Вынесенный в заголовок статьи лозунг царствования Николая I фиксирует проевропейскую, центристскую имперскую идею. Именно это на протяжении уже почти двух веков вызывает неприятие  уваровской идеологии как левыми, так и правыми. Но, с другой стороны, именно в качестве попытки европеизации сверху идеология «Православия-Самодержавия-Народности» привлекает внимание ряда американских и российских учёных.

В статье обоснованы сформулированные выше тезисы. Кратко изложены как история попытки такой европеизации, так и история её провала в «мрачное семилетие» (в последние годы николаевского царствования). Подчеркнуто, что эта попытка заслуживает серьёзного внимания и изучения — особенно в наши дни.

A motto taken as a title of the article expresses pro-European, centrist, imperial idea. This very idea has averted from Uvarov ideology the radicals as well as the right circles for more than two centuries. On the other hand, certain American and Russian scholars are interested in the ideology of “Orthodoxy-Monarchy-Nationalism” taking it for the attempt of Europeanisation imposed from above (i.e. by the government).

The above mentioned theses are discussed in the article. The history of this imposed “Europeanisation”, as well as its failure during “the dark seven years” (the last years of Nicholas I reign), are shown. We emphasize that this attempt demands serious attention and studies, particularly nowadays.

КЛЮЧЕВЫЕ СЛОВА: европеизм, империя, национализм, просвещение, радикализм, самодержавие.

KEY WORDS: Europeanisation, empire, nationalism, enlightenment, radicalism, autocracy

«Конфликт с Западом», который так или иначе постулировали

и славянофилы, и представители официальной народности,

и Леонтьев, является существенно братским конфликтом,

поскольку самоопределение в понятиях «Православия»,

«византийской традиции», «русского народа», «славянофильства»

с необходимостью устанавливает связь с христианским миром,

с европейскими народами.

Н.В. Рязановский

Знаменитая триада почти не фигурирует в бурных общественно-исторических обсуждениях постсоветских лет. Подробная библиография (см., например: [Шевченко 2005, 405-410; Пайпс 2013]) даёт не более десятка не узкоспециальных работ. Чтобы оценить ничтожность подобной цифры, вспомним, что речь идёт о «девизе русского консервативного движения в последнее столетие царской власти» [Пайпс 2013]. Налицо явное, на психологическом уровне, замалчивание общеизвестной (в объёме названия) темы. Чем можно его объяснить?

«Так сложилось, что историческая литература не столько изучала государственную деятельность С.С. Уварова, сколько боролась с его тенью, формировала и поддерживала его отрицательный образ, она делала это в XIX в. в силу зависимости от настроений, преобладавших в среде интеллигенции, жаждавшей уничтожения тех институтов, которые защищал Уваров… Она продолжала это делать в XX в. в меру сохранения верности стереотипам интеллигентского сознания и постольку, поскольку после 1917 г. не могла не быть частью пропагандистской машины тоталитарного государства» [Шевченко 2005, 341-345]. Так пишет о ситуации в «уваровской теме» московский историк М. М. Шевченко, автор фундаментальных работ по ней.

Это объяснение, на наш взгляд, верно лишь отчасти. «Стереотипы интеллигентского сознания» давно уже весьма неоднородны. Многие пишущие, так сказать, «поменяли знак»: унылые советские клише сменены разудалыми, подчёркнуто монархическими — нередко и с черносотенным оттенком. Сколько, для примера, пишется и говорится о правлении Александра III, «первого истинно-русского царя». Но на этом фоне как раз и высветляются причины недоверия правых к николаевско-уваровской эпохе. В ней, при всей её суровости, при — подчас — «истинно-русском» антураже чувствуется что-то иноземное, «немецкое», европейское. И современники автора триады ясно формулировали свои ощущения. «Татаро-немецкое иго», «кнуто-германская империя», ««немецкая» система — разрыв между сердцем и головой нации, яд, впрыснутый в самые чувствительные ткани тела» [Рязановский 1952].  Подобные оценки выдавались и Герценом, и Бакуниным. Так на берегах Темзы и Сены транслировались и развивались идеи московских славянофильских салонов. Сегодня такая ярость выглядела бы странно, и сухое молчание сменило её.

Несколько утрируя, картину можно представить себе следующим образом. При слове «триада» левый брезгливо морщится. «Фи... Это же про погромы...». Правый же враждебно молчит.

