Элементы Идеологии. Ч.1. Идеология в собственном смысле слова.

Гл. 11. Размышления о предшествующем

и о способе Кондильяка анализировать мысль

Мои юные друзья! Для того чтобы с уверенностью продвигаться в каком-либо исследовании, нет ничего более полезного, чем время от времени оглядываться назад на пройденный путь. Сейчас это тем уместнее, что в наших изысканиях мы уже продвинулись дальше, чем вам самим может показаться.

Действительно, дав вам общую идею о способности мыслить или ощущать (sentir), а также о цели, которую я, рассматривая ее, перед собою ставлю, я показал вам, что эта способность заключается в том, чтобы ощущать (sentir) ощущения (les sensations), воспоминания, отношения и желания.

Вы увидели, что этих первых впечатлений достаточно для формирования всех наших самых сложных и самых абстрактных идей, а также для того, чтобы не сомневаться как в реальности нашего существования, так и в реальности всего того, что нас окружает.

Я даже объяснил вам, как одни элементарные способности порождают другие, или скорее то, что они являются лишь модификациями одной единственной способности – способности ощущать. Мне представляется, что принцип Кондильяка, согласно которому все действия или, как он часто говорит, все способности души всегда суть лишь превращенное ощущение, следует понимать именно так. Этот принцип, глубокий и плодотворный, до сих пор порождал множество дискуссий, поскольку был выражен недостаточно ясно.

Кроме того, я показал вам, в чем заключается всё, что мы знаем о свойствах тел, и что способ, при помощи которого я их рассматриваю, очень легко объясняет происхождение и природу большинства идей, что всегда представляло значительную трудность для метафизиков и столь мало затрудняет остальных, потому лишь, что они не дают себе труда понять, что же они делают, когда мыслят и рассуждают. И, однако же, это необходимо для того, чтобы хорошо мыслить и хорошо рассуждать о чем бы то ни было.

Так или иначе, из этих немногочисленных наблюдений, если мы не заблуждаемся, следует, что у нас уже есть ясная идея об универсальном инструменте всех наших знаний, их методах, действиях, результатах, а также о принципе всех наших знаний. Это, возможно, не было сделано до сих пор, но не может оказаться бесполезным для дальнейшего прогресса человеческого духа.

Разумеется, мы далеки от того, чтобы составить полную картину истории человеческой способности мышления (intelligence); эту обширную тему не исчерпать и тысячью томов; но по крайней мере мы произвели его точный анализ, и немногие истины, которые мы здесь собрали, если я не ошибаюсь, лишены какой-либо неясности, какой-либо неопределенности, какого-либо случайного предположения, так что мы можем быть полностью уверены в них: из чего вытекает, что, будучи уверены в формировании и преемственности (filiations) наших идей, всё, что мы скажем далее о способе выражения, соединения, передачи этих идей, о способе упорядочения наших чувств и действий, а также управления чувствами и действиями других людей, станет всего лишь следствием предваряющих положений и будет покоиться на прочной и неизменной основе, коренящейся в самой природе нашего существа. Таким образом, эти предваряющие положения и составляют то, что собственно называется идеологией, а все следствия, которые из нее вытекают, являются предметом грамматики, логики, образования, частной морали и морали публичной (или общественного искусства), воспитания и законодательства, которое есть не что иное, как воспитание сформировавшихся людей (hommes faits). Мы не запутаемся во всех этих науках, если не будем упускать из виду основополагающие наблюдения, на которых они базируются.

Исходя из этого краткого рассуждения,  может показаться, что нам более нечего сказать об идеологии в собственном смысле слова. И действительно, если бы я принимал во внимание только мое собственное видение, я мало что мог бы добавить к вышеизложенному. Я довольствовался бы лишь тем, что напомнил бы вам о том, что моего способа разбирать мысль достаточно для объяснения всех объяснимых феноменов, и вы не смогли бы не согласиться с тем, что во всех наших идеях есть только ощущения, воспоминания, суждения и желания; и после некоторых общих соображений об отношениях идеологии и физиологии я предложил бы вам перейти к изучению выражения (expressions) наших идей.

Вы, однако,  могли заметить, что при построении моей идеологической теории я занимался только фактами, на которых она основана, не обременяя себя системами авторов, писавших на эти темы, и  почти не удосуживаясь обсудить их. Но, прежде чем идти дальше, хорошо бы вам составить представление о наиболее авторитетных мнениях: для этого достаточно будет изучить мнение Кондильяка, поскольку оно является общим основанием для всех остальных, представляющих собой всего лишь варианты последнего.

