреты, избавиться от грехов»[xv]. С ним согласны и другие китайские наставники.>

Xб–2. Цели всех школ понятны сами собою

Когда покойный общинный старейшина из молельни Конгооин[xvi] состарился, он тем своим ученикам, чьи помыслы были обращены к Закону Будды, рассказал, как в молодости ходил в паломничество на гору Коя и там с ним случилось вот что.

По дороге он останавливался поклониться горным храмам земли Ямато, и вот, однажды, в окрестностях гор Кадзураки, попросился на ночлег в дом какого-то горца. Оттуда вышел старый монах, наставник Закона:

— Жилище у меня убогое, но ты заходи!

Паломник зашёл. Монах раскладывал еду из каштанов на подносе,  выстланном листьями:

— Я вижу, ты человек не простой, тебе надобна посуда.

Он приготовил дрова и прочее. Всю ночь монах с паломником провели за разговором. Паломник сказал:

— Боюсь быть неучтивым, но прошу: расскажи о себе!

Монах начал:

— Я сын здешнего горца. Ещё мальчишкой я поступил в ученики к одному монаху из храма Кофукудзи и был не худшим сосудом для ученья. Старался, подражая древним, и когда принял монашество, вошёл в ряды учёных, выступал на государственных чтениях[xvii]. Я считал, что главная цель Закона Будды — остановить круговорот рождений и смертей, снискать чудесный плод просветления. Я был настроен на собственную пользу, важным считал продвижение по чинам, процветание в нынешней жизни. Думал только о том, как преуспеть на службе, сердцем был привержен лишь к одному: быть служителем своего храма и молельни и так прожить жизнь. Обрядам ради устранения грехов и обретения блага я тоже уделял время, но не помышлял о том, чтобы созерцать одно лишь сознание, одно лишь сердце, и памятовать о нём. Таков я был. Вообще-то я понимал, что отвернулся от учения, хотя и входил во врата учёности, добивался, чтобы меня приглашали на государственные чтения, отзывался презрительно, как о ничтожествах, о тех монахах-учителях, кто не преуспел в жизни и не помышлял о чинах. Потом отец мой занедужил, я вернулся домой ухаживать за ним и провёл тут много времени. Сошёлся с соседкой, простолюдинкой. Когда отец скончался, этот дом перешёл ко мне. По обычаю нашей горной деревни я стряпаю для паломников разные кушанья из каштанов и тому подобного — и тем живу. Я стал настоящим деревенщиной-горцем, стыжусь этого и стараюсь не  показываться на глаза монахам своего прежнего храма. Прошло уже много лет, я состарился, краски поблёкли, и теперь тяга моя к здешнему миру совсем исчезла. А что до Закона Будды, который я когда-то изучал, то его мне трудно забыть, и я прошу присылать мне из храма выписки из книг святого учения[xviii]. Вот они, взгляни!

У него было пять или шесть кожаных коробов с книгами. Паломник отказался было смотреть, но монах сам снова и снова просматривал книги и говорил:

— Недавно я понял главный смысл Закона Будды. Если сказать, в чём он, этот главный смысл, то он существовал, пока не пришло время широкого распространения учений всех школ. А с тех пор как наставники-основатели распространили эти учения, он исчез. В школе Хоссо он утрачен со времён Дхармапалы, в школе Санрон — со времён Бхававивеки[xix], в школе Кэгон — со времён Ду-шуня[xx], в школе Тэндай — со времён Великого учителя Чжи-и, в школе Сингон — со времён бодхисаттвы Нагарджуны. С тех пор как все они распространили свои учения, истинные цели их школ забыты. Когда они установили правила, выразив словами такие вещи, как «есть будда или нет будды», «постоянны ли природа и облик» и прочие, они отдалились от истинных целей, отвернулись от главного смысла. Когда учреждались школы, каждая из них установила свои врата, стала определять и различать, что есть, а чего нет. Где не было сторон, они нашли стороны, где не было слов, выговорили слова. Из слов рождаются помыслы, из помыслов возникают предметы. Когда говоришь, вводишь правила, когда думаешь, выявляешь границы. Устанавливаются определённые свойства, появляются врата значений. Не таков Закон успокоения-исчезновения: они отвернулись от его основы, не имеющей свойств. Таковы уловки пустого помрачения. Можно ли что-то сказать о едином сердце? Или об истинном свойстве? Итак, соразмерно разнообразным человеческим способностям разделились школы, установились учения. Всё это были уловки, что «тянут нас крюком желаний»[xxi]. Но на самом деле цели учений состоят на в этом. «Когда безумный побежит, побегут и те, кто не безумен», — так наставники-основатели и бегали, хотя и не были безумны. Если что-то считать истиной, это затемняет любое учение. Вот что я понял.

