В одном горном храме жило четверо досточтимых монахов. Они созерцали истинную сущность, не доступную словам, и хотели научиться затворять уста по примеру Вималакирти — Чистого имени[i]. Дали клятву, спокойно и величаво убрали храм, отсекли десять тысяч мирских связей, смирили три вида своих деяний[ii], взошли в зал — на место Пути[iii] — вчетвером расселись по порядку и начали семидневное молчание. Входить к ним был допущен только один служка. И вот, поздней ночью, видя, что светильник вот-вот погаснет, монах, сидевший ниже всех, окликнул:

— Служка! Поправь огонь!

С места повыше другой монах отозвался:

— Где подвижничают молчальники, там разговаривать нельзя!

Третий вскипел: что эти двое обсуждают? И в сердцах крикнул:

— Вы рехнулись?

Старший монах на самом высоком сиденье считал постыдным и глупым, когда монахи болтают, кто во что горазд. Он покачал головой и молвил:

— Лишь я, наставник Закона, ничего не говорю!

Должно быть, этот, самый важный, выглядел особенно смешно.

А ведь если задуматься, любому из нас трудно бывает отделаться от своей пристрастности. Достаточно послушать, что в миру говорится меж людьми: каждый почём зря хулит других за то, что сам охотно делает, вовсе забывая о собственных промахах. Разве что признает: да, как-то я оплошал! — или вроде того. Я порою тоже, не помня своих грехов, хулю людей за то, что люблю делать сам, — я не просветлён! В одной книге сказано: порицая других, думай о своих проступках, угрожая другим, помни о своих слабостях[iv].

Лэтянь[i] признавался: «У каждого есть какое-нибудь пристрастие, у меня вот — книги да стихи». Даже когда отбросишь десять тысяч мирских привязанностей и вступишь на Путь Будды, трудно отстать от привычной любви к книгам и стихам — вот о чём он говорит. У любого человека и внутри, в сердце, и в телесных делах есть что-то такое, что он любит, что ему трудно бросить и трудно забыть. Это и называют привычкой. Закон Будды говорит об «усвоенных причинах» и «усвоенных плодах»[ii]. О том, что предшествует, говорят как об «усвоенной причине», а о том, что за нею следует, — как об «усвоенном плоде». Это то, к чему мы привыкли с безначальных времён: «усвоенным» называют то, что делаешь и думаешь сам, не по указке других людей. Если человек хочет вступить на Путь Будды, ему нужно понимать это: отбросить то усвоенное, что вовлекает в круговорот перерождений, и усвоить то, что ведёт ко вратам освобождения. Но каждый охотно делает то, что любит, не помня о порочности своих дел, а то, чего не принимает, — хулит, выискивая в этом деле все недостатки.

Стало быть, учитывая, что пристрастия мои не свободны от пороков и что за них меня будут хулить, мне не нужно крепко за них держаться. А неприятное для меня тоже имеет свои достоинства, и если учитывать это, значит, и хулить его незачем. Таков, должно быть, настрой сердца у выдающихся людей. Конечно, есть лёгкое и трудное, мелкое и глубокое, но нет ничего, что не имело бы своих достоинств и недостатков. Богиня Благих заслуг и богиня Чёрного мрака никогда не расстаются[iii]. Такова основа мироустройства. Говорят: морские воды легко несут на себе корабль — и они же топят его. Государь может позаботится о народе — и сам же может причинить ему страдания. Вода, огонь и прочие мировые первоначала полезны для человека, и они же губительны. Таких примеров много, но суть понятна и из этих.

