Предложенный материал является продолжением статьи «Правовой этатизм как modus vivendi; РФ (взгляд через кризис)», опубликованной в журнале «Вопросы философии». 2010. № 4. Главная идея состоит в обосновании того, что российская политическая система должна выстраиваться в новой демократическо-правовой парадигме. Суть ее в переходе от демократии закона к демократии права. В условиях становления правового государства в РФ этот период можно рассматривать как своеобразный конструкт обеспечения порядка и «наверху» и «внизу» через социально-политическое согласие людей и общественные компромиссы, участие всех и каждого в правотворческом процессе.

Proposed text is a continuation of the article "Legal etatism as a modus vivendi; Russia (look through the crisis)," published in the journal "Problems of Philosophy». 2010. № 4. The basic idea is to justify the fact that the Russian political system should be built in the new democratic the legal paradigm. The essence of it is in the transition from democratic of law to democratic legitimacy. In the establishment of law in Russia during this period can be seen as a kind of construct and maintain order "above" and "below" through social and political consensus of people and social trade-offs involved everyone in the law-making process.

КЛЮЧЕВЫЕ СЛОВА: правовая демократия, правовой закон, политическое отчуждение, социально-политическое согласие.

KEYWORDS: democratic legitimacy, legal law, political alienation, socio-political consensus.

В таком сочетании раскрытие заявленной темы представляется непростым делом. В основном все сводится к одному – вопросу сближения интересов социума и власти, что является частью общей проблемы преодоления политического отчуждения. Параллелизм существования двух акторов вроде бы соответствует законам «неэвклидовой геометрии». И это естественно: для социума власть как средство, для власти – как цель. Однако в политической «геометрии» эти акторы нередко пересекаются. Точка пересечения сконцентрирована в переходе РФ к рыночному, хотя и усеченному укладу и демократии. При этом общество, само создавшее государственную власть в РФ за последние 20 лет, не может согласиться с собственной ущербностью. В социополитическом дискомфорте и кроется источник отчуждения. Разрешение последнего возможно, прежде всего, через преодоление сознательного или бессознательного неприятия конвенциональных, общепризнанных, традиционных нормативных ценностей человеческого сообщества, санкционированных как «снизу» (силой общественного мнения), так и «сверху» (государственной волей в форме права) [Гулиев, Колесников 1998, 31]. В политологии признается, что такой общий, деалиенационный путь эволюции в политике дело не одного поколения. Если интересы совпадают (как идеальное представление о норме), тогда объективные причины для отчуждения отпадают.

 «Сработает» это при известном развитии демократии. Социум и власть неоднородны. Неоднородны и их внутренние интересы. Имеются в виду интересы большинства и меньшинства. Большинство социума, а точнее правление большинства нельзя упрощать и видеть в нем реализацию интересов одной части общества против интересов другой. Число политических интересов, объединяющих абсолютное большинство общества, незначительно. Последнее предстает как сложный компромисс, в котором общественные и политические группы в чем-то идут на согласие, и в то же время идут на уступки в случаях, когда их интерес не совпадает с интересами большинства. Аналитике известно: несмотря на то, что в демократии и действует принцип большинства, все же устойчивый единый центр политической власти отсутствует [политико-правовая характеристика демократии]. Политическое господство постоянно дрейфует. Власть в демократии не является монополией. Презумпция демократичности государства, в которой власть основана на политическом большинстве, зачастую под вопросом. Не менее важное условие демократии – соблюдение и охрана интересов меньшинства. Демократия не допускает неправомерного господства интересов одной группы над другой, даже если она господствует в целях «общего блага» от имени и в пользу большинства. При устранении прав меньшинства заканчивается демократия. Расхождения между интересами меньшинства и большинства регулируются правом, но не должны подавляться. Политическая практика свидетельствует, что рано или поздно временное политическое меньшинство станет политической реальностью, расширит число своих сторонников  и станет большинством [Там же, 1-6]. Подобная аксиома не должна быть «неожиданной» для российской власти.

