Модернизация и капитализм – термины, вошедшие в научный, политический и повседневный дискурсы. Неоднозначность этих терминов не устранима ввиду долговременного существования обозначаемых ими явлений, их собственной эволюции и многообразия стран, в которых они были воплощены. В данной статье мы показываем значение двух теорий, объясняющих капитализм, капиталистическую экономику и модернизацию, для понимания этих процессов в России – концепции Ф. Броделя и концепции эксполярной, неформальной экономики.

Modernization and capitalism – are the terms employed in the scientific, political and everyday discourse. The ambiguity of these terms can not be overcome due to long-term existence of phenomena designated by them, their own evolution and diversity of countries in which they were implemented. The paper is focused on the significance of the two theories of capitalism, capitalist economy and modernization for the understanding of these processes in Russia – the concept of F. Braudel and the concept of expolar (informal) economy. 

КЛЮЧЕВЫЕ СЛОВА: капитализм, модернизация, экономика, повседневность, рынок, эксполярная экономика, неформальная экономика, история капитализма.

KEYWORDS: capitalism, modernization, economy, everyday life, market, expolar (informal) economy, history of capitalism.

Что объясняет и чего не объясняет в развитии России концепция Броделя?

Французский историк Ф. Бродель пытался построить концепцию капитализма и перехода к нему применительно к средиземноморскому первому очагу капиталистической экономики, и многие выводы для России являются своего рода аллюзиями, поскольку российский капитализм вдохновлялся либеральной доктриной, в России практически отождествившей капитализм с рынком, в отличие от средиземноморского, выращивающего себя на уже имеющемся рынке, ремесленничестве и пр.

Отметим, что теория капитализма Броделя строится на основе различения материальной и экономической жизни: «Между “материальной жизнью” (в смысле самой элементарной экономикой) и экономической жизнью располагается поверхность их контакта… в тысячах неприметных точек – рынках, ремесленных мастерских, лавках… Такие точки суть одновременно и точки разрыва: по одну сторону лежит экономическая жизнь с ее обменами, деньгами, с ее узловыми точками и средствами более высокого уровня – торговыми городами, биржами и ярмарками, по другую – “материальная жизнь”, не-экономика, живущая под знаком неотвязно ее преследующей самодостаточности. Экономика начинается с порогового уровня меновой стоимости» [Бродель 2006 II, XIII]. Бродель показывает, что экономику в конкретном обществе надо рассматривать как целостную иерархическую структуру, каждый из слоев которой прорастает друг в друга: «нижний “этаж” “не-экономики”, своего рода гумусный слой, где вырастают корни рынка, не пронизывая, однако, всей его массы. Этот нижний “этаж” остается огромным. Выше него, в зоне по преимуществу рыночной экономики, множились горизонтальные связи между разными рынками; некий автоматизм обычно соединял там спрос, предложение и цену. Наконец, рядом с этим слоем или, вернее, над ним зона “противорынка” представляла царство изворотливости и права сильного. Именно там и располагается зона капитализма по преимуществу, как вчера, так и сегодня, как до промышленной революции, так и после нее» [Бродель 2006 II, 217]. Примечательным в позиции Броделя является признание рынка необходимым, но недостаточным условием формирования капитализма. Он восхищается рынками, ярмарками всех эпох, но капитализм – это система властвования и создания монопольных ограничений, включающая рынок, но и противостоящая ему. В полном соответствии с этим мы видим, что в российских условиях призыв к либеральной экономической политике обернулся монопольной и государственно-монополистической политикой бывших неолибералов, что доказало невозможность или по крайней мере чрезвычайные трудности капитализма, взявшегося «ниоткуда». Те, кто еще стоит на неолиберальных позициях в России, сегодня говорят не о капитализме, а о политике.  

Понимание капитализма Броделем имеет отношение к сегодняшней России. Самому распространению рынка должны способствовать некоторые факторы – географические, демографические, сельскохозяйственные, промышленные, торговые. Рыночная экономика везде одинакова, везде основа любого общества, считает Бродель. Но она – необходимое, но недостаточное условие капиталистического развития. В России к моменту ее либеральной трансформации, представлявшейся как модернизация, в 1990-е г. практически отсутствовал развитый гумусный слой, который является по Броделю, предпосылкой капитализма – действующие семейные хозяйства, надомные работники, мелкие хозяйства, с несколькими работниками, мелкие мануфактуры и частные предприятия и пр. вплоть до промышленных предприятий среднего и крупного размера, ставших новым явлением в производстве с XVIII в. Гумусный слой – не  только предпосылка капитализма, но и то, что монополия капитализма стремится подавить. Однако, когда гумусный слой мал, как было в России, капитализм в большей мере произрастает на месте, оставшемся от социалистической общественной собственности и государственного регулирования, он возникает в качестве нового «противорынка», «царства изворотливости и права сильного», что и произошло в России 1990-х.

