Antoni A. KAMIŃSKI. Michaił Bakunin. Życie i myśl. Tom 1. Od religii miłości do filozifii czynu (1814-1848). Wrocław, 2012. 736 S.; Tom 2. Podpalacz Europy (1848-1864). Wrocław, 2013. 542 S.

Антоний KAМИНЬСКИЙ. Михаил Бакунин. Жизнь и мысль. Том 1. От религии любви к философии действия (1814 – 1848). Вроцлав. 2012. 736 с.; Том 2. Поджигатель Европы. (1848 – 1864). Вроцлав 2013. 542 с. 

В наши дни, когда отечественные философы нашли новых кумиров для поклонения  -   от Ивана Ильина до Василия Розанова – как-то в тени оказались мыслители иного склада. Так прошел почти в тумане 200-летний юбилей Александра Герцена в 2012 г. – академические издания и пресса «дружно» его почти замолчали (правда, в №12  «Вопросов философии»  за 2010 год ему отдали должное). Не очень много говорят о и предстоящем в 2014 г. юбилее Михаила Бакунина.  А ведь если вынести за скобки  авантюрно-анархистскую линию его жизни, мысли и судьбы (хотя отбрасывать ее не надо), то он  предстает как незаурядный социальный философ и политический мыслитель, идеи которого значимы и для сегодняшнего времени.

Возьмем проблему государственности – не востребован ли сегодня сетевой принцип управления (федерализм), заложенный в его трудах? Не менее значимы  предложенные им способы решения славянского (а через него – и общеевропейского) вопроса: не они ли  -  вопреки имперским способам - и привели к образованию Евросоюза?

Перечень такого рода проблем  можно продолжить, но главное другое: изучать  наследие Бакунина нужно в наиболее полном объеме, и эту миссию взял на себя польский исследователь. Автор рецензируемых томов  -  историк философии и политолог из Вроцлава Антоний А. Каминьский. И -  вряд ли он не спешит с выпуском третьего тома как раз к юбилею. Важно то, что  в вышедших томах он настолько глубоко исследовал течение жизни и ход мысли М.А.Бакунина, что это делает  его книгу фундаментальной в бакуниноведении (данное слово нам не встречалось – пусть оно будет неологизмом).

Известно, а кому неизвестно, тот может узнать из книги, что Бакунину посвящены сотни и тысячи трудов на всех языках мира (включая восточные). Автор не миновал ни одного из  исследований, «просеял» многие статьи и сообщения, справочный аппарат у него  составляет почти половину первого и значительную часть второго томов. Работа в этом ракурсе имеет мало прецедентов; значимо то, что  все данное «просеивание»  важно для выдвижения его доказательной концепции о становлении  мировоззренческой системы  взглядов Бакунина. Остановимся на философской составляющей этой системы.

Начальный ее этап – религия любви и философия действия. Что подразумевает под этими мощными блоками личностной истории и философской эволюции Бакунина польский автор? Ответ на этот вопрос весьма непростой, их исток, считает он, надо искать в Прямухино (имении в Тверской губернии, где родился Бакунин), ибо афоризм Гете: чтобы понять поэта, надо идти в страну поэта -  приложим и к Бакунину как к никакому другому философу.

Прямухино, это родовое гнездо неслучайно сравнивали с Парнасом – здоровой мудрости и умной сердечности здесь было предостаточно. Недаром братья и сестры М.Бакунина оставили свой след в культурной истории и мысли страны.

Атмосферу любви создали родители Бакунина, он же сделал ее осмысление  первым этапом умственного своего развития. Первые уроки философствования, а это  уроки свободы мысли, были получены от отца. Излагая историю семейных корней Бакунина, автор исследования выявил своеобразную «обреченность» выхода его отца и в меньшей мере матери на широкие философские взгляды. Действительно,  А.М.Бакунин служил в Коллегии иностранных дел и жил в Европе, откуда и привез «учености плоды» в Прямухино. В 1789 г он обучался в Падуанском университете и получил степень доктора философии. Свои социально-философские взгляды, в частности связанные с неприятием Великой французской революции, он изложил в поэтической форме (см. т. 1, с.86).