Власть и социум при демократии функционируют на заранее установленных правом транспарентных условиях. А именно: в демократии существует правление закона, а не правление человека. Значит, и это мнение устоялось, обязательным условием демократии является принципиальное согласие социума и власти соблюдать правовые установки, в рамках которых достигаются соответствующие интересы. Тогда согласие можно трактовать как социально-политическую основу всеобщей обязанности соблюдать закон. В этом специфика сближения интересов социума и власти. Интегратором такого сближения, как упоминалось, является демократия. Для ее развития в РФ необходимы поиски новой матрицы. Очертания ее в том сущем, которое российское бытие выплескивает на поверхность российской жизни. Мы сторонники такого взгляда на демократию, которая основана на устойчивом социально-политическом согласии, при демонополизации власти, осуществляется как правление большинства, опирающегося на закон и ограниченное правами меньшинства и гражданскими свободами.

Как назвать эту демократию? Может быть демократией закона? Но законы не всегда справедливы, и как показывает практика, создаются по «случаю». В российских реалиях отношение к закону «верхов» и «низов» весьма сдержанно. Обусловлено это сложностью жить по закону и «внизу», и «наверху». Причина кроется в игнорировании признанной в классической философии права идеи, согласно которой закон существует лишь для того человека, который либо участвовал в его создании, либо согласился с ним. Осовременивает этот подход Ю. Хабермас, связывающий возможность реализации этой идеи с таким законодательным процессом, когда решение законодателя считается рационально мотивированным итогом идущего в обществе широкого социально-политического дискурса, охватывающего в той или иной форме всех его членов. Необходима организация полноценного политического дискурса по общественно значимым темам как вида политической коммуникации, позволяющей достичь добровольного, ненасильственного, конструктивного согласия общества по основным волнующим его вопросам.

Здесь, как нам кажется, обозначается реальное целеполагание новых правил российской жизни. В их основе лежит востребованность политического согласия, направленного, прежде всего, на достижение социополитической справедливости в отношениях власти и социума. Это в свою очередь, влияет на представление о законе, как справедливой субстанции. Для формализации проблемы юристы нашли свое собственное определение справедливости как согласия на общую для всех мораль и действительное равенство перед законом [Ливщиц 1992, 73–74]. Вместе с тем речь идет и о соотношении права и закона. Если справедливая идея нормативно оформлена, то она, становясь законом, превращается в право. Но если нормативное закрепление получает несправедливая идея, то законом она становится, а правом нет. Отсюда право формулируется как нормативно закрепленная и реализованная справедливость. Короче говоря, правовой закон – это справедливый закон.  

Но право, в отличие от закона, универсальная максима. Закон трактуется как совокупность юридических норм. Право же шире закона. Они соотносятся как общее и частное для правовых законов. Общее многосложно, поскольку содержит ряд ценностных нормативов. В теории существует несколько точек зрения на правопонимание. Так, легистский подход отожествляет закон и право. К примеру, любой закон государства трактуется как право, в котором выражается воля, зачастую порождающая произвол неправового государства. При этом право определяется как выраженная в законе государственная воля общества. Но нигде не дается ответ – любая ли выраженная в законе государственная воля является волей общества? [Лапаева 2012, 345]. Естественно-правовая концепция причисляет к правовым такие законы и нормы позитивного права, которые соответствуют естественным, неотъемлемым правам и свободам человека.

В русле нашей работы наиболее привлекательной является концепция В. Нерсесянца о либертарно-юридической теории права. Суть ее заключается в отличии закона (позитивного права) от права более совершенного порядка. Закон является правовым, если он воплощает в себе формально-абстрактное равенство, свободу и справедливость. По В. Нерсесянцу, - или свобода в правовой форме равенства или произвол в его многоликих проявлениях. Свобода человека в его взаимоотношениях с другими людьми возможна только в пределах действия формального равенства, в рамках которого один человек равен другому, следовательно, независим от него, а значит – свободен.

Это важно по нескольким обстоятельствам. Во-первых, реальное целеполагание новых правил российской жизни существенно дополняется. Востребование политического согласия направлено не только на достижение социополитической справедливости в отношениях власти и общества, но и на достижения формального равенства и свободы. Во-вторых, указанные ценностные нормативы правового феномена совпадают с нормативами феномена демократического. Иначе говоря, оценка правового закона в таком понимании тождественна оценке демократии. И тогда, на наш взгляд, смысл правовой демократии становится более или менее ясен. В либертарной концепции В. Нерсесянца демократия и право предстают как внутренне взаимосвязанные равноценные составляющие свободы, как ее институциональная и нормативная формы. Его дополняет Ю. Хабермас, для которого демократия – это конституирующая основа права, выступающая как продукт демократического, т.е. справедливого в его понимании дискурса для достижения общественно-политического согласия. Права человека для него это и то, что обеспечивает возможность участия человека в процессе социальной и политической коммуникации, и продукт такого участия (цит. по: [Лапаева 2012, 281]).

