Ранний этап развития концепции общества знания

Хотя начало дискуссий об информационном обществе и обществе знания относится к 1960-м годам, сам феномен усиливающейся взаимозависимости процессов модернизации и развития информационно-коммуникационных технологий (ИКТ), разумеется, не ограничивается этим временным горизонтом. Не будет лишним напомнить, что исследование Ф. Махлупа[2], выводы которого послужили базой для концептуализации информационного общества, начались еще в 1930-х годах. Но в 1960-е годы синергия научно-технического прогресса и социальных изменений породила новые, чрезвычайно значимые эффекты.

К началу 1960-х годов в индустриально развитых странах произошел важнейший социальный сдвиг: количество квалифицированных специалистов и менеджеров ("белых воротничков") начало превышать количество индустриальных рабочих[3]. П. Дракер еще в 1959 г. предвидел дальнейшее углубление этой тенденции, введя термин knowledge worker - специалист по работе со знанием, или когнитивный работник[4]. На протяжении 1960-х годов прогресс компьютерной техники и совершенствование средств передачи информации привели к их конвергенции в информационно-коммуникационную технологию, а в 1969 г. были сделаны первые шаги в развитии сетей компьютерной коммуникации, результатом которых впоследствии стало появление Интернета. На широком использовании информационных технологий базировалось и развитие новых гибких систем производства - так называемый "пост-фордизм".  

1960-е годы были ознаменованы подъемом новых социальных движений и протестных выступлений, который повлек за собой серьезные изменения в политике и общественном сознании. Появление новых социальных движений было лишь в ограниченной степени связано с традиционными классовыми антагонизмами индустриальной эпохи. Как писал А. Турен, «по мере того, как мы входим в постиндустриальное общество, общественные движения могут развиваться независимо от политических действий, имеющих в виду прямой захват государственной власти... Новые общественные движения формируются ... не посредством политического действия и столкновения, а скорее влияя на общественное мнение»[5]. Выход этих движений на арену общественной жизни явился свидетельством растущей неудовлетворенности традиционными политическими институтами и субъектами, а также расширения круга проблем, которые прежде оставались вне поля зрения институциональной политики. Благодаря возможностям СМИ в странах Запада значительно возросло политическое воздействие публичных дискуссий, развертывание которых было непременным спутником движений 1960-х годов.

Знание, как фактор экономического развития и управления общественными процессами, также оказалось в фокусе этих дебатов. Сейчас, правда, не очень часто вспоминают, что сам термин «общество знания», введенный в оборот американским политологом Р. Лэйном для характеристики влияния научного знания на сферу публичной политики и управления[6], оказался побочным продуктом более давних дискуссий о технократии и экспертократии. По сути дела, речь шла о том, как будут организованы политическая власть и управление в условиях возрастания социальной роли научного знания. Родоначальником обсуждения этой проблемы был А. Сен-Симон, а предметная дискуссия развернулась в период между двумя мировыми войнами благодаря усилиям идеологов первой технократической волны. После Второй мировой войны обсуждение этих проблем возобновилось на новой основе. Более не ставился вопрос о радикальном социальном преобразовании и непосредственной передаче власти ученым, инженерам или менеджерам. Вместо этого внимание было сфокусировано на новых возможностях усовершенствования капитализма на основе технического прогресса. Так, Х. Барнс и Ж. Гурвич обосновывали возрастание роли экспертов и технических специалистов нарастающим несоответствием между ускорением прогресса технологий и низкими темпами модернизации социальных, юридических и политических институтов[7]. В сущности, их линия аргументации сводилась к тому, что политическое управление комплексными социальными системами даже в наиболее развитых странах близко к пределу своей эффективности, а политики и администраторы психологически не готовы иметь дело с теми взаимосвязями и кумулятивными эффектами, которые в таких системах начинают играть все большую роль.

Рассуждая в русле этой логики, Дж. К. Гэлбрейт ввел понятие «техноструктура» для описания качественно новой роли иерархии технических специалистов и экспертов в организации управления обществом. По мнению Гэлбрэйта, именно технический прогресс и обеспечивающие его инвестиции в образование и науку являются важнейшими предпосылками превращения капитализма в общество изобилия[8]. В этих условиях будут изменяться отношения власти, прежде всего в производственной сфере, где ведущая роль перейдет от капитала к организованным знаниям, вслед за чем будет происходить и перераспределение власти в обществе, поскольку граница между индустриальной системой и государством становится все более условной[9]. Взаимодействие квалифицированных специалистов в рамках техноструктуры становится решающим условием планирования и принятия решений, обеспечивающих функционирование и производства, и социума.

Техноструктура по степени своего влияния на процесс принятия решений существенно превосходит как руководителей фирм или организаций, так и политических лидеров. Однако техноструктура не проявляет заинтересованности в том, чтобы формализовать свое влияние, осуществить, как это предлагали идеологи первой технократической волны, революционный захват власти. Напротив, техноструктура заинтересована в сохранении социальной и политической стабильности, в условиях которой она может наиболее эффективным образом обеспечивать собственные интересы. Отказ от властных амбиций является предпосылкой благополучного сосуществования техноструктуры с любым политическим режимом индустриальной эпохи.