С чудесами Закона Будды тоже так: если в них веришь, польза от них велика, а если хулишь, вред огромен. Только с мирскими делами они не сравнимы — ни по достоинствам, ни по недостаткам. В миру пороков много, а достойного мало. Что до Закона Будды, то здесь недостатков немного, а достоинства велики. Нужно отбросить множество мирских пороков, завязать связь с Законом Будды — преодолев хулу! — и тогда вступишь на путь, что ведёт ко многим выгодам. Но мирские дела нам привычны с безначальных времён, и многие люди их любят и ценят, а с Законом Будды мы ныне встретились впервые[iv], и редки те, кто изучил и полюбил его. Жаль!

Некий монах в миру любил облавные шашки[v], мог играть всю зимнюю ночь напролёт. Руки у него замерзали до онемения, и он грел шашки на глиняной лампе. А когда масло кончалось, жёг тростник. Пепел летел, монах стряхивал его соломенной шляпой… Мне рассказывали, это было в наши дни. Будь он столь предан не игре, а подвижничеству, сидячему созерцанию[vi] — должно быть, нетрудно ему было бы пройти путь и достичь просветления.

Другой наставник Закона из рядовых храмовых монахов любил выпить. Однажды, не имея денег, он пропил одно из своих одеяний. Если бы он так беззаветно подносил дары Трём Сокровищам, заботился об отце и матери, трудился на поле милосердия — отклик на дела его не был бы ничтожен! Когда кто-то говорит, что не находит себе дела по силам и не совершает добрых поступков, — это не значит, что дела для него нет, а значит, что ему самому не хватает решимости.

<Есть и другие примеры пристрастий: один лекарь любил рисовые колобки моти, но не выносил звука, с каким отбивают тесто для них; некий монах любил поспать и пропускал трапезу, лишь бы не вставать рано утром.>

Вот так люди, питая пристрастие к стихам, к песням, музыке или к азартным играм, увлекаясь охотой, любя гулянки и пьянки, — забывают, что всё это разоряет их, сокращает жизнь, вызывает недуги и влечёт ко грехам. Так и со всеми прочими мирскими пристрастиями. И таковы же условия и причины для вступления на путь Будды: врата Закона, что ведут к вере и пониманию, различны для разных людей смотря по тому, кто чему радуется, кто к чему склонен. Для этого Будда и применяет неисчерпаемые, десятитысячные уловки, проповедует восемьдесят четыре тысячи учений. Когда человек любит Закон Будды и радуется ему, как выпивке, увлечён им, как шашками, — то такому подвижнику легко постичь Путь.

Мирские дела нам привычны с безначальных времён, наши собственные пристрастия всё время нас погоняют, помыкают нами, и покоя от них нет. А Закон Будды мы изучаем впервые, и потому трудно бывает уверовать в него и начать накапливать заслуги. Даже те немногие, кто изучают его, имея в сердце склонность к нему, всё равно деяниями своими обретают лишь скудные заслуги. Это оттого, что свойство привязанности к собственному «я» укоренилось глубоко и пристрастное сердце мешает. Непременно нужно избавиться от склонности к спорам, сосредоточиться на подвижничестве. Повторюсь: держаться за свои привычки и хулить привычки чужие — свойство глупого сердца.

Известный в наши дни досточтимый монах, знаток учения Санрон, сказал какому-то монаху:

— Каждая из школ заявляет, что её учение лучше всех. Они пристрастны. И только наша школа, Санрон, чужда такой пристрастности.

В высшей степени пристрастные слова! Все прочие школы пристрастны и уступают нам, беспристрастным? Это и есть настоящая пристрастность! Похоже на то, как молчальник в храмовом зале сказал: «Нельзя разговаривать». Впрочем, почти все школы о сути своих учений говорят то же самое. Ниже я приведу кое-какие примеры.

Наставники Санрон рассуждают: «Школа Хоссо признаёт три колесницы, школа Тэндай — одну, а наша школа не признаёт ни трёх, ни одной»[vii]. Это похоже на пристрастность. Даже мудрецы не замечают её у себя в сердце — и не избегают греха, споря о том, что есть, а чего нет. Люди, кое-как наслышанные об учении одной из школ, тем охотнее хулят и принижают другие школы, толком не зная их суждений. Трудно избежать греха — хулы на Закон!