Все же  отец Бакунина по возвращении в Прямухино слыл (и был, как показало его отношение к детям) либералом, широко образованным человеком, другом  многих свободомыслящих людей. Михаил под его непосредственным руководством  изучил иностранные языки, начала музыки, рисования; в духе Руссо (и Карамзина) осваивал моральные ценности  и  услышал  имена великих философов. Польский автор освещает жизненные траектории и  других детей А.М. Бакунина с учетом духовных импульсов, полученных в «Прямухинской гармонии», Тверском Парнасе, «святом аббатстве» (см. т.1, с.97).

Семья и послужила той почвой, на которой взращивались плоды «религии любви» и память о которой всегда оставалась как некий  потерянный любым из Бакуниных рай. Михаил покинул его в 1828 г., став юнкером артиллерийского училища  в Петербурге. Религия любви - под звуки  маршировок и стрельбищ – здесь послужила новым импульсом; ответом на них  становились и далекие  Прямухино, и кузина М. Воейкова, и литературные красоты, и первые увлечение философией Шеллинга – в изводе Д. Веневетинова, выступавшей как «познание самого познания», наука наук, а не пустая игра вымысла, как считали тогда в России. В 1833 г. Бакунин, вероятно,  в первый раз встретился со столь  убедительной похвалой философии; побуждаемый  дифирамбами Веневитинова, он открыл и в себе философское призвание, которое безусловно наполнило его  жизнь в течение ближайших десятилетий (см. т.1, с. 107).

Такую трактовку философии как знания всего Бакунин сочетал и с необходимостью познания души одного человека – и это было  возможно через любовь, причем довольно отвлеченную. Философия, любовь, устремленность в Прямухинский рай – на фоне дисциплины и муштры. Бакунин видел противоречие между  этими мирами и, охраняя первый, к  невзгодам или невыгодам второго, как пишет Каминский,  относился с позиции русского стоицизма, выражаемой словом «наплевать» (см. т. 1, с. 114).

Дальше – военная служба в Белоруссии (Молодечно) и первые контакты с поляками, находившимися «под подозрением» после восстания 1831 г. не только у правительства, но и у того же  А.Пушкина («Клеветникам России») и Ф. Тютчева – и интерес к прокламируемым ими правам вольности. И понимание того, что надо  расширять свой философский  горизонт. «Влияние философии Шеллинга  на молодого Бакунина  хотя и отмечено, но не очень акцентировано. А это влияние бесспорно и  высоко значимо.  Трудно представить себе, что могло быть по-другому; ведь в это  время  романтическо-поэтические идеи Шеллинга открыто «кружили» в воздухе, ими вдохновлялись интеллектуальная и артистическая элита Москвы и Петербурга» (т. 1, с. 125). Польский автор дает яркие философские  портреты ее представителей; более того – в книге много портретных изображений мыслителей, увлеченных Шеллингом (включая, к примеру,  И.Давыдова, М.Павлова, Я.Неверова и А.Ефимова, которых не встретишь в российских изданиях).

В декабре 1835 г. Бакунину  пришел документ о его отставке – а в начале января 1836 г.  он уже в Москве, где – подобно всем остальным сыновьям   А.Бакунина – учится в университете и зарабатывает уроками математики. С «артиллерийской непосредственностью» он вошел в кружок Н.Станкевича, с которым  сближался и спорил еще в 1835 г., а также направил свое внимание на философию Фихте. Каминьский дал яркий портрет этого умосозерцающего  свое Я как проекцию Я большого мыслителя и умеренного деятеля в политике – с тем, чтобы он стал фоном для автопортрета активиста Бакунина, перераставшего «религию любви»  во имя философии действия, но так от первой и не избавившегося. «Основной доминантой мировоззрения молодого Бакунина являлась глубокая религиозность. В 1833-1842 гг. она заполняла  его духовную и интеллектуальную жизнь почти без остатка, позже – вплоть до 1848 г. – она в нем сохранялась, хотя и в преображенной форме своеобразных «религии политики» и «религии демократии». Но с самого начала – и это надо подчеркнуть особо – была эта религия неортодоксальной, она носила сильные следы имманентизма, провиденциализма, миссионерства  и милленаризма, была она окрашена  и элементами спекулятивной мистики» (т. 1, с. 161).  И вот этому конгломерату  убеждений пришлось проходить по философской дороге уже от Фихте к Канту, чтобы остановиться на Гегеле. Крайне сложная траектория философского развития Бакунина отслеживается Каминьским с особой тщательностью – иначе  не разобраться в том, как он сменил религию любви на философию действия.