Выдвинутый Х. Шельски «тезис о технократии» в известном смысле означал радикализацию представлений о техноструктуре. Он состоял в том, что в процессе формирования научно-технической цивилизации происходит фундаментальное изменение отношений господства, и на смену политическим нормам и законам приходят закономерности этой цивилизации. Тем самым «идея демократии утрачивает свою классическую субстанцию: вместо политического волеизъявления народа в действие вступают закономерности, которые человек продуцирует в процессе труда и научного познания»[10]. Принятие решений в условиях научно-технической цивилизации на основе демократического волеизъявления ведет к подрыву эффективности. Обеспечивая эффективное управление, современная техника не нуждается в легитимности - она сама выступает решающим легитимирующим фактором господства. Политика в «техническом государстве» низводится к обеспечению нескольких вспомогательных функций. Вместе с тем Шельски не считает, что происходит автоматический переход суверенитета от политических инстанций к менеджерам, инженерам или научным экспертам. По его мнению, в «техническом государстве» никакого нового правящего класса не возникает, а политический суверенитет минимизируется: «чем совершеннее техника и наука, тем уже пространство политических решений»[11]. Одновременно сокращается роль идеологий в политическом процессе, поскольку принятие решений в рамках научно-технической цивилизации во все возрастающей степени подчиняется ее внутренней операциональной логике.

В начале 1970-х годов проблематика новой социально-политической роли научного знания, а также его влияния на процесс социальных трансформаций в целом, была интегрирована в новый теоретический контекст в рамках разработанной Д. Беллом концепции постиндустриального общества. Белл сосредоточивает свое внимание на реальных изменениях, связанных с переходом к постиндустриальному обществу, которое:

«1) ... укрепляет роль науки и знания как основной институциональной ценности общества;

2) делая процесс принятия решений более техническим, оно все непосредственнее вовлекает ученых или экономистов в политический процесс;

3) углубляя существующие тенденции в направлении бюрократизации интеллектуального труда, оно вызывает к жизни набор ограничителей традиционных определений интеллектуальных интересов и ценностей;

4) создавая и умножая техническую интеллигенцию, оно поднимает серьезнейший вопрос отношения технического интеллекта к гуманитарному  собрату»[12].

Одним из результатов этих процессов оказывается изменение состава экономической и политической элиты, включение в нее представителей научно-технического знания. В то же время Белл не отождествляет возрастание социальной роли ученых и технических специалистов с установлением политического господства технократов. Политическая деятельность не растворяется в принятии решений на основе заключений экспертов, а они сами, если им приходится действовать в сфере политической борьбы, как правило, присоединяются к одной из существующих политических позиций. Ни технократического замещения политики, ни формирования сплоченной группы технократов как политического актора в постиндустриальном обществе не наблюдается. Белл считал, что значение самой политики в постиндустриальном обществе должно возрастать, поскольку политический выбор станет более осознанным, а центры принятия решений - более открытыми для общества[13]. По мнению Белла, научным и техническим экспертам в постиндустриальном обществе по-прежнему придется делить влияние с другими элитами, а общий вывод состоит в том, что «политические решения являются в обществе центральными, и отношение знания к власти есть отношение подчиненности»[14].

Но если Белл придерживался компромиссной позиции в вопросе о балансе власти между экспертами и различного типа бюрократиями и группами влияния, то более радикальный подход, отразивший нараставшие на протяжении 1960-1970-х годов опасения по поводу последствий технократического господства, был направлен против самой возможности исключения гражданского общества из процесса принятия социально значимых решений. Наиболее последовательно эту позицию отстаивали представители Франкфуртской школы. Так, М. Хоркхаймер рассматривал взаимосвязь науки и власти с точки зрения торжества инструментального разума, когда наука может быть поставлена на службу любым политическим целям, по отношению к которым она остается индифферентной[15]. Ю. Хабермас еще более усилил этот тезис, настаивая на том, что по отношению к политике наука и техника не ограничиваются безразличием к ее целям. «Утверждение о том, что политически значимые решения растворяются в ходе раскрытия имманентных закономерностей имеющейся в распоряжении техники», призвано завуалировать фундаментальные интересы и ввести в заблуждение деполитизированные массы населения[16]. Хабермас подчеркивал, что наука и техника в современном мире обретают функцию легитимации господства. В результате возникает феномен «сциентифицированной политики», нацеленной на минимизацию конфликтного потенциала общества[17]. Отметив опасность этой тенденции, Хабермас указал на альтернативу: признание социального статуса не через технократическую легитимацию, а в рамках коммуникативного процесса.

Если инструментальная рациональность состоит в способности находить, выбирать и осуществлять наиболее эффективные способы достижения осознанных и четких целей, то коммуникативная рациональность предполагает достижение понимания и согласия относительно целей на основе диалога между субъектами социального действия, в рамках социализации. В отличие от действия на основе сотрудничества, стимулом к которому является вознаграждение или угроза, коммуникативная рациональность зависит от степени добровольной вовлеченности в соответствующее действие заинтересованных и компетентных индивидов. Диалог между ними способствует осознанию взаимных прав и моральных обязательств, продуцирует солидарность, имеющую внутреннюю связь со справедливостью[18]. С точки зрения Хабермаса, инструментальная рациональность присуща прежде всего тем формам социальной жизни, где доминируют деньги и власть, т.е. капитализму и бюрократии. Коммуникативная рациональность в первую очередь конституирует модель делиберативной демократии, в которой диалог и взаимопонимание по важности опережают прагматическое решение проблем. В то же время делиберативная демократия обладает потенциалом сопряжения коммуникативной и инструментальной рациональности.

Разумеется, дискуссии о коммуникативной рациональности и делиберативной демократии все еще далеки от завершения. В контексте темы настоящей статьи наиболее важно то, что эти идеи практически полностью вытеснили технократическую компоненту, так или иначе присутствовавшую в ранних версиях концепции общества знания.

