Цель данной статьи – анализ размышлений В.И. Вернадского относительно специфики историко-научных исследований. В России он был одним из главных энтузиастов и инициаторов организации систематической работы в этом направлении, много раз указывал на необходимость создания специального Института для проведения масштабных работ в области исторического изучения науки, составлял проекты уникального Музея истории знаний. О Вернадском можно говорить как о замечательном историке науки и в то же время необходимо признать, что если реализовать принципы, которые он в явной форме заложил в методологию историко-научных исследований, возникают серьезные логические парадоксы, которые до настоящего времени не получили своего разрешения.

The author aims at analysis of Vladimir Vernadsky’s conception of the history of science. Vernadsky acted as a major guiding spirit and a mover of systematic work in this area. More than once he advocated the creation of a distinct Institution for large-scale historical research, and also of a Museum for the history of knowledge. He was a truly brilliant historian. Along with that an implementation of principles that he had explicitly built into methodology of the history of science, poses serious logical paradoxes which stay unresolved up to the present day.

КЛЮЧЕВЫЕ СЛОВА: Вернадский, методология историко-научных исследований, научное творчество, научное мировоззрение, биография ученого, историческая динамика науки, презентизм, антикваризм, классическая история науки, неклассическая история науки.

KEY WORDS: Vladimir Vernadsky, methodology of the history of science, scientific work, scientific outlook, biography of a scientist, historical dynamics of science, presentism, antiquarism, classical history of science, non-classical history of science.

Научное наследие В.И. Вернадского (1863–1945), юбилей которого отмечался в этом году, огромно и разнообразно. С его именем связано почти полное преобразование комплекса наук о Земле, и, если выразить это наиболее лапидарно, он – создатель биогеохимии в современном смысле слова. Однако гуманитарное наследие великого отечественного мыслителя освоено крайне слабо.

Цель данной статьи – привлечь внимание наших современников к идеям великого натуралиста, касающимся сферы историко-научных исследований, и в особенности, к его размышлениям об их методологии. В данном случае я хотела бы говорить о Вернадском как о замечательном историке науки и в то же время о тех парадоксах, которые возникают, если реализовать принципы, которые он в явной форме заложил в методологию историко-научных исследований.

Прежде всего нельзя не отметить, что Вернадский – ученик В.В. Докучаева. Вот как характеризовал революционный вклад Докучаева В.О. Таргульян, отмечая своеобразие мощного «тектонического сдвига» в области наук о Земле: «Сейчас стало ясным, что докучаевская парадигма почвы и почвообразования оказалась очень широким и глубоким обобщением, за­ложившим основу представлений об образовании всего класса поверхно­стно-планетарных экзогенных биокосных систем, тел и процессов (об­разование и эволюция ландшафтов, эко и геосистем, кор выветривания, экзогенных осадков и рельефа, наконец, образования биосферы и само­го класса биокосных тел). Докучаевская “формула взаимодействия” в процессе развития науки оказалась шире своего первоначального пред­назначения – определения сущности почвообразования – и стала опреде­лением многих других природных и природно-антропогенных процессов» [Таргульян 1985, 36–37]. Действительно, в виде образца-метафоры докучаевская революция 1870–1880 гг. выходит далеко за пределы почвоведения и ох­ватывает лесоведение, биогеоценологию, ландшафтоведение, учение о биосфере, учение о зонах природы.

 Вернадский, неоднократно вспоминая, что сам он сформировался как ученый под влиянием работы с Докучаевым,  обращает при этом внимание на чисто науковедческую сторону вопроса: «Иногда при анализе старых понятий создается новая наука. Как живой пример такого рода процесса (в котором мне в молодости пришлось принять участие и в котором росла моя мысль) достаточно вспомнить и обдумать – создание в России в конце XIX могучего движения в области установления нового понятия о почве, которое привело к новому пониманию почвоведения» [Вернадский 1988, 158]. Вероятно, этот непосредственно пережитый опыт подсказал Вернадскому идею о том, что обращение к истории науки может стать эффективным инструментом развития самой науки.

Мне кажется, что именно «формула взаимодействия», упомянутая выше, была некоей ариадновой нитью при построении Вернадским новых представлений об истории науки. Можно только согласиться с краткой и точно выраженной оценкой С.Р. Микулинского трудов Вернадского в области истории науки: «Он, как никто другой, видел проблемы комплексно и глобально» [Микулинский 1981, 5]. Что же следует из такого «комплексного» подхода? Попробуем разобраться.

Историко-научные труды Вернадского: общая характеристика

Интерес к истории науки сформировался у Владимира Ивановича очень рано, еще в молодости, и был вовсе не «побочным» интересом, как это обычно случается у больших ученых, но находился какое-то время в центре его внимания и серьезных жизненных планов. Об этом свидетельствуют два его письма к жене Наталии Егоровне. Так, 1 июля 1893 г. он пишет: «У меня выясняется все больше и больше план истории развития человеческого знания. Написать его надо много лет – можно бы, казалось, потратить на это всю жизнь». И продолжает 5 июля: «Меня все более занимает мысль: посвятить серьезно все свои силы работе над историей развития науки. И хочется и колется: чувствую для этого недостаток образования, малые силы своего ума по сравнению со стоящей задачей. На много лет такая работа, так как много надо самому к ней готовиться» [Вернадский 1981, 9]. Эти часто цитируемые сегодня историками науки фразы с полной наглядностью демонстрировали, сколь серьезных знаний и мастерства требуют историко-научные исследования, сколь они ответственны, если уж сам Вернадский признавал «малые силы своего ума по сравнению со стоящей задачей».

