В статье предпринимается попытка историко-социологического анализа типов советских профессиональных философов 50-х годов прошлого века. Рассматриваются волновавшие их в то время проблемы и принимаемые ими варианты решения этих проблем. Материалом для такого анализа служит автору повесть М.К. Петрова, написанная в 1959 г.

The article attempts to make a historic-sociological analysis of the types of Soviet professional philosophers of the 1950-s. The article reviews the problems that interested them at that time and the ways in which they endevoured to solve them. The material for such analysis for the author was the story by M.K. Petrov, written in 1959. 

КЛЮЧЕВЫЕ СЛОВА: М.К. Петров, советская философия, типы советских философов.

KEYWORDS: M.K. Petrov, soviet philosophy, types of soviet philosophers.

Действие повести происходит летом 1957 г., т.е. после ХХ съезда КПСС (февраль 1956 г.), на котором частично были раскрыты преступления Сталина. Период этот многократно описывался в художественной, научной и социально-исторической литературе. Описывался и описывается до сих пор неоднозначно, – достаточно сослаться на учебники по истории России. В учебниках советского времени при Хрущеве период после смерти Сталина назывался периодом активного строительства коммунизма, а при Брежневе – периодом развитого социализма. В современной историографии период с 1953 по 1991 г. называют периодом деградации коммунистического тоталитаризма [История России… 2009, 291-511]. (Подробно о советском менталитете на рубеже 1950-1960 гг. см. [Грушин 2006, 839-879].)

Особенность повести М.К. Петрова состоит в том, что описываемый в ней период представлен как бы изнутри менталитета того времени. Однако чтобы «увидеть» сознание тогдашних философов, людей, которые по роду своей деятельности должны рефлексивно постигать себя и эпоху, необходимо погрузиться в зашифрованный смысловой пласт повести.

Начну с "говорящих" имен персонажей. Главный герой повести – аспирант Института философии АН СССР Юрий Шатов (там же в аспирантуре учился сам Петров). Это имя отсылает к роману Ф.М. Достоевского «Бесы». В романе Иван Павлович Шатов - бывший активный участник социалистического движения, разуверившийся в идеях революции и поплатившийся за это жизнью – его ликвидировали бывшие соратники. В повести Петрова все кончается не так смертельно для Шатова, и совсем не трагично для его экзаменаторов, - каждый тем или иным образом приспосабливается к новым перспективам мышления. Юрий Шатов, как романтик, через три года после неудавшегося экзамена защищает диссертацию, устраивает банкет все с теми же членами комиссии и вспоминает о недавнем времени непримирения как о странном и смешном. Душа романтика сохранила себя в припоминании чего-то смешного и странного, случившегося с ней в недавнем прошлом.

Члены комиссии: Валентин Ильич Полумакаев – скорее всего, аллюзия на Митрофана Ильича Полупортянцева – мифического героя и сталинского академика, образ которого создали сотрудники стенгазеты Института философии АН СССР (А. Зиновьев, Э. Ильенков, Э. Соловьев, Е. Никитин, В. Смирнов (см. [Наш философский дом.... 2009]); Викторина Никифоровна Победоносцева – бывшая аспирантка Дмитрия Ивановича Модестова (председателя экзаменационной комиссии), доктор философских наук, лауреат, авторитет в вопросах истории революционного движения в России. Фамилия отсылает к исторической фигуре в истории российского государства – К.П. Победоносцеву – обер-прокурору Святейшего Синода со «стеклянным взором колдуна». Бывшие воздыхатели философской гранд-дамы - Боба Самогонов  и Игорь Михайлов – фронтовик, исключенный из партии и изгнанный из Института философии АН СССР. На партсобрании судьба Игоря решилась его криком: «Не марксизм вам нужен, уважаемые со степенями и без степеней. Даже не свое место в нем. А только право быть подальше от науки! Право шантажировать народ!.. Мелкие вы шантажисты, а не философы!» В частной беседе с Викториной он говорил: «Таких подлецов, как Модестов, вешать мало. За растление малолетних расстреливают, а эти вивисекторы духа благоденствуют, кривляются на кафедрах». А в письме к ней Михайлов называет Модестова и Полумакаева «сворой»: «Как друг хочу только посоветовать: уйди из философии. Как враг — приглядись к революционерам пореформенной Руси. С модестовскими замашками есть где развернуться».

Можно ли утверждать, что устами фронтовика Игоря Михайлова М.К. Петров выражает собственное недовольство «сворой философов», которым не нужен марксизм? И ставит важную проблему: какой темой надо было заниматься, чтобы обеспечить себе просперити в советских условиях? Причем выбор такой темы был связан с некой трудноуловимой мерой цинизма.

Победоносцева приняла идеи Михайлова, но превратила их в фарс. Она открывала все новые «тайные общества» в революционном движении. Под ее пером "жена одного из революционеров-демократов превратилась… в боевую подругу, принимающую офицеров ради конспирации". Теперь Модестов брезгует бывшей аспиранткой: «Гении государства Российского, не уйти вам от революционного подполья Викторины Никифоровны. Все там будете». Этот ход мыслей Победоносцевой действительно был ярко представлен в социально-исторической литературе того времени, особенно, в области истории революционного движения (см. [Васильева 1993; Грейг, Грейг 2005]).

