В данной статье страх рассматривается в двух ипостасях: страх как состояние субъекта (страхи в жизни или страхи – здесь и теперь)  и страх как способ бытия поведения, когда страх становится функцией Я (жизнь в страхе или страх - всегда). Авторы показывают, что значимость и сила страха во многом связана с чувствительным Я, выступающим в одном случае как эго – осторожность, а в другом, как эго - вовлечённость. Существующее в распоряжении страха как «пленник» индивидуальное Я может сопротивляться страхам (эго - разумное), но может и полностью потакать им (эго - расстроенное). Условием «сопротивления» страху,  не допускающим его усиления и расширения, авторы считают совместное «выступление» стыда и воли, направленное на укрепление неустрашимости Я.

In this article the fear is examined in two hypostases: fear as the state of subject (fears in the life or fears - here and now) and fear as the method of existence of the behavior, when fear becomes function I (life in the fear or fear - always). The authors show that significance and the force of fear in many respects connected with the sensitive I, that appears in one case as ego - caution, and in other as ego - involvement. Existing at the disposal of fear as “prisoner” individual I can resist fears (ego - reasonable), but it can completely indulge to them (ego - detuned). By condition “for resistance” to fear,  that not allowing its strengthening and expansion, the authors examine the joint “appearance” of shame and will, directed toward strengthening of fearlessness I.

КЛЮЧЕВЫЕ СЛОВА:  страх, преходящий страх, постоянный страх, чувствительное Я, Эго-осторожность, Эго-вовлечённость.

KEYWORDS: fear, transient fear, constant fear, sensitive I, Ego-caution. Ego-involvement.

Страхи сродни недобрым помыслам, и сила их не только в грядущих опасностях, но  и  в нашем желании быть и иметь.

Неизвестный мыслитель

Нельзя, чтоб страх повелевал уму;

Иначе мы отходим от свершений,

Как зверь, когда мерещится ему.

Данте Алигьери

Значения и смыслы страха

Размышления философа о страхе в различных его ипостасях предполагают привлечение ресурсов (понятий, идей, «наработок») психологии, психиатрии, социологии и культурологии. Так, когда речь идёт о преходящих страхах, должны быть услышаны психологи и социологи, а при рассмотрении постоянных страхов нельзя обойтись без психиатров. При этом не следует забывать о культурологических концептах. Такой подход позволит философии «подняться» над сущностным основанием - метафизикой страха, представляющей, по Хайдеггеру, «только сущее как сущее», и сделает видным развитие новых смыслов. При этом следует помнить, что значения и смыслы страха, выдвинутые в своё время философами, вошли в предметное поле названных наук. Вот с них, с понимания общей природы страха, его значений и смыслов мы и начнём.

По рождению своему страх «старше» радости и намного старше любви, он древнее и сильнее многих чувств, так или иначе, выражающих суть нашего Я, наше сущностное реагирование и отношение к окружающим. Страх был и тогда, когда человек ещё не осознавал себя как Я. И при всём этом страх не был лишён жизненных смыслов. Однако, несмотря на давнее происхождение и имеющиеся «заслуги», отношение к страху совсем не доброе. И всё потому, что по стечению неумолимых жизненных обстоятельств и коллизий страх в представлениях людей прочно связывается со всем неблаговидным и уподобляется низкому чувству. Считается, что не умеренный безрассудством и смелостью, страх обрекает человека лишь на трусость. Именно в таком смысле он устойчиво осознаётся людьми. В страхе, отчуждённом от высоких чувств и страстей, видят, главным образом, способность порождать трусость и сковывать отчаянием возможности  сопротивления злу. Человек в состоянии страха перестаёт видеть собственные возможности, страх «спутывает и заставляет “терять голову”, справедливо отмечает Хайдеггер [Хайдеггер 2011, 141]. И тогда только трусость выступает как возможность бытия страха. Это, собственно, и делает его в сознании людей неблаговидным явлением.

Но так ли страх был неблаговиден всегда и во всём? И не был ли человек «сразу помещён в смысл» (выражение Бергсона), в смысл своего страха, скажем мы, чтобы иметь возможности для выживания? Если это так, тогда и отношение к страху должно быть иным, во всяком случае, не однозначным. Поясняя сказанное, нам надо будет различать страх как природное явление, тяготеющее над человеком в его естественном состоянии, когда он не был ещё отделён от среды, и страх как феномен культуры. Природный страх вызывался и продолжает вызываться силами стихии, а вот страх как явление культуры стал результатом общественной и государственной жизни. И тогда же был начат этап осмысления и оценок страха в контексте поведения человека.

Со временем «культурное» в понимании страха, вобравшее в себя, главным образом, «оценочное» (контрольное), перевешивает природное (инстинктом защиты), отождествив страх со всем неблаговидным, что может быть в человеке. Культура, таким образом, противопоставила смыслы страха бытию страха, в котором главным был инстинкт. Страх стал «насыщаться» и структурироваться посредством языка. Теперь он мог в полной мере формализоваться и уже в новом качестве получить самостоятельное звучание в обществе. Однако, чтобы не вызывать отчуждений и быть в ладу с тем, кто страшится, страх мимикрирует и стремится легализоваться как некая форма культуры воздержаний и терпимости. Подобные «контрапункты» страха не могли не повлиять на становление на такую инстанцию нашего Я, как Эго-осторожное, придав ему гибкую жизненную установку. Это когда рацио вперемежку со страхом опережает зло даже как возможность. Так, поведение человека в страхе было опредмечено во всех культурах. Страх обрёл новые значения и смыслы, стал отправной базой для оценки и контроля поведения людей.  