Итак, вы узнаете, что этот действительно знаменитый философ, которого мы можем считать основателем изучаемой нами науки и которому до сих пор принадлежала в ней пальма первенства[*], кстати, полагал, следуя Локку, разделять человеческий ум (intelligence), или его способность ощущать (faculté de sentir), на понимание (entendement) и волю (volonté); далее он считает составными частями понимания внимание (attention), сравнение (comparaison), суждение (jugement), рефлексию (réflexion), воображение (imagination) и рассуждение (raisonnement), к которому он затем прибавляет память (mémoire), разделяемую в свою очередь на воспоминание (réminiscеnce), память в собственном смысле и воображение (imagination) (в этом случае слово «воображение» имеет иной смысл, нежели выше); наконец, он различает в воле нужду (besoin), затруднение (mal-aise), беспокойство (inquiétude), желание (désir), страсти (passions), надежду (espérance) и волю в собственном смысле слова (la volonté proprement dite). Мы можем увидеть это разделение в его «Логике» (часть 1, глава 7), в Предварительных лекциях его «Курса занятий», статья 2; в его «Опыте о происхождении человеческих знаний», часть 1, раздел  2; в его «Трактате об ощущениях», часть 1, главы 2 и 3, и в ряде других мест этих сочинений. Оно не везде в точности одинаково.

Вот каковы различающиеся части той одной вещи, которую мы называем мыслью. Ученики Кондильяка, да и сам Кондильяк, случалось, прибавляли к ним кое-что и часто кое-что изымали: эти изменения уже указывают на то, что подобные разделения несколько произвольны и не вытекают их фактов очевидным образом; чтобы совершенно в этом удостовериться, нам достаточно отдать себе отчет о точном значении всех этих терминов.

Прежде всего, я усматриваю как бы параллель и почти противопоставление между пониманием и волей. Я хорошо понимаю, что словом «воля» мы выражаем способность, возможность испытывать желания, склонности к некоторым способам существования и антипатию (éloignement) к другим: в таком значении мы использовали этот термин, и я полагаю его обоснованным; но мне всё же непонятно, почему под одним словом «понимание» группируются столь разные вещи, как ощущение, припоминание и суждение.

Действительно, можно сказать, что наши знания заключаются, собственно, лишь  в суждениях, которые мы выносим о получаемых впечатлениях; и, таким образом, строго говоря, из всего этого лишь суждение принадлежит пониманию, и под этим названием следовало бы помещать только его, тогда как чувственность и даже память  можно было бы прекрасно отнести к желанию, которое есть непосредственное и необходимое следствие полученного впечатления.

С другой стороны, если мы сочтем, что ощущение и воля суть внезапные и, так сказать, вынужденные модификации, а припоминание и суждение носят скорее характер рефлексии, то сможем соединить волю с чувственностью, как зависящую от последней, и поставить вместе под другим именем память и суждение, а также всё к ним относящееся; что произвело бы еще одно распределение. Возможно, мы могли бы с еще большим основанием заметить, что чувственность и память суть способности, которые доставляют суждению и воле их рабочий материал; что они тесно связаны между собой, и, с этой точки зрения, их следует объединять, как начало всего, и оставить вместе суждение и волю, видя в них уже следствия.

Наконец, если обратить внимание на то, что всякое желание есть продукт различения качеств вещи, то мы найдем, что сама воля принадлежит пониманию больше, нежели чувственность и память; и это упорядочит все по-новому или разрушит все разделение. Итак, я повторяю: принятая [классификация] содержит много произвольного.

Истина заключается в том, что лучше бы не объединять насильственно и под фантастическими названиями столь различающиеся между собой вещи, как чувственность, память, суждение и воля, а надо оставить их такими же различными и разделенными в нашей номенклатуре, какими они являются фактически.

Если от этого общего разделения мы перейдем к деталям, то, прежде всего, во главе способностей, которые составляют понимание, я вижу внимание: но является ли, таким образом, внимание какой-то отдельной способностью? Заключается ли оно в действии ума, отличном от всех прочих? Не думаю. Быть внимательным к чему бы то ни было значит относиться к какой бы то ни было вещи с тщанием, необходимым для успеха. Внимание есть состояние человека, который хочет преодолеть трудность; это способ существования, произведенный энергией воли; это результат, а не причина, и я не вижу здесь никакого особого действия: так я бы еще захотел создать способность грусти или усталости. Но, скажут, когда я обращаю внимание на определенное ощущение, я осознаю его, а все другие исчезают. Ну, хорошо! Их нет, а есть одно это ощущение: вот и все. Точно так же у вас может возникнуть восприятие определенного воспоминания, отношения или желания. Так, говорят, внимание последовательно становится всем этим. В этом случае оно само по себе ничто, и говорить о нем бесполезно; вот к какому выводу я прихожу.