Можно было бы продолжить смысловую расшифровку имен персонажей повести М.К. Петрова, оспаривая или принимая их конкретные социально-исторические трактовки, но важнее перейти к содержанию повести.

Главной идеей повести Петрова является его неприятие советской идеологической системы, которое ориентирует на вполне определенную оценку идей советской философии и нынешней моды на ностальгию о советском прошлом.

Повесть Петрова резко сатирическая. Объектом сатиры становятся история революционного движения в России и советский философский бомонд 1950-х гг. Сатирическое изображение «вивисекторов духа» позволяет раскрыть интересные дополнительные аспекты в понимании вивисекции сознания, которую предлагала тогдашняя официальная советская философия, и в понимании того, как в самой этой философской среде формировалось противостояние такой «вивисекции».

Теперь о событии, вокруг которого выстроена повесть. На экзамене Шатов «завяз в периоде социализма». Ему попались два вопроса: роль критики и самокритики в жизни советского общества и партийность философии. Именно эти вопросы Петров и называет «решенными вопросами». С одной стороны, «решенный вопрос» – "вопрос скользкий, на котором сломана не одна голова". И Полумакаев с нетерпением и радостью ждет выхода Шатова на скользкое, опасное, головоломное. С другой стороны, «решенный вопрос» – это вопрос, затасканный по кафедрам и учебникам, статьям и пропагандистским листовкам. Умельцы (типа Модестова) могут путем жонглирования или перестановки слов раскрывать такие вопросы с неожиданной стороны. К тому же при обсуждении «решенных вопросов» каждый может держать в резерве такое количество цитат из классиков в защиту своих идей, что неизвестно, за кем останется последнее слово. Из этого, кстати, и вытекает конъюнктурная необходимость быть крайне осторожным при обсуждении «решенных вопросов».

Эта линия повести Петрова позволяет увидеть в его идеях предпосылку для анализа поведения и мышления советских (и, между прочим, современных) спичрайтеров. В идеократических государствах профессии спичрайтеров и профессиональных идеологов совпадают по своему смыслу и содержанию. Шатов же – «чистой души романтик». Он дает свое решение уже «решенного» с официальной точки зрения, вопроса, тогда как официальная точка зрения выражает стремление к монопольному суждению о состоянии общества и государства, а также опыт пренебрежения к реальному положению дел в обществе и опыт его выживания в условиях перманентной социальной дезорганизации.

В этом смысле позиция Петрова однозначна: никакой монополии на решение социальных проблем он не признавал; все «решенные вопросы» подлежат пересмотру.

Вопрос о роли критики и самокритики в жизни советского общества Шатов излагает на языке официального марксизма-ленинизма: есть два рода критики, утверждает он – критика словом и критика оружием; обе критики вскрывают ошибки и показывают пути устранения недостатков. Однако в период строительства социализма роль критики, с одной стороны, резко возрастает, с другой, ее функция как инструмента преодоления недостатков затруднена. В ходе ответа Шатов высказывает неожиданный тезис: при капитализме партия больше застрахована от ошибок, чем при социализме. Этот тезис он аргументирует опять же двумя официальными концепциями естественно-исторического процесса. Эволюционная концепция характерна для ревизионистов, революционная — для марксистов-ленинцев. Согласно первой концепции переход от капитализма к социализму происходит с естественной необходимостью. Поэтому критика сводится к минимуму, а диктатура пролетариата и партия как руководящий научный центр не нужны. При революционном понимании естественно-исторического процесса критика становится максимальной, выступая в двух видах: практическая критика, подчиненная реализации уже принятых решений; теоретическая критика, связанная с подготовкой решений. Во втором случае плацдарм критики открыт для всех, поскольку идеальных решений не бывает. Иначе говоря, критика должна быть универсальным социальным феноменом социализма. В противном случае цели революционного движения останутся на бумаге.

Такова позиция Шатова. Аспирант явно зарвался. И «мудрый» Полумакаев задает ему каверзный вопрос. На прошедшем партсобрании одно критическое выступление все осудили как вредное и антипартийное. Шатов тоже за это голосовал. «Как совместить ваши действия на собрании с тем, что вы говорите сегодня?» – спрашивает Полумакаев. Шатов отвечает: на партсобрании речь шла о вредном, а не антипартийном выступлении. Был плач о том, что все в институте плохо, а как из «плохо» сделать «хорошо», сказано не было. Поэтому он не видит противоречия между своим поведением на собрании и тем, что он говорит сейчас. «Сегодня для меня экзамен, и я не имею права скрывать свое понимание того или иного вопроса».