Проблемы демаркации теоретических конструкций. Общество риска vs общество знания

На всех этапах развития представлений об обществе знания сохранялась проблема демаркации между этими представлениями и другими теориями социальных трансформаций. Очевидно, что теории информационного общества, постиндустриального общества и общества знания представляют собой родственные теоретические построения, основанные на уверенности в том, что качественные социальные трансформации в современном мире неразрывно связаны с новой ролью информации и знания.  Внутри этой большой семьи теоретических конструкций нет непреодолимых преград, позволяющих бесповоротно отделить концепцию общества знания от других теорий. А те перегородки, которые возводятся различными теоретиками, создают впечатление временных и легко преодолимых сооружений. Есть все основания согласиться с А. И. Ракитовым, который еще в начале 1990-х годов рассматривал идею общества, основанного на знании, в качестве усиленной версии информационного общества[19]. Во всяком случае, ранние трактовки представлений об информационном обществе и обществе, основанном на знании, с характерной для них «зацикленностью на технологических проблемах общественного производства»[20], оказались слишком однобокими для разработки сбалансированной теории социальных изменений. Эта однобокость достаточно успешно преодолевалась в рамках теории постиндустриального общества Д. Белла. Однако успех теории постиндустриализма сыграл с ее собратьями странную шутку, как бы погрузив их в состояние гибернации. «Пробуждение» концепции общества знания пришлось уже на 1990-е годы, когда  проблематика экономики и социального управления, основанных на знании, стала рассматриваться в принципиально новом социально-политическом и технологическом контексте.

Между тем появились теории модернизационной динамики, которые, как могло показаться на первый взгляд, по своей направленности существенно отличались от представлений об информационном обществе или обществе знания. К ним, в частности, относилась концепция общества риска, разработанная У. Беком. Даже сегодня чтение многих работ, посвященных обществу знания, оставляет впечатление, что концепции общества знания и общества риска описывают динамику социумов, расположенных на двух разных планетах. Правда, достойную внимания попытку исправить эту ситуацию предпринял в 1990-х годах Н. Штер[21], а в докладе ЮНЕСКО «К обществам знания» (2005), который можно рассматривать в качестве промежуточного итога развития концепции общества знания, проблематике рисков посвящена отдельная глава. Но даже и там речь идет о нестабильности и обеспечении безопасности как о вызовах, на которые предстоит ответить обществу знания[22]. Получается, что эти вызовы в большей степени трансцендентны, чем имманентны обществу знания. Аккумуляция рисков отождествляется главным образом с дефицитом знания или неэффективностью его использования. Впрочем, авторы доклада не отрицают, что общества знания способны порождать новые риски.

Несомненно, что понимание данной проблемы связано с соотношением риска и знания в человеческой деятельности. Рассматривая знание как предпосылку социального действия, необходимо осознавать, что и риск является его неотъемлемой характеристикой. Знание и риск - это взаимосвязанные аспекты процесса принятия решений в рамках социума. Специфика сопряженных с риском решений заключается в необходимости делать выбор из числа имеющихся возможностей при неопределенности последствий, т. е. в условиях неполного знания. Однако знание в принципе не может быть полным; в прагматическом плане оно может рассматриваться как полное применительно к конкретным обстоятельствам, в которых принимается то или иное решение.

Принятие решений, их реализация, развертывание последствий в пространстве и во времени затрагивает различное множество социальных акторов. Иначе говоря, риск следует рассматривать как специфическую форму социальной коммуникации, связанную со стремлением рассчитать в настоящем неизвестное будущее. Коммуникация означает расширенное воспроизводство риска (по У. Беку: производство, распространение, потребление и новое производство рисков), формирование среды для новых рискогенных решений.

Как подчеркивает Н. Луман, риск характеризуется множеством «стадий осуществления контингентности», т. е. неравномерным пространственно-временным распределением случайных факторов, влияющих на процесс принятия решений, преимуществ и недостатков того или иного действия, вероятности или невероятности наступления ущерба в результате принятого решения[23]. При этом расчеты возможного ущерба, вероятности наступления негативных или позитивных последствий оказываются в высшей степени зависимыми от субъекта и способа анализа риска. Таким образом, появляются основания для интерпретации риска как социального конструкта, значение которого варьируется и тесно увязывается со специфическими социальными контекстами и целями[24]. Такая интерпретация риска подчеркивает его коммуникативную природу, позволяет более взвешенно подойти к проблематике восприятия и оценки риска, выявляя их конвенциональный характер и зависимость от социокультурных норм и ценностей[25].   

Переплетение природного и социального, объективного и субъективного, прошлого, настоящего и будущего в сопряженных с риском коммуникативных процессах отличается все возрастающей сложностью. В рамках коммуникации рисков имеют место синергетические нелинейные взаимодействия, а локальные события в условиях глобализации и ускоренного развития информационно-коммуникационных технологий все чаще вызывают глобальную коммуникацию рисков. Наконец, восприятие риска социальными акторами как важнейший элемент коммуникации обеспечивает инверсию одних рисков в другие, а также является важнейшей предпосылкой расширенного воспроизводства рисков.

Разумеется, едва ли оправданно говорить о полной симметрии знания и риска в социальном действии. Взаимосвязь знания и риска является более сложной и нюансированной. Но то, что эта взаимосвязь одновременно характеризуется устойчивой зависимостью, сомнений не вызывает. Здесь так и напрашивается знаменитая цитата из  Екклесиаста: «Во многой мудрости много печали; и кто умножает познания - умножает скорбь». Достаточно заменить ветхозаветную «скорбь» на более современное слово «риск», и мы получим указание на саму суть проблемы.  И если на определенном этапе исторического развития знание обретает экстраординарный социальный статус, то вслед за декларациями о наступлении эпохи общества знания следует ожидать ламентаций о трудностях существования в обществе риска.

