М.А. РОЗОВ. Философия науки в новом видении. М.: Новый хронограф, 2012, 440 с.

М.А. Розов (1930 – 2011) относится к плеяде крупных и наиболее оригинальных отечественных философов-мыслителей. В книге, изданной примерно через полтора года после того, как Михаил Александрович ушел от нас, собраны его статьи за последние годы. В нее также включена неоконченная монография, посвященная анализу идей еще одного мыслителя, оставившего заметный след в нашей философии, - Г.П. Щедровицкого. Таким образом, книга состоит из двух, казалось бы, независимых, частей, но на самом деле они оказываются органически взаимосвязанными: М.А. Розов начинал свою философскую жизнь со знакомства с Г.П. Щедровицким и его идеями; некоторые из этих идей в переосмысленном виде существенно повлияли на концепцию Михаила Александровича, который замечает, что в 1960 г. они вместе с Г.П. сошлись на мысли, что теорию познания надо развивать как эмпирическую науку (см. с. 350), что научная и инженерная деятельность едины (см. с.42, 138, 146, 159) и, более того, однажды «брошенная Щедровицким фраза» натолкнула М.А. на идею «социальных эстафет» - центральную идею концепции М.А. Розова. Сквозь призму анализа методологической программы Г.П. Щедровицкого творчество М.А. Розова выглядит как постоянный диалог, дискуссия со своим соратником и одновременно оппонентом, каковым являлся Георгий Петрович.

Оба эти мыслителя применяли деятельностный подход, который энергично ими развивался, но развивался по нетождественным траекториям. М.А. Розов выдвинул в высшей степени оригинальную концепцию научного познания в терминах социальных эстафет. Именно она и излагается в книге – в виде статей и незавершенной книги-полемики со Щедровицким.

М.А. Розов часто прибегал к примерам, почерпнутым у Н. Бора. И мы склонны  представить композицию книги с помощью одного образа, который использовал великий физик. Он иллюстрировал свою идею дополнительности образом японской горы Фудзи, которая представала в картинах художника К. Хокусаи в разные сезоны, при различной погоде, времени суток. Одна и та же гора в разных условиях раскрывала своё великолепие через конкретный рисунок. Но лишь множество картин К. Хокусаи могли дать полное представление о степени великолепия Фудзи.

Где-то аналогично обстоит дело и с данной книгой: каждая статья посвящена концепции социальных эстафет и освещает какой-то ее отдельный аспект, но наиболее полная картина социальных эстафет создается лишь в результате знакомства со всем объемом книги.

М.А. Розов говорит об «острой неудовлетворенности… современным состоянием философии науки» (с. 15), которую он метафорически сравнивает с анатомией и физиологией. Вспоминая о начальных шагах по философской стезе, Михаил Александрович приводит анекдотичное деление отечественных философов в середине ХХ века на тех, кто знает английский язык и тех, кто не знает. Первые, по мнению М.А. Розова, перелагали в виде критики буржуазной философии западные концепции, а оригинальные идеи высказывали вторые. Именно к ним себя относили и Щедровицкий, и Розов, фактически не ссылавшиеся на оригинальные тексты своих западных коллег (стоит обратить внимание, что они редко ссылались и на коллег из своего Отечества; здесь, вероятно, стоит вспомнить рассуждение М.А.Розова о «философии без сообщества» (см. Вопросы философии, 1988, № 8), где он сетует на атомизацию нашего сообщества и на то, что мы замалчиваем собственные результаты; см. также с. 272; нельзя не вспомнить и о рецензии Щедровицкого на книгу И. Лакатоса (см. Вопросы философии, 1968, № 4), которую он назвал «подлинным произведением искусства», и на его личную переписку с венгерско-британским философом[1]. Между тем, Михаил Александрович пишет, что ему «хотелось бы продолжить традиции К. Поппера, Т. Куна, И. Лакатоса» (с. 59). Обращение Розова к трудам М. Полани (см. с. 55, 248) также свидетельствует в пользу принципиальной открытости М.А. к современной философской мысли, которая органически вплеталась в его концепцию.