Надо сказать, что историко-научные труды Вернадского стали достоянием широкой научной общественности только в «эпоху перестройки», т.е. в  1980–1990-е гг. Подготовка и публикация этих сохранившихся, к счастью, в архивах материалов потребовала немалых усилий энтузиастов – сотрудников Института истории естествознания и техники АН СССР и работников академического архива, мощной поддержки ряда авторитетных ученых – прежде всего академиков Б.М. Кедрова, А.Л. Яншина, члена-корреспондента С.Р. Микулинского, И.В. Кузнецова, Н.Ф. Овчинникова, И.И. Мочалова, Г.П. Аксенова, М.С. Бастраковой и других. Эти публикации были собраны в ряде специальных томов[i]. Рассказ о нешуточной, изнурительной борьбе за право этих томов вообще увидеть свет, быть изданными без цензурных ограничений – особый сюжет, требующий отдельного рассказа. Все происходило, как говорится, «в час по чайной ложке». Издатели изворачивались, как умели, – что-то сокращали или писали специальные комментарии, которые извиняли «некорректные» способы выражения, столь свойственные автору, клеймили некоторые представления как «ошибочные», пытались дать «правильную» интерпретацию сказанного. Это было подлинное «самоуправство» над текстом, по выражению А.Л. Яншина, который взял на себя труд под свою ответственность впервые издать полный и неискаженный текст рукописи «Научная мысль как планетное явление» (1991).

Весьма постепенно можно было вернуться к «аутентичному» тексту Вернадского. Приведу только один маленький, но весьма красноречивый пример. Даже в последнем издании фраза Вернадского «К. Маркс, крупный научный исследователь и самостоятельно мыслящий гегельянец…» была тут же подкорректирована в редакторской сноске, которая гласила: «Большинство советских философов считают, что К.Маркс и Ф. Энгельс создали новую философию диалектического материализма, в полном соответствии с которой проводились их научные исследования» [Вернадский 1991, 88].  Все эти сомнительные рецепции советского философского сообщества мировоззренческих взглядов Вернадского должны быть проанализированы в специальной работе. Без такого интеллектуального «самоочищения» и мы не сумеем понять сказанного.

По сути дела, только в самые последние десятилетия мы имели возможность осваивать философское и историко-научное наследие В.И. Вернадского без искажающих цензурных ограничений, будучи сами как-то подготовлены к этому чтению. Но плодотворных обсуждений его нетривиальных идей в этих областях, как уже отмечалось, пока не состоялось.

Тем не менее сегодня можно без специальных усилий, т.е. без особой архивной работы, составить фактически полное представление о трудах Вернадского в области истории и философии науки. Историко-научными можно считать в общей сложности примерно 40 работ (небольших монографий, статей, очерков – в разной степени подготовленных самим автором для публикации). Теперь самый актуальный вопрос – освоить это наследие, проанализировать его sine ira et studio.

Можно выделить основные тематические направления историко-научных исследований Вернадского:

1. Труды по всеобщей истории науки. К ним относятся: публикация 12 лекций, прочитанных Вернадским в Московском университете в 1902–1903 учебном году, а также ряд статей, типа «Кант и естествознание», «Мысли и замечания о Гёте как натуралисте», «Кристаллография в XVII столетии» и т.п.

2.  Труды по истории естествознания в России. Здесь надо выделить две статьи о Ломоносове (1901 и 1911 гг.), а также «Очерки по истории естествознания в России в XVIII столетии», которые представляют публикацию 6 лекций, прочитанных в Петербургском университете в 1912 г. Кроме того, к этой тематике относятся некоторые работы по истории отечественной Академии наук: «Академия наук в 1906 году», а также «Очерки по истории Академии наук», которые были подготовлены в 1914–1917 гг.

3. Весьма многочисленны биографические очерки, посвященные различным выдающимся труженикам науки. И это, на наш взгляд, не случайно. Здесь Вернадский – непревзойденный автор, умеющий подчеркнуть своеобразие научного вклада, отобрать  яркие детали, характеризующие стиль и особенности научного труда того или иного персонажа. Для Вернадского такие категории, как «творчество» и «личность», были абсолютно необходимы для построения адекватной картины динамики науки. Более того, он страстно подчеркивает, что именно научное творчество с особой наглядностью демонстрирует значение личных усилий, неповторимости личности в ходе исторического развития. История науки в этом плане должна быть глубоко персоналистичной.

4. Записки, связанные с обоснованием необходимости создания Комиссии по истории знания (КИЗ), в которых Вернадский формулирует задачи этой Комиссии, проектирует Музей истории знаний, аргументирует важность такой работы и обосновывает ее специфику. Хотя здесь мы имеем дело больше с идеями-проектами, далекими от  подлинного воплощения,  для анализа профессионализации историко-научных исследований, для понимания необходимости специального учреждения, способного проводить подобные работы, эти записки крайне интересны. Они существенно дополняют  представления о том, какой виделась Вернадскому история науки и техники в идеале и в перспективе. Добавим с грустью, что ни в Советском Союзе, ни в нынешней России Музей истории знаний так и не был создан. Подобная задача оказалась не по плечу ни современникам Владимира Ивановича, ни его потомкам.

История истории: судьба Комиссии по истории знаний

Как мы видели, основные историко-научные труды были созданы Вернадским до 1917 г., т.е. в досоветскую эпоху. При подготовке к чтению лекционного курса по истории науки для студентов Московского университета летом 1902 г. Вернадский побывал за границей, работал в библиотеках Берлина, посетил Торунь (родину Коперника). Уже в августе он поселился неподалеку от Копенгагена в небольшой гостинице, где завершил работу над рукописью (первые 3 лекции), которой дал общий заголовок «О научном мировоззрении». В той же гостинице останавливались земляки – русские философы П.И. Новгородцев и С.Н. Трубецкой. Свой очерк Вернадский передал Трубецкому для ознакомления и был поражен волнением и интересом, который тот проявил, познакомившись с этой рукописью. Эта вводная часть была опубликована в журнале «Вопросы философии и психологии» в том же году.  Потом она перепечатывалась еще трижды, последний раз уже в 1922 г.