Стало быть, герой повести Петрова не признает ни двоемыслия, ни разрыва между словом и делом. А как раз на этом пространстве (двоемыслия и разрыва между словом и делом) функционировали отряды советской идеологической бюрократии. Ликвидация двоемыслия и разрыва между словом и делом – такова сверхзадача Шатова. В ней можно увидеть первую формулировку идеи так называемой "палубной культуры", нашедшей свой разворот в его целостной концепции развития механизмов социокультурного кодирования и культивирующей единство слова и дела как основы европейской культуры. (Палуба пиратского корабля, точнее — корабля Одиссея, становится местом рождения новой культуры с универсально-понятийным кодом.)

Согласно Петрову, экзамен есть разновидность исповеди, поскольку он требует предельной искренности. Между тем советская школа и общество в целом эту искренность систематически подавляли. Поэтому критика системы образования – не менее значимая тема всего творчества Михаила Константиновича. Тому, кто не сдавал экзамена по катехизисам советской официальной философии и не сидел на партсобраниях, все эти рассуждения могут показаться схоластикой. Некоторые мои коллеги считают, что творчество Петрова тоже схоластично. Но при этом саму схоластику они, как правило, понимают по канонам советской официальной философии, а не как живой и драматический процесс развития мысли в рамках христианства.

Позиция Полумакаева сегодня тоже не кажется устаревшей: «Развивая тезис о революционном понимании естественно-исторического процесса, - гнусавит он, - вы, товарищ Шатов, упомянули о выборе лучшего решения. Не кажется ли вам, что такое понимание показывает в сомнительном свете нашу действительность? Ведь, по-вашему, в прошлом могли приниматься не лучшие решения. А такой взгляд на нашу социалистическую действительность открыл бы настежь ворота для оголтелой и злобной критики со стороны враждебных элементов. Как вы думаете, аспирант Шатов?»

Шатов отвечает: к научному понятию неприложимы опасения экзаменатора; не всякая болтовня (то, что экзаменатор называет «оголтелой и злобной критикой») является критикой; нет смысла кричать о том, плоха или хороша наша действительность, могла ли она быть лучше или является лучшей из возможных; понятие наилучшего решения бросает тень сомнения на любое принятое решение; задача теоретической критики лежит в будущем, а не в прошлом: «Для настоящего коммуниста не бывает такой действительности, которая не могла бы быть заменена лучшей».

Так, М.К. Петров отвергал три разновидности мнимой критики того общества, которое строилось в СССР: традиционное отношение к критике, когда критика отождествляется с нанесением вреда («Не выносить сор из избы»); идеологическую болтовню под видом критики («оголтелая и злобная критика»); онтологический презентизм (концепт «мира, лучшего из возможных»).

Подчеркну, все эти феномены и сегодня присутствуют в идейной жизни России, вполне соответствуя частному и тотальному понятиям идеологии, по К. Мангейму. И оба эти понятия можно использовать для критики повседневных и официальных идеологем в разновидностях мнимой критики. Вот почему повесть Петрова может также рассматриваться в контексте современной теории политической критики (см. [Уолцер 1999]).

Шатов считает свое мнение гипотезой, которая требует подтверждения или опровержения практикой. По его мнению, организационные формы теоретической критики должны учитывать конкретно-исторические условия 1950-х гг. в СССР: неизжитый в сознании «культ личности»; привычку не размышлять о высоких материях; опираться на авторитет имени, а не на истинность. Все эти явления образуют ту «сумму обстоятельств», которую надо устранить. Иначе говоря, согласно Петрову, нормальное общество предполагает таких индивидов, которые отвергают любой культ личности, постоянно размышляют о высоких материях, руководствуются авторитетом истины, а не имени. Развивая такой ход мысли, можно сказать, что до тех пор пока общество не состоит из таких индивидов – оно должно быть предметом критики. В этом смысле критика выходит за пределы капитализма и социализма, а также противоположности между ними. 

Для борьбы с реальной «суммой обстоятельств» аспирант предлагает анонимную партийную дискуссию как постоянный орган критики. Каждый член партии должен иметь право высказаться по всем вопросам программы и устава партии, не раскрывая своего имени. Такой механизм свел бы к нулю субъективный момент, не позволил бы зарабатывать авторитет на дешевом критиканстве или опровержении критики. Ценность предложений можно было бы определить общепартийным голосованием. Получившие большинство голосов предложения следует использовать как директивы для ЦК.

Таким образом, над ЦК и рядом с ЦК была бы поставлена безликая, но действенная сила — партийный разум. ЦК превратился бы в исполнительный орган, ограниченный в своей деятельности директивами дискуссии. Здесь возникает попутная проблема: тождественна ли безликая сила партийному разуму? Как этот разум смог бы решать классическую проблему господства большинства над меньшинством и учета мнения меньшинства? Но М.К. Петров не рассматривает эту проблему.

С этого момента прение между экзаменатором и аспирантом приобретает политический смысл в контексте классической проблемы соотношения веры и знания. Полумакаев шокирован: «Вы что, не верите ЦК? Не верите в правильность его действий?»