Российская власть, хотя и формально, но воспринимает эти идеи. Характерны недавние слова Д. Медведева: «право является мерой свободы и это институт, при помощи которого, по сути, формируется сегодня… достижение компромисса по всем вопросам». «Направления развития права… должны определяться в результате диалога между политиками, юристами, учеными,…предпринимательскими кругами, с участием всего гражданского общества» [Медведев 2010].

Таким образом, право – это нормативная форма не только справедливости, но и формального равенства и свободы. Эта триада невозможна без правовой демократии как системы политических институтов, представляющей собой институциональную форму свободы.

Теоретически объективная необходимость правовой демократии в РФ очевидна. Однако политическая практика говорит об обратном [Лапаева 2012, 529–530]. Причины кроются в своеобразии перехода современного политико-правового развития страны от системоцентристского типа общественного устройства  к человекоцентристской модели общества. В рамках первого типа свобода подчинена этатизации социума и человека, при котором законы существенно сужают поле свободы. Второй тип базируется на принципе приоритета прав и свобод человека, т.е. правовой демократии, лежащей в основе правового социального государства. В девяностые годы были попытки приблизиться ко второму типу развития. Однако в двухтысячных годах произошел кардинальный откат к доминированию первой модели.

В Конституции 1993 г. положение о правовом государстве оказалось декларативным. Институционализировавшись конституционно, правовое государство подпало под негативный процесс «окаменения», обусловленный формализованностью. И как следствие этого, имеет место несоответствие между продекларированными в Конституции РФ демократическими принципами государственно-общественного устройства России и реальным функционированием российской политической системы: «демократическое федеративное правовое государство с республиканской формой правления» (ст. 1); признание в качестве носителя суверенитета и единственного источника власти в РФ ее многонационального народа (ст. 3); закрепление прав и свобод человека и гражданина в качестве непосредственно действующих, определяющих смысл содержания и применения законов, деятельности законодательной и исполнительной власти, местного самоуправления, обеспечение их правосудием (ст. 18); право каждого свободно искать, получать, передавать, производить и распространять информацию любым законным способом (ст. 29); право на объединение (ст. 30); право на участие в политике и управлении делами государства и общества (ст. 32) и др.

Это как раз то, что составляет суть демократии вообще, и правовой демократии в частности. Указанное несоответствие и обусловило невозможность переноса в российскую реальность ценностных нормативов последней. Между тем государство – это организация жизни социума, власть же – ее организатор. Построение правового государства как конституционный императив сегодняшнего дня выступает как способ существования демократического уклада. Уже давно обосновано, что РФ – постиндустриальная страна, и, участвуя в догоняющей модернизации, она должна догонять других именно в построении правового государства. Задачей, в этом смысле, модернизационного акта в отношении правового государства является достижение реального совпадения его способа существования с его способом действия. Что важно в современной ситуации, осложненной контурами политических противоречий. Причем, модернизационный путь развития возможен как переход от этатизма с «авторитарным лицом» к формированию государства  с «лицом», обращенным к правовой демократии. То есть такому законоправию, такому демократическому способу существования, которое стремится не только к статичному оппозиционированию, как это «успешно» демонстрируют парламентские партии. Но и динамично оппозиционировало бы авторитаризму. Почему бы и нет? В конце концов, институт оппозиции – это не только партии, движения и политидеи, своеобразно проявляющиеся в российской действительности. При этом прав Крис Мандей, характеризующей русскую оппозицию как какофонию противоречивых идей, включающих в себя псевдокоммунизм и неофашизм, антиглобализм, монетаризм и либертарианство и др. По его мнению, многогранная природа оппозиционных движений является проклятием российской истории.

