От публикатора: очерк впервые опубликован в журнале «Новые аргументы», № 14, 1955 как ответ Н.Боббио на полемическую статью Пальмиро Тольятти «На тему свободы», появившуюся на страницах органа Итальянской компартии − «Ринашиты» в № 11-12 (ноябрь-декабрь), 1954 г. − под псевдонимом Родериго ди Кастилья. В свою очередь, эта  статья Родериго ди Кастилья alias Пальмиро Тольятти является ответом на выступление Н.Боббио в диспуте о свободе с марксистским теоретиком Гальвано Делла Вольпе, выраженное в программной статье под названием «О свободе современных людей в сравнении со свободой потомков» (впервые опубликована в «Новых аргументах», № 11, 1954). Эти два очерка вошли в книгу-сборник статей Н.Боббио «Политика и культура», вышедшую осенью 1955 г. в издательстве «Эйнауди». Эта книга является важнейшей в творчестве Боббио: исходя из выраженного в ряде статей книги либерального мировоззрения философ решает проблемы соотношения политики и культуры в обществе, разрабатывает этику политического поведения интеллектуалов.

Перевод выполнен по изданию: Bobbio N. Libertà e potere // Bobbio N. Politica e cultura. − Einaudi. Torino, 1955. P. 269-282.

1. Тот факт, что Родериго ди Кастилья подключился к дискуссии, развернувшейся между Гальвано Делла Вольпе и мной «на тему свободы»[i], не может не радовать меня, даже при том, что его выступление было полным суровой критики. Между прочим то, что должно волновать либерала (использую это слово не в строго политическом значении), − это не отказ от его идей, а отказ от их обсуждения. К тому же, если не считать одного предостережения, которому, думаю, не обязан следовать, и одного упрека, который полагаю незаслуженным, статья предоставляет так много материала для новых исследований проблемы свободы, что просто не может быть обойдена вниманием со стороны того, кто несколько лет назад сформулировал − и вполне понятно, к кому это было обращено, − «приглашение к беседе».

Прежде всего − что касается предостережения и упрека. Для Родериго ди Кастилья проблема свободы не представляется настолько сложной, как это вытекает из моей статьи, и в дружеском тоне он предостерегает меня от ее бесполезного усложнения. Сознаюсь, что мне не удается признать легкой проблему, вокруг которой происходит так много споров, и вокруг которой образовалось столько двусмысленностей, − одна из которых,  и весьма серьезная,  имеется, как мне кажется, и у Родериго; для того чтобы ее распутать, я решил продолжить дискуссию. Также признаю, что, поставив в статье «Свобода современных людей в сравнении со свободой потомков» задачу концептуального анализа, который привел меня к различению свободы, как она понимается в либеральной доктрине, и свободы в понимании доктрины демократической, − я не могу понять, почему этим анализом в проблему якобы вносится путаница; мне вовсе не представляется, что это различие непринципиально и малосущественно. Я полагал, что вношу вклад в разрешение несколько туманного вопроса, − и вот мой собеседник обвиняет меня в затемнении абсолютно ясной проблемы!  Это не вызвало моего удивления − хотя должно было вызвать − только вследствие интеллектуальной привычки искать объяснение, прежде чем выносить вердикт одобрения или осуждения, − и я, как мне показалось, понял, что за различиями в интерпретациях скрывается старое доброе разногласие теоретика и политика, из которых последний привычно обвиняет первого в усложнении простых вещей с такой же уверенностью в своей правоте, с какой и первый обвиняет второго в упрощении заведомо сложных вещей. Как говорится, каждому свое. Не хотелось бы, тем не менее, чтобы мой мудрый собеседник брал пример с менее мудрого персонажа Бальзака, утонченно-хитрого Бисиу, который, чтобы прекратить надоевший всем спор между служащими не знаю какого министерства о строгом различии между служащим и функционером, пытается завершить диспут следующей сентенцией: «Cтараясь в чем-то разобраться, можешь совсем запутаться»[ii].