Так монах обстоятельно рассуждал о главной нити Закона Будды. Чувствуя такое благоговение, будто встретился с самим Великим святым, явившимся в мир, паломник вымолвил:

— Хотелось бы ещё немного послушать о школе Хоссо!

— Ты обладаешь свойством мудрости. Раз уж мне довелось встретиться с человеком, основательным в делах Закона Будды, то о ней я тебе тоже расскажу. Это дело лёгкое.

Месяц или два монах обсуждал с гостем главные положения школы Хоссо. Это не было похоже на обычные наставления учёного, и поистине, значения и основы были глубоки, овладеть мудростью было трудно. Паломник чувствовал себя так, будто встретился с буддой в условном обличии — такова была мудрость всей жизни этого горца, такова была его сила. <Встречу с таким учителем паломник запомнил на всю жизнь.>

Так мне рассказывал один монах, ученик его ученика. И говорил, что дело это весьма тайное. Сам я тоже считаю его редкостным и ценным, и пожалуй, лучше было бы мне оставить эти слова на дне моего сердца, раз уж я сознаю, что они — из тайного хранилища. Но даже если это большой грех, я всё же записываю этот рассказ. Ведь беседы того старого монаха, должно быть, соразмерны истинным целям всех школ!

Наставник созерцания И Син в толковании к «Сутре о Великом Солнечном будде» говорит: «Просветление — это то, чего достигает сам человек, оно не похоже на то, как если бы кто-то тебе отсыпал горсть каштанов. Его можно и нужно обрести посредством мудрости собственного озарения, без наставника. Чудо понимания невозможно получить от другого человека»[xxii].

А мудрец Лао-цзы в «Книге о Пути» говорит: «Когда Великий Путь отброшен, появляются человечность и справедливость, возникают мудрость, милость, и появляется великий обман»[xxiii]. В век Великого Пути в каждой семье есть почтительные сыновья, Великий Путь — это и есть они сами. За каждой дверью есть преданные слуги, и человечность, и справедливость не выражаются словами. Когда Великий Путь утрачен, не действует, во времена непочтительных детей и лживых слуг появляется учение о человечности и справедливости. «Возникают мудрость, милость, и появляется великий обман»: есть государь, любящий мудрость и милость, к его благой силе люди относятся легко, а к словам — серьёзно, простота считается неприличной, письмена высоко ценятся, и потому люди обучаются письму и обманы множатся. Так пять древних государей[xxiv] создали образы, Цань Цзе[xxv] изобрёл письмо. Не таковы были трое царственных мудрецов[xxvi]: они вязали узлы на верёвках, делали зарубки на дереве, — так говорят. Во времена, когда человеческие сердца были просты, люди пользовались зарубками на дереве, узлами на верёвках, и обмана не было. В век, когда освоили письменные знаки, лжи стало много.

Так же и во вратах учения Будды: возникли всевозможные мнения заблуждающейся толпы, уловки, привлекающие пристрастия к вещам. Поэтому в «Сутре о Цветке Закона» сказано: «Будды ведут за собой живые существа с помощью временных имён»[xxvii]. Говорится, что имена и знаки — это лишь уловки. В «Сутре о Ланке» Будда говорит: «С той ночи, когда я обрёл Путь, и до той ночи, когда я ушёл в нирвану, я не проповедал ни одного знака»[xxviii]. Со времени собственного свидетельства и до последнего своего дня Будда проповедовал, однако не проповедовал; всё то время, когда он приносил пользу другим, он до последнего дня проповедовал, не проповедуя.