Позиция Шатова такова. Коммунисты – это единомышленники, а не единоверцы. Отношения между ними и ЦК не могут строиться на вере. ЦК — не бог, а исполнительный орган партии. Он позволяет единомыслие превратить в единодействие. Единомыслие без знания невозможно. Каждый коммунист имеет право не верить ЦК, а знать и участвовать в теоретической подготовке всех общепартийных решений. Кроме того, коммунист-философ-разведчик – это знаток той области, из которой исходит в своих действиях и решениях ЦК. Можно верить водителю, летчику, машинисту, физику, химику как специалистам в своей области. Водители, летчики, машинисты, физики имеют право верить специалистам-философам. Без этого при современном разделении труда невозможно. «Но верить в своей области, отказываться от знания в пользу веры — это не доблесть, а преступление».

Из этого отрывка вытекает: М.К. Петров отвергал любое отождествление веры и знания на вершине и на всех остальных уровнях государственной иерархии; а поскольку «иерархия» означает священноначалие, постольку он отвергал также институционализованную религию; вера возможна только в узких рамках профессионального разделения труда; философы-коммунисты снимают это разделение, поскольку их знание является всеобщим в сфере подготовки и принятия решений.

В ответ Полумакаев переходит на милитарный жаргон: «Все мы не только единомышленники, мы бойцы одной армии». Аспирант в ответ иронизирует: «Разные бывают бойцы, Валентин Ильич. - Самая блестящая фигура в армии — полковой барабанщик. Незаменим при парадах. Только мне кажется, что место коммуниста-философа не в обозе и не в оркестре, а в разведке. И, как разведчику, философу не нужно бояться вымазаться в грязи, залезть в болото. Дело не в том, чтобы выйти сухим из воды, а в том, чтобы застраховать основные силы от неожиданностей. А парады, барабанный бой — это и без философии можно...». Затем Шатов излагает и критикует официальную точку зрения на партийность в философии и науке.

При обсуждении вопроса об оценке ответа Шатова Полумакаев «предложил двойку с примечаниями о завирательном характере идей аспиранта». Модестов предложил считать экзамен несостоявшимся. Дама его поддержала. Полумакаев пишет особое мнение...

Чтобы оттенить оригинальность точки зрения Шатова на роль критики при социализме, Петров описывает еще две позиции по этому вопросу:

1. Если считать разговоры «под выпивку» социологически репрезентативными, то большинство народа оценивало годы после смерти Сталина так: начальство меняется, порядки остаются; за что боролись, на то и напоролись; напоролись на тысячи градоначальников, партийное, советское и армейское начальство.

2. Использование начальством нерешенных бытовых и коммунальных проблем для нейтрализации критики: «Новый градоправитель философствует: пока моста нет, говорит, в городе спокойствие и порядок. У кого, говорит, живот заболит или демагогия одолеет — мост все отсасывает. Лиши, говорит, город этого вытяжного компресса, кто знает, какие метастазы даст рак критики. Он у нас и жилищный кризис решил. Занесло к нам делегацию, не поймешь какую, из себя черную, общительную. Первым делом — в горсовет. Удивились цифрам, спросили о том, о сем, а потом о жилищных условиях... Площадь города председатель знал, а о числе жителей догадывался по данным тридцать девятого года. Однако не растерялся. Строим, говорит, но криков все равно много. А должен, говорит, заметить, по ночам люди где-то спят. На улицах их нет, сам проверял... Переводчик раза три спрашивал, пока решился перевести, да и то в смягченном виде. Гости посмеялись, горожане тоже...».

В советской терминологии 1950-х гг. журнал «Крокодил» и комсомольские прожекторы использовали термин «плесень» для обозначения «стиляг» и прочих нарушителей советского образа жизни. М.К. Петров использовал официальный термин для обозначения советского начальства. Общественное мнение создавалось в пивных и трамваях. Но и этот канал пресекался - пивные переименовывали в молочные бары. На местах после смерти Сталина никаких изменений не происходило: «Так что и в этом пункте у нас по-старому: пиво, раки, "три семерки"». В этом смысле само советское начальство способствовало преобразованию социализма в капитализм: «А что, Костя, если это расчет, - говорит один из героев повести, - не простой, с загадом положен? Может, кому-то нужно, чтобы у нас всю жизнь был приятный вечер? Водка, танцульки, бабы? А чуть подумал или попробовал сказать, сразу Мартыновы налетят руки крутить, рот затыкать! Может, кому это нужно, а? Общедоступная пивная... Градоначальники. Мартыновы... Общероссийский бардак с девизом: "Здесь не думают. Здесь пьют водку и щупают баб". <…> Дадут тебе пожизненный стакан водки, пожизненную закусь...». Так, коммунист-философ-разведчик Петров почти за полстолетия предвидел развитие событий.

Однако здесь возникает сомнение в самой фигуре коммуниста-философа-разведчика как необходимого звена в связи между марксистской философией и практикой. Эту фигуру Петров противопоставлял не только «вивисекторам духа», но и сексотам-соглядатаям.