Но дело не только в подобных психологических эффектах. Многое в самой триаде существенно препятствует её пониманию и обсуждению.

Что, собственно, понимать под «триадой»? Каков текст главного идеологического документа Империи? Триаду цитируют по письмам и запискам Уварова царю, по речи министра в Главном педагогическом институте... В России уже существовали «толстые журналы» - более влиятельные, по нашим меркам, издания. Но во влиятельные издания триада попасть как раз и не могла. XX век приучил нас к имитационной демократии: «всенародное одобрение» было составной частью жизни и самых лютых диктатур. Психология же классической самодержавной монархии была иной. «Ни хвалить, ни бранить наши правительственные учреждения не согласно ни с достоинством правительства, ни с порядком у нас, к счастью, существующим. Должно повиноваться, а рассуждения свои держать при себе» [Пайпс 2013]. Но публиковать, не хваля и не порицая, практически невозможно. Как же идеологические постулаты доводились до масс? Очень просто. Выдержки публиковались в ведомственном «Журнале Министерства народного просвещения». Так нужные мысли доходили до чиновников, которые и спускали их на общество, «вниз». И, как это сегодня ни странно, такая система эффективно работала. Пока в середине века не дала решающий сбой. Но не будем забегать вперёд.

Речь идёт, между тем, о достаточно сложной идеологической доктрине. Первые два понятия – Православие и Самодержавие – не так просты в её контексте, как может казаться на первый взгляд. Тем более это относится к понятию Народности. По сей день оно подвергается подчас самым превратным интерпретациям. И дело не в самих этих интерпретациях (было бы желание). Но основания для недоразумений действительно есть. «Понятие “народность” осталось достаточно неопределённым» [Шевченко 2005, 358]. «Наименее ясным в триады можно считать её третий компонент, «народность»» [Пайпс 2013]. С этим соглашаются различные авторы.

При “расшифровке” триады ценным подспорьем оказываются работы некоторых российских и американских учёных, такие, как труд Брюса Линкольна [Линкольн 1989]. Внимание авторов привлекают именно авторитарно-просветительские, проевропейские тенденции николаевского царствования. Таких авторов немного. Но появление подобных книг никак нельзя назвать случайностью. «В западной историографии позиция профессора Линкольна, который попытался обжаловать приговор мыслящих современников Николая, вовсе не выглядит чудачеством одинокого эксцентрика, нарывающегося на публичное осмеяние, - с грустью констатирует леволиберальный историк Александр Янов. – Как раз напротив, отзывы на его книгу были и в самых серьёзных академических журналах в высшей степени похвальными. Рецензент обычно сдержанного Slavic Review буквально захлёбывался от восторга... American Historical Review был ещё более экспансивен...» – продолжает он [Янов 2007, 72]. Противоречащие стереотипам оценки находят, таким образом, поддержку в авторитетной академической среде.

В ряду таких книг стоит и эссе Ричарда Пайпса «Сергей Семёнович Уваров. Жизнеописание», вышедшее в текущем году и на русском языке [Пайпс 2013]. Изучение триады может оказаться продуктивным на фоне взглядов и многолетней деятельности её создателя: «Россия – младший сын в многочисленном европейском семействе… мы, по примеру Европы, начинаем помышлять о свободных понятиях» [Уваров 2010, 270]. Эти свободные понятия – безусловное благо. Уже теперь в Европе «права гражданские везде определены… права человеческие всеми признаны» [Уваров 2010, 270]. Короче, приглядываться нам да учиться? – Отнюдь не только.

«Новое образование системы европейских государств дало новый вид всем отношениям народов. Сии отношения стали многочисленнее и труднее. Быстрый ход наук и художеств, сильное распространение роскоши и общежития, направление к торговле сблизили между собой все государства Европы. Сей порядок вещей, искоренив мало-помалу почти в каждом государстве народный дух, готовит медленную пагубу Европе» [Уваров 2010, 211-212].

Как в сознании отмежевать «истинно-просвещенную», духовно процветающую под скипетром христианских государей Европу – от Европы ревущих революционных толп? Проблемы западного консерватизма грозно встают теперь и перед Россией. А вот главные вопросы, остро и резко министр народного просвещения ставит их.

«Успеем ли мы… соединить выгоды нашего времени с преданиями прошедшего и надеждами будущего? Как учредить у нас народное воспитание, соответствующее нашему порядку вещей и не чуждое европейского духа? По какому правилу следует действовать в отношении к европейскому просвещению, к европейским идеям, без коих мы не можем уже обойтись, но которые без искусного обуздания грозят нам неминуемой гибелью?» [Шевченко 2005, 358].