Что же специфического увидел в этом непрестанном интересе польский исследователь? Бакунин, по его наблюдению, согласился с высказанной в письме к нему точкой зрения  Станкевича, что до Канта философия являла собой или поэзию, или пустую диалектику; но в том, что Кант – это нужная всем научность в философии, он адресата не убедил. Ни прочтение «Критик» Канта, в первую очередь «Критики чистого разума», на переломе 1835-1836 гг., ни дальнейшие его штудии не преодолевали в целом «идиосинкразии к Канту, которую Бакунин разделял со многими русскими философами»   (т. 1, с. 187).

Еще в 1840 г. Бакунин признавал Фихте «подлинным богатырем нового времени» (см. т. 1, с. 196), но  и этот философ-активист, борец  мыслью и делом за свободу личного начала (с позиции трансцендентального Я) уступил по силе влияния Гегелю. Все же примерно полуторагодичная интерлюдия увлечения  Фихте не оказалась забытой: импульсы его влияния проявлялись, хотя и не в явной форме, позже – при формировании анархистских взглядов с присущими им активизмом мысли и действия; не случайно в своих письмах Бакунин подчеркивал свою похожесть на Фихте.

И все же - Гегель, особенно после 1840 г.,  когда русской слушатель оказался  в Берлинском университете, где этот мыслитель царствовал после своей смерти. И до этого  было «Предисловие к гимназическим речам Гегеля», напечатанное в 1838 г., в «Московском наблюдателе», но данная работа все же носила в чем-то даже  школьнический, а не гимназический характер. Считалась же она - в те времена, правда – едва ли не образцовой для трансляции идей Гегеля.

Недостаток места не позволяет здесь изложить все богатство  мыслей Каминьского о Гегеле в России и в мыслепостроениях Бакунина в данной связи. Этой теме уделено примерно пятая доля текста первого тома – и немногим меньшая доля справочного аппарата; остается отметить, что и оригинальные источники, особенно письма, и русско- и иноязычные интерпретации польским автором изучены и учтены в книге с редко встречающейся  в научных исследованиях полнотой и дотошностью, а также тем, что можно назвать  интеллектуальной деликатностью: автор к своему видению сути проблем подводит без излишних  натяжек. А  ведь  это кульминация интереса к немецкой философии русского мыслителя, та «алгебра» после которой он обратился к «революции» (если перефразировать ставший известным афоризм Герцена о диалектике Гегеля).

Каминьский дает  общий очерк феномена увлеченности Гегелем всех русских мыслителей, появления  широчайшего круга гегелистов – начиная  с братьев Бакуниных  Михаила и Павла; примечательно его  наблюдение, что  взгляды последнего мощно повлияли на становление убеждений одного из лидеров российского либерализма, причастного к созданию партии конституционных демократов, И. Петрункевича (см. т.1, с. 199). Статья Бакунина «Реакция в Германии. Фрагмент одного француза» в  издаваемом левогегельянцем А.Руге «Немецком журнале науки и искусства» явилась шагом  к выходу из заколдованного круга гегельянства, куда попали все русские - достаточно вспомнить хвалы, воздававшиеся  Гегелю И. Тургеневым и тогда еще гегелистом М.Катковым (см. т. 1, с. 239).