Понять это Бродель помогает нам методологически, но не в плане полной аналогии со средиземноморским очагом капитализма.  Как вся экономика в обществе не может быть сводима к одному промышленному слою, хотя и непрерывно разрастающемуся и занимающему доминирующее в развитых странах положение, так и рынок не является определяющим для понимания экономической жизни, поскольку «он не представляет ни совокупности всей экономической деятельности, ни даже строго определенной стадии ее эволюции» [Бродель 2006 II, 212]. Для Броделя экономическая жизнь сращена со структурами повседневности. В современных обществах экономика также не ограничивается только производством, она распределена среди многих сфер, имеет, в том числе и упомянутый гумусный слой. В России этот гумусный слой сегодня огромен. Возник теперь и собственник, которого не было в 1990-е г. И сегодня полное представление о хозяйственно-экономической жизни общества может быть получено только с учетом многообразия ее проявлений.

Возникновение капитализма на Западе рассматривалось многими как рационализация, обуздывающая страсти постфеодальной эпохи после выхода из средневековья, когда жизнь по правилам перестала существовать [Косарева 1997]. Кипение страстей было таким, что современники не верили в возможность выкарабкаться из хаоса, подобно тому, как слабо верили в это люди в России после Октябрьской революции и в революционные («Иного не дано») 1990-е г. Как только капитализм укрепился после средневековья, наступила эпоха «расколдовывания» (М. Вебер), «прогрессивного разложения магического взгляда на мир» [Хиршман 2012, 192]. Это пугало и разочаровывало отсутствием «страстного притяжения» (Ш. Фурье), наступившим «отчуждением» (К. Маркс), «подавлением либидо» (З. Фрейд). «Во все этих эксплицитных и имплицитных критических выпадах в адрес капитализма есть лишь очень смутное осознание того факта, – пишет выдающийся американский экономист А.О. Хиршман, – что прежняя эпоха, мир “целостной человеческой личности”, насыщенный страстями, казался его современникам угрозой, требовавшей максимально быстрого устранения» [Хиршман 2012, 192]. Россия пережила множество страстей в своей истории. Революционные страсти Октябрьской революции начали изживаться после Великой отечественной войны и окончательно исчезли в 1960-е годы, не произведя особой рационализации. «Вечно бабье», приписываемое России в публицистике, «взыграло» новыми страстями в эпоху перехода к капитализму вместо того «усмиряющего начала» рационализации, которое приобретали с помощью капитализма народы Западной Европы: возобладали не экономические интересы, а страсти. Русским присуща чрезвычайно активная рефлексия, бросающая их от самовозвеличения к самоуничижению и обратно. Это – творческая черта, которая, однако, противостоит рационализации. Культура народа оказалась фундаментально значимой в процессах модернизации, взявшей за основу своего развития в 1990-е гг. догоняющую Запад модель модернизации и переход к капитализму.

Бродель впервые ввел понятие «мир-экономика» или «мироэкономика» и «историческая долговременность» путем обобщения географически-временных особенностей Средиземноморья как специфического мира раннего Нового времени. Он уточнил использование таких понятий, как «рынок», «капитализм», «разные скорости развития», «цивилизация», «ядро – периферия». Он предпочитал говорить не об обществах, а о социоэкономиках – «одни – с рабством, другие – с сервами и сеньорами, третьи – с деловыми людьми и предкапиталистами» [Бродель 2006 I, 522], четвертые – с капиталистами, если продолжить его логику. Бродель разделял взгляды Маркса, что владение средствами производства, землей, судами, станками и пр. дает преимущества в преобладании над людьми, которые этого не имеют. Но отношений общества и экономики для развития капитализма было недостаточно. Здесь большую роль играло государство.