Далее очередь сравнения: это, скажут нам, двойное внимание, внимание, направленное на две вещи одновременно. Пускай так: я уже сказал то, что думаю о внимании. Но как понять сравнение отдельно от суждения? Разве судить не значит ощущать отношение между двумя предметами? А ощущать отношение между двумя предметами – не значит ли сравнивать их? Могут добавить, что мы не можем сравнивать два объекта, не судя о них. Зачем же с таком случае разделять две неразделимые вещи? Я по-прежнему вижу здесь только два действия – ощущение и суждение. Сравнение есть суждение, или же лишь ощущение; само по себе оно, следовательно, ничто. Перейдем к рефлексии.

Мы уже видели (глава VI, стр. 81), что значит размышлять; здесь это повторять ни к чему, достаточно заметить, что поскольку рефлексия является всего лишь определенной практикой употребления  наших интеллектуальных способностей, то она сама по себе не является отдельной способностью.

То же я бы сказал и о воображении, которое, как полагают, заключается в соединении в одном фантастическом объекте качеств нескольких реальных объектов. Это не нуждается в доказательствах.

Что касается другого воображения, заключающегося в обладании  такими живыми воспоминаниями, что предметы кажутся присутствующими реально, то мы уже заметили, в главе III, что оно есть не что иное, как память или действие памяти, способное пробудить даже ощущение. Следовательно, оно не требует особого названия, как не требует особого названия припоминание, которое, как полагают, заключается в том, чтобы иметь воспоминания и ощущать, что это – воспоминания. Такая память есть память, объединенная с суждением.

Итак, остается рассуждение, которое есть, как говорят, последовательность суждений, неявно заключенных одно в другом. Я с этим согласен; и я заключаю из этого, что в нем нет ничего, кроме повторения действия суждения; это не особая способность.

Вот к чему сводятся все эти разветвленные подразделения того, что мы называем пониманием. Я же, анализируя их, никогда не нахожу ничего, кроме ощущений, воспоминаний и суждений; и я по-прежнему убежден в том, что они способны только затемнять дело, создавая воображаемые сущности и путая их с реальными. Посмотрим, так ли обстоит дело с волей.  Во главе интеллектуальных действий, относимых к воле, ставят чувство, называемое нуждой, которое, как нам говорят, есть своего рода страдание. Когда это страдание слабо, его называют затруднением; а когда оно лишает нас покоя, ему дают имя беспокойства. Нам представляют это как три разных действия; а еще, добавив рефлексию и воображение, трансформируют эти действия в четвертое, которое называют желанием. Признаться, я ничего не понимаю в этом объяснении; а вижу я здесь только две вещи – страдание и желание; и эти две вещи мне хорошо известны по опыту. Страдать − это способ существования, продукт чувствительности; это следствие воспринятого впечатления: и   впечатление это таково, что оно заставляет меня вынести явное или неявное суждение о том, что я должен его избегать, из чего следует, что я испытываю желание. В способности испытывать желания единственно и заключается то, что я называю волей.

Наш автор, напротив, включает также в ряд действий, зависящих от воли, страсти, надежду, собственно волю – вплоть до страха, доверия, самонадеянности.

Правда, он объясняет нам, что страсти суть желания, ставшие привычными, что надежда – желание, соединенное с суждением, и что воля в узком смысле слова, это также желание, соединенное с другим суждением. Таким образом, здесь имеют место не простейшие впечатления, но сложные чувства, из которых только желание действительно принадлежит способности, называемой волей.

Что до страха, доверия, самонадеянности и т.д., то на них не стоит и останавливаться: слишком очевидно, что они суть способы существования состояний человека, происходящие от хорошего или плохого применения всех этих способностей; а столь сложные результаты никогда не могут рассматриваться в качестве элементов.

Итак, я настаиваю на том, что способ, каким Кондильяк расщепил [на составляющие] нашу познавательную способность (intelligence), порочен; и чем больше мы будем размышлять об этом, тем больше будем убеждаться, что мысль человеческая заключается лишь в том, чтобы ощущать ощущения,  воспоминания, суждения и желания[†]. В остальном исследование, которое мы только что провели, может снабдить нас важными соображениями. Одно состоит в том, что великому идеологу, некоторые идеи которого я здесь осмеливаюсь опровергать, принадлежит выдающаяся заслуга быть первым, по-настоящему познавшим, что значит мыслить.