Характерно, что во время разговоров о публикации этого текста в философском журнале, Вернадский спокойно и ясно назвал себя «реалистом», а не идеалистом (по этой причине он отказал в публикации своей работы Новгородцеву, который издавал «Проблемы идеализма»). У Вернадского здесь не было колебаний: как и большинство естествоиспытателей, он был уверен в существовании внешнего мира, который для исследователя является предметом познания. Факты науки (в отличие от философских построений) он считает «аксиомами реальности». Он не называет себя ни материалистом, ни диалектиком, ни марксистом.  Очевидно, что и позднее Владимир Иванович не примыкает к стану диалектических материалистов, как бы ни пытались уверить нас в обратном его издатели и горе-комментаторы. «Научным мировоззрением» он называет совокупность установленных «аксиом реальности», а также их выявленных связей, которые и суть «законы природы». В этом плане научное мировоззрение присутствует всегда, хотя по составу меняется от одной исторической эпохи к другой. Именно эта динамика является целью демонстрации исторического прогресса науки и техники (см.: [Вернадский 1981, 303]).

В описании этой динамики Вернадский необыкновенно эмоционален: он стремится показать, как отдельные усилия любознательных индивидов, неутомимая практическая деятельность народных масс, а также творчество профессиональных ученых складывают картину действительности, которая позволяет человечеству действовать в планетарном масштабе – так, что с некоторых пор человеческая активность сопоставима с космической, ибо люди в совместном труде способны творить подобно силам природы. Именно поэтому, как говорит Вернадский, научная мысль становится «геологической силой в биосфере». Это – взгляд натуралиста, идеи которого далеки от мистики, но полны возвышенного восхищения.

Лекции Вернадского (увы, не создавшие законченной картины!) вызывают острое желание переиздать их с дополнениями на современном уровне – с яркими иллюстрациями, под броским заголовком «Самое грандиозное шоу в истории человечества» (если перефразировать заголовок знаменитой книги Р. Докинза, посвященной доказательствам биологической эволюции [Докинз 2012]). Такова именно, по замыслу Вернадского, история научных и технических достижений. Ибо развитие науки и техники по своим значимым последствиям, по зримому воздействию на человеческую жизнь не идет ни в какое сравнение с развитием политических устройств, гражданского общества, с достижениями искусства или архитектуры. Увы, это плохо осознается, а многое нам еще неизвестно, поскольку работа по исторической реконструкции динамики науки и техники находится пока в зачаточном состоянии. Мы видим результаты, но не умеем прослеживать процессы, которые привели к таким результатам.

Будучи действительным членом уже советской Академии наук, немедленно приступил к активным действиям по организации систематической работы в области истории науки и техники. Он аргументирует ее необходимость, ссылаясь, прежде всего, на то, что наука ХХ столетия вступила в фазу революционного развития: в такие периоды знание собственной истории особенно востребовано наукой. Всей силой своего авторитета Вернадский пытается убедить в этом академическое сообщество: «Нельзя идти дальше с известной уверенностью и с ясностью мысли, не воссоздав исторической перспективы и реального значения идей, представлений и построений науки, всегда слагавшихся исторически чрезвычайно сложным путем… Историческое изучение научного творчества есть сейчас необходимейшее орудие нашего проникновения в новые огромные открывающиеся области научных достижений» [Вернадский 1981, 294]. Это написано в 1921 году.

На протяжении почти десятилетия (1921–1930 гг.) он пишет докладные записки, неоднократно выступает с обоснованием необходимости создать специальное учреждение, которое скоординирует работу в этом направлении, придаст ей целенаправленный характер. И вот 14 мая 1921 г., по инициативе В.И. Вернадского, Общее собрание Академии наук приняло решение «учредить комиссию по истории науки, философии и техники», которая позже стала называться Комиссией по истории знаний (КИЗ). В первом списке – 93 человека, из которых 69 – академики и члены-корреспонденты Академии. История КИЗ сейчас представлена тщательно, подробно и выразительно [Орел, Смагина 2013]. Остановимся, опуская множество деталей, только на самых значительных событиях.

Весьма скоро работа КИЗ была признана неудовлетворительной, и 6 декабря 1924 г. деятельность ее официально приостановлена. Вернадский в то время находился в длительной заграничной командировке и не сумел защитить свое детище от расправы. Возвратившись в Ленинград в 1926 г., он принялся хлопотать о возобновлении работы Комиссии и добился успеха. Выступая с докладом в Малом конференц-зале Академии наук 14 ноября 1926 г., он еще раз страстно аргументирует колоссальное общекультурное и практическое значение историко-научных исследований: «Научное изучение прошлого, в том числе научной мысли, всегда приводит к введению в человеческое сознание нового. Но в моменты перелома научного сознания человечества так, и только так, открываемое новое может являться огромной духовной ценностью в жизни человека.