Статья Бакунина была подписана французским псевдонимом Жак Элизар; в том же  1842 г. появился ее французский перевод, а в 1843 – польский. На русском языке она впервые вышла в 1907 г., однако ее знаменитое заключение о том, что  страсть к разрушению есть творческая страсть, звучало в дворянских гостиных не реже, чем потом в разночинских кружках;  не без влияния этих слов  появились и «афоризмы» Базарова; вдохновляли эти слова и лидеров радикальных и даже умеренных политических партий, возникших на рубеже  XIX-XX вв.

После таких слов Бакунину оставалось  попрощаться с философией как своим призванием – войти в круг практики с целью реализации  принципа свободы, попрощавшись заодно  и с религией любви.

Итак, нужно согласиться, что  не появился бы Бакунин-анархист без Шеллинга, Фихте и Гегеля (мы бы добавили – в их русском изводе). Сначала он  удовлетворялся смелыми мечтаниями, фантастическими проектами, ничем не сдерживаемыми программами. Абстрактный  мир идей представлялся ему  в большей мере реальным, чем окружающая этот мир действительность. В 1842 г. он сделал первый шаг на пути, который привел к перенесению  «царства свободы» из мира идей на твердую земную почву. «Реакцией в Германии» попрощался Бакунин с «философией в себе» и вступил на поле «философии для себя» (см. т.1, с. 259). И покинул  Берлин ради Цюриха – города, считавшегося колыбелью  практической свободы многими эмигрантами и не только из России, а одновременно и гнездилищем практических наук. В Цюрихе группировались в то время  немецкие демократы, и Бакунин также начал придерживаться «религии демократии» (см. т. 1, с. 261), связанной скорее с именами французов Ф. Ламмене, П. Леру и Жорж Санд. Славянские его устремления  не проявлялись, хотя сам  он не раз аттестовался «скифом».

Сотрудничал он поначалу как публицист  с умеренным  А.Руге, но начал сближаться  с В.Вейтлингом и М. Гессом, и на его горизонте появилась идея коммунизма в изводе этих немецких деятелей. «По Бакунину, коммунизм имеет много общего с социальной философией. Это утверждение опирается на следующий факт:  как данная философия, так и коммунизм  рождены духом времени, оказываются важным его обнаружением. Философия и коммунизм  связаны единой целью, которая стоит  перед ними. Этой  общей и святой целью является освобождение людей из-под власти самых различных ограничений и создание царства Божия на земле. Философия реализует данную  цель веками, коммунизм же это дело только начинает» (т. 1, с. 267).

Таково компактно пересказанное А. Каминьским содержание статьи «Коммунизм», которая была опубликована  в конце мая 1843 г. в журнале «Швейцарский республиканец». Примерно тогда же  появилось и письмо в «Немецко-французском ежегоднике» к  А.Руге,  который издавал его совместно с К.Марксом. Но не только за это начало преследовать его российское правительство, которое лишило его дворянства, военного звания и имущественных прав. Уже тогда ему  вменялись в вину и связи с поляками, которые укрепились  после его  переезда в Брюссель. Именно от них, и в первую очередь от И.Лелевеля, историка и участника движения за  независимость Польши, и возник у Бакунина интерес  к славянскому вопросу. Хорошо знающий биографию Бакунина М. Драгоманов, правда, связывает возникновение этого интереса с лекциями А.Мицкевича, но в книге эта версия не рассматривается.

В любом случае частые пребывания Бакунина с весны 1844 г. в Париже и Брюсселе связаны с другими интересами: его все больше привлекают идеи социализма и даже коммунизма – в месте их вызревания и  в ходе широких дискуссий с тем же Марксом. И на пересечении  этих интересов состоялось сочетание импульсов полученного от консервативно ориентированных поляков  и ультрареволюционера-немца, и вот по какому поводу.

Бакунин  выдержал удары  отвержения со стороны властей своей родины. Они решили использовать другое орудие:  провокацию, и посол  Н. Киселев в разговоре с французским историком и политиком Ф. Гизо вскользь упомянул, что Бакунин-де «служит нам».  Тот пересказал разговор  руководителю польской эмиграции князю А.Чарторыйскому – и клеймо «тайного агента» России пристало к Бакунину надолго; как по эстафете слухом воспользовался и Маркс.