Теперь относительно упрека. В ответ на мое утверждение, что либерал не может согласиться с подавлением слабой сегодняшней свободы в обмен на предполагаемую тотальную свободу завтра, Родериго вводит сопоставление между теми, кто сегодня душит свободу, маскируя это ее же якобы защитой, и тем, а именно нижеподписавшимся, кто «выискивает угрозы свободе настоящего, исходящие от свободы будущего» и тем самым, «пусть даже и невольным образом», способствует «если и не усилению аргументации нынешних врагов свободы, то по меньшей мере, созданию, причем в их же пользу, путаницы»[iii]. Странное суждение: получается, что создатель путаницы − не тот, кто совершает ошибку, а кто ее выявляет; не игрок, который играет неправильно, но автор учебника, автор которого предостерегает от неправильной игры; − короче, не грешник, а невинный автор моральных рекомендаций. Суждение это, помимо того что странно, вдобавок и несправедливо: ведь автор рекомендаций не пользуется фактом совершения ошибки (если она в самом деле совершена) для призывания молний небесных на голову того, кто ошибся; напротив, с той же силой, с какой автор рекомендаций советует ему не упорствовать в своей ошибке, он и судью отговаривает от наказания за ошибку. Так вот, я был уверен, что могу свободно высказаться относительно антилиберализма советского государства, ибо моя совесть чиста против обвинений тех, кто рассматривает этот строй в качестве модели.

2. Разумеется, что сущностная проблема, по которой я предполагаю высказаться и которой посвящена статья, вызвавшая это выступление, даже в отвлечении от полемических выпадов, в своем содержании достойна пристальнейшего внимания, − имеется ли в данном случае грех ошибки и где он сокрыт, или, не прибегая к метафорам, существует ли действительно противоположность между либерализмом и коммунизмом и какова его природа?  Главный тезис Родериго, согласно которому, если либерализм и коммунизм непримиримы, из этого не следует непримиримость коммунизма и идеи свободы, можно переформулировать в двух утверждениях: 1) либеральный строй не представляет абсолютной ценности, он является продуктом определенной исторической ситуации, и сам в этом качестве  как продуцирует новые свободы, так и подавляет некоторые из них; с постепенным изменением исторических реалий, связанным с приходом новых социальных классов на историческую сцену, либеральный строй все больше проявляет себя как режим привилегий; 2) социалистический строй, далекий от притеснения свобод в абстрактном смысле, борется с теми из них, которые стали привилегиями, при этом создавая новые формы свободы, придавая смелый и благотворный импульс процессу освобождения людей.

Ни против одного, ни против другого из этих утверждений у меня возражений нет. Что касается первого, то как в упомянутой моей статье, так и в других предыдущих[iv], я не хотел оставлять у читателя ни малейшего сомнения в том, что под «либеральным строем» подразумевается режим, характерный для восходящего класса буржуазии, а это − явление историческое, и как любое историческое явление, подвержено изменениям. Относительно второго утверждения, смею заявить, что как бы мы его ни понимали, сегодня я не могу представить развития процесса освобождения без вклада, который внесли и продолжают вносить в этот процесс социалистические движения с их борьбой против некоторых привилегий буржуазии. Но тогда возникает вопрос: в чем же противоречие? Мне кажется, оно происходит вот из чего. Дело в том, что два утверждения Родериго не исчерпывают сложность проблемы свободы как человеческой ценности, за которую следует бороться, а следовательно, не умаляют значимости главного тезиса моей статьи, в которой свобода рассматривалась в смысле, отличном от того, что использовал оппонент. Поэтому  сейчас, как и тогда, в дискуссии с Делла Вольпе, если уж мы хотим продвинуться вперед, следует снять диспут с мели терминологических двусмысленностей. Именно этим я хочу заняться на следующих страницах, пусть даже с риском в  очередной раз быть названным искателем усложнений.