Чтобы верно мыслить и верно действовать, самое главное — это вникнуть в учение о постижении собственного сердца, напрочь забыть обо всех различиях, соразмериться с тем уровнем сознания, где всё ровно-равно. Когда досточтимый молчальник говорил «я молчу», он не молчал, а говорил. Так же и здесь: сердцевина учения о подвижничестве — это единство мысли в каждом из мгновений, не рожденное, выходящее за пределы прошлого и будущего. Но когда сознание пробуждается, оно рождается, хотя и знает при этом, что не рождено[viii]. Когда мы говорим о единстве мысли в безмыслии[ix], мысли у нас всё же возникают; думая о безмыслии, мы опять-таки мыслим. Этому наставлению могут и должны вдумчиво следовать подвижники, когда готовятся созерцать своё сердце.

<В «Сутре совершенного пробуждения» («Энкаку-кё:», ТСД 17, № 842, 917b) есть рассуждение о подвижнике, который созерцает собственное сердце: он отстраняется от ложных различений, но если делает это с помощью новых различений и вообще отличает заблуждение от просветления, то уподобляется тем молчальникам, которые говорили о молчании. См.: [ИСКБ 1999, 410]>.

Вообще спор между школами Хоссо и Санрон начался ещё в Индии. Монахи Дхармапала и Бхававивека жестоко не поладили в том, есть ли «одно лишь сознание» — или же есть «одни только познаваемые предметы». Их приверженцы образовали две школы.

Основатель школы Тэндай говорит о них: «Васубандху и Нагарджуна внутренне оставались самими собой и были зеркально-чисты, а вовне, смотря по времени и по склонностям учеников, излагали каждый своё учение»[x]. Васубандху, основатель Хоссо, и Нагарджуна, основатель Санрон, во внутреннем своём свидетельстве оба следовали той основе истинной сущности, которая едина. Когда же они действовали вовне, то применяли уловки, чтобы привлечь людей, склонных к одному из учений: о том, что существует только сознание, но не познаваемые предметы, или что существуют только предметы, но не познающее сознание. Так они, каждый в свой черёд, устанавливали в своих учениях, что существует, а что пусто. Для позднейших учеников истоки и дно Закона Будды стали уже темны, и толкования этих наставников послужили причиной для греха — для пристрастных споров. Главная же нить Закона Будды такова: «Сущность Закона неделима, но врата его, учения, различны»[xi]. Чудесная сущность, единая сердцевина не-двойственна, она одна и та же во всех учениях, но различия между учениями есть, и они условно делят общину на школы.

Так и Хоссо в случае определимой истины устанавливает учения и различает среди них глубокие и мелкие. А в случае неопределимой истины и тех речей, что указывают на неё, основы учений одни и те же, различий нет[xii]. Наставники Санрон тоже говорят: нет двойственности на ясном пути сутр Великой колесницы. Тэндай, когда толкует «внутреннюю зеркально-чистую природу», понимает её в таком смысле. Наставник школы Кэгон тоже говорит: «Из того, что плоть — это и есть пустота, следует учение Бхававивеки, а из того, что пустота — это и есть плоть, исходит школа Дхармапалы»[xiii]. Они совместимы между собой, им не за что отвергать друг друга.

<Разные школы по-разному классифицируют буддийские учения, но всякий раз своё ставят выше прочих.>

Каждая из уловок привлекает тех, кто имеет склонность к тому, а не другому учению, и вводит их на Путь. Уловки неотделимы от свидетельства об истине. У каждой из школ есть рассуждения, где показано, в чём другие школы уступают ей: другим школам ставят в укор то, в чём эта школа их превосходит, и так школы хулят друг друга. Так борцы используют свои сильные стороны и разят противника в слабое место. И всё это лишь затем, чтобы углубить веру в сердцах у тех, кто склоняется к учению этой школы, кто завязал связь с нею. Цели хулить Закон при этом нет. Как говорит переводчик Гунаварман: «Хотя будды и учат по-разному, основа подвижничества у них одна и та же. Есть пристрастия и споры, но кто к чему склонен — о том спорить невозможно»[xiv]. Поистине, пристрастные споры несоразмерны замыслу будд и прежних наставников. Так мы сами себе закрываем дорогу, что ведёт десятки тысяч учеников с разными склонностями — к одной цели.