Почему это произошло? Выдвинем – опираясь на книгу Каминьского – свою версию: Бакунин выступал за революцию, но уже крестьянскую (хлопскую), а не феодально-национальную или пролетарскую. Для него именно славяне  начали выступать, как сейчас говорят, главными акторами такой революции; и славянским «хлопам», включая русских, украинских и польских   крестьян,  не нужны были ни консервативные империи, ни  агрессивные республики, в которых им  отводились все те же второстепенные роли.

Бакунин интуитивно угадал этот симбиоз – и к началу революции в Париже у него было свое видение ее перспективы. В феврале 1848 г.  «Париж праздновал победу  с патетическим в в чем-то театральным  настроением,  временами экзальтированным, а в чем-то полурелигиозным» (т. 1, с. 350). Настали дни «духовного упоения» и для Бакунина, которое было выражено  очень ярко и связывалось с парижскими рабочими.

Но он знал, что этот порыв надо поддержать и в иных странах и классах, которые тоже должны быть причастными к рождению «нового мира». В его политических представлениях  оформилась идея объединения свободных славянских народов – с целью ее реализации он и отбыл по поручению  и при финансовой поддержке Временного правительства во Франции  в Познань. «Он был глубоко убежден, что  Польша может получить независимость только при взаимопонимании с русским народом, в единовременной акции, интегральной  частью которой будет  ликвидация царизма и установление демократических порядков в России» (т. 1, с. 355).

От экзальтированной юношеской религиозности и увлечений немецкой философией он сделал еще один значимый шаг к  реальности, в ходе преобразования которой  достижимы идеалы всеславянской федерации и коллективистского анархизма – такой  констатацией завершает Каминьский первый том своей монографии. «Бакунин двинулся по направлению к России с намерением  сыграть роль  нового Пугачева – «Пугачева с университетским образованием», о возможности появления которого предупреждал русских царей Жозеф де Местр. Талантливый адепт  философии превратился в одного из  наиболее опасных для тронов Европы европейских революционаристов. Мечтатель, теоретик и интеллектуал преобразился в грозного «поджигателя Европы». Закончилась его философская молодость и началась революционная зрелость» (т. 1, с. 357).

Это не значит, что философия  ушла с мыслительных полей Бакунина. Просто ей была уготована иная роль – и об этом говорится во втором томе труда.

С весны 1848 г.  Бакунин, провозглашая прежние  общедемократические лозунги, насыщенные романтической революционной фразеологией, наполнял их конкретными политическими планами. В центр его внимания попали дело  пробуждения освободительной революции в России, вопрос о независимости Польши и перспектива дальнейшего самоопределения  всех народов Славянщины. Бакунин бросился в водоворот событий  «весны народов» (так именовалась революция 1848 – 1849 гг.) без удержу, им овладела «революционная страсть» и сила творческого разрушения,  о которой он так образно писал в 1842 г. в знаменитой статье «Реакция в Германии». В его  целостном мировоззрении оригинальной «славянский мессианизм» сочетался  со все более четко  выражаемым «мессианизмом крестьянофильским (chlopofilskim)» (т. 2, c. 9).

 Это был и начальный пункт перехода от общедемократического революционаризма к системному анархизму с присущим ему принципом федерализма в организации  функционирования общественных сил. Принципом, пронизывающим общину, регионы и высшие структуры управления; принципом, создающим и новые народы. «Ему (Бакунину) и виделась Европа без границ, Европа как добровольное сращивание стран, провинций и общин» (т. 2, с. 10).

Евросоюз, что ли? Пожалуй, да, поскольку первоплан свободной от давления империй федерации славянских народов Европы просматривался  в  политических проектах Бакунина (и позже Герцена) с достаточной четкостью. Конкретные шаги к достижению этого идеала направлялись к границам  России:  через уже охваченную огнем революции Германию он (встретившись в Кёльне с К.Марксом и польскими политическими деятелями консервативного типа) прибыл во Вроцлав.