В то же время не вызывает сомнений, что в те отдалённые и дикие времена, когда природный страх мог замещать многие чувства, а мышление ещё не «подтачивало» человека, смысл подобного страха мог быть лишь в спасении от угроз. «Залогом» же тому была его природная заданность, которая выражалась в первую очередь бегством от неизвестного. Тогда это было просто действо по естеству, как если бы зебра, спасая свою жизнь, убегала от льва. Именно в безотчётном бегстве находил тогда человек  спасение, и начиналось это каждый раз с упреждающего страха. На этом генетическом уровне, собственно, и проявлялась значимая роль  страха. При этом нельзя не учитывать, что в первобытном сознании не было Я – главного «генератора» поддержания страха в действенном состоянии, а потому  страх дикаря скорее был быстротечным, импульсивным и лишён всякой рефлексии[1]. Это был «чистый» страх, без каких либо измышлений. Сегодня «убегание» от опасности также продолжает выступать в связке со страхом, однако подобный «тандем» мы уже привычно называем трусостью. Даже в такой деликатной форме как «избегание встреч», мы чаще всего отмечаем не саму возможность предупреждения нежелательной ситуации, чреватой столкновением, а скорее «выступающий» страх.

Здесь видится страх, который «не должен подавать совета» (Данте Алигьери), скажем  вслед за поэтом. И всё потому, что страх уже давно стал вне чести и приличия, он изгой среди чувств и страстей, причём в такой мере, что ему предпочитают даже жестокость. Что же произошло, в чём провинился страх перед человеком? Ведь страх, когда человек был беспомощным, помогал ему выживать. Отвечая на данный вопрос, нам в наименьшей мере хотелось бы выступать в роли адвоката страха. Такая защита была бы обречена на провал, потому что при существующем порядке вещей страх легче в очередной раз осудить, но никак не оправдать. И, вообще, трудно даже представить себе такое сообщество людей, где страх бы оправдывали и превозносили как благо. В то же время уяснить причины укоренения негативного отношения к страху придётся, если мы хотим понимать связи между нашим Я и страхом. А это сегодня есть не что иное, как ключ к разработке проблем страха, его возникновению и развитию, укоренению или оптимизации. Какова позиция Я, таково и восприятие мира, замечает Сартр, а значит, вытекает отсюда и отношение к страху.

Но, как в таком случае формируется та или иная позиция Я, связанная со страхом, и какова здесь будет роль стыда и воли? Для понимания этого следует исходить из того, как изменялся страх в своём естестве, то есть ещё до формирования Я (генетический аспект), и как по мере вызревания Я страх начинает восприниматься в системе культуры (функциональный аспект). Это важно, потому что именно в этот период эволюции страха начинает оформляться противостояние между ним и Я. Страх предстаёт уже как осознаваемое явление, как феномен культуры. Здесь важно также указать на то обстоятельство, что по мере «взросления»,  соприкасаясь в большей мере с реальной агрессией, человеческий страх стал проявляться не только в спонтанном убегании,  но и мог выражаться  реакцией оцепенения, и «беглого думания», чего нельзя уже отнести к инстинкту. Думания же, надо полагать, были нацелены на поиск других возможностей ухода от опасности, а значит, и страха. Устойчивое место мыслительных действий в психической жизни, выходящее за рамки инстинкта, продолжало расширяться также по мере того как росла агрессия в людских сообществах.

В то же время агрессия не могла не расти, ибо удовлетворять многие потребности человеку приходилось в борьбе. Одновременно с этим коллективное сознание, развивающееся в процессе групповых агрессий, также не могло не выработать поведенческие нормы, отвечающие представлениям о воинской доблести. Страх, конечно же, был антиподом всему этому. Собственно, смысл «доблести» и состоял, прежде всего в устранении страха, то есть в бесстрашии. В схватке с другими, над которыми надо было одерживать верх, страх был опасной помехой, причём не только для самих сражающихся, но и для тех, которых они защищали.  Исходя из такого понимания, в людских сообществах утверждались два начала, по которым можно было оценивать поведение человека - это храбрость и трусость. Страх, естественно, стал приравниваться, а точнее стал предтечей к трусости. Коллективное сознание, таким образом, осудило страх, и выделяющееся индивидуальное Я вынуждено было не только признать этот приговор, но и принимать его каждый раз как своё решение. Коллективное осуждение стало находить подтверждение в стыде, в чувстве осуждения и самобичевания себя, и именно в таком значении ему суждено было стать регулятором индивидуального поведения. Впоследствии, в результате развития агрессивных практик и личностных начал, понимание воинской доблести было расширено до понятия человеческое достоинство, что окончательно уже лишило чувство страха всех прав на равное существование с другими чувствами. Так, страху суждено было превратиться в изгоя и олицетворять собой  бесчестие. Он стал вечной проблемой личностного Я, которому надо было скрывать его от всех других и от себя. Страх из бессознательного «союзника» тела стал осознаваться в качестве антагониста Я, которому надлежало бороться и побеждать его. С приходом страха как предвестника зловредного, надлежало делать непростой выбор, который подлежал оценке и самооценке. Страх в понимании людей стал устойчиво ассоциироваться с опасным испытанием, несущим утраты и унижения. В этом, пожалуй, следует видеть корни неприятия страха.