Если говорить об учениях Хоссо и Санрон, то поскольку вне сознания познающего нет познаваемых предметов, постольку говорят об «одном лишь сознании», поскольку же отдельно от познаваемых предметов нет сознания, постольку говорят об «одних лишь предметах». Поэтому в «Сутре цветочного убранства» сказано: «Сущность знания не подтверждается вне сущности, знание сущности не возникает вне знания»[xv]. «Сущность» здесь — это познаваемый предмет, «знание» — сознание, и так Санрон говорит об «одних лишь предметах», а Хоссо об «одном лишь сознании». Вместе они могут быть соразмерны замыслу Будды. Пятьсот монахов проповедовали о причинах, приведших их к рождению в их телах, и хотя все учили по-разному, Будда всё-таки признал эти толкования как правильные. Если обсуждать природу вещей четырьмя способами[xvi], как следует по учению Великой колесницы, то разве уклонишься от замысла Будды? Придя к истинному пределу, изначально единому, нет нужды разделять то, что обычно различается ради уловки. Основатели школ все, должно быть, мыслили так.

<И в обыденной жизни, и в учёных спорах люди часто называют одно и то же разными словами, а потом спорят о словах, забывая о сути дела.>

В китайском столичном храме Синшаньсы жил наставник созерцания Вэй Куан, ученик Ма-цзу[xvii]. Как-то раз поэт Бо Цзюй-и спросил у него:

— Вот тебя величают наставником созерцания. А какому Закону ты учишь?

Смысл вопроса был тот, что школа Чань не опирается на письменные знаки. Знание в сердце есть, а слов нет. Имелось в виду, что Закон — это то, что учитель рассказывает словами. Наставник отвечал:

— То, что помогает нам самим стать наивысшими бодхисаттвами, называют «заповедями». То, что мы проповедуем изустно, называют «Законом». Подвижничество сердца называют «созерцанием». Сообразных применений тут три, но суть у них одна, она не двойственна. Сравним: для Разлива, Реки, Стремнины, Потока установлены разные имена, но суть воды одна и та же[xviii]. Так же и здесь. Заповеди — это и есть Закон, Закон — это и есть созерцание, они неразделимы. Откуда же взяться различиям?

Наставник созерцания Гуй-фэн Цзун-ми тоже говорит: «Созерцание — мысль Будды, учение — слово Будды, у всех будд сердце и уста согласованы между собой»[xix]. О согласии трёх школ, трёх учений говорится во второй части тридцать четвёртого свитка «Записок о зерцалах школ»[xx] и в «Разъяснениях истоков чаньских истин» у того же Гуй-фэна в конце первого свитка[xxi]. Людям, идущим по Пути, непременно нужно заглянуть в эти записи!

Три наставления — о заповедях, сосредоточении и мудрости[xxii] — различаются на уровне уловок, но если рассуждать об их истинно-действительной сущности, то она полностью едина. Заповеди различают три разряда грешных людей[xxiii], устанавливают меры запретного и не-запретного: таковы мирские заповеди. Кто соблюдает их, пожинает плоды воздаяния в мире непостоянства. Однако они — лишь уловки для побуждения к сосредоточению. Сущность их — низшие дела в мире желаний. Поэтому учитель устава Нань-шань толкует так: «Если держишься за них, они-то и мешают на Пути. Таков закон мирского блага. Но если отклоняешься от них, это тоже препятствует на Пути — не избежишь трёх дурных дорог»[xxiv]. Если соблюдаешь заповеди, это мешает следовать по Пути. Потому что при этом держишься за внешние свойства заповедей. Но если нарушаешь заповеди, это уводит с Пути ещё дальше, ибо ведёт к трём дурным дорогам[xxv].