<Многие буддийские мыслители соглашались с тем, что все явления в непостоянном мире без слов подтверждают истинность Закона Будды. Что же до человеческих речей, рассуждений — то они неизбежно вводят ложные различения и затемняют сущность.>

Неверно, что у будд и наставников-основателей нет никаких помыслов в сердце, а верно лишь то, что их помыслы не задерживаются на различениях, то есть у них есть помыслы без помыслов. Неверно, что у них нет слов и проповедей, а верно лишь, что эти слова и проповеди не останавливаются на словах и проповедях, то есть это слова без слов. А значит, кто утверждает, что слова есть, и кто утверждает, что слов нет, оба отворачиваются от замысла будд и наставников-основателей. Поэтому сердце освещают, опустошая сердце, слова используют, упраздняя слова. И тогда какие тут могут быть помехи? Уловки будд и наставников-основателей нарочно подобраны для обучения неразумных людей.

В «Победоносной сутре»[xxix] есть такое сравнение. Женщина по имени Яджнадатта просыпается утром и смотрится в зеркало, но не видит своего лица из-за того, что держит зеркало неправильно. Она не понимает, что просто не видит своей головы, и думает, что ее голову утащили демоны. В ужасе она бегает, как безумная, и не слушает ничьих увещеваний. Наконец, после того как люди ей несколько раз объясняют, как надо смотреть в зеркало, она смотрит — и решает, что получила свою голову обратно. Эта женщина горюет там, где не о чем горевать, и радуется, где нечему радоваться. Согласно этому сравнению, считать сердце непросветлённым значит словно бы понапрасну искать потерянную голову. Исконно-просветлённое ясное сердце никуда не девается. Женщина думала, что у неё пропала голова, и из-за этого голова словно бы пропала. Когда ей начинает казаться, что голова снова нашлась, это подобно тому, как начинается движение к просветлению. Но разве она что-то впервые обрела? Стало быть, и то ей казалось, и это кажется.

<О том же другими словами говорят и Будда в других сутрах, и китайские наставники в своих трактатах. Учение Будды по сути дела не содержит никаких общеобязательных правил, ко всем его предписаниям следует относиться как к условным, подходящим для определённого случая. И в обыденной жизни есть немало примеров того, как люди попадают впросак, если строго следуют правилам. И наоборот, те, кто нарушает правила, достигают цели.>

Xб–3. Люди, чей смертный час был отмечен чудесами

<Монах Гёсэмбо в земле Кодзукэ был наставником «тайного учения», а затем обратился к почитанию будды Амиды. Он ровно за год точно предсказал срок своей смерти, а в смертный его час келья и все окрестности окутались багряными облаками. Гёсэмбо учил, что «таинства» и «памятование о будде» не нужно противопоставлять, ведь вселенский будда Дайнити и будда Амида — один и тот же будда.>

Предания о делах прежних наставников всех школ дошли до нас из средней древности. Говорится, что у каждого из них решимость была глубока, что заслуги понимания и подвижничества у них были велики и что в смертный час все они вошли в стойкое созерцание. Говорится, что у них не было каких-то особенных чудесных сил, но они умирали спокойно. Вообще, кто телом вступил на Путь Будды, сердцем обратился к освобождению, — все они, в какой бы школе ни учились и какому бы подвижничеству ни следовали, в смертный час могут вести себя одинаково правильно. А кто отбросил подвижничество и изучение Закона Будды, понапрасну осваивал учение, у тех стремление к просветлению слабо, а желание жить в здешнем мире глубоко. Так люди, освоив явное и тайное учения, делают себе из Закона Будды мост для переправы через здешний мир, святым учением пользуются как средством для прокормления тела. Поэтому они всю жизнь усердствуют, подражая древним, но только ради славы и корысти.

После того как у общинного главы Эсина[xxx] сердце пробудилось, он чтил два знака: «слава» и «корысть». Ибо учился он с помыслами о славе и корысти — и так у него прояснился взгляд на учение, пробудились помыслы о Пути. Поистине, «притянутый крюком желания восходит на Путь Будды». Слава же и корысть, вовсе никак не связанные с Законом Будды, должны приносить страдания. Причины и условия для освоения святого учения таковы, что и мудрость, и помыслы о Пути сами собою могут пробудиться от частого слушания наставлений. Издревле учёные собрания, учреждённые государями, наверняка имели глубокий смысл! Однако главная цель учения по сути своей — это только просветлённое сердце. Правила тройного таинства могут и должны прояснять собственное наше свидетельство, позволять нам действовать на пользу другим. Их суть — в пользе и выгоде от подвижнических обетов бодхисаттвы.