С чего же начинается капитализм согласно Броделю? Над «материальной жизнью» – первым   этажом – надстраивается, говорит Бродель, – второй  этаж – экономика, а над ним третий этаж – капитализм. Он отмечает, что термин «капитализм» появляется достаточно поздно, в начале XX в., но время рождения явления, которое он описывает, 1400–1800 годы и что капитализм – это не только экономика, но все то, что сопутствует ее становлению и окружает ее – Столетняя война, Возрождение, гуманизм, Реформация и пр. Таких предпосылок в незападных странах не было. А именно они сделали модернизацию Запада – его переход к современности естественно-историческим процессом, чего не произошло в России и требовало модернизационного проекта. Бродель анализирует этимологию слов терминов «капитал», «капиталист», «капитализм», их историческое употребление и сосредотачивается на современных значениях, в которых не просто что-то осмыслено по-новому, но хранится история происхождения изучаемого явления. Он ссылается на русского консула во Франции в период итальянской кампании Бонапарта, сказавшего, что Франция «ведет войну своим капиталом», а ее враги «своим доходом». «…В этом ярком суждении слово капитал, – говорит  Бродель, – означает национальное достояние, богатство нации. Это уже более не традиционное слово для обозначения суммы денег, размеров долга, займа или торгового фонда… Заменить его понятием производительных денег, трудовой стоимости – на это потребуется много времени» [Бродель 2006 II, 233]. Слово «капитал» постепенно приближается к тому смыслу, который придал ему К. Маркс, трактуя его как средство производства, отмечает Бродель. Слово «капиталист», считает Бродель, было употреблено в Голландии XVII в. и чаще использовалось в качестве прилагательного «капиталистический». Первоначально это было обозначение людей, обладавших деньгами, затем не просто имеющих их, но оперирующих ими и предоставляющих средства. Во время Великой Французской революции призывали к расправе не только над дворянской аристократией, но и над аристократией капиталистической. Капиталист еще не рассматривался как предприниматель, как он стал пониматься позже, а просто как носитель богатства. Сегодня установлено, термин «капитализм» введен позже, чем «капитал», «капиталистический», «капиталист». Слово «капитализм» было введено в научный оборот В. Зомбартом в 1902 г. в работе «Современный капитализм», вышедшей в Германии в 1902 г. и появившейся в России в двух томах в 1903–1905 гг. В отличие от Маркса, который считал капиталистическое общество явлением, зарождающимся в XVI в. в городах Италии, а капитал и зрелый капитализм – порождением индустриального производства XIX в., Бродель пишет, «что  капитализм прошлого (в отличие от капитализма сегодняшнего) занимал лишь узкую площадку в экономической жизни… Но тем не менее он был неким миром в себе, отличающимся от всей окружающей его глобальной социальной и экономической обстановки, даже чуждым ей. И именно по отношению к этой последней он и определялся как “капитализм”, а не только по отношению к новым капиталистическим формам, которые явятся позднее. На самом деле тем, чем он был, он был только относительно огромных размеров некапитализма. И отказываться признавать эту дихотомию экономики прошлого под тем предлогом, будто бы “истинный” капитализм датируется XIX в. – значит отказываться понимать смысл того, что можно было бы назвать старинной топологией капитализма… Если капитализм и обосновывался в каких-то местах по собственному выбору, а не по недосмотру, так это и в самом деле происходило потому, что эти места были единственно благоприятными для воспроизводства капитала» [Бродель 2006 II, 238].

Это методологически важное замечание ориентировало нас в анализе генезиса и эволюции капитализма, в частности новых капитализмов в Азии, в посткоммунистических странах и в России, где капитализм некоторых сегментов хозяйственной системы не сделал ни ее в целом, ни общество капиталистическими. Капитализм возникает лишь при поддержке обществом предкапиталистических генеалогических линий, обеспечивающих постоянное накопление: «Фактически должны были вмешиваться тысячи факторов, в гораздо большей степени политических и… “исторических”, нежели специфически экономических и социальных. Дело заключалось именно во многовековом совокупном движении общества» [Бродель 2006 II, 628]. Отсутствие такого «вмешательства», т.е. многих предпосылок капитализма влияет на характер российского посткоммунистического общества, где капитализм на самом деле выделяется только в море некапиталистических отношений. Бродель не считает, что всеми капиталистами движет стремление к максимизации прибыли. Капиталисты – это люди, и мотивы их различны. И расчетливый, и неосторожный могут сделать состояние. Эти аргументы ведут Броделя к следующему заключению: «…Я вовсе не считаю, что в капитализме все материально, или все социально, или все есть общественное отношение. Вне сомнения остается<…> : он не мог выйти из одного сугубо ограниченного истока. Свое слово сказала здесь экономика; свое слово – политика; свое слово – общество; свое слово сказали и культура, и цивилизация. А также и история, которая зачастую была последней инстанцией, определяющей соотношение сил» [Бродель 2006 II, 409]. Понимание многофакторности генезиса капитализма, имевшее место и у В. Зомбарта, было усилено Броделем вплоть до отказа от генерализаций. В противоположность Зомбарту он считал, что государство не всегда могло воспользоваться своими возможностями и часто было вынуждено обращаться к услугам аристократии, а затем капиталистов, что мы можем заметить в отношении последних и в сегодняшней России. Бродель ставит вопрос о влиянии культур и цивилизаций на восприимчивость капитализма, сегодня практически ключевой: «Всякий раз, когда в обществе обнаруживается тенденция к появлению трещин и провалов (а капитализм вносит их в докапиталистические традиционные общества. – Авт.), вездесущая культура заполняет или, по меньшей мере, маскирует их, окончательно замыкая нас в рамках наших повседневных задач… цивилизация, особенно старая, враждебна инновации. Следовательно, она будет говорить “нет” рынку, “нет” капиталу, “нет” прибыли… Европейская цивилизация оказалась вовлеченной в постоянный конфликт, разрывающий ее на части. И тогда ей пришлось без особой радости дать новому зеленый свет. И этот опыт – не только опыт Запада» [Бродель 2006 II, 568].