<Во многих сутрах также говорится, что в заповедях важна не внешняя их сторона, не запреты, а сущность, соразмерная истинной природе человека.>

Что до сосредоточения, то оно останавливает мировое волнение, как уловка оно позволяет остановить рассеяние мыслей, собирает помыслы воедино, порождает мудрость. Подобно тому как на ветру светильник не светит, в рассеянном сердце мудрость не сияет так, чтобы осветить его основу. Кроме того, говорят, что если кто сосредоточился, но не достиг мудрости, всё равно он возродится на небесах, в мирах, где есть краски и где нет красок[xxvi]. Если же истратит все плоды воздаяния, то снова упадёт оттуда в низшие миры. Истинно-действительное сосредоточение называют победоносным сосредоточением шурамгама[xxvii], царственным сосредоточением самадхи, созерцанием собственной природы. При совершенном пробуждении называют его словом дхьяна[xxviii]. Это имя для взаимного соответствия между сосредоточением и мудростью. Остановить движение, вернуться к покою и постепенно двигаться в самом покое — вот что это значит. Поэтому в великом сосредоточении ни от чего не уходишь и ни к чему не приходишь, здесь нет сущностной основы и внешних действий. Движение и покой здесь совпадают, вместе они составляют природу всех миров. Таково чудесное сосредоточение на срединном пути.

Мудрость на уровне уловок — отбирает и измеряет, размышляет и постигает. Такова мирская мудрость. Она не имеет силы прекратить страсти, это не истинная мудрость. Истинная мудрость никогда ничего не мыслит, не различает. Поэтому говорят: великая мудрость не различает, мудрость праджня не мудрствует. Ибо несвязанной мудростью связывают предметы, не имеющие свойств. Мудрость праджня созерцает и озаряет, это истинная мудрость.

Таково учение о трёх понятиях[xxix], три наставления о том, что по сути едино. Раз единое сердце неподвижно и раз единая мысль не рождается — то они должны и могут полностью вместить в себя учение о трёх наставлениях и шести переправах[xxx]. Поэтому в «Сутре о созерцании Цветка Закона» сказано: «Сердце пусто, не движется, полностью вмещает в себя шесть переправ»[xxxi]. Поистине, в чистом месте без свойств нет зримых следов алчности, беспутства, гнева, лености, рассеянности и глупости[xxxii]. Где нет этих шести помех, там утверждаются имена трёх наставлений и шести переправ. Раз так, то, постигнув путеводную основу того, что у заповедей, стойкости в созерцании и мудрости источник один, нельзя всерьёз спорить о различиях между уловочными учениями. Ведь именно так познаётся суть, главная нить Закона Будды. Таков смысл ответа учителя созерцания: он касается сути учений всех школ!

В древности наши провожатые от этого не отступали. В последнем веке в мире прославились учения, спорящие между собою: явное и тайное учения спорят с учением о созерцании, путь мудрецов — с учением о Чистой земле. Как сказано в «Сутре, разрешающей сомнения в век Подобия Закона»: «В пору Подобия Закона меня назовут учителем устава, учителем созерцания, учителем Закона, все три наставления претерпят хулу, и хулители полетят в подземные темницы подобно стрелам, пущенным из лука»[xxxiii]. После вступления в пору Конца Закона всё это усугубляется. Не ложны золотые слова Будды, Пришедшего своим путём! И печально, что они верны!