После того как мы уяснили, с чем могла бы быть связана «вина» страха перед человеком, следовало бы показать, что страх не только «изгой», но и сила, способствующая интеграции общества в достижении целей. Мы найдём немало мыслей у философов, убеждающих нас в этом. Начнём с Гоббса, который постоянный страх перед агрессией рассматривал как нечто уничижительное, присущее человеку в естественном состоянии. Однако в исторической перспективе он всё же оправдывает страх, так как связывает его с рождением гражданского общества и государства. Именно повальный страх одних перед другими, и вызванное этим понимание неизбежности истребления всех в случае продолжения взаимной вражды, заставило  людей договариваться (общественный договор), и привело  к созданию государства. В государстве повальный страх между людьми сменяется уже страхом перед сувереном, что служит, считает Гоббс, интересам граждан. Так, страх, изменив свою мотивирующую силу (страх друг перед другом), становится достоянием гражданского общества, где все испытывают общий страх теперь уже перед одним властелином. Продолжая в большей мере развивать идеи Гоббса, Монтескьё видит в страхе проявление лишь деспотической власти. Страх есть принцип правления для деспотии. Естественно, что во всесилье страха он не находит смысла для строительства гражданского общества. Но такая мотивация страха, по его мнению, всё же  с неизбежностью должна привести к утверждению принципа  разделения властей и либерализму. Философ Джамбаттиста Вико толкует страх ещё шире, когда рассматривает его как культурную силу, порождающую цивилизацию. Современные философы не отстают в этой части от «классиков» и находят новые смыслы оправдания страха. «Страх может объединять, – пишет норвежский философ Ларс Свендсен, - он способен возродить общность, которая кажется совершенно утраченной в век индивидуализма» [Свендсен 2010, 197]. Общим моментом здесь будет то, что страх рассматривается как надындивидуальная сила, в которой авторы находят смыслы, связанные с развитием общества, государства и цивилизации.

Однако только в экзистенциальной философии, где само существование страха становится предметом изучения, страх получает «жизненные» для индивида смыслы. Так, Кьеркегор подлинность страха видит в религиозном смысле существования. «Следствие или нынешнее присутствие первородного греха в единичном индивиде, - пишет он, - есть страх, который лишь количественно отличен от страха Адама» [Кьеркегор 1993, 153]. Страх определяется им как отношение свободы к вине. Именно чрезмерная свобода, усугубляя вину, служит источником страха. «Чрезмерности», и ожидаемые за них последствия служат, надо полагать, основаниями не только для религиозного страха. Альбер Камю обращает внимание на проблему признания индивидом существования своего страха, связывая его с человеческой сознательностью. «Человек сознателен ровно настолько,- пишет он, - насколько не скрывает от себя своего страха» [Камю 1990, 64]. Но признавая страх, человек может устыдиться. Смысл такого стыда может состоять в укреплении воли для борьбы со страхом. Но он может быть и «запоздалым» укором совести, сохраняя былой страх и все то, что с ним связано. Хайдеггер изначально выделяет три аспекта страха. Это перед – чем страха, устрашённость и о чём страха. Рассматривая страх как модус расположения или априорную структуру (экзистенциал), он заключает: «Все модификации страха указывают как возможности расположения на то, что присутствие как бытие-в-мире «подвержено страху». Эта «подверженность страху» должна пониматься не в онтическом смысле фактической, «изолированной» предрасположенности, но как экзистенциальная возможность сущностного расположения, конечно не единственного, присутствия вообще» [Хайдеггер 2011, 142]. Хайдеггер, таким образом, говорит, что страх есть лишь возможность, а не предрасположенность. Совсем иной страх мы находим в романе Кафки «Процесс», где показано как с целью сохранения своей власти некая таинственная и могущественная организация тотально «производит» страх для «потребления» массами. Такой страх, формализованный как регламентированное ожидание ужаса, составляет основу судебного разбирательства над банковским служащим Йозефом К. Судопроизводство, протекающее как «ожидание ожидания», заканчивается заурядной казнью героя. И тогда становится ясно, что в разыгрываемом фарсе правосудия, приведшего к бессмысленной смерти законопослушного человека, главным был метафизический страх, являющийся субстанцией некой деспотической власти. Так, раскрывается кафкианская тайна страха, которая  сегодня, после известных «тоталитарных практик», представляется вполне понятной и реалистичной.

Как видим, экзистенциальным страхам придаются разные смыслы. Однако, несмотря на различия авторских позиций, объединяющим началом здесь является понимание идеальной сущности экзистенциального страха. Его основной смысл сводится к тому, чтобы, нарушив меру повседневной размеренности, дать возможность индивиду встретить зло или просто не желаемое. Ведь страх есть нечто уничижительное для человека, и в то же время он может иметь свои позитивные смыслы и значения – таков общий вердикт философов. Будет ли он определяющим для страха сегодня? Отвечая, нам придётся ещё пристальнее вглядываться в страх.

Начнём с того, что страх продолжает занимать ведущее место в жизни человека, его функции расширились, и Я всё так же продолжает скрывать страх, рационализируя свои чувства. Всё это происходит не без участия стыда, также принуждающего Я к этому, потому что страх, по общему признанию, продолжает приравниваться к бесчестью и позору. Со своей стороны стыд, правда, пытается ставить заслоны и бороться со страхом. Но при вынуждении зачастую отступать, ему ничего не остаётся, как помогать Я, скрывать уже не только страх, но и своё поражение. И даже безразличие, что так часто выручало Я в сложных ситуациях, в схватке со страхом вынужденно отступать. Страх, можно сказать, остаётся недоступным безразличию. Тут бы воле дать о себе знать, но она также может бездействовать, скованная страхом. Что, в таком случае,  остаётся личностному Я, и как ему вырваться из объятий страха?