По сути дела, представления об обществе риска являются ни чем иным, как оборотной стороной идеи общества знания. Предпосылки возникновения общества риска непосредственно связаны с ростом научного знания и расширением возможностей научно-технической деятельности как важнейшего фактора социальных трансформаций. Наука, в сущности, предопределила направление будущего развития человечества и вместе с тем выступила одним из важнейших агентов, способствующих нарастанию неопределенности будущего. И если расширенное воспроизводство риска можно считать нормальным проявлением человеческой деятельности, то специфика ситуации, которую часто характеризуют как становление общества знания, состоит в скачке от аккумуляции к мультипликации риска. Не менее важный специфический аспект заключается в «сверхтекучести» риска, в возможности быстрой инверсии одного вида риска в другой, в конечном счете - в политический риск.

Кроме того, в условиях социальных трансформаций, которые могут быть интерпретированы одновременно и как становление общества знания, и как радикализация  проявлений общества риска, наука обретает ряд новых качеств и функций. На первые проявления этих новых тенденций еще в 1970-е годы обратили внимание немецкие социологи науки Г. Беме, П. Вайнгарт, В. ван ден Дэле, В. Крон, входившие в так называемую Штарнбергскую группу. Суть разработанной ими концепции "финализации науки"[26], во многом опиравшейся на идеи Ю. Хабермаса, состояла в том, что цели научного исследования во все возрастающей степени определяются не внутринаучными, а заданными извне, социальными и политическими целеполаганиями. Участники Штарнбергской группы обращали внимание на возникновение "гибридных сообществ". "Гибридные сообщества" являются "организационными структурами, в которых ученые, политики, администраторы и представители промышленности и других групп интересов непосредственно связываются, чтобы определить проблему, исследовательскую стратегию и найти решения. Это включает в себя процесс перевода политических целей в технические цели и исследовательские стратегии, связывающий разные дискурсивные универсумы"[27]. Таким образом, помимо появления новых институциональных структур, штарнбергцы указали на процесс диффузии дискурсов науки, политики и общества, который в более радикальной версии можно интерпретировать как "сциентификацию общества" и "политизацию науки".

На рубеже 1990-х гг. концептуализация качественных перемен во взаимоотношениях науки и общества получила широкое признание. Вслед за авторами одной из концепций, Дж. Равецем и С. Фунтовицем[28], результат этих качественных изменений можно назвать "постнормальной" наукой, имея, прежде всего, в виду принципиальные отличия от "нормальной" науки Т. Куна и от описанных им периодов научных революций. Кроме того, о завершении периода «нормальности» можно говорить и в смысле исчерпанности традиционных, «одноканальных» отношений между экспертами и политиками, когда неотъемлемой частью производства научного знания становится учет его социально-политических аспектов.

В этих условиях постепенно стираются некогда стабильные демаркационные линии между наукой, обществом и политикой, наблюдается переструктурирование взаимоотношений между ними, имеющее далеко идущие последствия. Производство научного знания понимается уже не столько как поиск основополагающих законов природы, сколько как процесс, обусловленный контекстом применения знания, представлениями о социальных потребностях и потенциальных потребителях. Как отмечает В. С. Степин, характеризуя специфику постнеклассического типа научной рациональности, происходит расширение поля рефлексии над деятельностью. «При этом эксплицируется связь внутринаучных целей с вненаучными, социальными целями и ценностями»[29]. Производство научного знания становится рефлексивным процессом, необходимым элементом которого является учет его социальных импликаций.

Феномен постнормальной науки означает активное участие научного сообщества в коммуникации социально значимых рисков. Результатом такого участия становится появление комбинированных политических дискурсов, в которых научная компонента играет значительную или решающую роль[30]. Перенос результатов научных исследований в сферу политики «вынуждает политических акторов и политические системы иметь дело с когнитивно конституированными задачами»[31], а благодаря современным средствам коммуникации и возрастающей мобильности интеллектуальных ресурсов этот процесс еще более интенсифицируется. В условиях глобализации происходит трансляция комбинированных политико-научных дискурсов в глобальном масштабе через электронные средства массовой информации, международные институты, многосторонние переговорные механизмы, сетевые структуры гражданского общества.

Не будет лишним вспомнить, что изначально под обществом знания подразумевалась ситуация, когда происходит стремительное возрастание социальной и политической роли научной экспертизы. Однако именно при обращении к оппозиции «знание - риск» обнаруживается, что новая социальная роль научной экспертизы не так уж неоспорима. С одной стороны, осуществляемые научным сообществом идентификация и оценка конкретных рисков становятся важным политическим инструментом. Выявляя проблему и информируя об этом тех, кого связанные с ней опасности или риски непосредственно затрагивают, научное сообщество формирует тем самым новую группу интересов, способную оказывать политическое давление[32]. Социальная роль экспертизы в условиях неопределенности становится своеобразной вариацией «эффекта Гейзенберга», когда научные наблюдение и анализ оказываются частью активности самой исследуемой системы, и, соответственно, оказывают воздействие на происходящие в ней процессы.

Вместе с тем сама наука, выступая источником рационализации процесса принятия социально значимых решений, одновременно позволяет осознать масштабы неопределенности и, следовательно, ограниченность экспертного знания. Дефицит достоверного знания эксперты стремятся компенсировать использованием различных методов статистического анализа риска, построением моделей, применением гипотетического подхода и т.д. Уязвимость гипотетических построений выражается в частоте конфликтов между экспертами, что в свою очередь способствует подрыву авторитета науки. Ценность экспертного знания начинает девальвироваться. Любые научно обоснованные политические решения могут быть опровергнуты при помощи научного же анализа.

Таким образом, общество знания имеет серьезный потенциал внутренней дестабилизации. Подрыв доверия к экспертизе не только ведет к снижению политического спроса на экспертное знание, особенно драматичному в сравнении с масштабами аккумуляции нового знания, но и создает благоприятные условия для возникновения  политических конфликтов. Однако этим трудности не ограничиваются.