В «Сутре ста притч» есть такой рассказ: некий учитель велел двум своим ученикам по очереди растирать ему ноги. Ученики ненавидели друг друга, и каждый в свой черёд бил наставника по той ноге, которая была поручена другому[xxxiv]. Так в век Конца Закона ученые мужи Великой колесницы ненавидят Малую колесницу, а учёные Малой колесницы ненавидят Великую колесницу, и при этом те и другие неизбежно теряют учение, Закон Великого Святого. Вот к чему эта притча. Нынешние учёные влекутся за веком, их пристрастность к самим себе и к свойствам вещей глубока, и они не думают, что уничтожают истинный Закон. Прискорбно! Прискорбно!

Итак, заповеди и уставы — это правила для детей Будды Шакьямуни; Закон Будды жив до тех пор, пока жив устав, виная. Колеи, по которым движется вперёд истинный Закон, все исходят из хранилища уставов. Когда все школы обретают чудесное знание и после этого устанавливают чудесные деяния — они непременно исходят из правил устава. Если следовать смыслу «Сутры о царице Шримале» и «Трактата о премудрости», то устав относится к Великой колеснице[xxxv]. Кроме того, согласно «Сутре о нирване», устав проясняет постоянство природы будды в человеке, а в «Сутре о Цветке Закона» в главе о спокойных и радостных деяниях говорится, что через врата уставов и заповедей люди приходят к подвижничеству Великой колесницы. Смысл тот, что заповеди раскрывают уловки и подводят к истинному учению; это рассуждение передаёт наследие и проясняет его. С точки зрения подвижничества школы Тэндай, прекращения неведения и постижения сути, правила устава считаются уловочными. Однако толкуя это, Чжань-жань говорит: «В заповедях нет ничего от Великой или Малой колесниц, всё зависит от настроя сердца того, кто их принимает»[xxxvi].

А наш наставник-основатель, состоявший при хранилище Закона на Западе[xxxvii], широко и подробно изучил все три наставления. Когда на Священной горе почитаемый Кашьяпа увидел цветок в руке Будды и молча улыбнулся, — уже тогда он принял Сокровищницу ока истинного Закона[xxxviii], чудесное сердце нирваны. Если от сутр и уставов нет пользы, то только потому, что их не удаётся связать воедино. Связать воедино учения трёх хранилищ[xxxix], передать их будущим поколениям — вот что делал наш первый наставник, исконный учитель Кашьяпа.

— Когда Будда ушёл в нирвану, сожжённое его тело было роздано как залог счастья людям в середине мироздания и богам на небесах. Мы же, собирая воедино Закон, учения трёх хранилищ, можем и должны воздать Будде благодарностью за милость! — так решили мудрецы, и ударили в медные колокольчики, и тысяча святых мудрецов, высоких в добродетели, собрались со всего материка Джамбудвипы на совет в город Раджагриха. Там они стали собирать учение: Упали возглашал уставы, сутры возглашал Ананда, а связывал их воедино, конечно, председатель собрания, Кашьяпа[xl]. Так сказано в первом свитке «Трактата о премудрости»[xli].

А нынешние люди во вратах созерцания обычно мало ценят учение. Они отвернулись от замысла наставников-основателей! Главное, чему учили будды и прежние наставники, содержится только в сердцевине письменных знаков. Благие свойства учения, помогающего в созерцании, теперь забыты. Люди видят палец и не замечают луны, глядят на письмена и отвергают их скрытую основу[xlii]. Кто видит луну, когда ему на неё укажут, тот не отвергает и путь учения, приведший его к пониманию. И раз так, то учение не плохо. Сравнение лишь предостерегает учёных: можно пройти мимо сути!