«Мы все тогда работали в традициях марксизма», - отмечает Розов (с. 306), но искали свежие тропинки, которые не совпадали бы со столбовой дорогой ортодоксального марксизма. Это направление М.А. называет «теневой» философией, хотя точнее можно было бы, наверное, назвать его «неортодоксальной», «периферийной» или даже «катакомбной» (если вспомнить историю советского искусства) философией. «Теневая», по Розову, в том буквальном смысле, что на нее не падал свет и благодеяния государственной советской идеологии, а не в том смысле, который связывается с «теневой» экономикой и/или «теневой» наукой. Тем более, он справедливо отмечает, что уважающие себя советские философы сторонились социальной проблематики и занимались логикой, эпистемологией (гносеологией), философскими вопросами естествознания. Все-таки это не «теневая» философия, а как раз самая «стержневая», которая уже в последней трети ХХ в. мало чем уступала западным образцам.

Самобытность подхода М.А. Розова к философии обнаруживалась уже в исходных принципах построения философской системы. С его точки зрения, философия должна строиться как эмпирическая наука, причем своего рода «атомом», который формирует ее «тело», является «социальная эстафета». В основе этого – ключевого для Розова понятия – лежит понимание деятельности как социальной процедуры, программы, предполагающей наличие образцов действия. Однако отдельно взятый образец никогда не определяет четкого множества его реализации; реализация самым непосредственным образом задается контекстом (см. с. 21, 58). Сама деятельность может быть охарактеризована как волновой процесс, «куматоид», распространяющийся в социальной среде. Объектами познания являются не объекты непосредственного оперирования, вещи, а наша деятельность. Объект познания, подчеркивает автор, «продукт наших рук», сама деятельность с миром, а содержание знания оказывается социальным по самой своей природе см. (с. 41, 129, 182).

Уже эти – стартовые у Розова – положения однозначно свидетельствуют о том, что в книге ведется речь не только и не столько о философии науки, сколько о новой эпистемологической концепции, в полной мере реализующей деятельностный подход, естественным образом приложимый и к философии науки. Концепции, которая кардинально пересматривает понимание познания как отражения; «отражение» здесь означает описание деятельности (см. с. 107). Если использовать метафору «книги природы», то человек в процессе познания не просто её читает (и тем самым раскрывает тайны природы), а активно пишет в соавторстве с природой (см. с. 146). Такой вывод позволяет М.А. Розову по-новому взглянуть на классическую, корреспондентскую теорию истины и найти аргумент в пользу ее справедливости: под реальностью, с которой сопоставляется полученное знание, следует понимать саму человеческую деятельность. «Мы сопоставляем наши знания с тем, что сами создаем» (с. 51). Содержание знаний черпается не из чувственного восприятия, а из деятельности; именно деятельность выделяет из общего фона некоторые наборы свойств и связей, которые объединяет в целостную картину. Именно поэтому имеет место своего рода изоморфизм теории и практики, научного и инженерного творчества; именно поэтому факта не существует без теории и определенная интерпретация наблюдения предшествует моменту непосредственного наблюдения.

Деятельность связана с целеполагающей рефлексией, которая определяет смены целевых установок и преобразует объекты научного познания в дисциплинарные комплексы. Научное знание выступает как результат вербализации образцов деятельности. Рефлексивные преобразования, которые выражаются в смене  целевых установок (разные акты осознания одного и того же, инвариантного, содержания), попеременно переносят акцент  с теоретического уровня познания на эмпирический и наоборот. Эмпирическое и теоретическое, отмечает автор, можно рассматривать как разные рефлексивные «проекции» одной и той же постоянно воспроизводимой социально-эстафетной структуры (см. с. 48). Рефлексивные преобразования выражаются в ассимиляции периферийных результатов деятельности, и трансформация того, что считалось объектом исследования, уже осознается как средство (см. с. 104).

Механизм научного познания может действовать в направлении точного описания сферы применимости того или иного понятия. Это описание фактически предполагает некоторое определение, которое в свою очередь, означает появление идеализированной конструкции. Поскольку соответствующая идеализация не может задавать четкой сферы своей реализации, то возникает ситуация, которая подпадает под действие боровского принципа дополнительности: практическое использования понятия препятствует его точному определению, а его точное определение означает потерю возможности практического использования. К осмыслению этой ситуации М.А. Розов возвращается неоднократно (см. с. 69, 158, 242). И это понятно, поскольку здесь речь идет о тонком познавательном феномене, который вслед за И. Кантом заставляет задуматься над границами достоверного познания и осознать объективное наличие таковых, которые определяются природой нашей деятельности.

