В статье рассматриваются культурно-исторические основания фундаментальных и прикладных исследований в контексте проблемы «измерения» научной деятельности.

The article examines the cultural and historical bases of basic and applied research in the context of problem of measuring of scientific activity.

КЛЮЧЕВЫЕ СЛОВА: наука, измерение, управление, фундаментальное исследование, прикладное исследование, культурно-историческая эпистемология.

KEY WORDS: science, measurement, management, basic research, applied research, cultural-historical epistemology.

Книгопродавец:

Внемлите истине полезной:

Наш век – торгаш; в сей век железный

Без денег и свободы нет.

Не продается вдохновенье,

Но можно рукопись продать.

Поэт:

Вы совершенно правы. Вот вам моя рукопись. Условимся.

А.С. Пушкин

Естественное желание контролировать все, с чем соприкасается человек, ныне обратилось на науку, на ту сферу деятельности, которая, между прочим, придала этому желанию его современную форму – «измерить», «рассчитать» и, по возможности, «управлять».

Замечу, такое обращение науки на самое себя – явление относительно недавнее. На роль универсальной формы рационального контроля над всей сферой человеческого бытия наука начала претендовать примерно с XVII в. Ко второй половине ХХ в. стремление к такому контролю достигло апогея, а затем убеждение в том, что наука способна обеспечивать хотя бы удовлетворительный контроль над сферой человеческой деятельностью, начало постепенно терять позиции. Причем критически оценивать это стремление стали не столько потому, что попытки контроля и управления на базе науки сталкивались с техническими трудностями, сколько потому, что как раз успешные решения в конкретных областях порождали новые, куда более радикальные проблемы, требующие бесконечного расширения сферы контроля и управления. Успехи рационализации сферы человеческого бытия не уменьшали риски, порождаемые человеческой деятельностью. Даже напротив, увеличивали их масштабы. И в этом общем культурно-историческом контексте стремление все просчитать и проконтролировать естественным образом обратилось на саму науку.

Очевидно, однако, что, рассматривая причины сегодняшнего приступа «просчитывания» науки, мы не можем ограничиваться ссылками на некий универсальный  исторический цикл, характерный, кстати, для любого фундаментального человеческого начинания. За тот период, о котором идет речь (XVII–XXI вв.) изменилась и сама наука. Научная деятельность в XIX столетии стала профессией, тогда же сложилась ее дисциплинарная структура, и из приватного дела увлеченных индивидов наука стала превращаться в мощную социальную (социально-экономическую!) подсистему общества. В ХХ в. общество приняло ее как социальную подсистему со всеми ее потенциями и проблемами. И при этом, естественно, возникла потребность, а скорее даже острая необходимость, оценивать ее параметры и перспективы, и, по возможности, направлять ее усилия под запросы общества. Ибо, с одной стороны, наука, по крайней мере в лице ее наиболее «естественных» дисциплин, достигла той степени развития, когда лишь промышленность со всем своим потенциалом оказалась способной обеспечивать экспериментальную базу, а с другой – сама промышленность к тому времени могла успешно развиваться лишь на базе специальных научных разработок. В этом соотношении экономический и социальный приоритет принадлежит, безусловно, промышленному производству, а последнее по понятным причинам стимулирует (всеми доступными ему средствами) прежде всего рост исследований, прямо ориентированных на практический результат. Что, очевидно, предполагает более или менее ясное представление о структурных параметрах стимулируемой системы и возможность её контроля. Все эти процессы явно проявились в ХХ в. в проблемах, возникавших во взаимоотношениях  Науки и Власти. И дело здесь отнюдь не исчерпывается простым желанием Власти «подмять под себя» науку. Социум просто не может содержать дорогостоящую подсистему, которая ведет себя непредсказуемым образом. Результатом этих процессов стала организационная перестройка научно-познавательной деятельности. В науке в качестве особого самостоятельного типа научно-исследовательской работы организационно конституировалось прикладное исследование со своими специфическими, в значительной мере поддающимся контролю, параметрами и ценностными установки. Сегодня такую, уже изменившуюся науку «осваивает» европейская культура – культура, динамичная по своей сути, исторически изменчивая, в которой наука изначально была одним из основных движущих факторов.