Когда протесты продуцируют идеи трансформации демократии в правовую,  следовательно, речь идет о становлении новых правил политической жизни; когда сакральность власти уходит в прошлое и на смену ей приходит социум как регулятор и контролер; когда меняется философия ответственности власти и общества и др., тогда меняется и отношение к происходящему. Во всяком случае, любые протесты являются индикаторами проблемы.

Но необходима ли борьба с их проявлениями, а не решение собственно самой проблемы? Понятно, что надо выстраивать диалог. Но он дается с трудом. Трансформация государственности в правовую происходит через смену персоналистских режимов. Надежда на появления сверхдемократического демиурга, изменяющего Конституцию и отказывающегося от персоналистского режима фантастична. Достаточно вспомнить многообещающие перестроечные и постперестроечные декларации лидеров политрежимов, их «внятные невнятности» во время правления. Субъект (власть) всегда стремится к абсолютной свободе, с трудом смиряется с ограничениями, контролем и требованиями объекта (индивида и социума); постоянно сопротивляется, прибегает ко всевозможным уловкам, чтобы сбросить с себя «путы» законов, склонен к вседозволенности. Это неустранимая фундаментальная закономерность. Она действует, пока существует сама власть. Отсюда постоянное мимикрирование: тот, кто на пути к власти требовал ее жесткого подчинения Конституции, контролю со стороны социума и неотвратимости наказания, зачастую действует прямо противоположно. В связи с этим преобразование государства демиургическими усилиями вызывает, по крайней мере, большие сомнения.

Выход, по мнению Т. Дая и Л. Зиглера, в следующей  изящной конструкции. Они видят противоречивость демократии в том, что демократия – правление народа, а сохранение ее возложено на плечи элит. В этом заключается ирония демократии: элиты должны мудро править, чтобы правление народа выжило. На наш взгляд, эту иронию «снимает» правовая демократия, как «точка монтажа» перехода к модели общественно-политического  развития страны человекоцентристского типа.

Культивированию правовой демократии препятствует и существующее отстранение, отчуждение объекта от права, т.е. так называемая правовая алиенация. Напомним, что право – это правовой закон как результат правотворческой деятельности правового государства. Объект, отчужденный в сфере права, как правило, отстранен от права. То есть гарантированной возможности реализовать свои потенции – притязания в социально значимой форме, со значимым для социума результатом.

Правовая алиенация хотя и многофакторный, но, по существу двусторонний процесс: речь идет  об отношении к закону субъекта, санкционирующего применение законов и окончательно определяющего их содержание, и объекта, который соотносит тем или иным образом свое поведение с законами. Они не вполне совпадают, и в этом их алиенационное противоречие [Гулиев, Колесников 1998, 134–135]. Проще говоря, субъект – законодатель, творит право, объект же –  правоприменитель. Фактически, противоречие должно устраняться  в полностью демократическом обществе, т.е. при правовой демократии. При ней и субъект, и объект отчуждения должны перманентно меняться местами на основе, как предлагает Ю. Хабермас, этики коммуникативного дискурса.

Суть его в универсальной демократической процедуре выработки справедливого решения социальных проблем на базе всеобъемлющего компромисса. Однако это отсутствует. Поэтому существующий законодательный процесс способствует правовому отчуждению. Гласность законопроектов усечена, каналы обратной связи практически либо сужены, либо заблокированы. Власть, даже поддаваясь социальному давлению, не отслеживает исполнение изданного акта. Зачастую невозможность адекватного исполнения законов в силу несовершенства и самих законов и механизмов их применения приводит к пику правового отчуждения [Там же, 143].  

Нередко субъект, навязывая свою волю, навязывает и свой корпоративный (номенклатурно-бюрократический) интерес. В этом смысле закон носит корпоративный, групповой характер. И объект становится отчужденным. Ему не до права: ни государство не дает ему возможности участвовать в законодательном процессе, ни нет желания и влиять на него. Недавний опыт прошлого, связанный с отстранением объекта от процедуры приватизации собственности в РФ, свидетельствует об этом.