Мы видим, таким образом, что генезис капитализма не прекратился, а генезис западного капитализма имеет многообразие трактовок, в которых сменяются точки зрения, ракурсы интерпретации, высвечивая те или другие стороны процесса. Возникают новые страны, вставшие на путь капитализма. Государственная власть и финансовый капитал нашли поддержку друг в друге, что привело, в конечном счете, к возвышению капитализма в той форме, в которой он возник в Европе, и к трансформации государственных экономик в глобальный капитализм. Бродель подчеркивал: «Если интересы государства и интересы национальной экономики в ее целостности часто совпадали… то капитализм всегда находился в том секторе экономики, который обнаруживал тенденцию включиться в самые оживленные и самые доходные потоки международных дел» [Бродель 2006 II, 567]. Можно подчеркнуть не столько конкурентность и альтернативность трактовок, сколько их взаимодополнительность и смещение в сторону большего интереса к незападным странам, к роли культуры этих стран, их большей или меньшей склонности к выработке предпосылок капитализма. Сам же капитализм для Броделя – это способ накопления богатства и власти. Бродель тем не менее обращает внимание на важнейшее качество капитализма – его природную гибкость, изменчивость и адаптацию к существующим условиям: «Подчеркнем еще раз это важнейшее для общей истории капитализма качество: его испытанную гибкость, его способность к трансформации и адаптации. Если, как я полагаю, существует определенное единство капитализма, от Италии ХIII в. до сегодняшнего Запада, то как раз здесь его следует помещать и наблюдать в первую очередь… В масштабах глобальной экономики следует остерегаться упрощенного изображения такого капитализма, который будто бы прошел в своем росте последовательные этапы от стадии к стадии, от торговли к финансовым операциям и промышленности, т.е. к стадии зрелости, стадии индустриальной, единственно соответствующей “подлинному” капитализму. В так называемой торговой фазе, как и в фазе, именуемой промышленной – термины эти, и тот и другой, покрывают большое разнообразие форм, – капитализм отличала (и это главнейшая его характеристика) способность почти мгновенно переходить от одной формы к другой, из одного сектора в другой в случаях серьезного кризиса или резко выраженного понижения нормы прибыли» [Бродель 2006 II, 439–440]. Сегодняшняя эпоха формирования новых капитализмов в Азии и в посткоммунистических странах пока не позволяет сделать общие выводы о путях перехода к капитализму и характеристике его стадий, причем это возможно и «не пока», а вообще, поскольку генерализующая схема становления капитализма при влиянии различных культур на модернизацию не работает и требует конкретно-научных исторических, культурологических, экономических, психологических и социологических исследований. Убедившись в достаточной эвристичности понимания капитализма Ф. Броделем для анализа некоторых российских особенностей формирования капитализма посредством модернизации постсоветского пространства, рассмотрим другие модели.

Модель эксполярной экономики. Экономика и демократия в проекте модернизации России

О влиянии неформальной экономики на процессы в обществе можно было задуматься и при рассмотрении концепции Броделя, поскольку идея «ядра – периферии» отчетливо указывала на принадлежность России к последней, а значит, в ней постоянно присутствует гибридизация традиционных и более поздних укладов, многоукладность и неформальность. Под неформальной экономикой понимается «деятельность экономических агентов, не регулируемая законами и контрактами, не облагаемая налогами и не фиксируемая статистикой. Рассматриваются экономические практики как нарушающие законы, так и не подпадающие под их регулирование» [Барсукова 2006, 3].