Этот злободневный интерес истории науки, помимо ее значения как искания истины, мы не можем и не должны забывать и в нашей Комиссии, единственном центре этой научной дисциплины в нашей стране» [Там же, 242]

С 1927 г. работа КИЗ приняла регулярный характер: проходят публичные заседания, где постоянно выступают с докладами члены КИЗ и сам Вернадский, проводится подготовительная работа в связи с различными юбилеями, ведется активная издательская деятельность, собирается целевая библиотека. Велась работа по изучению архивов академиков Бэра, Ломоносова, материалов, связанных с экспедицией Беринга, изучение переписки братьев Ковалевских и многое-многое другое. Было опубликовано множество биографических статей. Однако наступил 1929 год, «укрощение» большевиками Академии вступило в решающую фазу. Не сразу члены Академии, и Вернадский в том числе, осознали масштаб роковых преобразований, официально именуемых реорганизацией работы в Академии наук и реконструкцией академических учреждений.

В феврале – марте 1930 г. весьма агрессивно рассматривались вопросы об эффективности деятельности КИЗ. Любопытно, какие претензии были высказаны коллегами-академиками (оставим за кадром чисто конъюнктурные придирки). На первый взгляд, они выглядят рационально обоснованными. Так, 1 апреля 1930 г. на заседании «подкомиссии по проблемам реорганизации» были высказаны следующие замечания:

Академик А.Д. Архангельский (геолог): «Боюсь, что истории знаний, по существу, здесь совершенно нет. Здесь в основе биографии, написанные чрезвычайно пестро, с изображением вещей, которые даже не знаю, нужно ли протоколировать и вносить в историю знаний» (см.: [Орел, Смагина 2013, 38]). Академики В.П. Волгин (историк), А.Н. Крылов (математик, физик, кораблестроитель) высказались примерно таким образом: «Подобную работу невозможно организовать в настоящее время, поскольку нет историков и натуралистов, способных и желающих заниматься историко-научными исследованиями». Академик А.Н Крылов тут же предложил: «Задачу надо сузить и заняться исключительно изданием трудов классиков по точным наукам»  (см.: [Там же, 40]).

Совершенно очевидно, что подобные претензии могут быть высказаны и сегодня – теми, кто не был вдохновлен масштабными идеями и проектами Вернадского. Действительно, что должно входить в «историю науки»? Если это только безличная «драма идей», причем тут биографии ученых? Какое значение могут иметь сведения о семье, в которой родился будущий естествоиспытатель, где он учился, когда и на ком женился, какие лишения претерпел, откуда был уволен и от какой болезни в конечном счете умер?.. Да и специалистов, которые в равной степени сведущи и в естествознании, и в гуманитарных науках (истории, в частности) – единицы, если они есть вообще! Как сделать «эффективной» работу историков науки и техники? Можно и продолжить список сомнений. Издавать «классиков науки», как предлагает А.Н. Крылов? – Но зачем? Для кого? Кто из современных физиков или математиков может на самом деле прочитать «Математические начала натуральной философии» и с какой целью? Все, что есть ценного в достижениях Ньютона, было освоено, изложено, переизложено и переписано в более адекватной математической форме…Тогда в чем же состоят «злободневные задачи» историко-научных исследований? Простого и ясного ответа на эти вопросы не было.

История науки может стать эффективным инструментом ее развития, не устает повторять на разные лады Вернадский. Он пытается напомнить о докучаевской революции, когда, как ему представляется, анализ прошлого понятия почвы приводит к созданию нового научного взгляда, который имел весьма плодотворные и многообразные последствия для наук о Земле. По сути дела, в своих гуманитарных исканиях Владимир Иванович не услышан, не понят и не поддержан. Здесь он совершенно одинок. Ему не с кем всерьез и на равных обсудить актуальные методологические проблемы историко-научных исследований, разобраться в философии науки, которая, в обход диалектического материализма, активно развивается на Западе, но абсолютно игнорируется в советском Отечестве.

Остальное, если коротко, было предрешено. Итак,  вопрос о реорганизации КИЗ был поставлен «на принципиальную высоту». В рамках проходивших дискуссий Вернадский отказался от руководства, и председателем Комиссии стал только что избранный академик «большевистского призыва» Николай Иванович Бухарин (3 октября 1930 г.). Надо признать, что Николай Иванович многое сделал для того, чтобы, опираясь на опыт КИЗ, создать Институт истории науки и техники (ИИНТ). 28 февраля 1932 г. на заседании Общего собрания Академии этот вопрос был решен. Характерно, что необходимость нового Института Бухарин аргументировал по-своему: «Область исследовательской работы КИЗ весьма обширна и представляет собой совершенно особую дисциплину, привлекающую к себе все большее внимания в буржуазных государствах и имеющую еще неизмеримо большее значение в СССР, где необходимо с точки зрения марксистско-ленинского учения критически воспринять наследие старой науки и техники» (цит. по: [Там же, 50]).

Впрочем, Бухарин, как хорошо известно, вскоре попал в немилость и был казнен. Репрессиям были подвергнуты и многие научные сотрудники возглавляемого им Института. По этой причине 15 февраля 1938 г. ИИНТ был закрыт. Возобновление историко-научных исследований происходило уже существенно позже.  Большую поддержку этому процессу оказал Сергей Иванович Вавилов. В конечном итоге 5 сентября 1953 г. начал свою работу Институт истории естествознания и техники АН СССР, первым директором которого стал член-корреспондент АН СССР А.М. Самарин. ИИЕТ в силу известного социально-политического контекста приобрел, наряду с Институтом философии, статус важного идеологического учреждения и потому постоянно находился в фокусе внимания ЦК КПСС, вплоть до периода «перестройки».

Последняя деталь, которую хотелось бы отметить в этой невеселой истории,  – личное отношение Вернадского к происшедшему. Через три месяца после кончины Владимира Ивановича, т.е. примерно в апреле 1945 г., директор Архива АН СССР Г.А. Князев записал в дневнике: «Нет В.И. Вернадского. Он когда-то переживал болезненно и тяжело непонятные ему события в Академии в 1929 г., а потом передачу основанной и взлелеянной им Комиссии по истории знаний пришедшему в Академию бойкому и беззастенчивому Н.И. Бухарину» [Там же 2013,  42].