В аналитике констатировано: неправовой характер начатой в 90-х гг. приватизации предопределил деформацию системы политико-правовых отношений постсоветской РФ [Лапаева 2012, 319–323]. Неправовая не только из-за нарушения действующего законодательства, но прежде всего из-за неправового характера самого законодательства. Было осуществлено не разгосударствление собственности, а, напротив, огосударствление прежней общенародной. «Постсоветское государство как раз и создало экономико-правовые условия, необходимые для самоуничтожения в качестве настоящего собственника. По смыслу этого процесса вся масса объектов бывшей социалистической собственности становится настоящей собственностью государства именно потому, что некоторые ее объекты… переходят к отдельным членам общества (индивидам, трудовым коллективам, объединением, акционерным обществам и т.д.)» [Нерсесянц 2001, 31]. Формирование в результате такого огосударствления собственности множества самостоятельных центров власти – собственности, названного парадом суверенитетов и вело к «отсутствию в стране общего правопорядка и единой законности, девальвации роли закона, бездействию общих правовых принципов и норм, конкуренции источников права в центре и на местах, раздробленности и хаотичности правовой регуляции, «сословно-цеховому» характеру различных правомочий и правовых статусов» [Там же].

В экономике эти деформации проявляются преимущественно в паразитарных формах использования ресурсов. При этом очевидная нелегитимность собственности и складывающегося на ее основе общественного устройства провоцирует вывоз капиталов. Все это происходит на фоне перманентного передела собственности, под эгидой так называемого «государственно-частного партнерства», суть которого состоит в перераспределении собственности в пользу менеджеров госкомпаний и представителей госаппарата. В политической сфере, по мнению В. Лапаевой, эта же нелегитимность  собственности позволила создать партии власти (а точнее, партии неполитической власти). Российские партии, призванные представлять интересы социума во власти, оказались властеобразованными, а не властеобразующими структурами. Выражают не столько интересы общества в системе госвласти, сколько интересы власти в обществе. Права В. Лапаева и в том, что в итоге мы имеем общество, самую организованную часть которого до сих пор составляет организованная преступность, а коррумпированная бюрократия, пользуясь этим, выступает за сохранения и укрепления этатизма [Лапаева 2012, 319–323]. При этом сложилась уникальная, по словам Г. Явлинского, ситуация: монополия одной партии при наличии частной собственности. В области права неправовой характер приватизации обусловил низкое правое качество законодательства. Оно обусловлено отсутствием должного согласования социальных интересов и поиска баланса воль участников правового регулирования.

Пример с неправовой приватизацией еще долго останется в общественно-политическом сознании. Сказывается это и на преодолении правового отчуждения – деалиенации. Во всяком случае, деалиенация права должна основываться не на корпоративном интересе субъекта, а на интересе объекта, защите его права собственности и гражданских свобод. Процесс преодоления отчуждения сложен и сам по себе, что предопределяет трудности в становлении правовой демократии. Одно можно сказать, что в ее отсутствии «успешно» продолжается бюрократизация капитала, и, наоборот, капитализация бюрократии.

Возникает вопрос: реальна ли в современных российских условиях смена демократии закона  на демократию права? Полагаем, что это вполне возможно по следующим основаниям. Во-первых, должны быть соблюдены правила демократии участия. Напомним, что демократия, по Ю. Хабермасу, –  это конституирующая основа права, которое выступает как продукт демократического, т.е. справедливого дискурса. Права человека –то, что обеспечивает возможность участия человека в процессе социальной и политической коммуникации, и продукт такого участия. Суть современной демократизации заключается в установлении нового разделения властей – не между государственными властями, но между различными источниками интеграции социума. Политической системе, по Ю. Хабермасу, отводится роль гаранта обеспечения тех этических начал социального дискурса, которые он связывает с понятием коммуникативной рациональности и основанной на ней процедурной справедливости. Поэтому гражданское общество нуждается в дополнении со стороны структурирующейся государственной власти. Имеются в виду принципы и структуры правового государства, которые трактуются в качестве механизма институционализации политического дискурса социумом. Это касается формализации того многоканального дискурса, который ведет социум при переходе его в политическую плоскость законодательных решений. Цит. по: [Лапаева 2012, 280-285].