Социальные эстафеты -- неустойчивые образования, и эта неустойчивость ответственна за инновации в познавательной и/или практической деятельности. Инновации часто представляют собой своего рода «заимствования», перенос методологических установок, выработанных для одной области, на другую, соответствующую редукцию опыта, которая может быть осмыслена в терминах метафоры. Здесь М.А. Розов имеет в виду смену контекста, который является одним из наиболее типичных механизмов новаций, равно как и взаимодействие между собой различных дисциплин (см. с. 181). Не случайно именно «пришельцы», не обремененные устойчивыми установками, нередко становятся новаторами в выдвижении в своей новой сфере деятельности свежих идей и «сумасшедших» концепций. Уже затем, после появления такого рода идей, на арену выходят коллекторские программы, систематизирующие информацию и упорядочивающие массивы эмпирических данных, а в конечном счете создающие и цементирующие научные сообщества.

Научное исследование схоже с инженерным конструированием; особенно с ним схоже современное научное исследование, которое является «сплошным проектированием». Хотя автор книги почти не затрагивает сколько-нибудь основательно проблемы философии математики, но однажды высказывается в духе того, что «мир чисел – наше творение» (с. 124). Жаль, что мы уже не сможем узнать, какие М.А. Розов нашел бы аргументы, которые смогли бы опрокинуть современный реализм (платонизм) в математике (и смог бы он найти убедительные аргументы?); мы не узнаем, склонялся ли он к современному анти-реализму в философии математики, который представлен, в частности, математическим номинализмом (и интуиционизмом). Вообще, задача истолкования природы математики, природы чисел, концепций альтернативных логик с позиций деятельностного подхода еще остается  открытой… Эта задача для тех, кто проследует по пути, контуры которого обрисованы М.А. Розовым.

Где-то схожие контуры стремился нарисовать и Г.П. Щедровицкий. Поэтому вполне закономерным выглядит стремление М.А. Розова сопоставить, сравнить две программы в специальной книге, которая, к великому сожалению, осталась незавершенной.  М.А. назвал её «Сократ ХХ века», имея в виду мощь интеллекта Г.П., его великолепие как оратора и полемиста. Розов демонстрирует недоработки программы Щедровицкого и показывает, что надо было идти дальше, следовать более смело и решительно согласно логике деятельностного подхода. Он констатирует, что Щедровицкий потерпел поражение, но это было поражение Прометея, штурмовавшего небо (см. с. 281). Мы бы заметили, что речь идет о своего роде поражении в достижении стратегических целей, связанных с созданием эффективной практико-ориентированной методологии, которые ставили перед собой и многочисленные поклонники Щедровицкого. Однако он оставил хорошо удобренное поле для деятельности, и М.А. Розов на нем весьма успешно выращивал достаточно экзотические (для отечественной гносеологии) культуры, которые могут подвергаться дальнейшему селекционному совершенствованию и развитию.

Между тем сам подход к эпистемологии и философии науки М.А. Розова, думаем, можно назвать – если использовать термин, принятый в физике – феноменологическим (предположительно в духе экстернализма, восходящего к Б.М. Гессену). Его концепция задает некоторые общие ориентиры, установки и принципы, которые еще ждут своего проецирования на конкретные ситуации в развитии науки. Стадия исследований в жанре case studies под углом зрения концепции социальных эстафет еще впереди.

Наконец, нельзя не сказать и о том, что как и Г.П. Щедровицкий, М.А. Розов был блестящим полемистом. У Розова в силу ряда обстоятельств аудитория была более скромной, и свои выступления он обычно не записывал на магнитофон (что делал Г.П.). В книге имеется очень важный, хотя и небольшой по объему фрагмент, в котором воспроизводятся ответы М.А. на вопросы И.Т. Касавина, В.А. Лекторского и других коллег (см. с. 117 – 122), но этот фрагмент позволяет составить впечатление о высоком даровании М.А. Розова как полемиста и о том, насколько тщательно им была продумана концепция социальных эстафет.

Полагаем, что книга М.А. Розова должна быть вдумчиво прочитана всяким, кто претендует на серьезные занятия эпистемологией и философией науки.

В.А. Бажанов, А.Г. Краева (Ульяновск)