Вопрос: «Можно ли измерить научное творчество?» затрагивает один из наиболее острых аспектов процесса взаимного «притирания» современной науки и культуры. Очевидно, то, что в научно-познавательной деятельности можно измерить, рассчитать, запланировать и проконтролировать (от финансовых затрат до кадровых решений и плановых результатов), связано с функционированием науки как стабильной социально-экономической подсистемы общества, ориентированной на производство продукта с заданными социумом параметрами. Однако эффективно удовлетворять этот социально-экономический запрос наука способна лишь при наличии творческой, т.е. по самой своей сути «внеплановой» составляющей. В частности, как быть с научным открытием (концептуальным или даже опытным), ориентация на которое носит культурный характер и в свою очередь является важнейшей движущей силой европейской культуры? Причем вопрос этот (затрагивающий, кстати, всю систему образования) стоит весьма остро – речь идет о том, что в научно-познавательной деятельности мерить и планировать можно и даже нужно, а что измерить невозможно, более того, мерить нельзя, ибо процедура такого рода измерения просто убивает творчество в науке.

Уточню. Есть глубокое различие между научным предсказанием того или иного феномена с заданными параметрами и плановым заданием на разработку и получение определенного продукта научного исследования. В первом случае предсказание определяется содержанием и возможностями наличного знания, во втором – потребностью заказчика в продукте с определенными параметрами, потребностью внешней знанию. Иными словами, мы имеем здесь дело с необходимостью соотнести два глубоко различных контекста научно-познавательной деятельности. И это различие ни в коем случае нельзя упускать из виду, если мы вообще хотим сохранить науку – в России ли, или даже в мире, поскольку речь идет об основополагающем параметре европейской культуры.

Надо сказать, что в науке момент, заданный, так сказать, внешним, социокультурным запросом в той или иной мере присутствовал всегда – наука никогда не была знанием, развивающимся исключительно из самого себя (не говоря уж о технологической стороне научного познания). Поэтому проблемой, которую сегодня следует обсуждать, является именно изменение соотношения внешних и внутренних факторов в динамике науки, изменение, которое позволит ей сохранить себя как творческую деятельность в рамках усиливающейся «товаризации» социально-экономической системы. Иными словами, речь в данном случае должна идти о новом культурном статусе научно-познавательной деятельности, о новых ценностных ориентациях ученых, о новом культурном смысле личного участия в познании, об осмысливаемости ее результатов в терминах их культурной значимости и пр. Проблема в том, чтό образует эту новую пропорцию в соотношении культурно-исторических и социально-экономических моментов научно-познавательной деятельности. И здесь, отвечая на этот вопрос, мне представляется, важным учесть организационно-институциональные особенности современной науки, определяющие ценностно-мотивационные ориентиры научно-познавательной деятельности.

Сам я на эти «особенности» «натолкнулся» почти сорок лет назад. Мне попалась на глаза групповая фотография весьма значительного числа «естественников» – действительных членов АН СССР. Не могу вспомнить, при каких обстоятельствах и как ко мне попала эта фотография, но впечатление помню до сих пор – почти все академики были при погонах. Было понятно, за какие заслуги они получали генеральские звания – оборона, космос… Вопрос был в другом – кто и как оценивал их академические и генеральские достижения? Кто и как их соизмерял?

Незадолго до этого я прочитал рассуждение П.Л. Капицы на этот счет. В 1934 г., в одном из писем он констатировал: «У нас вечно путают чистую науку с прикладной. Это естественно, конечно, и понятно, но в то же время [в этом] несомненный источник многих ошибок. Разница [между] прикладной научной работой и чисто научной [в] методах оценки. В то время, как всякую прикладную работу можно непосредственно оценить по тем конкретным результатам, которые понятны даже неэксперту, чисто научная деятельность оценивается куда труднее и [эта оценка] доступна более узкому кругу людей, специально интересующихся этими вопросами. Эта оценка может производиться правильно только при широком контакте с мировой наукой» [Капица 1989, 34–35]. Тогда мне показалось, что между этими двумя типами оценок нет, по крайней мере, несовместности. Научное познание идет своим чередом, и неважно, в контексте каких практических задач оно развертывается, а полученный познавательный результат может иметь прикладное значение и, соответственно, рассматриваться как государственный секрет или как товар. Все зависит от контекста и соответствующих оценок: с одной стороны – истина как ценность культуры, с другой – прагматическая эффективность.

Само по себе знание остается культурной ценностью, но есть контекст, в котором оно приобретает еще и цену. Теряет ли оно при этом статус культурной ценности?