В повести посетители пивной обсуждают факт отмены шпиков после смерти Сталина. Одни считают, что это хорошо, другие – что шпики никому не мешали. Они дежурили и в пивных. Им даже наливали в долг сто грамм. А теперь вышла воля – приходится «лишка  пить через твою свободу — пол-литра на троих». Из-за свободы получилось одно сомнение, крушение веры. «Вот теперь, куда ни глянь — все на волоске. У хозяина и кукурузу не сеяли, и министерства были, и займы в аккурате — март-апрель вроде престольного праздника. И с голоду не помирали, на пиво, на сто грамм всегда хватало… А теперь будто у тебя с утра душу вынимают, будто тебе на какое несоответствие пальцем грозят, а не объясняют. А ты заладил: свобода! Ты вот в рассуждение прими, какой от тебя толк, полезность какая государственности?»

Похоже, современная российская мода пить на троих – продукт отмены шпиков при Хрущеве; другой вывод – этатистский: часть граждан оправдывала существование шпиков пользой государства.

Коммунист-философ-разведчик Шатов с такой пользой не имеет ничего общего. На протяжении повести он ведет внутренний монолог с собой, а в диалогах развивает идеи: чистоты перед своей совестью; борьбы за право быть коммунистом-философом; связи науки с практикой. По его мнению, без реализации этих идей не будет ни философии, ни коммунизма, сколько бы ни кричали о всех дорогах, которые ведут в коммунизм.

Герой повести отвергает еще один тезис ленинизма и официальной идеологии: о многообразии путей строительства коммунизма. Шатов решительно формулирует: соединение идеологии, партии и науки – единственный путь к коммунизму. Его проект выглядит так: на этом пути много не обозначенных классиками перекрестков и поворотов; нужно разобраться, не проскочили ли нужный поворот, не надо ли отступить в вопросах семьи, быта, партмаксимумов; сделать это может только свободная от гипноза имен и авторитетов, связанная с практикой наука для миллионов и силами миллионов; за это надо бороться с «вивисекторами духа»; без жертв не обойтись, но не надо бояться; в партии больше людей, подобных Шатову; всех из партии и из науки не выгонишь; надо не поднимать руку на партию, а завоевать ее изнутри; лишь после этого партия станет орудием построения коммунизма – в первую очередь научной силой, а затем направляющей и руководящей. Ради этого надо быть философом.

Такова «внутренняя речь» героя повести. Возможно, М.К. Петров говорит здесь о мотивах собственного выбора философии? На этот вопрос можно ответить только гадательно.

Для разгадки концепта «коммуниста-философа-разведчика» я предлагаю использовать идею Маркса, который еще в ХIХ в. писал о связи революционной и шпионской деятельности (см. [Макаренко 1989, 43-44]). Эта мысль развита К. Шлегелем, изучившим специфику коммунистического агента как нового культурного типа (см. [Шлегель 2004, 409-416]). Техника, методы и персонал советской системы разведывательных служб были заимствованы из опыта подпольной работы русских революционных партий, а не у царской разведслужбы. Два поколения революционеров эпохи до 1917 г. подняли технику подполья на высокий уровень. Конспирация – совокупность правил политической подпольной работы - стала естеством революционеров. Революция подняла подпольщиков на вершину власти. Они использовали технику конспирации в легальной политической деятельности. Элементом данной техники было российское толкование теории революции. В результате мир столкнулся с новым политическим стилем. Его суть в том, чтобы хорошо анализировать общественно-политические течения, формулировать результаты анализа и использовать их на практике.

Новые политики превратили революционное слово в важное средство деятельности. Агент нового типа вынужден был быть умным, поскольку действовал в ситуации собственного бессилия и безвластия. Его самостоятельность вытекала из осознания «движущих сил» истории и убежденности в том, что он действует заодно с ними, а не против них. Он полагал, что никто не в состоянии противостоять диалектике распада и революции. Он знал, как вести себя в социальной лаборатории. Он работал вместе с историей, позволяя времени работать на себя. Его главная добродетель заключалась в терпении, способности выждать нужный момент. Но когда момент наступал, он рисковал всем. Ему были чужды угрызения совести, поскольку действия были связаны с контекстом истории и мирового революционного процесса.

Чекисты всегда считали себя «разведчиками», а не шпионами. Они знали, что могут погибнуть при выполнении задания, и никто никогда не узнает, что они «погибли в борьбе». У них не было проблем с собственной идентичностью, поскольку они ее постоянно меняли, чтобы оставаться верными себе. Этот реальный тип был воплощен в тысячах конкретных людей.

Главное качество первого поколения советских агентов - открытость миру. Данный тип восходил к старым имперским структурам. Он служил движению, которое выходило за пределы вновь созданных национальных государств. Чекисты первого поколения были необходимы советскому режиму до тех пор, пока их существование зависело от продолжения мировой революции. Но революция выродилась в обновление российской государственности. Поэтому возник спрос на чиновников, прислужников и великодержавных шовинистов, отличающихся слепым повиновением, а не самостоятельностью.