Эти учёные, изучая наставления по созерцанию, принижают устав как принадлежащий к Малой колеснице, говорят, что учителя устава глупы и безумны, разумением подобны зверям и птицам. А сами учителя устава, не различая причин и плодов подвижничества у учёных Великой колесницы, говорят, что те не соблюдают уставов и мыслят подобно людям, стоящим вне Пути. И так они хулят и принижают друг друга, что ведёт к уничтожению Закона Будды. Ведь хула на людей — это хула на Закон. Закон не проявляется сам по себе, но только благодаря тому, что его распространяют люди. Ибо у людей и Закона сущность одна, а польза и выгода поистине велики. Если искать недостатки, они найдутся у каждого учёного. Если же учитывать достоинства, то опять-таки любой подвижник старается не впустую, обретает какую-то пользу. Великий учитель Нань-шань не постиг пути учёных Великой колесницы, не обрёл её смысла, изучил только слова, и потому, приводя слова из сутр, предостерегал насчёт «шайки учёных болтунов».

Преобразующие указания Единого века — разные у Великой и Малой колесниц. Однако деление общины на семь частей[xliii] у всех подчиняется правилам Малой колесницы. Законы, по которым бреют голову, носят тёмную одежду, строят храмы и святилища[xliv], подвижничают, вершат дело Будды, в большинстве своём выстроены по её уставам. А Великая колесница берёт за основу постижение собственного сердца. Облику и одеянию она не придаёт большого значения. Так и в «Сутре цветочного убранства» среди мудрых друзей есть и демоны якши, и женщины[xlv].

Когда входишь в число детей Будды Шакьямуни, принимаешь образ нищего монаха бхикшу, то за основу нужно брать заповеди. Свершая дело Будды, чтобы обрести пользу и выгоду, люди заявляют: «Я — ученик Будды, я должен это исполнять», — и соблюдают заповеди. А когда нарушают их, то оправдываются: «Я — сторонник Великой колесницы, не следую за Малой колесницей». «Сутра о сокровищнице Будды»[xlvi] таких монахов называет летучими мышами. Когда они не хотят, чтобы их причисляли к птицам, то говорят: «Мы живём в земле», — и прячутся в пещеры. А когда хотят отстраниться от земных жителей, говорят: «Мы живём в небе», — и вылетают наружу. На самом деле они и не птицы, и не звери. Тела их зловонны, предпочитают они темноту. Так и монахи, нарушители заповедей, когда хотят избежать государевой службы, говорят: «Мы — ученики Будды, нищие странники». А когда не соблюдают заповедей, говорят: «Мы — приверженцы Великой колесницы», — и в дни покаяний, признаний в грехах, не примыкают к тем монахам, кто живёт по Закону[xlvii]. Их тела нечисты, они склоняются к темноте грехов. Таково сравнение. В последнем веке трудно монахам избежать этого греха. Постыдное дело!

<Нужно следовать учению Будды, как ты сам его понимаешь, и не мешать другим делать то же самое.>

Вообще главная нить Закона Будды такова: «Не делать никакого зла, совершать всевозможные благие дела, хранить в чистоте свои помыслы — таково учение всех будд»[xlviii]. Учёные мужи Великой колесницы не должны отворачиваться от этого завета, ведь он — общая заповедь всех семи будд[xlix]. Кто осмелится задать другие правила? Избегать всякого зла учат заповеди, совершать всевозможные благие дела учит сосредоточение, а хранить свои помыслы в чистоте учит мудрость. Раз так, то заповеди ловят разбойников, сосредоточение связывает их, а мудрость их казнит. Хотя три наставления нужно исполнять одинаково, но когда век клонится к упадку, когда способности и коренные свойства людей слабеют, нужно беречь те зёрна, что остались в нашем обиталище, следовать радости в помыслах, или хранить заповеди и правила, или хранить основу сознающего сердца — и не хулить друг друга! Если хочешь изучить свойства деяний по заповедям и уставам, если хочешь подвижничеством освоить основу сердца, полностью усвоить смысл во вратах созерцания, и, жалея о темноте во вратах общины, сетуешь на последний век, — пенять нужно на слабые способности. Человеку нужно быть осмотрительным: что у него за сердце, чтобы хулить колесо истинного Закона Будды, Пришедшего своим путём? Не попадёт ли он за такое деяние в ад Беспросветный? В разговоре досточтимых молчальников, строго говоря, греха не было. Но великий грех — хулить Закон в нынешнем веке!