Действительно, в чём сила страха над нами, когда мы боимся? Если это есть страх сам по себе, страх как «внутримирно» (Хайдеггер) вызываемое чувство, то имеет ли он свою предметную определённость? Причём такую предметность, которую можно было  отчуждать? Ведь было бы заманчиво представить себе, что страх это нечто, и это нечто можно отчуждать, а на реальные опасности, о которых страх порой говорит, научиться реагировать рационально. Но как это будет выглядеть на деле? А что если страх имманентно находится внутри нас, пусть и в дремлющем состоянии. И при определённых обстоятельствах страх может нам даже понадобиться по причине того, что станет выполнять позитивные функции. Не будет ли тогда опрометчивым лишать себя страха – этого природного индикатора опасности и «возмутителя спокойствия», а быть может, и регулятора связей и отношений между людьми. Есть ли в таком случае у страха шанс на реабилитацию?

Прежде всего отметим, что страх связывает внутреннее и внешнее в субъективном мире переживаний. Ибо страх, как мы полагаем, будет предметен настолько, насколько он принадлежит моему предметному миру, который строится не без участия Я и прошлого опыта страха. Возникновение и развитие Я сделали более значимыми обратные связи человека с его окружением. Так, через призму взаимодействий Я и Другого социальный мир стал восприниматься как вероятностный мир значений, что, конечно же, добавило  «бытийности» предполагаемому, то есть тому, что может произойти. Поэтому страх современного человека, как мы его ощущаем и осмысливаем сами, признаваясь себе - «я испытал страх» или «я постоянно испытываю страх» тесно связан с чувствительным Я, выступающим чаще всего  как Эго-осторожность и Эго-вовлечённость. Исходя из целей исследования, мы различаем Я и Эго. Для нас Я выступает как личностная структура, выражающая общую позицию личности, а Эго-осторожность и Эго-вовлечённость – это части Я, в той или иной мере контактирующие со страхом.

Ныне многие причинно обусловленные страхи, так называемые фобии, воспринимаются индивидом как  реальные силы в плане рефлексии. И это, надо полагать, является важным условием  укрепления общей позиции страха как поведенческой силы. Не говоря уже о том, что значимым в таком плане стал и беспричинный (мнимый) страх, так как благодаря особенностям социализации и неустанным заботам массовой культуры (фильмам-«страшилкам» и пр.), человеческая психика сделалась куда восприимчивее к различным формам воображаемого страха. Да и формы реального страха стали сегодня более действенными, если не сказать изощрёнными. Ведь теперь в продуцировании страха заметно возросла роль удовольствия, искуса и изобретательности. В таком же контексте следовало бы говорить о мотивации «заказа» на страх как важного средства воздействия в мире социальных связей. И это не предел возможностям проявлений новых типов социализированных страхов и страх заражения СПИДом, тому яркий пример. Более того, страх теперь нередко используется в коммерческих целях, он  стал своеобразным товаром. Так, в телевизионных шоу, например, «Фактор страха», страх публично производится и распространяется для всеобщего употребления и удовольствия. Желающие могут получить свой драйв без всякого риска, пребывая в состоянии суррогатного страха. То есть страха «не своего», а получаемого в снятом виде от участников шоу, которые по природе вещей и законам жанра, всё же должны будут испытывать подлинный страх.

Страх смог по большей части обрести новые смыслы как в реальной жизни (фактор давления), так и в публичной сфере (драйв на потребу). В то же время животный и мистический страх как рудименты прошлого также сохранились, и рацио не стало тому большой помехой, ибо в человеческой жизни страху было куда расти, не разрушая своих «старых построек». И страх, как мы видим, рос от инстинкта предвестника опасности к разветвлённому и обогащённому конструктами «социализированному страху». Страху удалось, таким образом, не только перебраться из отдалённой дикости в современный цивилизованный мир, но и стать исключительным фактором жизни и деятельности людей. Ныне от роста страха во многом зависит поведение человека, его самочувствие, настрой и качество жизни. И мы знаем, что страх в своей сущности  может доводить  даже до болезненного состояния, не  исключив при этом и трагического исхода.

Но что такое страх в обычном понимании этого слова? Если исходить из элементарного опыта страха, а такой опыт есть у всех, то страх в самой простой форме можно определить как «миг оцепенения». Это реакция, например, на неожидаемое («вдруг что-то вынырнуло из темноты…»), которое изменяет наши физические ритмы и психическое состояние. Страх вырывает нас из нашей погружённости и ввергает в оцепенение, соразмерно силе воздействия и нашему сопротивлению. Такое непонятное ещё соприкосновение с реальностью, которое кажется чем-то ужасным, может сменяться чувством боязни. Последнее чаще всего будет носить уже конкретный характер. Ибо боязнь означает, что страх проник в сознание, и мы начинаем говорить со «страхом», пытаясь избежать зла. Но, если тревога всё же оказалась  ложной, и уже ничто не угрожает, то страх покидает сознание. Страх уходит из психики и, в последнюю очередь, из физиологии. Наши биоритмы и психические состояния постепенно восстанавливаются. В чём  же тогда была сила страха, которая так изменила нас, пусть и на миг? Была ли функциональная заданность страха рефлексивно связана лишь с опасностью? Или же страх смог приобрести новые функции? Но тогда с чего начинается обновлённый страх, и где он сегодня берёт свои истоки? В самой ли природе человека, способного внутренне переживать тревожные чувства, вызванные пониманием и, что важно, ожиданием какого-то исхода, не сулящего ничего хорошего. Когда кристаллизация недобрых предчувствий, разрастаясь до чувства сильной тревоги, достигает крещендо страха: состояний, сопровождающихся  тремором или, напротив, кататонией. Что говорит о резкой смене  чувств, доселе приносивших радость и успокоение, и что с уходом позитивного настроя непременно приходит унизительное чувство боязни и трусливости.