Такова “подпочва” триады. Рассмотрим теперь базовые положения её.

Православие – главное условие самого существования русской культуры, государственности, русской жизни как таковой. «Без любви к Вере предков, народы, как и частный человек, должны погибнуть, ослабить в них Веру – то же самое, что лишить их крови и вырвать сердце. Это было бы – готовить им низшую ступень в моральном и политическом предназначении» [Шевченко 2005, 358]. Казалось бы, эти мысли не допускают, да еще в официальной идеологической концепции, каких-либо вариативных прочтений. Однако это не так.

В фундаменталистски-националистических текстах (а много ли сегодня других?) непременно подчеркивается истинность православной веры, непогрешимость и единственность Православной Церкви. Для любого православного человека это – догматические истины. Но происходит подмена понятий. Личное, интимное исповедание веры бездумно проецируется на идеологическую плоскость. А отсюда уже недалеко и до вполне анекдотических выводов. Единственной целью наших контактов с западными христианами может быть… их обращение в истинную веру, – невозмутимо заявляют наши «политические православные». Но единственное возможное достижение на этом пути – самоизоляция от христианского мира.

Этот наивный буквализм — не постсоветское приобретение. Рассуждения о Филиокве как причине деградации Запада и всех современных бед — один из базовых стержней вышедшей в 1869 г. книги Данилевского «Россия и Европа».

Но есть и совсем иная нагрузка термина «православная Россия» (а также «католическая Ирландия», «христианская Европа»...). Её поясняет нам несколько неожиданный персонаж: генерал-«простец» из текста Сергея Булгакова «На пиру богов».

«Генерал... Содержание солдатской веры известно, оно в трёх словах: за веру, царя и отечество. И все эти три идеи нераздельно были для солдата связаны: вера православная, царь православный, земля тоже православная...

Общественный деятель. А сколько в армии было не русских и не православных?

Генерал. Сколько бы ни было, но ядро её составляли русские, православные солдаты. А у других тоже есть своя вера, и не в «землю же и волю», а в Бога. Это и всё» [Булгаков 1991].

            Речь идёт о стволе, о несущей составляющей цветущего культурного древа. Русской мыслью XIX в. такой подход был глубоко развит (достаточно вспомнить творчество Константина Леонтьева). Уваров же был с этим подходом основательно знаком и на абстрактном философском уровне. Он не только хорошо знал европейские цивилизационные разработки, более того: именно «Журнал Министерства народного просвещения» «смог внести вклад в развитие русской общественно-политической мысли, занимаясь активной популяризацией термина "цивилизация", который прежде в России почти не использовался» [Пайпс 2013].

Уваровская акцентировка понятия «Православие» не вызывает сомнений. «Во многих текстах, где речь шла о религиозной вере, Уваров предпочитал использовать понятие «народная религия» вместо термина «православие», что трактовалось как нехватка личной религиозности с его стороны» [Зорин 1997, 97; Пайпс 2013]. Дело, конечно, не в личной религиозности: правильный автор так безлично - «народная религия» - никогда не написал бы. «Глубокого влияния православной святоотеческой традиции на мировоззрение Уварова не прослеживается» [Шевченко 2005, 359]. Это уже из сегодняшней — в целом серьёзной и основательной — работы. И вправду: как же можно без святоотеческой традиции политический документ писать...

Однако дело не только в словах. Посмотрим, как декларации министра народного просвещения воплощались в жизнь. Речь, конечно, не шла о равенстве и плюрализме в сегодняшнем значении этих слов. В спорных, «промежуточных» случаях правительство было непрочь подтолкнуть инаковерующих к «стволовой» Церкви. Но именно подтолкнуть — а не тащить за шиворот. И делало это с подчёркнутым уважением к религиозным воззрениям подданных.

«Все дети евреев могут быть принимаемы и обучаемы, без всякого различия от других детей, во всех Российских народных училищах, гимназиях и университетах. Никто из детей еврейских, быв в училище во время его воспитания, не должен быть ни под каким видом отвлекаем от своей религии, ни принуждаем учиться тому, что ей противно и даже несогласно с нею быть может» [Пайпс 2013].