А ещё в нашем веке множатся споры между путём мудрецов и путём Чистой земли. Подвижники памятования о будде Амиде хулят «истинные слова», «прекращение и постижение» и прочее, говоря, что это — смешанное подвижничество. А те, кто распространяет учения «Истинных слов» и «Цветка Дхармы», считают памятование ничтожным. Так и те, и другие теряют уловки Будды, Пришедшего своим путём, отворачиваются от истин учений прежних наставников. Во вратах Чистой земли люди не должны хулить другие способы подвижничества, ведь Изначальный обет будды Амиды гласит: «…исключая лишь тех, кто виновен в пяти злодействах и в хуле на истинный Закон». <По Шань-дао, подвижник Чистой земли не должен возводить хулу на другие учения.> Кто отвернулся от увещеваний прежних наставников, кто хулит другие виды подвижничества, другие школы, — тому поистине трудно усвоить суть.

 Среди людей, распространяющих «Цветок Закона», тоже есть хулители памятования о будде Амиде[l]. Они отворачиваются от священного замысла великого учителя Тянь-тая[li]. Подвижничество по «Цветку Закона» не выходит за пределы четырёх видов сосредоточения, прекращающего неведение и постигающего суть[lii]. Один из видов, сосредоточение при постоянном хождении, таков: нужно девяносто дней устами возглашать имя Амида, мысленно созерцая тело Амиды и его сердце. Либо сначала возглашают, а затем созерцают, либо возглашают и созерцают одновременно. Толкуют это так: в каждом шаге, в каждом звуке голоса и в каждой мысли — во всём пребывает Амида. Или же толкуют так: заслуга здесь поистине равна той, какую обретаешь, призывая всех будд на десяти сторонах. То есть призывание будды Амиды равняется призыванию всех будд с десяти сторон. Чжань-жань же толкует так: «Тот, кого восхваляют все учения, — это, конечно, Амида»[liii]. Среди учений Единого века много таких, что восхваляют Амиду.

Что уж говорить о чудесной сущности «Цветка Закона»! Её мерила — три истины: пустая, временная и срединная. Всё рождённое по закону воздаяния не имеет собственной природы, а потому зависит от условий. Условия тоже не имеют собственной природы, а потому «пусты». Хотя они и «пусты», причины и условия согласуются между собой, в десяти мирах условия внутренние и внешние ясны, таковы, как есть, проникают друг в друга, наполняют друг друга, — и всё это «временно». Между «пустым» и «временным» поистине пролегает «срединный путь» истинного свойства единого сердца. Хотя медное зеркало и имеет свойство «быть ясным», но это свойство не ухватишь: оно «пустое». Отражения в зеркале верны, точны, но зыбки, сменяются одно другим: таково «временное». И ясность, и способность отражать — это свойства зеркала, вне зеркала их нет. Точно так же и «пустое», и «временное» — это свойства «срединного пути». Такова основа трёх истин[liv] применительно к каждому мгновению мысли в сердце живого существа.

<Будда, Учение и Община также триедины, и примеры триединства можно найти всюду в мире: для Пути это страсти, деяния, страдания; для сознания — семь различающих сознаний, восьмое объемлющее и девятое исконно чистое сознание; для мудрости — пустота, сияние и выражение письменными знаками; для природы – истинность, ясность и условность и т.д.

Наставники учения о Чистой земле сами указывают, что она — тоже наваждение, как и здешний мир страданий; по сути же она не отличается от нашего мира. Мудрецы прошлого, как и знаменитые современники Мудзю, понимают это и не противопоставляют почитание будды Амиды другим видам подвижничества.>