Идеи-проекты и возможности их реализации

Одной из важнейших идей Вернадского, которые остались словно в качестве завещания, на мой взгляд, следует считать проект Музея истории знаний, о котором он пишет неоднократно в своих докладных записках, связанных с деятельностью КИЗ. Иногда  он предпочитал говорить о Музее истории науки и техники, что звучит более привычно. Вернадский подчеркивает, что надо использовать опыт зарубежных стран, которые уже создали такие Музеи, но очевидно, что ни один конкретный проект его полностью не устраивает. В данный момент музеев, в которых делается попытка «протоколировать» процессы изобретения новых теорий и технических устройств, достаточно много. Существенно, однако, то, что ни один из них не добился того «комплексного и глобального» построения экспозиции истории, которого так хотел добиться Вернадский. Здесь, вероятно, надо моделировать процессы, а не отдельные явления, которые могут быть представлены в виде материальных памятников, подобно тому, как это делается, скажем, в Политехническом музее.  Мне представляется, что Музей истории знания (истории науки и техники) должен отличаться от обычных научно-технических музеев исходной концепцией – примерно так, как Дарвиновский музей, моделирующий в своих экспозициях процессы биологической эволюции, отличается от Ботанического или Зоологического музеев. Бесспорно, что концепцию Музея истории знаний следует обдумать и обсудить в современном контексте – учитывая немалый накопленный опыт разнообразной музейной работы и освоения новых средств визуализации. И это весьма нелегкая работа, поскольку демонстрация развития технических устройств – это один тип визуализации, а представление истории идей (не имеющих никакого вещественного воплощения, кроме текста) – совсем другое дело. Можно считать, что идея-проект Вернадского в данном случае принадлежала по типу к «бумажной архитектуре», так как в 1930-е гг. никакой инженерной возможности воплотить такой проект не было. Но теперь это становится насущной задачей.

Огромны заслуги Вернадского как историка науки в том, что даже при традиционном описании научных открытий он проявляет внимание к личности первооткрывателя, его внутреннему миру. Именно поэтому до сих пор остается волнующим нарисованный им портрет Христофора Колумба. Так, Вернадский считает, что представления Колумба о форме и размерах Земли были крайне ошибочными. Сколько раз мы слышали, что именно путешествие в Западную Индию, сам маршрут великого генуэзца с бесспорностью свидетельствует о понимании шарообразности Земли, и с 1492 г. факт этой шарообразности можно считать эмпирически установленным. Однако Вернадский (опираясь, в принципе, на исследования западных исследователей) утверждает: «Его идеи о форме Земли были очень странные. Не отличаясь, подобно другим великим мореходам того времени, достаточными астрономическим и математическим образованием и не будучи в состоянии ориентироваться в громоздком и неудобном математическом аппарате того времени, Колумб думал сделать из своих наблюдений вывод о том, что Земля не имеет форму шара, а форму груши, и на узком конце ее находится возвышение, которое Колумб считал местом входа в рай. <…> Он развивал, следовательно, теорию, которую проповедовали многие церковные писатели того времени…–  о литосфере, плавающей в гидросфере с несовпадающими центрами, т.е. придерживался того воззрения, которое всецело разрушалось его великим открытием» [Вернадский 1981, 168]. Действительно, можно ли игнорировать историку воззрения исторического персонажа, даже если последующий «безличный» процесс развития науки давно стер в своей картине мира следы этих воззрений? В этом плане, подчеркнем, Вернадский по способу работы – настоящий историк, а вот тщательно выправленные на современной карте изображения Великих географических открытий просто-напросто антиисторичны. Следует добавить, что до сих пор реконструкции «ошибочных» представлений прошлого в истории науки являются единичными.

Колоссальны заслуги Вернадского как историка отечественной науки. Здесь в наибольшей мере он, «как никто другой, видел проблемы комплексно и глобально» (повторим еще раз удачное выражение С.Р. Микулинского). В те годы подход Вернадского к истории русской науки выглядел столь необычным, что казался взглядом инопланетянина на земные процессы: он удивлялся там, где мы не привыкли удивляться, и тем, что считали «само собой разумеющимся», восхищался тем, на что мы привыкли смотреть с неодобрением, и с почтением называл имена ученых, которых мы привыкли считать второстепенными…

Он восхищен Петровским решением открыть Академию наук в стране, где нет системы светского высшего образования, где некого из «природно русских» призвать для работы в созданное заново учреждение. Он называет первую когорту приглашенных иностранцев «научным десантом», который высадился на берегах Невы, он подчеркивает терпение и трудолюбие «немцев», которые проводили уникальные исследования в России и одновременно воспитывали российскую научную смену.

Для контраста приведем современный взгляд на роль иностранцев в становлении отечественной науки. Ключевое имя здесь – Ломоносов. И вот в связи с недавним юбилеем нашего национального гения Алексей Левин в газете «Троицкий вариант» писал так:  «До Ломоносова в России не было ни собственной науки, ни высшего образования. Замечательные ученые, которые по приглашению властей наезжали работать в Академию наук, основанную Петром I, были все-таки иностранцами, на время прижившимся на российской почве» [Левин 2011]. Вопрос только в том, откуда бы возник Ломоносов, где бы он обрел свои профессиональные умения, да и просто узнал бы о своих научных талантах, если бы не эти «иностранцы»? Славяно-греко-латинская Академия, куда он отправился пешком из своей деревеньки, сделала бы из него священника или грамотного государственного «приказного», если бы не возникла Академия, куда он был призван как успешный студент Спасских школ.