Так предписывало русское правительство в 1804 г. И николаевская политика продолжила александровскую (в следующие царствования правые публицисты будут в этом горько упрекать Николая [Розанов 2004, 128; Меньшиков 2004, 67]). Другой вопрос, что евреи не спешили отдавать детей в государственные школы: они справедливо полагали, что конечная цель правительства  - христианизация иудеев.

Были и примеры прямой православизации, такие, как ликвидация Брестской унии в 1839 г. Уния заключалась и поддерживалась силой, многие миряне и священники и в начале XIX в. ещё сопротивлялись ей. Это, считало русское правительство, даёт основания для её ликвидации. Нас интересует не правомерность этого вывода. В насильственном присоединении к господствующей Церкви русское правительство было не единственным — и важно посмотреть, как присоединение производилось. Для униатов, простых западноукраинских селян, важна была, естественно, не догматика: помимо главного — веры во Христа — Церковь для них исчерпывалась привычной обрядовой стороной. И Петербург отнёсся к этой стороне со всей серьёзностью. Так, специальным решением царя перешедшим в православие униатским священникам было разрешено ношение неслужебной одежды и бритьё бород [Афонский 1991, 86].

Самодержавие… Оно представляет собой главное условие политического существования России. «Русский колосс упирается на самодержавии, как на краеугольном камне; рука, прикоснувшаяся к подножию, потрясает весь состав Государственный…» [Уваров 2010, 347]. Но самодержавие в России – не только гарант крепости и стабильности.

«Россия есть европейская держава… Пространное государство предполагает самодержавную власть в той особе, которая оным правит... Самодержавных правлений намерение и конец есть слава граждан, государства и государя» [Екатерина 1998, 539]. Так писала, отстаивая самодержавный принцип в России, Екатерина Великая. Но императрица была не совсем права. Россия всё-таки не была европейской страной. У европейских стран существуют разные варианты исторического развития, реализация их – итог сложного взаимодействия различных общественных слоёв. В России же не было – ни слоёв, ни вариантов. Реформирующей, европеизирующей силой мог быть – и часто бывал – лишь один «общественный слой». Слой этот был – российское самодержавие.

Последовательные либералы всегда понимали: кроме Престола, реформы в России некому осуществлять. «Тотчас по приезде услышал я, что в правительстве нашем происходит большое движение по вопросу об уничтожении крепостного права. Государь Император вновь и с большой энергией изъявил свою решительную волю касательно этого великого вопроса», - с надеждой записывал в 1847 г. Виссарион Белинский [Джаншиев 1900].

Сергей Уваров не был реформатором. «Освобождение души через просвещение должно предшествовать освобождению тела через законодательство» [Уваров 2010, 269]. Таково было его кредо: просвещение — прежде всего. Последовательное, неуклонное просветительство, но и... осторожное. «Правильный путь лежит между двумя крайностями: между ультра-русским, понятным, но бесплодным и бесполезным, чувством… и между ультра-европейскою наклонностью… тут, как и во всех почти действиях государственных, средняя стезя являет твердость и обеспечивает успех» [Уваров 2010, 393]. Так писал царю министр народного просвещения.

Между Сциллой и Харибдой. Как не разбиться ни об одну из скал? Не окаменеть в бесплодной гордыне – но и не рассыпаться вместе с тем в мелкий «всеевропейский» щебень? Становиться Европой – оставаясь собой… Кто кроме российского самодержавия призван вести страну по этой узкой тропе?

Но первые два члена уваровской формулы все же, в общем и целом, понятны. С третьим дело обстоит уже не так.

«Народность». Немного есть идеологических терминов, подвергавшихся и подвергающихся столь произвольным интерпретациям, как этот. Многозначность и некоторая неясность термина в сочетании с априорным негативным настроем исследователя давали подчас впечатляющий результат. Так, известный в своё время литературовед, историк и публицист Александр Пыпин в работе «Характеристики литературных мнений от двадцатых до пятидесятых годов», впервые опубликованной в 1873 г., объявил “народность” эвфемизмом “крепостничества”. Явная тенденциозность этого открытия была подвергнута впоследствии резкой критике [Пайпс 2013]; однако многие сходные мифологемы дожили до наших дней. Таков, например, общеупотребимый, но ничего в действительности не означающий (см. по этому поводу [Шевченко 2005, 345]) термин «теория официальной народности».