Книга о неформальной экономике появилась в 1999 г., когда эта неформальность отождествлялась в большей мере с криминальностью, сочеталась с понятиями о «серой» или «маргинальной экономике» и характеризовалась ориентацией на выживание, на максимизацию занятости, а не прибыли, на множество способов заработать, на трудоемкие работы на нерегулируемых рынках, незащищенном договорами характере труда, домохозяйствах, соседских и родственных связях, интеграции легальных, нелегальных и криминальных видов деятельности и пр. [Неформальная экономика. Россия и мир 1999, 14].

Московский экономический форум, который состоялся 20–21 марта 2013 г., привлек внимание общественности интересными обсуждениями многих проблем социально-экономического развития России. В изданном при подготовке форума документе «Экономика человека» отмечалось, что «наша страна едва приближается по производственным показателям к отметке РСФСР образца 1991 года» [Экономика для человека 2013, 9–23], а экономика превращается в экономику периферийного типа, которая все в больших масштабах воспроизводит такие негативные социальные явления, как бедность и нищету. Тем самым успешное развитие рыночной экономики и улучшение институтов демократии ставятся под вопрос. Однако присутствующий в документе диагноз, что все дело в «неолиберальной модели», положенной в основу экономического развития, представляется нам несколько упрощенным, тем более, что, как мы заметили выше, неолиберализм трансформировался в идеологию монополистического или государственно-монополистического капитализма. Неолиберализм 1990-х, сводивший капитализм к рынку, существует в виде остатков политического неолиберализма.

В целом в мировой экономике полемика между сторонниками либерализации экономики и ее противниками никогда не прекращалась как между левыми и правыми партиями, так и между либеральными и консервативными подходами. Для иллюстрации этого факта достаточно упомянуть недавно и одновременно изданные у нас книги  американских ученых – политолога Дж. Фридмена и экономиста В. Крауса «Рукотворный финансовый кризис: системные риски и провал регулирования» и известного эксперта в области экономического развития Р. Андерсона «Просто не стой на пути: Как государство может помочь бизнесу в бедных странах», авторы которых придерживаются диаметрально противоположных позиций [Фридмен, Краус 2012; Андерсон 2012]. В российском понимании политики и экономики сложилась устойчивая модель полюсов. В аналитическом плане ситуация свидетельствует лишь о теоретической неадекватности «комплексной модели полюсов», как ее называет Т. Шанин: «Эта аналитическая модель политической экономии предполагает два типологических полюса или “идеальных типа”: с одной стороны, полностью огосударствленная «тоталитарная» экономика, управляемая согласно директивному плану, и с другой – полностью капиталистический “свободный рынок”. Реальные общества помещаются между этими полюсами» [Неформальная экономика. Россия и мир. 1999, 17].

На протяжении XX в. не прекращался идеологический спор между двумя системами капиталистической и социалистической – воплощавшими идеи противоположных подходов к организации экономической жизни. Но после коллапса фундаментализма государственной плановой экономики победа перешла к рыночному фундаментализму, который мы постоянно пытаемся адаптировать к реалиям постперестроечной России и не только теоретически использовать, но и воплотить практически. Отметим, что рыночный фундаментализм в отношении западных экономик не подвергает сомнению значимость рынка, но при этом речь все же шла и идет об определении оптимальной роли государства в регулировании экономики, о наличии капитализма, а не только рынка.

В экономиках западного типа после теоретических работ Дж. Кейнса и практической реализации их идей Ф.Д. Рузвельтом постоянно можно наблюдать «умное» регулирование со стороны правительств. По своей сути любая современная западная рыночная экономика, в этом смысле, является смешанной, а неолиберальная идеология – лишь вуаль для незримого присутствия государства в ней. П. Розанваллоном показано, что либеральные, рыночные идеи овладевали при помощи государства обществом [Розанваллон, 2007]. В XX в. жесткое государственное регулирование «рыночной Америки» ассоциируется с именем Ф.Д. Рузвельта и нобелевского лауреата Дж. Тобина. Противостоящая Тобину позиция другого нобелевского лауреата либерала М. Фридмана, рейганомика и не менее жесткая приватизация и «разгосударствление» в «рыночной Англии» – с  именем недавно ушедшей М. Тэтчер. Это показывает, что реальная политика в капиталистических странах находится в постоянном поиске оптимального соотношения рынка и государства. «Зарегулированность» рынка тормозит экономику, но и свободный полет рыночных стихий порождает кризисы и диспропорции – все это очевидно и многократно описано. Двухпартийная система США ориентирована на маятниковое решение в отношении ослабевающей социальной справедливости, приводящей к власти демократов, признающих государственное регулирование, и недостаточную эффективность производства, которую исправляют победившие республиканцы, либералы, отпускающие экономику в свободное плавание. Но здесь нам важны не столько реальные процессы, сколько адекватность наших аналитических инструментов этим процессам. Западные страны дают богатый материал для идеализаций типа «рыночное капиталистическое государство», но насколько эти идеальные модели адекватны нашим реалиям, это вопрос другого порядка. Рыночный фундаментализм, как и «неолиберальная модель» развития для незападных стран сегодня достаточно сильно дискредитированы, поскольку «больше рынка» уже не конвертируется в «больше здоровых социальных отношений». Требуются другие аналитические подходы, помимо «комплексной модели полюсов».