Надо признать, что, на первый взгляд, эти сложности слегка избыточны. Приведенные суждения окружены плотными слоями возможных интерпретаций. Тем не менее, выводы однозначны: правовая демократия формируется и совершенствуется в процессе постоянно обновляющегося диалога между парламентом и социумом. Правотворческий потенциал парламента определяется восприимчивостью к мнению социума. Если эти идеи рассматривать с позиций либертарной концепции правопонимания, то правовой закон предстает как результат единства правового, политического и социального начал. При этом, на социальную составляющую ложится существенная нагрузка. Применительно к России такой подход означает, что без формирования широко разветвленных структур социума, невозможно ввести законодательный процесс в правовое русло. До тех пор, пока наиболее разветвленной и организованной частью социума остается организованная преступность, правовое развитие страны будет заблокировано [Лапаева 2012, 73-74]. Добавим к этому и фактор всеразъедающей и галопирующей коррупции.

Из сказанного вытекает то, что приоритетом при строительстве правовой демократии является, в основном, совершенствование правотворчества. Задача последнего состоит в снижении количества законов неправового характера. Другая точка зрения говорит о том, что на стадии подготовки и принятия закона его правовая или неправовая природа может только предполагаться. Выявляется же она в ходе реализации закона, в результате отношения к нему людей. Если закон соответствует интересам большинства, то он правовой для социума на данном этапе его развития. По мнению Р. Лившица, в этом смысле правовой характер закона совпадает с его легитимностью [Лившиц 1992, 73–74]. Однако мы на стороне тех, кто считает, что вопрос  о соответствии закона интересам большинства должен решаться надлежаще организованным парламентским правотворчеством, а не в ходе его реализации. К примеру, в суде невозможно рассмотреть триаду правового закона, соответствует ли закон воле народа, интересам социума и т.д.

Признаки права (равенство, справедливость, свобода) довольно трудно формализировать. Поэтому правовые свойства того или иного закона могут быть рассмотрены только на этапе правотворчества. Именно законодатель должен знать, какие качества отличают правовой закон от неправового [Кайтаева, 1-20].

Перечень характеристик правового закона, как уже упоминалось, содержится в его триаде. Характерно, что она, в основном, складывается из свойств социального и морально-нравственного типа. Ранее уже говорилось, что правовая демократия основывается на требовании к любому правовому закону как акту справедливости. По А. Нашицу, решения, на которых базируется законодатель, «призваны служить не чисто юридическим или исключительно юридическим проблемам; они должны содействовать урегулированию важных проблем социального характера». Справедливый социальный компромисс как средство достижения политического согласия является основным признаком правового закона, адекватно отражающий в нем волю народа. «Если право – средство общественного компромисса, то все встает на место: чем больше людей удовлетворено содержанием закона (компромисс), тем больше оснований считать такой закон правовым. Оценка закона как правового и отношение к нему в значительной степени зависит от общей и правовой культуры общества. Каково само общества, таковы и его представления о праве и справедливости» (цит. по: [Кайтаева, 1-20]).

Справедливость закона складывается из справедливости цели нормативно-правового установления, избранных методов правового регулирования и формы правового закона. Юристы расшифровывают это следующим образом:

 - цель закона должна отражать интересы народа;

 - принятие закона должно «исторически назреть», т.е. должно быть востребовано исторической необходимостью;

 - закон должен приниматься только для достижения реальных целей, т.е. обеспеченных необходимыми средствами и ресурсами;

 - закон должен предусматривать только такие методы правового регулирования, которые нравственно оправданы для достижения конкретных правовых целей [Кайтаева, 10].

Что касается остальных качеств правового закона (формальное равенство и свобода), то мы ранее уже останавливались на них. Здесь главное в другом. Для концепта правовой демократии их выделение в этическом, социальном и политическом плане можно было считать достаточным. Но этого не хватает для рассматривания их в практическом срезе. К примеру, одним из доводов разделения законов на правовые и неправовые считается отсутствие четких критериев для этого. Признаки равенства, свободы и справедливости при характеристике права носят абстрактный характер и допускают неоднозначное толкование. Суждения о справедливости, равенстве и свободе могут быть разными как у законодателя, так и правоприменителя.

Где же искать критерии правового характера, и существуют ли они? В этом поиске главенствующий принцип в основной идеи правовой демократии: правовое регулирование должно осуществляться в соответствии с волей народа – источника власти и в его интересах.  