Чаще же срабатывает более простая логика. «Народность» означает выделение какого-либо одного народа; т.е., конечно же, русского; т.е., конечно же, речь идёт о русификации. Такая логика просматривается нередко и в серьёзных, в целом, работах. «Подтверждающие» этот вывод соображения сводятся, если разобраться, к перемешиванию двух различных сущностей: реальной суровости николаевского царствования, с одной стороны, и реального же позднейшего национального угнетения — с другой. На страницах «Вопросов философии» мы уже рассматривали этот вопрос (см., например, [Сендеров 1998]); в настоящей статье вряд ли целесообразно опровергать выводы, не имеющие под собой фактической основы. Резоннее посмотреть: что представляла собой «народность» в действительности?

Генетически «народность» триады – дитя немецкой культурфилософии рубежа веков. «Национальная душа», «душа культуры»… Лишь век спустя, под пером Освальда Шпенглера, эти понятия сложатся окончательно; но Уваров, корреспондент Гете, Шлегелей, фон Штейна, с этими едва родившимися формулами был хорошо знаком.

«Государства имеют свои эпохи возрождения, свое младенчество, свой совершенный возраст и, наконец, свою дряхлость» [Уваров 2010, 271]. Странные для идеолога строки, не очень-то они вдохновляют на действие, на строительство. Но не дело людей – исправлять Божии планы. Надо просто принять их. И важно одно: на любой стадии бытия народ сохраняет свою неповторимую душу. Надо выделить главное, индивидуальное в народной жизни; сохранить это главное и укрепить. В многонациональном же государстве – явить душу государствообразующего народа его соседям, сделать ее стержнем общеимперской жизни… Перед нами – целый спектр, пакет глобальных задач. Сформулированы они, однако, пока чересчур абстрактно.

Но пойдем дальше. Уникальны, по Уварову, во-первых, историческое самодержавие, русская власть. Это – основа государственности. Основа же общенациональной, общеимперской культуры – русский язык.

Отсюда и средство поддержания и укрепления народности. Просвещение! Это ключевое для Сергея Уварова слово. И вся защита народности сводится, по существу, к двум глубоким процессам. К постижению истории и к изучению языка.

«В народном образовании преподавание Истории есть дело государственное… История… образует граждан, умеющих чтить обязанности и права свои, судей, знающих цену правосудия… добрых и твердых царей… Нелепо, забыв самих себя, бросаться в погоню за фетишами иноземной культуры – следуя коим, нетрудно… наконец утратить все остатки Народности, не достигнувши мнимой цели европейского образования» [Шевченко 2005, 359]. Но есть же у европейского образования и цели не мнимые. И министр основал на базе Главного педагогического института Санкт-Петербургский университет, вывел университетское образование на немецкий – высший европейский – уровень. И Уваров, и сам Император важной целью считали формирование цивилизованной отечественной бюрократии: с 1834 г. сроки выслуги для чиновников поставлены были в прямую зависимость от уровня их образованности.

Национальные цели образования постоянно декларировались. Но при этом не забывались и христианско-общеевропейские.

«Все великие истины содержатся в истории. Она верховное судилище народов и царей. Горе тем, кто не наследует ее наставлениям!..» [Уваров 2010, 271] «Свобода есть последний и прекраснейший дар Бога» [Там же, 267]. Этому учит нас История. Но до подлинной, выношенной свободы России еще далеко. Ибо «освобождение души через просвещение должно предшествовать освобождению тела через законодательство».

Преподавание как истории, так и языка требовало подчас особой деликатности: иначе результат оказался бы противоположен желаемому. Современники Уварова вспоминали случай в Санкт-Петербургском университете: на экзамене по истории отличный студент неожиданно отказался отвечать билет. «Вы не знаете вопроса?» – удивился профессор. «Знаю. Но я поляк. А билет о присоединении Польши». – «Тогда возьмите другой билет», – спокойно сказал экзаменатор. Студент взял новый билет и, к восторгу всей студенческой массы, получил за ответ высший балл [Шевченко 2005, 373].

«В политическом смысле русский язык можно уподобить оружию, которое должно нанести рану руке, неопытно им владеющей» [Уваров 2010, 392-393]. Следуя этому принципу, Уваров восстановил в Царстве употребление в преподавании польского языка. Преподавание церковнославянского вводилось без ущерба для языка католического богослужения. Либерализм министра приводил подчас к резким конфликтам в придворной среде. «Если когда-нибудь речь зайдет о том, чтобы выпустить кровь Польше, предупреждаю, что у меня слишком чистые руки, для того чтобы держать таз», – заявил граф однажды. Эти слова пересказали императору. «Что поделаешь? Таково его окончательное мнение, я знаю», — пожал Николай плечами [Шевченко 2005, 372-373].