Экскурс в политэкономию когнитивного капитализма

В конце 2009 г., когда прошел первый шок от грандиозного обвала мировых финансовых рынков и кризис стал будничным состоянием, впору задуматься: а где же общество знания? Если многие годы авангард цивилизации двигался в направлении общества знания, или посткапиталистического общества, то возникает вопрос, почему человечество оказалось ввергнуто в новый катаклизм капиталистической экономики, «рейтинг кризисности» которого уступает лишь великой депрессии 1930-х? А может быть, дело обстоит еще хуже, и природа нынешнего кризиса иная, непосредственно связанная с теми процессами, которые в последние десятилетия разворачивались под брэндом нового статуса знания? Здесь уместно вспомнить предысторию этого кризиса и сопоставить ее с некоторыми вехами карьеры идеи общества знания. Заодно имеет смысл вспомнить и о тех предупреждениях, на которые в «тучные годы» мало обращали внимания.

Совокупность работ, позволяющая говорить об эмансипации концепции общества знания от теорий постиндустриализма и информационного общества, появилась только в 1990-х годах. Наиболее значительными среди них были «Труд наций» Р. Райха[33], «Посткапиталистическое общество» П. Дракера[34] и «Знание, труд, собственность» Н. Штера[35]. Однако более важно, что не только эти труды, но вся совокупность публикаций и рассуждений, посвященных новой, теперь решающей роли знания в экономической и социальной организации, оказалась весьма востребованной. Даже если их авторы расходились друг с другом в существенных вопросах, например, в том, уходят ли в прошлое капитализм и индустриальное общество, или же наступает качественно новый этап их развития, спрос на сам дискурс общества знания устойчиво рос. Можно согласиться с Антонеллой Корсани, которая называет этот дискурс политическим[36].

Развитие информационно-коммуникационных технологий в индустриально развитых странах породило к 1990-м годам совокупность новых явлений в сфере экономических и социальных отношений. Технические инновации, стандартизация производственных процессов, реорганизация информационного обеспечения, внедрение новых принципов управления дали возможность транснациональным корпорациям и средним компаниям значительно повысить собственную эффективность. Благодаря этому высвободились огромные финансовые средства, которые уже не могла полностью абсорбировать реальная экономика.

В то же время интеллектуальный труд стал более гибким с точки зрения его организации, рабочего времени, квалификационных требований. В ряде случаев когнитивный работник начал превращаться в самопредпринимателя, или предпринимателя в отношении собственной рабочей силы. Обобщение соответствующих эмпирических данных и экстраполяция выявленных трендов немало способствовали росту популярности  представлений об экономике знаний и обществе знания в последнее десятилетие прошлого века. Но, пожалуй, подлинный секрет успеха этих построений состоял в том, что они послужили теоретическому обоснованию процессов, которые характеризовались как трансформация «формализованного знания в нематериальный капитал»[37]. По сути же речь шла о «дематериализации стоимости», о том, что уровень затрат на компоненты знания в высокотехнологичной продукции (исследования и разработки, маркетинг, дизайн и т.д.) все чаще значительно превышает фактические материальные затраты по ее выпуску. Именно символические, нематериальные компоненты продукта или услуги превращаются в основной источник прибыли. Обобщенно эта позиция сформулирована Б. Польре: «Когнитивный капитализм следует понимать как общество знания, управляемое и организованное по капиталистическим принципам. Кроме того, когнитивный капитализм следует понимать как такой вид капитализма, в котором знание является основным источником стоимости, откуда и вытекает его противопоставление капитализму промышленному»[38].

Но для экономического бума 1990-х даже эти перемены не были решающими. Для извлечения прибыли несравненно большие возможности открывало то обстоятельство, что когнитивный капитал не может рассчитываться на основе какого-либо материального эквивалента. Основным мерилом капитализации стала биржа. Те огромные объемы финансового капитала, которые ранее высвободились из сферы производства благодаря его оптимизации и повышению эффективности на основе внедрения информационно-коммуникационных технологий, теперь нашли новую сферу приложения. В результате стоимость материальных активов экономики США уже в 1999 г. равнялась всего лишь третьей части от биржевой котировки акций; для отдельных фирм этот разрыв начинал составлять десятки и даже сотни раз. По словам А. Горца, «фикция превзошла реальность и казалась более настоящей, чем настоящее, вплоть до того непредвиденного, но неотвратимого дня, когда пузырь лопнул»[39].

В 2000-2001 гг. обвал индекса Nasdaq, котировки которого имели отношение уже только к нематеариальному капиталу, вполне мог привести к тем последствиям для американской и мировой экономики, которые в сентябре 2008 г. повлекло за собой банкротство банка Lehman Brothers. Помешало этому одно событие. Случилось оно 11 сентября 2001 года. Именно после террористических атак на Нью-Йорк и Вашингтон А. Гринспен понизил ставку рефинансирования до такого уровня, когда акторам глобальной экономики стало понятно: вместо тяжелой, но необходимой, санации можно получить дешевые деньги на надувание новых пузырей на других рынках - недвижимости, нефти, металлов, совсем уж виртуальных дерривативов ...

В этом пункте необходимо сделать оговорку. Автор не относится к любителям конспирологических построений и не видит достаточных оснований в обращении к ним для объяснения тех событий, с которых, по сути, и началась история цивилизации в III тысячелетии. Контингентность исторического развития - куда как более интересное объяснение, чем теория заговора, в участники которого при желании можно записать кого угодно - от Бен Ладена до рядового когнитивного работника. Если уж всерьез подходить к философской, социологической и политологической реконструкции событий 11 сентября 2001 г. и их предыстории, то значительно более полезными здесь могут оказаться категории коммуникации и аккумуляции рисков. Но это уже тема для другой публикации. 