Следовательно, страх – это, прежде всего то, что разрушает душевный покой, «даруя» не только мгновения хаоса, но и долгое тоскливое ожидание ненавистного. Следует ли  из этого, что превентивное чувство тревоги это и есть начало страха? Или страх всё же есть одномоментный акт, реакция на внешнюю опасность (фактор) как некое отступление и только? Как сказал поэт: «Бояться должно лишь того, в чём вред» [Данте 1986, 12]. Но как объяснить в таком случае неотступность страха, почему, попав в его объятья, нам бывает порой сложно вырваться из него? Отчего в такие мгновенья мы как бы «кататонически» замираем в одной точке, собрав в неё всю свою жизнь? И эта «точка страха» ещё долго властвует над нами. Более того, вжившись в такое состояние, мы порой уже сами начинаем цепляться за страх, будто бы он может послужить нам защитой от реальной опасности. Поступаем ли мы так, потому что в страхе ищем большего понимания и предметности, чем в самой опасности? И надеемся со страхом всё же «договориться», начав опривычивать то, что его вызывает. А порукой и посредником тому может послужить боязнь. Ибо страх это состояние духа, которое становясь явным, то есть, обретая свой объект, субъективно осмысливается в боязни. В таком случае, будучи предпосылкой ничто, страх предстаёт уже как нечто в боязни. Теперь от имени страха с фактической опасностью станет говорить боязнь как актуализированная часть Я. Ей должно противостоять иное Я, которое в состоянии побороть страх. При этом следует учитывать, что Я приходится бороться с реальными и мнимыми, причинными и беспричинными, личностными и коллективными страхами. И если реальный страх имеет под собой объективную основу, то мнимые страхи могут незначительный факт «нарастить»  до масштаба действенной причины.

Уже сказанного будет вполне достаточно, чтобы определиться с двумя основными положениями. Это прежде всего то, что страх в обновлённой и структурированной форме продолжает сопровождать человека от самого рождения (первородный страх) и до самой смерти. И то, что страх даёт о себе знать либо ситуативно, либо имеет постоянный «вид на жительство». В первом случае страх признаётся нормальным явлением как прежде всего естественная реакция на ситуации, связанные с опасностью; и такие страхи считаются преходящими, по мере того как устраняются вызывающие их причины. По природе своей они относятся к возможностям, ибо оставляют индивиду свободу действий. А выбор таков: страшиться, практически реализуя чувство страха как трусость, или не страшиться, проявить мужество, лишая страх возможности быть.

В случае постоянства участившиеся страхи становятся уже частью жизни индивида. Такой страх кумулятивен, он уже больше говорит о расстройствах психики личности, чем просто о реакции на опасность. Ибо частый страх, начиная тяготеть над Я, превращается в самостоятельную сущность. Овладев ментальной жизнью индивида, страх распространяет свою власть на весь образ жизни и становится его функцией. Естественно, что жизнь в объятьях функционально заданного страха уже никак нельзя признать нормальным явлением. Наконец, общий страх, если и возрождает общность, то делает это принудительно, умаляя индивидуальный выбор. Притом что страх друг перед другом сохраняется. Обезопасив себя от общего страха за счёт ограничения свобод, людям не удастся избавиться от преходящих и постоянных страхов. Такова противоречивая природа страха, которую можно попытаться понять и оптимизировать, наблюдая преходящие и постоянные (невротические) страхи.

Подобное видение проблемы современного страха, заключающееся в сведении его к двум ипостасям, в перспективе представляется нам оправданным. Только путём сравнения преходящих страхов со страхами постоянными можно будет подойти к их объяснению. Так, описав и сравнив «преходящий страх» с «постоянным страхом» как объекты, выстраивающиеся при определённых условиях в одну линию, можно будет понять логику перехода от нормы к патологии, и, соответственно, механизмы устойчивости страха. Действительно, почему в одном случае страхи преодолеваются и во многом уходят, а в другом остаются и становятся проклятием жизни, подчинив себе Я? А дело в том, что всякий реальный или сугубо мой страх изначально уже переплетается со «сгустком» ингредиентов, таких как ожидание и предупреждение, боязливость и испуг. Доминирование того или иного элемента носит субъективный и ситуативный характер, так как реакция на страх, его преодоление зависит от «наличия» смелости и храбрости, идущих от Я. Смелость и храбрость, которые должны противостоять страху, актуализируются стыдом и волей или же блокируются эгоизмом, открывая путь трусости. Но начинаются страхи чаще с испуга. Ибо всякий испуг, как сущностный момент страха, есть контакт тела или чувствительного Я с фактором зловредного характера. Контакт тела со зловредным (или предполагаемым таковым) фактором есть природный страх, или контакт чувствительного Я со зловредными силами, инициируемыми другими, будет уже социальным страхом. В жизни современного индивида как общественного животного главенствующее место занимают преходящие, и в первую очередь социализированные страхи, в которых неотвратимо присутствует Другой. В то же время следует помнить, что общий страх как чувствование и опыт (память), а также схема поведения всегда с нами[2].