Одним словом, здесь много деталей, на которые обратил внимание Вернадский, хотя база его источников была никак не шире современной. Именно подход Вернадского позволил построить совершенно непривычную картину (и своеобразие  истории отечественной науки по-прежнему требует осмысления). Начатую им работу следует продолжить в духе именно такого подхода, который сочетает социальные и когнитивные аспекты рассмотрения.

Не вдаваясь в дальнейшие подробности, я остановлюсь только на одном принципиальном положении, которое Вернадский высказывает, даже специально не акцентируя на нем внимание, а как бы по ходу дела. Ему кажется, что это очевидно. Он пишет: «В истории науки еще больше, чем в личной истории отдельного человека, надо отличать научную работу и научное творчество от научного образования. Необходимо отличать распространение научных знаний в обществе от происходящей в нем научной работы <…>Звучит парадоксом, однако это так: распространение научного мировоззрения может даже иногда мешать научной работе и научному творчеству» (курсив мой. – Н.К.) [Вернадский 1988, 72]. И потому, в частности, неслыханно дерзкий проект Петра организовать научные исследования до того, как была создана надежная система образования, оказался успешным.

Думаю, стоит прислушаться к авторитетному мнению Вернадского, по крайней мере – принять его к сведению. Важно понять главное: развитие науки зависит от учета многих факторов – как когнитивных, так и социокультурных. Вернадский и здесь остался верен себе: докучаевская «формула взаимодействия» проявила свою действенность и при рассмотрении стартовых процессов формирования российской науки.

«Парадокс Вернадского» при изучении истории науки

Центральный методологический тезис историко-научных исследований, который Вернадский сформулировал несколько раз, варьируя различные смысловые акценты, в полной мере можно назвать парадоксальным. И это замечательно, поскольку, если вдуматься, именно в этом тезисе скрывается тайна профессионального взгляда на когнитивные процессы, подлежащие изучению.

Звучит этот тезис следующим образом: «Ход времени и работа научной мысли вечно и постоянно производят переоценку ценностей в научном мировоззрении. Прошлое научной мысли рисуется нам каждый раз в совершенно иной и новой перспективе. Каждое научное поколение открывает в этом прошлом новые черты и теряет установившиеся было представления о ходе научного развития» (1904) [Вернадский 1981, 191]. «Самый характер истории науки, по существу, отличает ее от истории других течений культуры. Ибо в истории науки ход ее современного развития заставляет искать и видеть в ее прошлом то, о чем и не догадывались прежние исследователи» (1912) [Там же, 217]. Еще одна вариация той же мысли: «История науки и ее прошлого должна критически составляться каждым научным поколением, и не только потому, что меняются запасы наших знаний о прошлом, открываются новые документы или находятся новые приемы восстановления былого. Нет! Необходимо вновь научно перерабатывать историю науки, вновь критически уходить в прошлое, потому что, благодаря развитию современного знания, в прошлом получает значение одно и теряет другое» [Там же, 218].

Получается, что история познания в отличие от всех других видов исторического изучения, постоянно меняется в зависимости от того, на каком этапе современного развития научных представлений находится исследователь-историк. В отличие от гражданской истории это изменение связано не с появлением нового эмпирического материала – обнаружения новых источников и иных свидетельств, совершенствования способов датировки и т.п. Реконструкция прошлого для историка науки вовсе не похожа на реконструкцию прошлого, как это видится в истории «других течений культуры». Надо признать, что это самая глубокая загадка, которую оставил нам Вернадский. И это настоящий парадокс, ибо будущее в случае истории науки меняет ее прошлое! Как это может быть?!

И еще одно «уточнение» Вернадского (1911): «История научных идей никогда не может быть окончательно написана, так как она всегда будет отражением современного состояния научного знания о былом человечества. Каждое поколение пишет ее вновь» [Вернадский, 1988, 56].

Надо признать, что аналогичную формулировку высказывали и другие признанные авторитеты. Фактически «по умолчанию» это положение было принято как констатация существа дела. Это – некоторая программная установка, в соответствии с которой и начали проводиться разнообразные историко-научные исследования, когда они наконец-то были институциализированы. Парадоксальность такой постановки вопроса почему-то не бросалась в глаза. И все-таки сегодня мы должны ясно понять, во-первых, к чему ведет такая установка (может ли она быть названа «познавательной»?), во-вторых, возможны ли альтернативные установки и иные программы историко-научных описаний?

Для иллюстрации приведем только два простеньких примера того, к чему ведет указанное «воздействие» будущего на прошлое. 

1. Привычно звучит фраза: «В 1492 г. Колумб первым из европейцев пересек Атлантический океан и плавал в пространстве Малых Антильских островов», – что может быть в ней неправильного? Да только то, что она не имеет никакого отношения к герою-первооткрывателю Христофору Колумбу. Все сказанное относится к современному глобусу, на котором мы совершенно точно можем указать, где и когда, на каких островах и в каких районах континента (тогда еще и не «Америки») он побывал. Все силы историков географии ушли на выяснение этих важных вопросов. Сам Колумб был уверен, что побывал на каких-то еще неизвестных островах Юго-Восточной Азии, неподалеку от Японии и Китая. Но что нам за дело до самого Колумба?.. Наука, говорят нам, вбирает все истинное и отбрасывает ошибки. 