В 2001 г. мировой экономический кризис был отсрочен, но цена этой отсрочки оказалась очень высокой. Здесь вновь уместно процитировать А. Горца, покончившего с собой за год до того, как разразился прогнозируемый им кризис: «Уже в 2003 г. начал образовываться новый пузырь, который в обозримое время приведет к новому краху. Капитализм ходит по краю пропасти, катя перед собой доселе невиданную гору долгов, держится на плаву за счет умножения не имеющих субстанции денег и с помощью этой ненадежной акробатики пытается уйти от стоящего перед ним вопроса: Как может продолжать существовать товарное общество, когда производство товаров использует все меньше труда и пускает в обращение все меньше платежных средств?»[40]

Политическое измерение общества знания

Парадоксально, но именно вопрос о политическом измерении общества знания, достаточно активно обсуждавшийся на начальном этапе карьеры этой доктрины, сегодня отодвинут на второй план. Как будет организована власть в обществе знания, будет ли оно элитарным или эгалитарным, трансформируются ли тем или иным образом базовые представления о демократии и правах человека, и если да, то во что? Складывается впечатление, что сегодня многие сторонники концепции общества знания вполне осознанно уходят от предметного обсуждения этих вопросов. Общая логика их рассуждений состоит в том, что свободный доступ к знаниям и их совместное использование способствуют укреплению открытых обществ, развитию демократии участия и толерантного диалога[41]. Делиберативная демократия превращается в своеобразную мантру общества знания.

В духе политкорректности сглаживаются и многие другие «острые углы». Так, например, несомненное гомогенизирующее воздействие научного знания теперь начинает маскироваться заявлениями о множественности «обществ знания» или «миров знания». Понятно, почему известный доклад ЮНЕСКО назван «К обществам знания». Очевидно, что состав и задачи этой организации не позволяли указать в ее официальном документе в качестве вероятной и желаемой перспективы переход к глобальному обществу знания, в котором культурное и этническое своеобразие хотя и сохранится, но неизбежно окажется в субординированном положении относительно универсального научного знания. Более того, именно эта ситуация рассматривается в докладе как крайне нежелательная. Правда, аргумент о том, что нет никакой единой, изначально заданной модели общества знания, еще не означает, что результатом трансформаций в этом направлении не станет далеко идущая гомогенизация. Концептуальная стройность явно приносится здесь в жертву политкорректности. Авторы доклада ЮНЕСКО, сознательно «уравновешивая» научно-техническое знание знанием автохтонным, или «туземным», благодаря чему появляются основания для рассуждений о обществах знания, отчасти нивелируют  фундаментальный посыл о грядущей глобальной трансформации. Множественность обществ знаний может означать одно из двух: либо научное знание и информация только оттеняют континуум культурной и лингвистической разнородности, либо радикальная перемена все же происходит, и культурные и языковые различия не смогут скрыть того обстоятельства, что человечество, как бы эта перспектива ни пугала многих его представителей, обретает общую судьбу в глобальном обществе знания.

В докладе ЮНЕСКО «К обществам знания» значительное внимание уделено так называемой цифровой, или электронной, демократии. Электронная демократия - достаточно новый термин, возникший в 1990-е годы и описывающий преимущественно область экспериментирования с использованием новейших информационно-коммуникационных технологий (ИКТ) в политическом процессе. В большей степени он характеризует технические аспекты взаимодействия между гражданами, структурами гражданского общества и институтами власти - применение ИКТ в электоральном процессе вплоть до проведения электронных референдумов, организация петиционных кампаний в Интернете, обеспечение доступа к информации и консультированию населения, запросы через Интернет и электронную почту и т.д. Предполагается, что сущностные характеристики демократии при этом не затрагиваются. Фактически речь идет о некой форме вынесения институтов представительной демократии в киберпространство. Вместе с тем оптимистический взгляд на электронную демократию состоит в том, что технические новшества все же приведут к некоторым качественным изменениям, таким как преодоление недоверия, политической апатии, низкого уровня взаимодействия между представителями гражданского общества, расширение возможностей выработки общей политической повестки и консолидации отдельных политических групп.

Однако теперь, в конце первого десятилетия XXI в., мы стоим на пороге нового технологического прорыва, основным содержанием которого должны стать фундаментальная деиерархизация, индивидуализация и конвергенция различных ИКТ[42]. Эти процессы создают беспрецедентную угрозу традиционным формам информационно-политического мэйнстрима. В них заключен фундаментальный вызов всем типам политических систем, включая и современные демократии. Конечно, наиболее уязвимыми являются те формы политического господства, которые основаны на большей степени ограничения и прямого контроля информационных потоков. Но и у либеральной демократии нет никакой «охранной грамоты» хотя бы потому, что информационный мэйнстрим, предполагающий и важные самоограничения (например, «политическую корректность»), играет очень большую роль в стабилизации демократических систем.

В качестве средства политической мобилизации Интернет и другие ИКТ могут быть использованы самыми разными силами, в том числе и теми, кто отвергает ценности либеральной демократии. Деиерархизация и «размывание» мэйнстрима способны облегчить консолидацию и координацию этих сил. Надо отдавать себе отчет и в том, каков будет уже в ближайшее десятилетие портрет «среднего» пользователя, разрушающего иерархию и мэйнстрим: это молодой человек, появившийся на свет уже в эпоху «развитого Интернета», не белый, не христианин, для которого английский язык не является родным. Выравнивание возможностей в «плоском мире», о котором так вдохновенно пишет Т. Фридман[43], на поверку оказывается демонтажем последних преград глобальной коммуникации риска. Все, что прежде сдерживалось, с одной стороны, традиционной культурой и отставанием в технологическом развитии, а с другой стороны - тотальным информационным доминированием западной цивилизации, теперь с каждым годом (если не с каждым днем) будет наполнять и преобразовывать сетевой контент.