Преходящие страхи как они есть

Понятие «преходящие страхи» в основе своей подразумевает прежде страхи «здесь и теперь», которые находятся как бы в «подвижке», и в то же время, не имея глубинной психической опоры, уходят, сменяясь другими состояниями. В ситуации «сейчас» мы имеем практически заданные страхи, непосредственно определяющие реакции человека, в зависимости от позиций Я. Именно они констатируют приближающее зло, и именно они первоначально определяют меру «страшимости». Однако в аналитических целях было бы неверно ограничиваться только их рассмотрением. Ведь преходящие страхи бывают связаны с рядом промежуточных ступеней страха. Поэтому сюда следует отнести страхи раньше (то, что когда-то было «здесь и теперь»), а также страхи, допустимые потом. И если страхи здесь и теперь непосредственно вплетены в повседневность как возможности уклонения от настоящего, представляющего угрозу или что-то зловредное, то страхи раньше могут обрести устойчивость в памяти и усваиваться, расширяя опыт в данной сфере или оставаться непереработанными и создавать проблемы. Страхи же, допустимые потом, будут скорее представлены уже больше в воображении. Память страха и воображение страха это силы, которые опосредованно влияют на отношение к реальному страху, страху здесь и теперь. Но страх, «застрявший» в памяти, будет сильно влиять на воображение, будоражить его. Вместе они станут «работать» на усиление воздействий страха здесь и теперь, что приведёт уже к непрерывности страха. В этом случае «тандем» сработает как механизм перевода преходящих страхов в страхи постоянные или в страхи патологические. Начальным моментом здесь будет то, что Эго-осторожность, как безотчётное испытание дуновений страха, сменится на Эго-вовлечённость, представляющее собой испытание и воспроизводство страха. Так, преходящие страхи могут становиться постоянными (патологическими) страхами. Мы поговорим об этом позже, а пока разберём преходящие страхи в обычных состояниях.

Прежде отметим, что все три составляющие преходящих страхов (страхи настоящие, страхи состоявшиеся и страхи возможные)  образуют то, что мы называем «страхи в жизни». Поэтому понятия «преходящие страхи» и «страхи в жизни» практически следует рассматривать как тождественные. Здесь следует выделить два аспекта, важных для личности.  Это, во-первых, то, что преходящие страхи в своей непосредственной и активной фазе здесь и теперь, являются актом испытания и выбора. То, что они объективируются как недобрые помыслы и переживания, а совершённые в таких состояниях действия, подвергаются оцениванию как со стороны Я, так и других. Во-вторых, подобные страхи в социуме могут связывать одних людей, укрепляя чувство Мы, и противопоставлять их другим, которые будут для них Они. Так, страх лишения имущества или денег (обманутые застройщики) зачастую будет объединять одних против других, стремящихся это имущество у них отобрать. Преходящие страхи, таким образом, могут не только предупреждать об опасности, что помогало выживать ещё древнему человеку, а в культурных средах и подвергать испытанию и «оценке» на «страшимость», но и дифференцировать людей на «своих» и «чужих», исходя из сторонних позиций и интересов. Такие страхи будут функционально оправданными, они станут исчезать по мере уклонения или устранения угрозы.

В онтологическом смысле слово «исчезает» означает, что страх перестаёт быть. Но это не то же самое, как если бы страх кончался, ибо в этом случае страх не перестаёт быть, а значит, может и возобновляться. В то же время страх «завершённый», например, боязнь темноты в детстве, есть опыт, который может при определённых условиях расширяться и стать частью жизни. То, что преходящие страхи «исчезают», «кончаются», «завершаются», а также и по-новому «возникают», безусловно, есть свидетельство каузальности различных его форм, причинной обусловленности событий, которые имеют в первую очередь возрастное и ситуативное измерение. Так, мы знаем, что на смену детским фобиям приходят страхи взрослой жизни, и что страх за себя может сменяться страхом за близких людей. Начало и окончание преходящих страхов содержательно бывает связано с событиями, и если вначале событие порождает страх, то в конце уже сам страх может рождать новые события. Событие выступает в роли той силы, которая может удерживать и развивать страх, придавать ему устойчивость, новые импульсы и содержание. Отношение к событиям, их оценка как продуктов страха, могут в корне повлиять на страх, развивая или затормаживая его развитие, а в контексте социальных связей, что очень важно,  определять и статус страха.

Так, чтобы понять «страх перед», который бывает погружен в события, надо пристальнее вглядываться в них. И всё потому, что преходящие страхи или страхи здесь и теперь, как правило, не имеют собственного механизма зарождения и актуализации, так как большей частью вызываются одномоментным соприкосновением Я с реальностью, подчиняясь закону каузальности «если – то» (Гуссерль). Здесь реальность как переплетение значимых для субъекта переменных (фактов, событий) «оплодотворяет» индивидуальное Я, давая жизнь страху. Такой страх, рождённый обстоятельствами и индивидуальным Я здесь и теперь (в словаре Хайдеггера этому соответствует понятие «внутримирно»), лишён своей сущности, поэтому он не есть существительное. Но он также не имеет устойчивого характера, и, следовательно, он и не прилагательное. Страх как действие причины, результат, может быть лишь глаголом. И если глагол «страшиться», выражает начало действия страха, то «не страшиться», говорит уже об его окончании или преодолении. Таким образом, каждый из «рождённых» страхов может быть представлен как континуум, который имеет начальное и конечное состояния. В этом континууме, несмотря на временной лаг, вполне может разместиться ужас как апофеоз страха. И тогда страх здесь и теперь глаголом «страшусь» выражает лишь то, что леденит сердце человека, оставляя его в неведении относительно действия зловредных сил. Вместе с тем изначально страх – это всегда «момент», индивидуализирующийся в случаях и противостоящий пониманию, ибо в действительности реальный страх, рождённый «вдруг», не может не быть помехой овладеванию. Ведь «перед – чем» страха, «страшное» (Хайдеггер) возникает как чувство, говорящее о силе с неведомыми возможностями, причём значение этой силы обязательно интерпретируется. Именно Эго-осторожность, сущностно связывая составляющие страха, делает всё в своей бытности, чтобы избегать опасностей и связанных с ними состояний страха.