Послевоенные агенты порвали все связи с революционной средой и вернулись к классическому типу шпиона. Они воплощали тип коммунистов, которые сходили с конвейеров партийных школ. Их головы были забиты готовыми идеологическими штампами, а сердца пусты. Для большинства таких агентов главным были деньги, а не революционные идеи. Иерархическая система делала ставку на подчиненные, а не на самостоятельные головы.

Эти общие характеристики первого поколения советской агентуры подтверждаются текстом повести М.К. Петрова. В том числе диалогом между героем повести и членом парткома Владимиром Тиховым. Тот мрачнеет, едва услышав, что не надо верить ЦК. Называет Шатова революционером-подпольщиком и недоделанным теоретиком. Шатов в ходе спора однозначно определяет всю советскую властно-управленческую структуру как бюрократическую: «Везде сидят люди, влюбленные в устойчивость. Для них каждое новшество должно идти сверху». Значит, Михаил Константинович имел в виду первое поколение советских агентов. 

В то же время на лекциях он употреблял термины «митингование» и «лозунгование» с ироническим выражением лица. Читая и перечитывая повесть, я убедился, что под этими терминами он имел в виду связь философии с практикой через курятник. Так М.К. Петров описывал советскую практику бытования философии. Эту практику он называл обманом. А реальная проблема состояла в том, что строительство коммунизма лишено научной основы.

Коммунист-философ-разведчик отвергает все советские организационные способы решения этой проблемы: рабскую привычку спрашивать на все разрешение в партийных и советских органах; обсуждение проблем на партсобраниях; использование цитат из классиков для обсуждения проблем сегодняшнего дня; использование наглядной агитации; чтение циклов гонорарных лекций для населения через общество «Знание». По его мнению, сами философы не в состоянии решить проблему связи теории с практикой. Ее можно решать только вместе с практиками, да и то только с ЦК как вершиной иерархии. Но в этом пункте философы пугаются и создают комиссии по подготовке собраний. Однако обращение к аппарату ЦК тоже бессмысленно. Там скажут: «Идите-ка вы к черту, философы. Без вас дел хватает». Призывы главных органов партийной прессы (газеты «Правда» и журнала «Коммунист») тоже бесперспективны. Как выйти из тупика?

По предсказанию Шатова, выход возможен: предстоит война в области духа, со своими героями, жертвами, трусами, перебежчиками и неизвестными солдатами; поэтому он считает себя в строю, а не отставником. Будущее нужно сделать лучше настоящего с помощью партии. Шатов называет свою версию партийного строительства «мечтой о партии». Без партии коммунизма не построишь. Но нужна иная партия.

Шатов высказывает свою сокровенную мечту. Партия вышла из капитализма архаической машиной. Ее надо превратить в гибкое и мощное оружие в руках общества, строящего коммунизм. Но партия не должна стоять над обществом или вне общества. Под знамена такой партии нужно собрать все лучшее и думающее страны. Надо поставить над ЦК ученый совет партии. Выборы в него производить всепартийным тайным голосованием победителей в борьбе идей, а не имен. Нужно предпочитать идеи именам и авторитетам. Запретить членам совета иметь имя. Часто их переизбирать. Добиться, чтобы ученый совет был безымянной силой, сгустком человеческого знания и энергии. Все посты сделать выборными по идеям, а не по именам. Устранить институт партийных работников. Поставить машины для учета. Превратить актив из назначаемого в выборный. Строго спрашивать с активистов за конкретные задачи. Выдвигать по несколько кандидатов. Все построить на конкурсе идей и способностей. Сделать партию подвижной, гибкой, сильной. Карьеристы, любители тихой жизни из нее уйдут сами. Все честные, думающие, энергичные люди страны должны быть в партии. Короче говоря, в партию надо собрать самых талантливых людей. Ради такой партии Шатов готов положить все силы.

Разумеется, нетрудно увидеть в такой речи один из вариантов философской утопии, перерастающей в политический манифест. Можно найти также параллели между мечтой М.К. Петрова и реальными концепциями строительства партии, высказанными Антонио Грамши и Луи Альтюссером. Значительно важнее подчеркнуть: в повести М.К. Петров отвергает лично-именной (характерный для традиционного общества) и профессионально-именной (характерный для капиталистического общества) принципы строительства партии и настаивает, что только абстрактно-понятийный принцип (анонимная всеобщая дискуссия) может решить проблему партии как средства строительства коммунизма. В его последующих работах постоянно встречается постулат машины с КПД в 100%, по отношению к которой все реальные механизмы (от телеги до ракеты) открыты для постоянной критики и улучшения.

Все эти идеи входят в состав его концепции социокода. Откуда вытекает, что любое сохранение в реальности лично-именного и профессионально-именного социокода является воспроизводством традиционного и капиталистического способа социального устройства. Возникает проблема их оценки. М.К. Петров считал архаизмом любую персонификацию власти и знания, а также их взаимосвязь. Значит, его концепция эвристична для оценки всех современных форм лично-именного и профессионально-именного социокода, включая советский социализм и постсоветскую реальность.