Тезис Г. Бехманна о том, что «Интернет есть общество»[44], может показаться слишком сильным. Но Интернет, несомненно, является пространством социальной коммуникации, в частности, коммуникации риска. А это значит, что социальные трансформации во все большей степени переносятся в киберпространство. И, соответственно, извечная «Гоббсова проблема» достижения социального порядка в условиях взаимодействия множества индивидов, имеющих разнонаправленные интересы, становится проблемой сетевой коммуникации. В любом случае новый скачок в развитии ИКТ станет еще одной - и, может быть, на сей раз решающей - проверкой пророчеств технологических оптимистов, связывающих с очередным расширением технических возможностей человечества окончательный прорыв в царство свободы, демократии и прав человека. Но равным образом проверке подвергнется и противоположная позиция, рассматривающая культуру в качестве мощнейшей детерминанты политических процессов, влияние которой может быть усилено или ослаблено, но не подменено действием технологий и научного знания.

***

Об исчерпанности теоретического потенциала идеи «общества знания» нельзя говорить до тех пор, пока знание и информация не перестанут быть важнейшими факторами общественных изменений и экономического развития. В этом смысле идея общества знания подобна Агасферу. По всей видимости, нормативный посыл этой идеи сохранит свою привлекательность и в будущем. Но если «вечная жизнь» концепции общества знания почти что гарантирована, то не приведет ли это к снижению интенсивности интеллектуального поиска? Ведь указав направление социальных трансформаций, протагонисты этой концепции пока еще мало сделали для раскрытия механизмов перехода к обществу знания. Кроме того, прежде чем какой-либо реально существующий социум можно будет квалифицировать как общество знания, необходимо прийти к согласию относительно минимального набора эмпирических индикаторов, на основании которых позволительно сделать такой вывод. В конечном счете, операциональность является важнейшей характеристикой любой теоретической конструкции. 

Как было отмечено выше, особую актуальность идеям общества знания  придало то обстоятельство, что на определенном этапе они оказались в резонансе с новейшими тенденциями развития глобальной финансово-экономической системы. Однако дискуссии о посткапитализме или о когнитивном капитализме скорее прикрывали, а не раскрывали сущность этих тенденций. Постигать ее нам всем приходится эмпирическим путем, проходя через первый в XXI в. мировой экономический кризис. Кризис ставит вопрос о судьбе глобального капитализма, позволяя тем самым проверить многие прогнозы, сделанные, в частности, и теоретиками общества знания. Нынешний кризис уже показывает цену пророчеств о таком замещении труда и капитала знанием, которое позволит снять противоречия капитализма и преодолеть присущую ему циклическую динамику. Он, вероятно, позволит также оценить точность предсказаний сторонников левых взглядов о  революционизирующей роли знания, которое плохо приспособлено к тому, чтобы служить товаром и находиться в частной собственности. А. Горц следующим образом выразил эту точку зрения: «Вследствие своих внутренних противоречий и непоследовательности, капитализм знаний представляется крайне неустойчивой, уязвимой, чреватой культурными конфликтами и социальным антагонизмом формой общественного устройства. Но как раз эта неустойчивость и дает ему возможность развития в противоположных направлениях. Капитализм знаний - это не капитализм, подверженный кризисам, он сам и есть кризис капитализма, до глубин потрясающий общество»[45].

Впрочем, если знанию все же суждено стать могильщиком капитализма, то, похоже, не в этот раз. Быть может, капитализм спасает то, что об абсолютном доминировании экономики знаний даже в самых передовых странах пока говорить не приходится. Фактически в каждой стране мы имеем дело с амальгамой укладов, в которой когнитивный капитализм (если мы соглашаемся именно в нем видеть высшую стадию капиталистического развития) сочетается и с индустриальным капитализмом, и даже с патриархальным укладом (например, в Индии). В любом случае необходим тщательный анализ отраслевой структуры и особенностей рынка труда в соответствующем регионе. Что же до мирового кризиса, то, он, конечно, даст ответы на многие вопросы, но одновременно поставит массу новых вопросов.

Так или иначе, но мир знания - это не мир социальной статики и благодушия. Н. Штер, например, подчеркивает: «Современные общества суть образования, которые отличаются, прежде всего, тем, что "сами производят" свои структуры, сами определяют свое будущее, - а стало быть, обладают способностью к саморазрушению». Эти общества «не потому хрупки и непрочны, что они - "либеральные демократии", а потому, что они "общества, основанные на знании"»[46]. Штер, таким образом, признает принципиальную непредрешенность и социальную проблематичность трансформаций, результатом которых становится появление общества, или, точнее, обществ знания. В этом признании можно усматривать концептуальное противоречие[47], но оно, несомненно, обнажает глубокий драматизм положения человека, социальных групп и обществ в мире знания. С точки зрения перспектив концепции общества знания, именно такого рода заявления, звучащие диссонансом в хоре голосов гипероптимистов, позволяют надеяться на то, что дальнейшая эволюция этой идеи еще будет вызывать заинтересованный отклик у философов и социологов.

[1] Статья подготовлена в рамках исследовательского проекта «Концепция "общества знания": сущность и философско-методологические перспективы», осуществляемого при финансовой поддержке Российского гуманитарного научного фонда (проект № 08-03-00307 а).

[2] Machlup F. The production and distribution of knowledge in the United States. Princeton: Princeton university press, 1962.

[3] Нейсбит Дж. Мегатренды. М., 2003. С. 23.

[4] Drucker P. F. Landmarks of tomorrow. A report on the new 'post-modern' world. 1959.

[5] Турен А. Возвращение человека действующего. Очерк социологии. М., 1998. С. 164. 

[6] Lane R. The decline of politics and ideology in a knowledgeable society // American sociological rev. N.Y., 1966. Vol. 31. N 5. P. 650.