Надо сказать, что А.Каминьский, преподаватель кафедры философии и социальных коммуникаций Вроцлавского экономического университета, очень рельефно и с опорой на  труднодоступные источники описал здешнюю активность Бакунина, в частности его участие в Демократическом клубе. Поляки в нем большинства не составляли, но и его члены-немцы согласились с идеей философа-гегельянца А. Цешковского о Польше как месте единения всех  европейских народов в общем революционном порыве. «Ареопаг» этих народов создает свободную Европу, но Бакунин добавлял, что  таковая невозможна без освобождения России.

Примерно это он говорил и на Славянском съезде в Праге в июне 1848 г. На нем политико-философские позиции Бакунина  оформились с еще большей четкостью, но главное другое: он вовлекся практически в дело революции. Да, Бакунин видел, что  не все участники съезда разделяли его философию, которую – по аналогии с кредо Ф.Ницше «Молот говорит» - можно было охарактеризовать словами: «Баррикады  выступают».

Тезисы его трудов  «Основы новой славянской политики» (на французском языке в июне 1848 г.) прошли проверку огнем (артиллерийским) в ходе  быстротекущего восстания в Праге  с 12 по 17 июня 1848 г., из которой он вернулся обратно во Вроцлав и Берлин (где опять-таки 25-26 августа встретился с Марксом). В конце года  появилось его «Воззвание к славянам» (написанное на немецком в октябре-ноябре этого же года). А в мае  1849 г. – участие еще в одном восстании, уже в Дрездене. Его политическая энергия и знания, полученные в артиллерийском училище в Петербурге, способствовали тому, что эти восстания  не захлебнулись, едва начавшись. И такого человека К.Маркс объявил – вслед за польскими консерваторами – агентом самодержавных властей России! Действительно, ведь он выступал за освобождение славян, которые, по логике Маркса, были душителями революции, поддерживаемой немцами и венграми, и «революции хлопской», трудно совместимой с революцией пролетарской.

Что касается «Воззвания к славянам», то оно вышло в самом начале 1849 г. на французском, чешском, итальянском, польском языках – и вызвало широкий резонанс. Ключевая его  мысль заключается в том, что  славяне, спасая революцию, обеспечивают свободу и Европы. «Оба славянских воззвания Бакунина явились  публичной декларацией отхода от политической линии, осуществляемой большинством национальных представителей славянства  в австрийском парламенте, и в сравнении с позицией, занятой им на Славянском съезде, Бакунин сделал большой шаг влево. С позиций демократизма от постулирования политической революции он перешел к попыткам обоснования революции аграрной» (т. 2, с. 91).

В мае 1849 г. Бакунин был арестован в прусском городе Хемнице, становясь поочередно узником трех государств, включая две империи. Тюрьмы в Дрездене, Кенигштайне, Праге и Оломоуце, наконец в Петропавловской твердыне и Шлиссельбурге. 1849-1857 годы выпали из его жизни, как ранее выпали 1847-1857 гг. из жизни его ровесника украинского поэта Т. Шевченко, также приверженца идеи братства славянских народов и идеи крестьянской революции.

Бакунин начал странствие по тюрьмам и ссылкам. Но он мог бы - как упоминаемый выше поэт Шевченко - сказать: караюсь, мучаюсь – но не каюсь. Более того, он продолжал бороться с самодержавием, даже используя форму покаяния за свои революционные прегрешения. До революции 1848 г. его по трудно объяснимым причинам сопровождала клевета о том, что он является агентом российского правительства – само  узничество явилось опровержением. Но появился новый круг обвинений – предательство революционных идеалов в «Исповеди». Ответом явилось возобновление его революционной деятельности не в меньших масштабах.

Почему же царское правительство не опубликовало «Исповедь»? Да потому, что вреда для публикатора это принесло бы куда больше, чем пользы; «Исповедь» была далека от нижайших просьб о снисхождении. Надо лишь добавить, что более осмотрительную, но так до конца и не расшифрованную оценку дал мыслителю-анархисту другой либерал: «Первым русским интеллигентом был Бакунин, человек, центральная роль которого в развитии русской общественной мысли далеко еще не оценена» (Струве П. Интеллигенция и революция // Патриотика. Политика, культура, религия, социализм. М. 1997. С. 194).