Молиться о стране, умиротворять народ, устранять бедствия, привлекать счастье — во всём этом тайная школа издревле превосходит все прочие. Устное предание прежних добродетельных людей гласит: «Где есть учение Истинных слов, там также есть и остальной Закон Будды». Наша страна имеет связь с Алмазной Единой колесницей[xxxi]. Земля наша и сила этого учения таковы, что соответствуют друг другу, и страна может и должна быть для него соразмерной землёй. Япония имеет образ жезла с одним лепестком-острием, и этим она подражает Единой Колеснице[xxxii]. Когда расставляют колокольчики по пяти сторонам, тот, который с одним лепестком, ставят с запада. Им ведают Единая колесница, Амида и Каннон, Внимающий Звукам. Царевич Сётоку был превращённым телом Внимающего Звукам и впервые распространил у нас Закон Будды — должно быть, по этой причине.

Государь страны Магадха в Индии вышел из дому и стал монахом. Его прозвали переводчиком Шань У-вэем[xxxiii], он доставил тайное учение в земли Китая. Но там таинства процветали недолго — три столетия во времена династии Тан, и когда дурной государь разрушил Закон Будды[xxxiv], они полностью исчезли. Тайный свод книг тщательно берегли во дворце, и широкого хождения их учение не имело, а потому его писания были уничтожены полностью. А другие книги святого учения широко распространялись по всей стране и потому не исчезли. Что же до учения Истинных слов, Сингон, то великие наставники — Дэнгё, Кобо, Дзикаку, Тисё и другие[xxxv] — переправили его в нашу страну. Должно быть, потому, что она с ним имеет связь.

Итак, наша страна связана со школами Сингон, Тэндай и с памятованием о будде — Нэмбуцу. Учения Хоссо, Санрон и Кэгон изучаются в Южной столице, но они не распространились по всей нашей стране. Правила Устава, Рицу, и школа Созерцания, Дзэн, также не глупы, но лишь немногие люди до сих пор были связаны с ними и имели к ним способности. Однако таковы уловки Великого Святого: и правила Рицу, и созерцание Дзэн в наши дни распространяются широко. Теперь с ними можно и нужно завязать связь, освоить их подвижничество. Ибо пришла пора их распространения!

Хотя в школах Хоссо и Тэндай много учёных монахов, но в последнем веке редки люди, кто занимается сидячим созерцанием, сосредоточенно памятует об одном лишь сознании и подвижничает сообразно совершенному и единовременному учению. Люди заняты лишь спорами и тяжбами о наследии[xxxvi], ссорятся из-за того, что в их школах условно, а что истинно, разбирают, что в учениях мелко, а что глубоко. Учатся всю жизнь ради нынешней жизни, и потому в смертный час теряются — что же делать? — и пытаются хотя бы теперь мыслями устремиться к памятованию о будде или к Истинным словам. Будто бы захотели пить — и пошли копать колодец. Хотя и памятование о будде, и Истинные слова не глупы, но когда человек вот так мыслит свою нынешнюю жизнь, от них мало толку, ибо истинной решимости у него нет. Лишь под конец человек спохватился — и впервые взялся за них? Но раз навыка не было издавна, трудно создать его, когда он потребовался.