Отнюдь не обязательно. Вот ведь произведения искусства продаются, но при этом не перестают быть культурными ценностями, что можно сказать лишь в том случае, если они не выпадают из культурной среды с ее эстетическими ценностями и переходят в среду иную, где их практическая роль отодвигает их эстетические параметры далеко на задний план. Тем более, если они изначально создаются именно для практических нужд. Цена подставки для чайника с изображением картины Ван Гога определяется отнюдь не эстетической ценностью картины. Хотя, конечно же, определяется и не без социокультурной значимости изображенного.

Также и знание. Втягиваясь в экономику, знание меняет свою форму, становится иным. Приобретает иные очертания. Иногда вообще перестает быть знанием. Меняются его эпистемологические параметры. Оно превращается в сведения, которыми обладают не ученые, а сведущие и умелые люди, умеющие приложить эти сведения (вне зависимости от того, истинные они или нет) к решению практической задачи. Собственно, на рынке функционирует не знание, функционирует информация, где в социально-экономической среде определяется ее цена. И здесь вместо узкого круга людей, оценивающих результат познания «при широком контакте с мировой наукой», функционирует товарная биржа с системой ставок и соответствующим экспертным сообществом. Вот это сообщество экспертов легко формализуется. Именно здесь и работают в полной мере все эти РИНЦы, индексы Хирша и пр. Они относятся к той составляющей знания, которая может быть оценена в денежном эквиваленте. Значимость знания в историческом и культурном контексте «мировой науки» имеет ко всем этим формальным параметрам знания лишь косвенное отношение. Хотя, конечно же, имеет. Пока речь идет о разных составляющих все еще одного и того же культурно-исторического феномена – о знании.

Мне представляется, что проблема здесь в том, чтобы соотнести позиции двух разных по своим установкам экспертных сообществ. Хотя эти установки могут сочетаться в одном ученом, но выступают они, как правило, раздельно, в разных экспертизах. Ибо они достаточно четко сегодня закреплены в двух разных типах научных сообществ. И с точки зрения культурно-исторической эпистемологии, учитывающей мотивацию научно-познавательной деятельности, можно зафиксировать специфику соответствующих целевых установок.

Общая цель фундаментальной науки – знание о мире как он есть сам по себе, объективная картина мира. Конечная цель прикладной науки – предписание для производства, т.е. в идеале точный и технологически эффективный рецепт. Поиски истинного знания являются для фундаментального исследования целью самодовлеющей; для прикладного исследования истина является ценностью инструментальной, а самодовлеющей ценностью является технологическая эффективность знания. В фундаментальной науке перспективы исследований определяются главным образом задачей выявить и постигнуть еще не познанные характеристики мира, и лишь внутри этой задачи она может концентрироваться на совершенствовании технических средств и технологических возможностей общества. Прикладная наука озабочена расширением технологических возможностей общества и, лишь решая вполне определенные практические задачи, как правило, навязанные ей обществом, она может породить и новое знание о мире. При этом спорадически получаемое в рамках прикладных исследований новое знание отнюдь не рассматривается здесь как плацдарм для проникновения в новые, еще не познанные области мира, но выступает лишь как средство решения вполне конкретной практической задачи и потому зачастую может выступать в формах, неприемлемых для поиска нового знания. Кроме того, в планировании и экспертной оценке полученных в прикладной науке результатов резко возрастает роль финансирующих организаций (явного или неявного заказчика), а полученное знание чаще всего оказывается собственностью соответствующих институтов. Впрочем, и субъектом познания здесь зачастую оказывается именно организация, институт [Пружинин 1986, 108–109].

Как сочетать прикладные и фундаментальные установки в реальной науке? У меня нет четкого ответа на этот вопрос, хотя некоторые продуктивные возможности развития современной науки намечаются в деятельности экспертных сообществ, которые оценивают технологические риски [Бехман, Горохов 2012]. В любом случае, вопрос о соотношении этих установок остается в центре современной философии науки, поскольку европейская культура, накрепко связанная с наукой, разрушая науку, разрушает сама себя.

ЛИТЕРАТУРА

Бехман, Горохов 2012 – См.: Бехман Г., Горохов В.Г. Социально-философские и методологические проблемы обращения с технологическими рисками в современном обществе // Вопросы философии. 2012. №7.

Капица 1989 – Капица П.Л. Письма о науке. 1930–1980. М., 1989. 

Пружинин 1986 – См.: Пружинин Б.И. Рациональность и историческое единство научного знания. М., 1986.