[7] Barnes H. E. Historical sociology: Its origin and development. NY: Philosophical Library, 1948. P. 143-168; Gurvitch G. La technocracie est-elle un effet inevitable de l'industrialisation? // Gurvitch G. (éd.) Industrialisation et technocracie. Paris: Armand Colin, 1949.

[8] Galbraith J. K. The affluent society. Boston: Houghton Mifflin Co., 1958. P. 78.

[9] Гэлбрейт Дж. К. Новое индустриальное общество. М., 2004. C. 537.

[10] Schelsky H. Der Mensch in der wissenschaftlichen Zivilisation // Auf der Suche nach Wirklichkeit. Düsseldorf-Köln: Diederichs. 1965. S. 453.

[11] Op. cit. S. 458.

[12] Белл Д. Грядущее постиндустриальное общество. Опыт социального прогнозирования. М., 1999. С. 57.

[13] Там же. С. 358.

[14] Там же. С. 58.

[15] Horkhaimer M. Zur Kritik der instrumentellen Vernunft; aus dem Vorträgen und Aufzeichnungen seit Kriegsende. Frankfurt am Main: S. Fischer Verlag, 1967. 

[16] Habermas J. Technik und Wissenschaft als "Ideologie". Frankfurt am Main: Suhrkamp, 1969. S. 88.

[17] Habermas J. Op. cit. - S. 97.

[18] Хабермас Ю. Моральное сознание и коммуникативное действие. СПб., 2000. С. 90-92. 

[19] Ракитов А. И. Философия компьютерной революции. М., 1991. С. 31.

[20] Иноземцев В. Л. Перспективы постиндустриальной теории в меняющемся мире // Новая постиндустриальная волна на Западе. Антология. М., 1999. С. 39

[21] Stehr N., Meja V. Die Zerbrechlichkeit der modernen Gesellschaft // Vorgänge. 1996. Bd. 35. S. 114-120.

[22] К обществам знания. Всемирный доклад ЮНЕСКО. Париж: Издательство ЮНЕСКО, 2005. С. 141.

[23] Luhmann N. Soziologie des Risikos. B. N.Y.: de Gruyter, 1991. S. 49.

[24] Rosa E. A. Metatheoretical foundations for post-normal risk // J. of Risk Research. 1998 No. 1.

[25] Douglas M., Wildavsky A. A risk and culture. - Berkeley, CA: University of California press, 1982; Johnson B., Covello V. (eds). The social and cultural construction of risk. Boston, MA: D. Reidel, 1987.

[26] См.: Федотова В. Г. Штарнбергская группа (ФРГ) о закономерностях развития науки // Вопросы философии. 1984. № 3.

[27] Вайнгарт П. Отношение между наукой и техникой: социологическое объяснение. Философия техники в ФРГ. М., 1989. С. 138.

[28] Funtowicz S.O., Ravetz J. The emergence of post-normal science // R. von Schomberg (Ed.). Science, polities, and morality. Scientific uncertainty and decision making. Dordrecht, Boston, London, 1993.

[29] Степин В. С. Теоретическое знание. М., 2000. С. 712.

[30] См.: Ефременко Д. В. Эколого-политические дискурсы. Возникновение и эволюция. М., 2006.

[31] Bechmann G., Beck S. Zur gesellschaftlichen Wahrnehmung des anthropogenen Klimawandels und seiner möglicher Folgen // Kopfmüller J., Coenen R. (Hg.). Risiko Klima. Der Treibhauseffekt als Herausforderung für Wissenschaft und Politik. Frankfurt a. M. - NY: Campus Verlag, 1997. S. 137.

[32] Markl H. Naturwissenschaftliche Forschung und Umweltpolitikberatung // Merkel A. (Hg.). Wissenschaftliche Politikberatung für die Umwelt. Berlin, 1997. S. 200. 

[33] Reich R. The work of nations. Preparing ourselves for 21^st century capitalism. NY: Simon & Schuster, 1991.

[34] Drucker P. F. Post-capitalist society. Oxford: Butterworth-Heinemann, 1993.

[35] Stehr N. Wissen, Arbeit, Eigentum. Frankfurt a.M.: Suhrkamp, 1994.

[36] Корсани А. Тотальное проникновение. Капитализм, биотехнонаука и неолиберализм // Политический журнал. 2008. № 2 (179).  Режим доступа: http://www.politjournal.ru/index.php?action=Articles&dirid=67&tek=7919&issue=213

[37] Горц А. Знание, стоимость и капитал. К критике экономики знаний // Логос. М., 2007. № 4 (61). С. 22.

[38] Польре Б. Когнитивный капитализм на марше // Политический журнал. 2008. №2 (179). С.66.

[39] Там же. С. 34.

[40] Горц А. Указ. соч. С. 35.

[41] К обществам знания. Всемирный доклад ЮНЕСКО. Париж, 2005. С. 191.

[42] См.: Castells M. Communication, power and counter-power in the network society // International j. of communication. 2007. No. 1.

[43]Согласно Фридману, обусловленное прогрессом ИКТ «выравнивание мира означает, что сегодня происходит соединение всех мировых центров знания в единую глобальную сеть, которая - если не вмешаются политика и терроризм - способна стать первым вестником эпохи невиданного процветания и обновления» (Фридман Т. Плоский мир: краткая история XXI века. М., 2006. С. 13).

[44] Бехманн Г. Концепции информационного общества и социальная роль информации // Политическая наука. М., 2008. № 2. С. 28.

[45] Горц А. Указ. соч. С. 46.

[46] Штер Н. Мир из знания // Социологический журнал. 2002. № 2. С. 33.

[47] Малинкин А. Н. Социология знания и современное «общество знания» // Социологический журнал. 2002. № 2. С. 30.