Ответ мы находим в Основном Законе страны, Конституции РФ. Положения Конституции выступают как общеобязательный стандарт и конституционное требование к правовому качеству законов. Как мы уже говорили, соблюдение справедливости, равноправия и свободы сосредоточены в конституционных положениях, обеспечивающих права и свободы человека. Но они, к сожалению, «не работают». Почему? Ряд причин был уже ранее отмечен. Но все было бы преодолено, если в полной мере «сработал» принцип непосредственного, прямого применения конституционных положений. Правоприменитель зачастую не знает об этом. В основном, видимо, опасается отказа суда, органов исполнительной власти и т.д. в случаях ссылки на конституционный закон. Почему? Не понятно. Может быть, в силу распространенного в стране правового нигилизма?

В случаях же всеобщего, массового прямого использования конституционных статей вскрылись бы рецидивы применения неправового закона, его частотность. Тогда бы, наконец, «заработала» конституционная статья 55 (п. 2.), содержащая жесткое требование к правотворческому процессу: «В Российской Федерации не должны издаваться законы, отменяющие или умаляющие права и свободы человека и гражданина». При обнаружении таких коллизий правоприменителю необходимо обратиться в Конституционный суд.

Конституционный суд в своих постановлениях не употребляет понятий «правовой» или «неправовой закон». В силу специфики конституционного судопроизводства критерием при решении вопроса о дисквалификации закона или отсутствии для этого оснований служит Конституция РФ. В резолютивной части решения должен содержаться вывод о конституционности или неконституционности закона. Однако признание закона противоречащим Конституции влечет изъятие его из правового пространства, что означает квалификацию закона как неправового [Жилин, 1-4].

Такая практика, по профессиональному мнению, свидетельствует о необходимости конституционного закрепления обновленного существенного признака законности: должно быть не верховенство закона, а верховенство права. Что, на наш взгляд, способствовало бы снятию упомянутой «окаменелости» как с Конституции, так и, собственно, с Конституционного суда в коллизиях, касающихся законотворчества.  Суммируя наработанное аналитикой и предложенное нами, приходим к следующему. Вырисовывается некая схема: через демократию участия посредством социально-политического дискурса, – к общественному компромиссу, выраженному в праве, а от него – к политическому согласию, – вот траектория развития правовой демократии. Политическое согласие в компромиссном разрешении является имманентной и атрибутивной составляющей правовой демократии.

В РФ назрела необходимость развития правовой демократии. В нынешних условиях становления правового государства, ее можно рассматривать как некий конструкт обеспечения порядка и «наверху» и «внизу» через согласие людей и общественные компромиссы. Общество развивается через его усложнение и дифференциацию. Чем больше социальных различий, тем больше опасность деструктивных социальных столкновений. Вот почему роль правовой демократии как механизма, содействующего выработке соглашений, социальных компромиссов будет возрастать. Возрастание правовой демократии не нужно упрощать как расширение сферы правового регулирования. Необходимая тенденция заключается в возрастании правовой демократии как средства сближения интересов социума и власти, как мощного фактора общественного согласия.

Демократия «делает» правовое государство свободным от приказной управляемости. При этом демократия трансформируется в правовую, при которой, в конечно итоге, социум управляет властью.

Главное в следующем: если политическая система строится в демократическо-правовой парадигме, то тогда есть возможность говорить хотя бы о некотором тождестве интересов общества и власти. В идеале, в РФ необходимо что-то вроде правовых «офшоров», где апробация правовых законов послужило бы «точкой сборки» правовой демократии.   

Литература

Гулиев, Колесников 1998 – Гулиев В.Е., Колесников А.В. Отчужденное государство. М.: Манускрипт, 1998.

Жилин – Жилин Г. Соотношении права и закона (http://www.juristlib.ru/book2122html/).

Кайтаева – Кайтаева Х.И. Правовой закон и стандарты правотворчества правового государства (http://education.law-books.ru).

Лапаева 2012 – Лапаева В.В. Типы правопонимания: правовая теория и практика. М., 2012.

Ливщиц 1992 – Лившиц Р.З. Современная теория права. М., 1992.

Медведев 2010 – Медведев Д.А. (http://d-a-medvedev.ru).

Нерсесянц 2001 – Нерсесянц В.С. Гражданская концепция общественного договора об основах постсоциалистического строя // Социологические исследования. 2001. № 2.

Политико-правовая характеристика демократии (http//pravoznavec.com.ua/127/856/5/25/).