2. Попробуем узнать, что такое «закон Гука» и когда он был открыт. Кем? – понятно, что Робертом Гуком: это открытие «именованное». И тем не менее будем осторожны! Современное звучание таково: «Закон Гука выражает линейную зависимость между напряжениями и малыми деформациями в упругой среде. В 1660 г. английский ученый Р. Гук обнаружил, что при растяжении стержня длиной l и площадью поперечного сечения S удлинение стержня Δl пропорционально растягивающей силе F, т.е. Δl=kF, где k=l/ES (E – модуль Юнга)» [Физический энциклопедический словарь, 1984, 139]. Далее следует «обобщенный закона Гука», который использует аппарат тензоров, и сообщается, что этот закон может быть в равной мере записан в матричной форме. Не надо семи пядей во лбу, чтобы понять, что английский ученый Роберт Гук в 1660 г. не подозревал о существовании «модуля Юнга» и не мог записать вышеобозначенную формулу в матричной форме.

Что же делал сам Гук? Это можно установить по имеющимся источникам. Он проделал ряд несложных опытов с растягиванием пружин под тяжестью различных гирек и отметил результат: «Ut tensio sic vis (каково растяжение, такова и сила); Ut pondus sic tensio (каков вес, таково и растяжение)». Можно сказать, что Гук сумел установить так называемую «эмпирическую закономерность», и это был серьезный результат. Другое дело, что со временем «закон Гука» оказался в центре внимания новейших научных представлений и в него был вложен новый смысл. Сегодня это одно из важнейших уравнений современной теории упругости, связывающее напряжение и деформацию упругой среды.  Бессмертие имени Гука, таким образом, обеспечено развитием механики. Однако историка, если он историк, должен интересовать именно Гук XVII столетия!

Как не вспомнить при этом удивительные по тонкости замечания М.М. Бахтина: «Существовала школьная шутка: древние греки не знали о себе самого главного, они не знали, что они древние греки, и никогда себя так не называли. Но ведь и на самом деле, та дистанция во времени, которая превратила греков в древних греков, имела огромное преобразующее значение: она наполнена раскрытиями в античности все новых и новых смысловых ценностей, о которых греки действительно не знали, хотя сами и создали их» [Бахтин, 1979, 333]. Вдумаемся: дистанция во времени, говорит Бахтин, раскрывает в древних эпохах новые смысловые ценности, о которых их авторы не знали, хотя и сами создали их! Быть может, в этом и состоит секрет профессионализма историков науки – раскрыть эти новые смыслы, о которых ни Гук, ни Колумб, ни Диофант, ни Ньютон не знали, хотя сами их создали? При таком подходе утверждение Вернадского о том, что анализ истории науки –  инструмент ее развития, обретает, казалось бы, убедительное подтверждение.

Все это стало предметом рассмотрения в рамках обсуждения методологической проблемы соотношения двух подходов к прошлому науки – «презентизма» и «антикваризма» (см.: [Розов 1994; Кузнецова, Розов 1996; Кузнецова 2009]). В данном случае я не буду обсуждать пути решения поставленной Вернадским проблемы, а только обозначу те грани парадоксальности, которые высвечены его смелыми и резкими заявлениями.

Вернадский сам подарил нам яркий случай презентистского истолкования прошлого – речь идет о величайшем, по его словам, научном открытии Ломоносова. В своей знаменитой статье, написанной к юбилею нашего национального гения в 1911 г., Владимир Иванович утверждал: «Самым крупным является открытие им закона постоянства массы (вещества) в 1748 г. и опубликование его в 1760 г. Этот закон, называемый иногда законом Лавуазье, по всей справедливости может быть назван законом Ломоносова–Лавуазье» [Вернадский 1988, 59]. Надо прибавить, что С.И. Вавилов позднее высказывает ту же мысль, что отмечено в комментариях к публикации трудов Ломоносова [Ломоносов 1951, 663]. Что касается Вавилова, то он работал в разгар эпохи «борьбы с космополитизмом», и можно подозревать, что именно подобная идеологическая установка заставила его дать закону (в газете «Правда» от 5 января 1949 г.) столь высокую оценку. Однако в 1911 г. контекст юбилея был другой, а Вернадский – весьма далек от «борьбы с космополитами».

Так  что же на самом деле произошло в 1748 году? 5 июля  Михаил Васильевич писал в письме к Эйлеру: «Но все встречающиеся в природе изменения происходят так, что если к чему-либо нечто прибавилось, то это отнимается у чего-то другого. Так, сколько материи прибавляется какому-либо телу, столько же теряется у другого, сколько часов я затрачиваю на сон, столько же отнимаю у бодрствования и т.д. Так как это всеобщий закон природы, то он распространяется и на правила движения: тело, которое своим толчком возбуждает другое к движению, столько же теряет от своего движения, сколько сообщает другому, им двинутому» [Ломоносов 1951, 183 – 185]. Каков контекст этой фразы? Почему-то ни начинающий естествоиспытатель Ломоносов, ни великий Эйлер не придают этому рассуждению никакого большого значения. Это довольно простой аргумент обычного характера. Смущает и то, что отнюдь не химик, а филолог и переводчик, В.К. Тредиаковский в своей статье (1759) высказывает нечто подобное как совершенно «общее место», как то, что «все философы знают»: «Ветер пыль только с одного места на другое преводит, а не в ничто обращает: от количества сотворенныя материи, по мнению знатнейших философов, ничего не пропадает; но токмо она инде прибавляется, а инде потому ж убавляется» [Тредиаковский 1759]. Следовательно, объявить высказывание Ломоносова величайшим открытием значит противоречить самому автору «открытия» и вообще углядеть в нем смысл, которого автор вовсе не имел в виду.

По-видимому, мы должны признать, что в науке постоянно идут процессы усвоения, ассимиляции прошлого, и это очень важно для развития самой науки. В этом можно усмотреть «злободневные» задачи историко-научной работы. Но ведь историческое исследование обладает своими признанными ценностями и нормами. Марк Блок сказал резко: «разведчики прошлого – люди не вполне свободные. Их тиран – прошлое. Оно запрещает им узнавать в нем что-либо, кроме того, что оно само, намеренно или ненамеренно, им открывает». В реконструкции прошлого – мастерство историка [Блок 1973, 35]. 