Но с точки зрения культурных стандартов поведение героев одинаково. Все они вспоминают о прошлых выпивках. Размышляют о прожитой жизни и открывают душу перед случайными собутыльниками.

Под влиянием экзамена бывший сталинист Модестов решает перековаться. Несмотря на все оговорки, ход его мыслей сводится к историческому оправданию Сталина. Именно бывшему сталинисту М.К. Петров вкладывает в уста заключительную политическую мудрость: драка не закончилась, хотя у партии ничего не осталось, кроме веры в коммунизм. Сталин умер - и обнаружилась духовная смерть партии. При описании этого феномена М.К. Петров использует выражения «средства подавления мысли», «аппарат дистилляции мысли», «фильтры подавления мысли». Речь идет о сложившихся при Сталине социальных институтах - отрицание дискуссий, отсутствие теоретических органов, тройная цензура, многоступенчатое обсуждение, реферирование, редактирование, подгонки мысли под классический стандарт. Все это душит партийную мысль. Раньше свободой мысли, правом разрабатывать теорию пользовался один человек. В итоге никто ничего не может. Люди, подгоняющие всех и всё под Сталина или под любой другой заданный образец, живут и здравствуют. Опять хотят найти нормы, канонизируют мысль прошлого. Характерно, что в последующих работах М.К. Петров использовал эти же идеи для анализа СМИ, особенно телевидения.

Сталинскому придворному философу М.К. Петров приписывает одобрение шатовской формулы «коммунист-философ-разведчик». Модестов начинает размышлять о технологии реализации шатовских идей. Марксизм как источник мысли иссяк. Общество вступает в область, куда не могло проникнуть исторически ограниченное предвидение классиков. Без научного подвига до коммунизма не добраться. Но партия к этому не готова. Значит, надо открыть дорогу творческим исканиям вступающих в науку миллионов. Модестов соглашается также с идеей анонимной закрытой дискуссии как средстве координации мышления. Он предлагает: вести дискуссию по всем вопросам теории и практики; постепенно расширить круг допущенных к развитию теории; воспитывать мышление рядовых членов партии на конкретных делах парторганизаций; включать в дискуссию специалистов, сдавших какие-нибудь экзамены. В целом речь идет о ликвидации иерархии в жизни партии, т.е. раздела на верхи и низы. Тогда все бы хватались за книжки. Такая работа вооружит партию живой, гибкой наукой, творческой энергией миллионов. Если же оставить все по-прежнему, духовно инертная партия дискредитирует себя, станет в глазах народа орудием субъективного произвола немногих или одного. Потерявший веру народ воспримет партию как чуждую и враждебную силу, экспериментирующую на нуждах и лишениях народа. Тогда все пойдет прахом. Прошлое станет напрасным.

Таким образом, коммунист-философ-разведчик Петров предсказал крушение идеи коммунизма, распад КПСС и СССР почти за полсотни лет до их крушения.

Теперь о фигуре циника. Диссертация была почти готова, когда его научный руководитель «исчез». Полумакаев построил защиту на полемике с научным руководителем. Две трети вступительного слова посвятил тому, что в диссертации противоречило взглядам научного руководителя. Такое почти научное отмежевание удовлетворило большинство.

Короче говоря, М.К. Петров поставил проблему предательства и моральной коррупции как нормы поведения соискателей философской степени в период сталинизма.

После смерти Сталина Полумакаев пришел к тем же выводам, которые услышал на экзамене от Шатова. Но в отличие от Шатова Полумакаев делает выбор в пользу капитализма. Социализм — это переселенческий поезд, в котором тесно, душно, беспокойно, неуютно, плохо. Его терпят ради конечной цели. Но жить в социализме нельзя. А борьба за коммунизм приносит шишки да затрещины. Поэтому капитализм вполне подойдет. «Что, собственно, произойдет, если все пойдет прахом и потерявшее ориентировку стадо повернет вспять?» - ставит вопрос Полумакаев. И отвечает: поворот ему ничем не угрожает, напротив, был бы только к лучшему. Он знает сильные и слабые стороны марксизма, подноготную событий. Поэтому поворот к капитализму создаст для него условия процветания. Но он не собирается быть капиталистом, а хочет стричь купоны со своей идеологической профессии – зарабатывать побольше денег, писать книги по истории партии, читать лекции по истории философии, построить за городом особняк с гаражом и десятком лакеев. Стать хозяином-хлебосолом. Цветом русской интеллигенции. «Пока тебе не надоест восхищаться мудростью верхов, ничто тебе не угрожает и угрожать не может».

Решение Полумакаева однозначно: если стадо получило иммунитет, нужно изобретать новое стадо. И оно получит свой кнут в виде диалектики. Из людей типа Шатова надо сделать героев последнего акта. Остальным помочь увязнуть в тине. И когда их потянет на болотный островок частного предпринимательства, тогда убрать препятствия на ретроградном движении стада... Лично он собирается взяться за воспитание аспирантов – «реферирование провинциальных гениев». Пока существует монополия знания для избранных, философы всегда останутся знающей тенью. А отбирать знающих тоже будут философы. «Да кто, кроме нас, способен придать наукообразную форму творческим всплескам руководящего мышления?» - так заканчиваются душевные копания циника.