Среди учёных школы Рицу некоторые сердцем привержены к памятованию о будде, другие к Истинным словам, или же к основам и к созерцанию школы Дзэн. В школе Сингон сначала пробуждают целостное мудрое понимание, благодаря ему постигают, что собственное наше сердце изначально не рождено, при условии принятия алмазного дара тройного таинства[xxxvii] выявляют десятки тысяч собственных достоинств — надо думать, это и вправду замечательная школа! Благодаря трём силам будды[xxxviii] легко достичь совершенства, сиддхи. Главным эта школа считает подвижничество — на ходу, сидя, стоя и лёжа — это самое глубокое обучение! Но и она в последнем веке на первое место ставит славу и выгоду, и как слышно, в ней немного людей, достигших совершенства в созерцательном памятовании. А раз так, то и среди учителей Сингон есть такие, кто в смертный час памятует о будде Амиде. Это не глупо, но такой обычай, когда дела всей жизни одни, а дела предсмертные — другие, совсем не понятен. В школе Дзэн то, что называют «созерцанием в зале ухода в нирвану», устраивают так, чтобы умирающий, сосредоточившись мыслями на самом последнем, мог сидеть в созерцании. Так нужно вести себя тем, чьи помыслы обращены к Пути. А в школе памятования о будде это самое последнее привычно, и даже знаменитые монахи его не принимают всерьёз. Подвижничество памятования о будде у тех, чьи помыслы обращены к пути Истинных слов, как и подвижничество Дзэн, поистине подходят для предсмертного часа, <и тому есть примеры>.

Во всём, что относится к истинному взаимному отклику человека и будды при правильном созерцании в сосредоточении сидя, школы Сингон и Дзэн не расходятся между собой. Вся разница в том, что одна школа опирается на письменные знаки, а другая не опирается. Дзэн указывает прямой путь тем, чьи коренные способности наивысшие, а Сингон устанавливает письменные знаки и ведёт за собой тех, чьи способности средние и низкие. Но истинные их свидетельства не могут и не должны различаться. Наставники-основатели часто указывали на это.

Покойный общинный старейшина Эйсай[xxxix], основатель храма Кэнниндзи, не занимал никакую из сторон в спорах между разными учениями, изучал уставы и заповеди, соблюдал обрядовые правила, свободно разбирался в учениях Тэндай, Сингон и Дзэн. И в памятовании о будде Амиде он тоже был усерден. Будучи сам отшельником, он стал общинным старейшиной, но не кичился тем, что отшельник — не чета обычным людям. Его считали именитым монахом, а он радел о Законе Будды, а не о пользе-выгоде, славы не искал, не давал погаснуть свету во вратах отшельничества. Он довольствовался тремя одеяниями и одной чашей, просил милостыню, исполнял строгий устав — как исконные ученики Будды.

<Эйсай основывал храмы, вёл своих учеников по пути Будды Шакьямуни.> Но он не отворачивался от обычаев нашей страны, совмещал созерцание с учениями Рицу, Тэндай и Сингон, а не предавался исключительному подвижничеству на китайский лад. Ибо наставник сообразовывался со временем. Должно быть, замысел его был глубок, а именно: на поверхности — Истинные слова, а во внутреннем подвижничестве — созерцание, дзэн. <…>

Он писал: «Через пятьдесят лет после моего ухода школа Дзэн будет процветать». Он составил книгу под заглавием: «Трактат о распространении созерцания для защиты страны»[xl], и там есть это предсказание. А затем к нам явился старец Рю[xli], основал храм Кэнтёдзи как общину созерцателей и задал правила для лесного братства, положил начало подвижничеству по образцам китайской державы Сун. Прошло как раз пятьдесят лет после смерти Эйсая.

<Распространять Закон Будды трудно, но Эйсай старался делать это всю жизнь.>

Итак, общинный старейшина Эйсай пришёл проститься к Камакурскому господину Великому сановнику[xlii]:

— Хочу отправиться в Столицу, приготовиться к смертному часу.

— В твои преклонные года поездка в Столицу будет тяжела для тебя, — отвечал господин. — И разве смертный час нельзя встретить где угодно?

Но общинный старейшина сказал:

— Я хочу показать столичной братии, что значит быть отшельником, отринуть здешний мир, чтобы возродиться в Чистой земле.

И приехал в Столицу, и его проповедь в последний день шестого месяца была его последней проповедью об уставе. А в четвёртый день седьмого месяца он объявил, что завтра придёт час его кончины, и снова произнёс удивительную проповедь о заповедях. Люди поняли: это его последний наказ. Прибыли посланцы от знатных чиновных домов, в зале для гостей общинный старейшина дал им ответ — и вскоре скончался, сидя прямо. Монахи из его общины думали: нехорошо так объявлять заранее! — но он спокойно скончался в том же месяце в пятый день. Всё это чудесно!

<Так же спокойно, сидя прямо, встречали смерть и другие наставники Дзэн — Сякуэм