Мало-помалу назревал острый конфликт между историками и историками науки. Конфликт этот почти не анализировался в нашей литературе, однако западные исследователи обратили на него внимание. Было осознано, что за методологией, связанной с «парадоксом Вернадского», скрыта глубинно философская проблема, а именно – понимание истины как соответствия полученных  знаний действительности (т.е. традиционная корреспондентская теория истины).

Войцех Вжосек, известный историк, работающий в университете Познани, был вынужден зафиксировать конфликт между историками  и историками науки, который проявляется прежде всего в стиле научной работы. Он утверждает также, что в стане историков науки нет консенсуса и уже произошла дифференциация. В связи с этим Вжосек разделил так называемую «классическую» и «неклассическую» историю науки, которая во второй половине века манифестировала свои альтернативные программы и ценности. К «неклассическому» направлению Вжосек причислил работы Г. Башляра, Ж. Кангийема, Т.Куна, А. Кромби, Л. Флека, М. Фуко и ряд других. «Неклассический историк науки, – писал Вжосек, – ищет свои интерпретации вне науки, в условиях коллективного мышления и ее культурном контексте, в общественных связях. <…> Думаю, самым важным мотивом обсуждения различия между классическим и неклассическим подходом к истории науки может быть отношение к истине. <…>  Соотношение науки с так называемой познаваемой действительностью становится базовой проблемой истории науки. Под действительностью, познаваемой некоторой наукой, классическое понимание признает ту, которая описывается современными научными теориями и концепциями. Именно они, согласно этой точке зрения, описывают ее такой, какая она есть. В этом контексте прошлые научные концепты интерпретируются либо как отдаленные от истины, ошибочные, либо как ее предчувствующие, направленные на нее, открывающую ее частично и т.п.» [Вжосек 2012, 252].

Поэтому М. Фуко метко назвал традиционную историю науки (по способу ее исканий) историей постепенной Эпифании истины (греч.  Επιφάνεια – явление божества, визуальное или в речениях оракулов). Именно это скрепляет верой  сообщество историков науки классического образца (см.: [Там же, 253]).

Несомненно, эта вера укрепляла дух Вернадского, когда он боролся за создание Комиссии по истории знаний, когда настойчиво указывал на грандиозное значение историко-научных исследований. Мы можем теперь думать иначе, чем он, искать новые методологические установки, осознавать противоречия и решать выявленные проблемы. Как раз в этом проявилась бы наша преданность делу, которое Вернадский так талантливо и романтично начал.  

Следует поэтому со всей откровенностью и искренностью признать, что систематическая работа по реконструкции научных идей в историческом контексте в нашем Отечестве еще не началась (за исключением одиночных успешных попыток!). История науки в целом пока еще очень далека от идеалов и норм исторического исследования. И неправильно было бы этого не замечать, считать, что такое положение вызвано спецификой предмета, ссылаясь на авторитет великого натуралиста, так много сил отдавшего развитию историко-научных исследований во всем возможном объеме их интересов и задач.

Литература

Бахтин 1979 – Бахтин М.М. Эстетика словесного творчества. М., 1979.

Блок 1973 – Блок Марк. Апология истории, или ремесло историка. М., 1973.

Вернадский 1981 – Вернадский В.И. Избранные труды по истории науки. М., 1981.

Вернадский 1988 – Вернадский В.И. Труды по истории науки в России. М., 1988.

Вернадский, 1991 – Вернадский В.И. Научная мысль как планетное явление. М., 1991.

Вжосек 2012 – Вжосек В. Культура и историческая истина. М., 2012.

Докинз 2012 – Докинз Р. Самое грандиозное шоу на Земле: доказательства эволюции. М., 2012.

Кузнецова 2009 – Кузнецова Н.И. Презентизм и антикваризм – две картины прошлого // Arbor mundi. Мировое древо. Международный журнал по теории и истории культуры. Вып. 15.  М., 2009.

Кузнецова, Розов 1996 – Кузнецова Н.И., Розов М.А. История науки на распутье // Вопросы истории естествознания и техники. 1996. № 1.

Левин 2011 – Левин А. «Наше всё» – парень из Мишанинской // Троицкий вариант, 2011, 22 ноября.

Ломоносов 1951 – Ломоносов М.В. ПСС. В 10 т. Т. 2. М.–Л.,  1951.

Микулинский 1981 – Микулинский С.Р. Вернадский как историк науки // Вернадский В.И. Избранные труды по истории науки. М., 1981.

Орел, Смагина 2013 – Орел В.М., Смагина Г.И. Роль Вернадского в организации и становлении Комиссии по истории знаний. 1921–1932 // В.И. Вернадский и Комиссия по истории знаний. М., СПб., 2013.

Розов 1994 – Розов М.А. Презентизм и антикваризм – две картины истории // Вопросы истории естествознания и техники. 1994.  № 3.

Таргульян 1985 – Таргульян В.О. Почвообразование и элементарные почвообразовательные процессы // Почвоведение. 1985. № 11.

Тредиаковский 1759 –  Тредиаковский В.К.  Письмо, в котором содержится рассуждение о стихотворении, поныне на свет изданном от автора двух од, двух трагедий и двух эпистол, написанное от приятеля к приятелю // http // az.lib.ru/t/trediakovskij_w_k/text_0220oldorfo.shtml

Физический энциклопедический словарь 1981 – Физический энциклопедический словарь. М., 1981.