Т. Шанин одним из первых предложил не ограничиваться «моделью полюсов», когда речь идет о целом классе новых явлений – об экономиках переходного типа, которые самым разнообразным и самым творческим способом используют идеи рынка и рыночного хозяйства как инструмент построения современных обществ. Шанин обратил внимание на появившиеся в 1980-е г. новые классификации экономик, такие как «неформальная экономика» и «эксполярные структуры»[i]. Его идея состояла в том, что переходные экономики отличаются большой вариативностью. «Отсюда – трудности концептуализации, тем более, что они также не укладываются полностью ни в одну из имеющихся академических дисциплин (хотя затрагивают многие). Отсюда – недостаточное развитие методологии его исследования… Используемая наряду с “неформальной экономикой” концепция “неформального экономического сектора” сыграла также свою положительную роль в определении явления, которое не учитывалось в моделях, объясняющих современную экономику» [Неформальная экономика. Россия и мир 1999, 18]. После исследований коллектива авторов под руководством Шанина, появилось  множество работ, которые подтвердили методологическую состоятельность концепции «неформальной экономики». Анализ современного состояния этой проблемы, представленный, например в работе С.Ю. Барсуковой, показывает, что сегодня неформальная экономика обнаруживает свое присутствие не только в странах бывшего третьего или второго мира, являясь «равноправной составляющей их экономического развития», но и в классических рыночных экономиках Запада, таких как США или Германия [Барсукова 2004, 42–43]. Возможно, наличие или даже «расползание» неформального сектора в российской экономике является не просто эмпирическим фактом для новой концептуальной парадигмы, но позволит по-новому осмыслить целый спектр проблем не только экономического, но и социального и культурно-антропологического порядка[ii].

Барсукова в своей работе приходит к довольно пессимистическому выводу: «Что касается современной России то, несмотря на явные признаки индустриальной деградации последнего десятилетия, вряд ли можно отрицать ее высокий промышленный потенциал и научно-технические возможности. Это касается таких важнейших отраслей, как авиационная промышленность, космические разработки, уцелевшие от конверсии сегменты ВПК и т.д. Нисходящая индустриальная состоятельность страны еще не перешла границ, за которой начинается отсчет индустриальной несостоятельности. Вместе с тем, масштабы неформальной экономики в России таковы, что теневизация давно перешагнула границы материального, поглотив социально-культурные нормы и поведенческие ориентации во всех сферах российского общества. Произошел переход от теневой экономики к теневому обществу, материально-технические основания которого по-прежнему защищены результатом индустриального рывка прошлых десятилетий. Таким образом, эмпирические факты противоречат версии исключительной ответственности экономической неразвитости, стагнации и индустриальной несостоятельности в развитии неформальной экономики» [Барсукова 2004, 46].

Неформальная экономика понимается сегодня как часть экономической жизни общества, а не как экзотическое явление, примеры которому нужно искать в далекой Африке. Экономисты и социологи обнаруживают ее присутствие в экономике любого типа, в том числе и в высокоразвитых Западных странах. Россия в этом смысле не исключение, но причина «расползания» неформального сектора здесь иная, чем в странах третьего мира. «Именно маргинализация значительной части российского общества как печальный итог либерального реформирования создала социальную базу современного неформального сектора России» [Буравой 1999, 67].

Однако, на наш взгляд, за время между 1990-ми и 2013 г. произошли большие изменения, которые позволяют отделить теневую и криминальную экономику, «серые» и другие непрозрачные ее сферы от того, что произошло за это время модернизации и развития по несоциалистическому пути – эксполярность экономики, невозможность вместить ее в обозначенные полюса государственного регулирования или рынка.