Такова общая характеристика преходящих страхов, которые могут иметь различные модусы или  способы существования и действия.  Наиболее вероятны в жизни индивида такие модусы как мгновенный страх и ползучий страх. Их отличительные особенности, имеющие разное временное измерение и распространение, связаны, главным образом, с конфигурацией таких составляющих страха как испуг, ужас, боязливость и трусость. Испуг и ужас, «пристёгнутые» к страху, могут выражать в основном суть мгновенного страха, причём не исключено, что и без ведома Я. В то время как боязливость и трусость, будучи «свободной» реакцией Я на надвигающееся зло, характеризуют уже страх ползучий. Кроме того, ползучий страх в большей мере бывает связан с событиями, в «достраивании» которых домыслам и воображению принадлежит особая роль. Именно здесь открываются реальные возможности для индивидуального Я, в том чтобы с помощью стыда и воли пересилить страх. Однако мгновенный страх и ползучий страх – это всего лишь состояния общего страха, который мог существенно трансформироваться и обрести новые свойства.

Действительно, долгие годы уничижительного отношения к страху во всех известных культурах, его замалчивание и третирование индивидуальным сознанием в угоду коллективному, не прошли даром, из инстинкта жизни он по сути своей выродился в паразитическое и разрушительное чувство. Являясь таковым в будничной жизни, страх поселяется рядом с другими чувствами и желаниями, которые становятся для него донорами и живёт за счёт них. Расширяя свою власть над нашим Я, страх угнетает сознание и волю, он начинает с того, что разрушает размеренность и повседневность жизни, утверждая в ней боязливость. Так, страх матери за своего ребёнка будет паразитировать на чувстве любви к нему, и здесь донором страха станет чувство материнской любви. Получится, что страх здесь и теперь будет тесно связан со страхом раньше (или страхом других как опыт) и страхом, допустимым потом. Именно они, прошлое и воображаемое, станут факторами нагнетания ситуации в настоящем, расширяя и усиливая тем самым возможности страха. То же самое будет справедливо в отношении страха за имущество, паразитирующего уже на желании сохранить своё добро, и тогда подпитывать страх станут наши собственнические интересы. Тем более, если оно было добыто неправедным путём. В целом так же можно судить и о страхе боли, но уже как о желании избежать страданий или страхе одиночества. Однако есть страх особого рода, страх узнать горькую правду, когда мы всеми силами пытаемся оттянуть время встречи с ней. Здесь чувства нам говорят, что худшее уже произошло, но мы не хотим этого знать в действительности. Наконец, самый большой страх в жизни, страх смерти по своему обыкновению будет паразитировать на нашем извечном желании продлевать свою жизнь. Итак, подчеркнём, страх возникает всегда там, где есть что терять и чего хочется избежать. И если страх ещё может возникать как чувство, основанное на инстинкте, то воссоздаётся он вновь и вновь уже только мыслью, в виде разговора с самим собой. Мысленно общаясь со страхом, мы не только продлеваем жизнь страху, но и придаём ему особый статус и значимость.

В то же время, чтобы страх родился, например, страх увольнения, ещё недостаточно одного донорского чувства (любви, в данном случае к своему рабочему месту и желанию его сохранить), нужен ещё фактор опасности, проявляющийся здесь как участившиеся случаи сокращений, ужесточение кадровой политики, что имеет место, например, при реформировании институтов и пр. Только когда чувство сохранения занимаемой должности вступает в вынужденное взаимодействие с фактором опасности (политикой и практикой сокращений), которое субъективируется как угроза, и становится возможным возникновение реального страха увольнения. Страх выступает как субъективная форма опасности, реальной или воображаемой. Рождение страха как чувства переживания по поводу того быть или не быть, иметь или не иметь, уже сам по себе есть фактор разрушения, который  может усугубляться в своём развитии. Таким образом, возникновение страха можно рассматривать с точки зрения предпосылок (факторов опасности) и реакций (форм переживаний), в их связи с поведением. Тогда полюсами континуума страха будут опасность (деструкция) и переживания, связанные с сохранением объекта опасности в прежнем состоянии, в основе которых лежит желание «быть и иметь». Страх в качестве переменной проявляется в различной степени интенсивности или силы, но в строгом соответствии с жёсткой установкой на сохранение жизни, здоровья, имущества и статуса. Данная установка выходит за рамки единичного факта и действует как закон существования. Эти общие положения, связанные в большей мере с пониманием преходящего экзистенциального страха. Именно они, как нам представляется, могут иметь позитивные смыслы и значения. Другое дело, страхи постоянные, которые, буквально завладев человеком, могут ставить его в крайне сложное, и даже уничижительное положение, ибо речь идёт о жизни в страхе. Мы попытаемся охарактеризовать природу таких страхов, особо обозначив в их развитии роль Эго, вовлечённого в страх.