Вот что он говорит во множестве мест, и особенно в тех, которые я уже цитировал: «Способности души последовательно рождаются из ощущения; понятно, что они являются не чем иным, как ощущением, которое преобразуется, чтобы стать каждой из них»[1], и т. д. И, что еще точнее, он говорит, в своей «Логике», в главе 7: «Все способности, которые мы только что рассмотрели, заключены в способности ощущать»[2]. Конечно, прекрасно сказать не только, как Локк, что все наши идеи происходят из чувств, но еще и то, что они представляют собой лишь ощущения различных видов. Тем не менее, это не вполне точно, последующие объяснения, зачастую еще больше затемняют проблески света. Я бы предпочел, чтобы он сказал так: ощущение есть феномен нашей организации, какова бы ни была его причина; а мыслить есть не что иное, как ощущать. То, что мы называем способностью мыслить, мысль есть не что иное, как способность ощущать, чувственность в самом широком смысле слова. Все наши идеи, все наши восприятия суть вещи, которые мы ощущаем, т.е. ощущения, которым мы даем разные названия, сообразно их различным действиям и различным чертам.

Тогда, вместо того чтобы с трудом объяснять, как ощущение становится памятью, суждением, волей и тысячью других вещей, он мог бы просто, как мы, сказать, что наша способность ощущать или мыслить состоит в ощущении собственно ощущений, воспоминаний, отношений,  желаний и всего того, что он счел бы нужным отметить.

Я полагаю оба эти способа объяснения вполне идентичными. Тем не менее, таков уж результат представления той же самой идеи в одном или другом аспекте, что когда, в ходе моих наблюдений и размышлений, я был вынужден заключить, что все наши идеи – не что иное, как различные ощущения, а мыслить, ощущать, существовать означает для нас одно и то же, я ясно понимал, что узнал это не от Кондильяка; и, быть может, многие его последователи не согласятся ни с тем, что я говорю то же, что и он, ни, соответственно, с тем, что я прав.

Более того, я убежден, что если бы он представил свой собственный принцип в той форме, которую ему придаю я, то этот превосходный ум, заставивший удалить столько ложных и смутных идей, необходимым образом пришел бы к тому, чтобы не признавать применительно к мысли все те паразитические действия, которые он еще допускает и которые только запутывают произведенный им анализ, что стало настоящим несчастием для науки. В конце концов, может, он счел себя достаточно понятным, а, может, не захотел объяснять сверх того. Как бы то ни было, я настаиваю, что ему одному принадлежит честь открытия того, что мыслить есть не что иное, как ощущать, и что все наши идеи лишь суть разные ощущения, требующие только прояснения своих различий и связей. Я отвел от этой великой истины облака, которые еще немного ее затемняли; я извлек из нее несколько дополнительных следствий – вот и всё.

Представленное размышления о Кондильяке естественным образом влечет другое, имеющее более непосредственное отношение к науке; в самом деле, очень странно, что с тех пор как люди мыслят и стремятся дать себе отчет о своих идеях, понимание того, что мыслить есть то же, что ощущать, стало недавним открытием. И что еще более удивительно, так это то, что тот самый человек, который сумел увидеть эту истину, ошибся затем относительно количества и рода разных действий, которые составляют эту способность ощущать, а также видов ощущений, действительно различающихся между собой.

В самом деле, на первый взгляд, кажется, что в мире не может быть ничего более легкого, чем знать причины мысли, по крайней мере, наблюдать ее действия; кажется, что здесь невозможна самая возможность ошибки: ибо, о чем идет речь для каждого из нас? О том, чтобы осознать то, что мы делаем каждый день, каждую секунду, чтобы изучить его детали, составить верную картину. Речь не идет о том, чтобы что-то комбинировать, изобретать, еще меньше – предполагать. Нужно только собрать факты, а эти факты имеют место в нас самих; каждый являет для себя богатейшее поле для наблюдений и предмет поучительнейших опытов: наконец, всё заключается в знании того, что ощущаешь. Кто бы мог подумать, не подтолкни его многовековой и свой собственный опыт, что в этом и состоит суть предприятия, заставлявшего лучшие умы терпеть поражение? Однако очевидна не только трудность преуспеть в нем, оно само таково, что, по сути, приходится основательно продвинуться вперед, чтобы ясно увидеть, в чем оно состоит. Все, что мы говорили до сих пор, смогло вывести нас на правильный путь, однако недостаточно, чтобы в полной мере прояснить состояние вопроса: надо, следовательно, рассмотреть нашу мысль под другим углом и изучить основные ее феномены, какие она представляет. Этим мы и займемся в следующей главе.

Перевод с французского А.С. Ивановой

Примечания