Экономику России и сейчас называют капиталистической не просто потому, что у нас есть капиталисты и капиталистические предприятия, рынок, а скорее потому, что она отрицает социалистическую форму хозяйствования. Социализм у нас строился как антикапитализм, капитализм формируется как антисоциализм с неолиберальной риторикой при наличии капиталистических монополий. Все, что находится за пределами монополий и государственного регулирования, и есть неформальная экономика.

Что же дает концепция эксполярных структур и неформальной экономики сегодня? Если любая экономика содержит неформальную часть, то эскполярность становится нормой, а не аномалией. Ровно к такому выводу приходит известный американский социолог, Президент Международной социологической ассоциации, М. Буравой, который пишет: «…”неформальная экономика” не совершила концептуального чуда. Пусть и эксполярная, она все-таки имеет дело с классификациями экономик, а не с экономическими процессами» [Буравой 1999, 67][iii]. Этот вывод основан на анализе западных моделей перехода от государственного социализма к капитализму. Буравой выделяет четыре таких модели.

1. Тоталитарная модель присутствует в работах тех ученых, которые считают, что Советский Союз являлся «тоталитарной страной, в которой нет “общества”, а партийное государство является всем. Когда партийное государство терпит крах, рушится весь строй» [Буравой 1999, 63]. В этой модели нет общества, оно поглощено государством, вследствие чего нет ничего неформального, наличие которого противоречило бы идее диктатуры власти. Крах диктатуры поэтому оставляет после себя груду обломков социальности.

2. Неолиберальная модель или «рыночный путь в рыночную экономику» [Буравой 1999, 64] как раз предполагала, что капитализм должен и может строиться с нуля. Поэтому ее сторонники были за «шоковую терапию», которая должна была очистить место рыночным отношениям. Неформальное в этой модели ассоциировалось с традицией, с культурой, с советским стилем управления, все это должно было отмереть по мере продвижения к рыночному обществу.

3. Эволюционные модели перехода к капитализму предлагались в основном сторонниками институционального направления в экономической мысли. Они призывали к тому, «чтобы выращивать семена рыночной экономики, а не разрушать с одержимостью все оставшееся от прошлого» [Буравой 1999, 64]. В этой модели неформальная экономика, встроенная в структуры командной государственной, и есть протокапитализм, который требуется наращивать и выращивать. Образцом здесь является Китай и его идея постепенных реформ в построении «рыночного социализма».

4. Модели наследия также ориентируются на капиталистическое будущее, но в их рамках выдвигается идея «неслучайного пути», который предопределен институциональным прошлым. Особенность этой модели в том, что ее сторонники придерживаются позиции, согласно которой «ни иерархия, ни рынок не могут нам помочь в понимании нового порядка, который представляет собой нечто иное, названное ими “сетью”. Можно сказать, что неформальная экономика, выросшая в недрах государственного социализма, разорвала свою защитную оболочку и прошествовала на международную арену» [Буравой 1999, 65].

По мнению М. Буравого, эти модели не позволяют учесть специфику тех изменений, которые происходят в России. Поэтому он предлагает концептуализировать не только состояния, но и сами процессы трансформации и переходы, динамика которых в свою очередь изменчива. Она не может рассматриваться только с опорой на прошлое или на будущее, а требует изучения их связи и динамику перехода. Буровой отмечает, что ни радикальные, ни реформаторские идеи не способны ответить на вопрос о падении одних секторов экономики, например, промышленности и подъеме других, например, банковского сектора. Никто – ни экономисты, ни социологи не анализируют переходные динамики. Экономисты чаще всего выступают как апологеты капитализма, социологи соотносят настоящее с социалистическим прошлым [Буравой 1999, 68]. Это не совсем так сегодня. Есть критически настроенные по отношению к капитализму левые марксисты, что подтвердил Московский экономический форум и что в определенной мере характеризует самого М. Буравого. Российские и западные социологи и экономисты изучают переходные процессы в постсоветском обществе. Модернизационные теории, истории модернизаций, в отличие от сегодняшней практики модернизации, рассматривают не только экономики и состояния общества, но и, прежде всего, динамики переходов.