Страх как способ бытия поведения или страх – всегда

Есть люди, которые постоянно воспроизводят свой страх, но он не даёт того преимущества, о котором говорит Гегель в «Феноменологии духа». Там раб превосходит господина как человек, который познал и пережил страх[3]. Тот страх, о котором мы говорим, есть скорее клинический симптом. Он свидетельствует о страхе, который преследует человека всегда и везде, становясь наваждением повседневности или «психическим» приговором, по которому жизнь теряет свои подлинные значения и смыслы.  И тогда страх «подаёт советы», он заставляет совершать действия себе в угоду, всё больше усугубляя «патологию» личности. Главным «действователем» здесь является развитое Эго, вовлечённое в страх, которое личностно определяет постоянное присутствие страха. Интенсивность этого процесса как раз и ведёт к формированию невротика, у которого общей чертой поведения выступает постоянный страх. Постоянный страх – это страх, который всегда во мне, а не страх для меня, возникающий «внутримирно» и «вдруг». Действенность его проявляется вначале в блокировании Я, когда страхом бывает «забит» и практически не работает один или несколько каналов «выхода» Я в социум. Например, неполадки с каналом общения в межличностных связях, будут обрекать человека на одиночество и жизнь в страхе за своё самосохранение. В этом случае определение страха как мучительного аффекта, инициируемого также собственным Я, представляется более чем уместным. Здесь Эго, расстроенное как следствие структурных изменений личности, может полностью следовать импульсам страха. Мотором же будет Эго-вовлечённость как чрезмерная внушаемость, вызванная невротическим состоянием. В этом случае эго вовлечено в страх, оно не является стороной, как если бы это имело место с Эго-осторожность. Эго-вовлечённость имеет источники «внутри», и как стремление к самосохранению, оно выражает возможность бытия страха. Эго-осторожность же «извне» реагирует на нечто, распознаваемое как опасность. Различие в том, что Эго-вовлечённость непосредственно выражает бытие страха; здесь стыд, как и воля практически бессильны против страха. В то время как Эго-осторожность, посредством предупредительных шагов, выражает непосредственную действительность страха. В этом случае совместными усилиями стыда и воли можно будет  повлиять на бытийность страха.

Сосредоточенные вокруг основных жизненных проблем, постоянные страхи имеют свои особенности, выраженные как «страх-перед». Они проявляются в виде типичных реакций и зависят от определённого вида страха. Среди них наиболее значимыми являются страхи, связанные с общением, с разоблачением и смертью. Здесь мы рассмотрим вкратце лишь страх смерти. 

Страх перед смертью

Все люди смертны, а значит, смертен и я. Эта истина известна всем, другое дело страхи по этому поводу. И здесь мы должны заметить, что страхи также испытывают все. Правда, у большинства людей эти страхи носят преходящий, дискретный характер. В то время как есть люди, которые мотивированы устойчивым страхом смерти. Они бывают буквально втянуты в процессы смертного переживания, когда в предельном волнении Я и страх сливаются друг с другом. Чем можно объяснить столь сильные, и явно не сократовского толка, страсти по поводу собственной смерти? Может быть, тем, что смерть, которая случается только с другими, однажды подходит ближе, чтобы сделать доступнее понимание грядущего ничто. И тогда смерть как последняя опасность и прекращение всего для меня, вызывает метафизический (безотчётный, мистический) страх. Картины «себя утраты», представленные в воображении, и под стать им различные мыслеформы, становятся кошмарами, несущими и возобновляющими с новой силой страх смерти. «Ужас перед смертью, - пишет Хайдеггер, - есть ужас «перед» наиболее своей, безотносительной и не-необходимой способностью быть» [Хайдеггер 2011, 251]. Но даже в этом случае сохраняется надежда, что, быть может, смерть обойдёт меня? Это неверие в собственную смерть, а главное, желание получить этому подтверждение, является основанием для продления страха смерти. Ведь вера в смертность если и приходит, то приходит со смертью, но когда она приходит, нас уже не бывает. Вследствие этого вопрос о собственной смерти, её неотвратимости, остаётся «открытым» и служит источником постоянного страха. Не уяснив для себя подлинного смысла переживаний смерти, того, что с ней надо говорить «языком души», а не «языком тела», человек не может вернуться к себе, а значит, и обрести свободу. Здесь Эго, вовлечённое в страх смерти, начинает превалировать над здравым смыслом, а вот его «всесилье» будет свидетельствовать уже о пароксизме страха, о разрушении прежней реальности и хаотическом образовании психотического мира.

В заключение нам остаётся констатировать, что понимание страха как «царства чувств» и чувственных данных всё более отходит на вторые планы, в то время как утверждается система понятий и оценочных суждений о страхе. Человек от непроизвольного крика, символизирующего страх, приходит к оценочным понятиям о страхе, с которыми и связывает своё отношение к нему. В этой дальней дороге остаются позади яркие символы религиозного и метафизического страха, возникают новые символы, сохраняющие что-то от религиозного трепета и что-то от метафизического ужаса, но уже вперемежку со значимым рацио. Поэтому в языке, в этой «разоблачающей речи» (Кожев), мы видим новые смыслы страха, которые позволят понимать происходящие в нём изменения.

Литература

Данте 1986 – Данте Алигьери. Божественная комедия. М., 1986.

Свендсен 2010 –Свендсен Л. Философия страха. М., 2010.

Камю 1990 –Камю А. Бунтующий человек. М., 1990.

Кьеркегор 1993 –Кьеркегор С. Страх и трепет. М., 1993.

Патопсихология 2008 – Патопсихология. Психоаналитический подход. Под редакцией Ж. Бержере. М., 2008.

Хайдеггер 2011 –Хайдеггер М. Бытие и время. М., 2011.

Примечания