Это показано и Каминьским в анализе философской составляющей такого уникального документа, как «Исповедь». В нем Бакунин старается не столько перехитрить деспота, сколько убедить его в общем-то спокойный 1851 г., что не все так тихо в Европе и что за подавление там революции со стороны спасенных от нее режимов для России возникает новая угроза. Такого рода предостережения с прямо противоположных позиций высказывал и другой политический мыслитель Ф. Тютчев, предвидя Крымскую войну. Николай I тоже это чувствовал, и не веря Бакунину ни на миг субъективно, понимал объективно весомость его аргументов.

Выражая свою оценку «Исповеди», Каминьский взвесил практически все суждения о ней русских и иноязычных авторов (не мене двух десятков): от мнения о том, что она является своеобразным наставничеством царю, до признания ее актом психически сломленного человека. «Как бы ни оценивать «Исповедь», она предстает в мировой литературе одним из наиболее пронзительных и одновременно трагических документов «духовного обнажения» автора. Неслучайно она сравнивается с подобными творениями Руссо и Толстого. Ее значимость подчеркивается тем, что она была написана человеком, который в середине XIX века принадлежал к числу всем известных людей, существенно влияющих на ход исторических  событий в целой Европе, за которым шли сотни и тысячи сторонников» (т. 2, с. 156).

Повторим еще раз: политико-философская составляющая «Исповеди» не могла не произвести впечатление на Николая I. Но не могла его и переубедить. Известен его афоризм: «Седлайте коней, господа офицеры. В Париже революция».  Получив в свои застенки одного из ее движителей  во всей Европе, он разразился еще одним: «Россия слишком мала, чтобы в ней поместились и я, и Бакунин». И до конца своей жизни из  Петропавловки  не выпускал своего противника.

Летом 1861 г. Бакунин совершил побег  из сибирской ссылки, а в начале 1862 г. он уже выступает в герценовском «Колоколе» с воззванием «Русским, польским и всем славянским друзьям». Что нового можно найти по сравнению с предыдущими в этом документе? Все тот же  призыв к союзу между свободомыслящими русскими  и польскими патриотами, но в условиях  мобилизации более широких сил, к которым «революционная горячка» не совсем подходила – и одновременно к оформлению контуров «русского социализма», ценности которого разделяли А. Герцен и Н. Огарев.

Главные надежды Бакунин возлагал на русский народ. Его покорность и готовность терпеть, считал он, исчерпаны. Готовый к бунту народ является единственной живой силой, способной обеспечить неизбежные перемены в России, только в нем скрываются «ничем не ограниченные зародыши будущего» (т. 2, с. 216), высоко значимые для Европы. Он желает уже не только земли, но и воли, причем не только для себя, но и для своих  славянских братьев, в первую очередь народа польского. Следующий шаг – освобождение  всех европейских народов.

Воззвание было опубликовано в феврале 1862 г., а уже осенью появилось не менее боевитая брошюра «Народное дело. Романов, Пугачев или Пестель?» Бакунин считал, что император Романов может в принципе взять на себя  миссию поддержки славян – но для этого надо полнее освободить русский народ. Фактически монарху следовало стать анархом, что было невозможно – а если так, то на сцену могут выйти Пугачев или Пестель. И всполохи революции в России так или иначе появлялись – от пожаров в Петербурге до поджогов  помещичьих усадеб. Но они пошли на спад, а Польша вновь выступила в роли главной революционной силы, инспирируемой Западом, как раз боявшимся революции.