Изменение статуса эксполярной неформальной экономики и подтверждение ее существования в развитых странах очень важно для отделения ее от теневых и криминальных форм, для понимания неформальной экономики как нижних этажей экономической системы, следуя терминологии Броделя, – материальной жизни, «неэкономики», гумусного слоя, и только затем экономики как рынка и только потом капитализма. А если последовать аналогии с тем, что переход от феодализма к капитализму -– это не только экономика, но все то, что сопутствует ее становлению и окружает ее – Столетняя война, Возрождение, гуманизм, Реформация и пр., как считал Бродель, можно сказать, что переход от социализма к капитализму в России – это не только и не столько экономика. Это – и падение революционной идеологии, и усталость от коммунистической риторики, и начавшееся с победой в Великой отечественной войне понимание, что за границей живут экономически лучше, обида за подъем побежденных и медленное развитие страны-победителя на уровне повседневности, несмотря на научно-технические достижения, XX съезд КПСС, и хрущевская оттепель, и брежневский «застой», а фактически – релаксация страны после всех турбулентных процессов XX в. – русско-японской и двух мировых войн, трех революций, возникающее стремление партийной номенклатуры конвертировать власть в деньги, неудавшееся осуществление исходного мотива М.С. Горбачева «больше демократии, больше социализма», остатки идеологии холодной войны, начавшийся процесс глобализации как мегатренда, превращение модернизации из мегатренда в локальные тренды в связи с переходом в третий модерн – новое Новое время для незападных стран [Федотова В., Колпаков, Федотова Н. 2008, 536–564], где произошел отказ от догоняющей модернизации, возникли новые ее концепции – освоение опыта Запада и незападных стран на собственной культурной основе. Воспользуемся оставшейся неопубликованной концепцией историка А.И. Уткина, что в истории действует два вида пафоса – пафос справедливости и пафос красоты, которые сменяют друг друга посредством обнаружения недостатков друг друга. Советский Союз наполнял пафос справедливости, вскормленный революцией. Постсоветская Россия питалась пафосом красоты, возможности лучшей, спокойной, более богатой жизни, в которую сначала оказались готовы поверить миллионы. Этот маятник истории бросает народы то в одну, то в другую стороны. Политологу В.С. Мартьянову принадлежит мысль о чрезвычайной «неодновремености» России [Мартьянов 2007, 7–22], которая дает возможность ответить на вопрос, поставленный в заголовке данной статьи только как о цели. Нам нужна Модернизация, подобная Реформации – способная преобразить не только технико-экономическую сферу, но и общество в целом и привести на историческую сцену нового героя эпохи постсоциалистического капитализма. Но и капитализм нам нужен не только эффективно-продуктивный, но и цивилизованный, и, прежде всего, социально-справедливый.   

Литература

Андерсон  2012 – Андерсон Р. Просто не стой на пути: Как государство может помочь бизнесу в бедных странах. Москва: ИРИСЭН; мысль, 2012.

Барсукова  2004 – Барсукова С. Ю. Неформальная экономика. Экономико-социологический анализ. М.: Издательский дом ГУ ВШЭ, 2004.

Барсукова  2006 – Барсукова С.Ю. Неформальная экономика. Курс лекций. М.: Издательский дом ГУ ВШЭ, 2006.

Бродель  2006 – Бродель Ф. Материальная цивилизация, экономика и капитализм. XV–XVIII вв. В 3 т. Т. 1, 2. М.: Весь мир, 2006.

Буравой  1999 – Буравой М. К теории экономической инволюции: исследование российской эксполярной экономики // Неформальная экономика. Россия и мир. М.: Логос, 1999.

Косарева  1997 – Косарева Л.М. Рождение науки Нового времени из духа культуры. М.: Издательство Института психологии РАН, 1997.

Мартьянов  2007 – Мартьянов В.С. Россия в меняющемся мире // Свободная мысль. 2007. № 6.

Неформальная экономика. Россия и мир 1999 – Неформальная экономика. Россия и мир / Ред. Т. Шанин. М.: Логос, 1999.

Розанваллон  2007 – Розанваллон П. Утопический капитализм. История идеи рынка. М.: Новое литературное обозрение, 2007.

Фридмен, Краус 2012 – Фридмен Дж., Краус В. Рукотворный финансовый кризис: системные риски и провал регулирования. М.: ИРИСЭ; Мысль, 2012.

Сысоева, Эргашева – Сысоева Э. С., Эргашева Н.М. Роль теневых доходов в современной экономике России (http://www.rae.ru/forum2012/238/670).

Федотова В., Колпаков, Федотова Н. 2008 – Федотова В.Г., Колпаков В.А., Федотова Н.Н. Глобальный капитализм: Три великие трансформации. М.: Культурная революция, 2008.

Хиршман  2012 – Хиршман А.О. Страсти и интересы. Политические аргументы в пользу капитализма до его триумфа. М.: Издательство Института Гайдара, 2012.

Экономика для человека 2013 - «Экономика для человека» – новая экономическая стратегия России // Мир перемен. Международный научно-общественный журнал. М., 2013. № 1.