Итак, для всех героев (кроме Шатова) характерно утилитарное восприятие теории. Восторги перед «всплесками руководящего мышления» пока не закончились. Хотя время и менялось с большой скоростью, так только за период одних шестидесятых годов люди приходили к радикально противоположным взглядам на коммунистическую идею и партию, но все же сталинская традиция после его смерти не исчезнет сразу в порывах обновления жизни и жажды свободы.

В заключительной главе сталинский философ лечит душу в разговоре со старым плотником и его внуком. Парень после армии хочет поступить «в университет правды искать». Рабочую правду деда («сделаешь хорошо — почет тебе и уважительность от людей») он считает старой и резиновой правдой лошади. Собеседники опять обсуждают проблему соотношения веры и знания, но теперь при советском социализме. Позиции в дискуссии таковы: внук выступает за знание для коммунизма, дед за веру, но теперь в революцию. Плотник квалифицирует философа как попа, который «решает вопросы» о смысле жизни, правде и грехе. Философскую правду он отвергает: «Жмет ваша правда, как неразношенный сапог, в сомненье вводит... Рабочему человеку правду искать не с руки, шишки только схлопочешь. Не рабочее это дело — умствовать». Сталинский философ считает, что функцию попа сегодня выполняют средства массовой информации. А философы вырабатывают «правду для всех». По его мнению, правда одна, но исторически изменчива.

Собеседники выпивают «За правду!», и в рот, нос, горло бьет помесь сивухи с одеколоном.

Затем парень упрекает профессора в эпигонстве («Ленина и Сталина мы без словаря еще в школе читать научились, а Дмитрий Иванович больше ничего не скажет. Разве что новыми словами»). Философ, с одной стороны, защищает классиков («Ленина и Сталина рано в расход списываете»), с другой стороны, пускается в риторику: «Одними мыслями Ленина и Сталина сегодня не проживешь. Хороши они были для своего времени. Но есть и такое, о чем классики могли только догадываться, о чем им не приходилось думать с цифрами в руках и событиями перед глазами. Здесь и нужно новое, правду искать». Парня интересуют мировоззренческие вопросы. Большинство занято бытом и семьей. А в остальном идут за властью, как слепые щенята: «Топить ведут, к хорошей жизни ведут — нам все равно». Он хочет сам идти и выбирать дорогу. Ему нужна общая правда, а ее нет. «У кого "Москвич", у кого баян в пеленках». Дед ставил советскую власть, а сейчас сочинил свою трудовую правду: «Тюкай, говорит, с закрытыми глазами до усталости, а что вытюкается — не твое дело...   Революцию он вроде вместе со всеми делал, а теперь…», говорит, что строит дом. «Может, вовсе не дом, а всенародные Бутырки? Может, сами себе одиночки по вашей правде строим?» Вопрос остается без ответа. Он считает: сознательность скисла, если опять нужна вера.

Биографический след решения классической проблемы соотношения веры и знания явный и требует своего анализа. Для этого сформулирую общую гипотезу: концепция социокода (разделение всей прошлой истории на лично-именной, профессионально-именной и абстрактно-понятийный типы), которой М.К. Петров оперировал в своих исследованиях, а также концепция «настоящего-будущего» (разделение будущего на мертвую зону, зону социального творчества и конечных целей) является развитием его идей, высказанных при обсуждении темы о роли критики и самокритики в жизни советского общества. Эти концепции актуальны и сегодня (их истоки я пытался показать) как применительно к анализу современной социальной реальности, так и к осмыслению потенциала идей самого М.К. Петрова.

Литература

Васильева 1993 – Васильева Л. Кремлевские жены. М., 1993.

Грейг, Грейг 2005 – Грейг Олег и Ольга. Походно-полевые жены. М., 2005.

Грушин 2006 – Грушин Б.А. Четыре жизни России в зеркале опросов общественного мнения. Очерки массового сознания россиян времен Хрущева, Брежнева, Горбачева и Ельцина в 4 кн. Жизнь 2-я. Эпоха Брежнева (часть 2). М., 2006.

История России… 2009 – История России: ХХ век: 1939-2007 / Под ред. А.Б. Зубова. М., 2009.

Макаренко 1989 – Макаренко В.П. Бюрократия и сталинизм. Ростов-на-Дону, 1989.

Наш философский дом… 2009 – Наш философский дом. К 80-летию Института философии РАН. М., 2009.

Письмо в редакцию – Письмо в редакцию Г.Д. Петровой (http://politconcept.sfedu.ru/2012.3/09.pdf).

Уолцер  1999 – Уолцер М. Компания критиков. Социальная критика и политические пристрастия ХХ века. М., 1999.

Шлегель 2004 – Шлегель К. Берлин, Восточный вокзал. Русская эмиграция в Германии между двумя войнами (1918-1945) / Пер. с немецкого Л. Лисюткиной. М., 2004.