Прежде чем  описывать вовлеченность в польские дела Бакунина, можно отметить, что этот вопрос неплохо проработан отечественными исследователями, разработки которых  щедро цитируются Каминьским. Однако его взгляд на проблему  более широк и доказателен – без апологии и деятелей революции, и упований Бакунина. Причина в привлечении широчайшего круга источников (включая архивные), которые  дают объемную картину всего богатства связей Бакунина с поляками - и теми, кто его ненавидел  за призывы к «хлопскому» восстанию,  и теми, кто им восхищался. Свою позицию по польскому вопросу Бакунин поэтому всемерно  взвешивал – не боясь  идейных конфликтов и демонстрируя личную готовность вовлечься в дело, как это было за  полтора десятка лет до этого. И – что крайне важно - у него нашлись соратники в России. Даже в среде офицерства, представители которого в дальнейшем, как  А. Потебня, сознательно жертвовали жизнью, реализуя лозунг «За вашу и нашу свободу». Бакунин тоже был готов к этой жертве и сам, а фотографию этого, как его аттестовал Александр II и его брат Константин, «мерзавца»  (т. 2, с. 280), отправили в Варшаву с тем, чтобы очередной раз  его не упустить.

Если в 1848 г. Бакунин  добирался в Польшу как преддверие России через Германию, то в 1863 г. он сделал это через Швецию, где готовилась военная экспедиция в поддержку восстания.  Она – как и многие предприятия Бакунина в прошлом и будущем – закончилась неудачей. Однако он предстал героем в глазах большинства шведов и  далеких итальянцев, ведущих борьбу за национальное освобождение от Австрийской империи.

Бакунин и Герцен  в России оказались в одиночестве; даже их  друзья-либералы К.Кавелин, И.Тургенев, Б.Чичерин отказались их поддержать. А «Колокол» начал терять  свою  популярность и убедительность. В 1867 г.  и Герцен признал  поддержку «польского дела» колоссальным заблуждением (см. т. 2, с. 283-284), подчеркивая, что «русский социализм», опиравшийся  на общину, вряд ли нашел бы поддержку среди поляков, что они  не так уж были готовы  принять и идею федерации равноправных славянских народов. Но Бакунин, даже осознав неизбежность поражения восстания  в Польше, игнорировал не только  проклятия его имени, звучавшие в России, но и попытки пересмотра линии на его поддержку со стороны Герцена.

Попутно поблагодарив шведов и вдохновив финнов  на борьбу за национальную независимость, он осенью 1863 г. вернулся в Лондон и в январе 1864 г. выехал в Италию.

Идеалы его оставались неизменными. «Крестьянский (хлопский)» социализм Бакунина  отталкивали от него не только  консервативных, но не в меньшей степени и либеральных политиков. В  прессе появились статьи, предостерегавшие от коммунистических, как там указывалось, взглядов Бакунина (см. т. 2, с. 310). Все же ни его  речь  в Мальмё в марте 1863 г. (переведена тогда же на  английский и французский), ни выступление на банкете в Стокгольме в конце мая, ни даже статья «Россия официальная и Россия народная» в октябре 1863 г. (вышла только на шведском) собственно коммунистических идей почти не содержали.

Пребывание  Бакунина в Италии с 1864 по 1867 гг. – это время  собирания силы для новых битв, которые состоялись опять в Западной Европе и были весьма ожесточенными. А главное в философском плане – это переход от революционно-демократических  к революционно-социалистическим идеям в форме анархизма, утверждает  Каминьский. Они озвучились в трудах Бакунина «Федерализм, социализм, антитеологизм», «Кнуто-германская империя и социальная революция», «Государственность и анархия», появлявшихся сразу после их написания на разных языках.

«Бунтующий темперамент Бакунина не позволял ему  пассивно ожидать, пока  сама История докончит дело, которое  по-гегелевски считалось делом разума, до самого конца. Это неизбежное историческое деяние – установление в Европе такого порядка вещей, при котором господствовала бы  всеобщая свобода, братство народов и социальная справедливость. Неудержимая энергия Бакунина направляла его к ускорению хода событий, ориентированных на достижение этих целей. Охваченный некой «эротикой» революции, он отдал себя ей без остатка»  (т. 2, с. 320).

Так было до 1848 г. – и после него, так было до 1863 г. – и после него. Следующий том (которому, как и предыдущим, польский исследователь также отведет не менее 5-6 лет на завершение), уверен, убедит в этом российского читателя.    

И Е. Задорожнюк