Языковая политика министра имела и нетривиальные, не всегда понятные с первого взгляда аспекты. Так, он значительно усилил преподавание в России греческого языка. И это также была народность: возвращение к духовно-культурным корням – в противовес рационалистической латинизированной Европе. Минет сто лет – и о спасительной эллинизации заговорит Густав Шпет, а затем и Мартин Хайдеггер – великий почвенник другой окраинной европейской страны…

Век единой имперской идеологии оказался недолог: время стремительно ломалось, в начале пятидесятых существовать в прежнем качестве она в России уже не могла. Общественное мнение пробудилось; оппозиция вышла за пределы столичных гостиных. Вышла быстро и далеко: на цензурный зажим страна отвечала теперь взрывами самиздата. И любая идеология навсегда была обречена на роль слагаемого в общей сумме. Но напуганный революцией, стареющий император в новую реальность вписаться уже не сумел. И уваровская эпоха быстро пошла к финишу. Под крылом просвещенной цензуры уживались «Москвитянин» и «Современник»¹. Еще недавно… Но дело уже выпадало из рук министра. Итогом ужесточения контроля стала быстрая потеря контроля, полный хаос в публикациях и умах. «Мрачное семилетие» - последний период великого царствования – наползало на страну. И видя крах своего дела, видя невозможность что-либо изменить – Сергей Семенович подал в отставку. Николай его отставку принял.

Позади остались последние попытки демпфировать ситуацию. Власть над умами быстро переходила к правым и левым врагам Империи. Но время левых было еще впереди: Империю невозможно разрушить, не разложив ее прежде изнутри. И славянофильство сделало это: «друзья Престола» оказались опаснее явных его врагов.

Попытка осторожной авторитарной европеизации России не удалась. Но, по ряду очевидных причин, она заслуживает пристального внимания и изучения.

Литература

Афонский 1991 – Афонский П. Православие и Уния. Мюнхен. 1991.

Булгаков 1991 - Булгаков С.Н. На пиру богов. Pro и contra. Современные диалоги / Вехи. Из глубины. М.: Правда, 1991. С. 200-353. (Приложение к ж-лу "Вопросы философии").

Джаншиев 1900 — Джаншиев Гр. Белинский и эпоха реформ. В кн.: Эпоха великих реформ. М., 1900.

Екатерина 1998 — Екатерина II. Наказ. / Брикнер А. История Екатерины II. М.: Сварог и К, 1998.

Зорин 1997 – Зорин А. Идеология «православия — самодержавия — народности»: опыт реконструкции // Новое литературное обозрение. 1997. № 26.

Линкольн 1989 – Lincoln B. Nicholas I. Emperor and Autocrat of All Russias. Nothem Illinois Univ. Press, 1989.

Меньшиков 2004 — Меньшиков М. / Империя и нация в русской мысли XX века / Составление, вступ. статья и примеч. С.М. Сергеев / М.: Изд. группа «Скименъ»; Изд. Дом «Пренса», 2004.

Пайпс 2013 – Пайпс Р. Сергей Семёнович Уваров.  М., Посев. 2013.

Зязановский 1952 – Riasanovski N. Russia and the West in the Teaching of the Slavophiles. Cambridge, 1952.

Розанов 2004 – Розанов В.В. / Империя и нация в русской мысли XX века / Составление, вступ. статья и примеч. С.М. Сергеев / М.: Изд. группа «Скименъ»; Изд. Дом «Пренса», 2004.

Сендеров 1998 - Сендеров В.А. Русская империя против русского национализма // Вопросы философии, 1998, № 9.

Уваров 2010 - Уваров С.С. Избранные труды. М.: РОССПЭН, 2010.

Шевченко 2005 – Шевченко М.М. Сергей Семёнович Уваров // Против течения: исторические портреты русских консерваторов первой трети XIX столетия. Воронеж. ВГУ. 2005. С. 344-410.

Янов 2007 – Янов А. Загадка николаевской России. М. Новый Хронограф. 2007.

Примечания

¹ Министр Уваров под свою ответственность, вопреки прямому запрету царя на совмещение в одном лице функций издателя журнала и его цензора, разрешил умеренному либералу А.В. Никитенко быть одновременно ответственным издателем и цензором «Современника».