«Свобода», как уже была возможность сказать, это одно из тех слов, полных очарования, которые сами по себе вызывают массу приятных эмоций. В какой-нибудь речи вроде ораторской, произносимой с целью убедить, а не доказать; вызвать согласие, даже обольстить, − а таковы политические речи, − никто не сможет удержаться от использования этого слова. А поскольку политических идеологий много,  да и к тому же они такие разные, − случается, что одна из них вдруг обретает возможность именоваться приверженной свободе в каком-то особом смысле, благодаря особому пониманию свободы, отличному от понимания других идеологий. В предыдущем очерке мы видели, что свобода, о которой говорят либералы, − это не та же самая свобода, о которой говорят демократы: одна означает прежде всего условие не-препятствия относительно действия, другая − состояние автономии относительно воли. Так вот, хотелось бы продемонстрировать, что свобода, которую имеют в виду социалисты, когда говорят о «социалистической свободе» в полемике против либерализма, как и понятие свободы, принимаемое Родериго в своей статье, − эта свобода не тождественна ни со свободой демократов, ни со свободой либералов.

3. Чтобы ухватить суть различия в значении между свободой либералов и социалистов, рассмотрим наиболее распространенную аргументацию социалистической публицистики в споре с либеральной. «Либеральное государство в самом деле признает так называемые гражданские свободы, но свободы эти чисто формальные: что значит свобода печати для того, у кого нет денег для издания журнала; свобода передвижения для того, у кого нет средств для путешествий; свобода частной собственности для служащего, который тратит все, что зарабатывает, только на необходимые потребности? Истинная свобода состоит не в абстрактной возможности действия, но в конкретной власти. Свободен не тот, у кого есть абстрактное право без возможности осуществить его, но тот, кто, помимо права, имеет возможность его осуществления. Или лучше сказать: первый свободен формально, а второй − также и сущностным образом»[v]. Я утверждаю, что такая контрапозиция между свободой либералов и социалистов стала возможной вследствие того, что в контекстуальном употреблении термин «свобода» все больше приобретает значение, весьма отличное от того, какое он имел в либеральной доктрине. Коротко говоря, мы наблюдаем, как понятие, значение которого либералы понимают в смысле «способность делать или не делать», социалисты начинают трактовать как «возможность делать». Первые акцентируют внимание на не-препятствии, [невмешательстве в дела гражданина] со стороны юридической власти в отношении того, что разрешено делать или не делать; вторые же − в большей степени на возможность или власть, которую государство вменяет для определенного действия, предоставляя также и средства для этого. Для первых свобода неотделима от независимости, а для вторых − от власти;  так что принято говорить в первом случае о свободе в негативном смысле, как о свободе от чего-либо, и о свободе в позитивном смысле во втором, как о свободе делать что-либо. Англичане, со свойственной им внимательностью к языковым вопросам, акцентируют внимание на различии между freedom from (или свобода от чего-нибудь) и freedom to (свобода для того, чтобы делать что-нибудь, [или право на что-либо]), которое соответствует различию свободы как не-препятствия и свободы как власти, активности. Хотелось бы заметить, что в обычном итальянском языке общеупотребительное значение слова «свобода», относительно деятельности людей, − скорее первое, чем второе. Только в техническом, юридическом и политическом языках слово «свобода» может принимать и второе значение. Если я говорю, к примеру, что у народа лангобардов ариманнами назывались те граждане, которые были свободны носить оружие, этим я вовсе не хочу сказать только то, что у них не было к тому препятствий, но что они обладали такой возможностью [и правом]; и нет никакого сомнения, что в определение «свободного человека» в противопоставлении «рабу» или «крепостному» (или, в языке социалистов, наемному служащему) включено не только обладание абстрактной способностью делать или не делать, но и определенные реальные возможности. Вместе с тем определение свободного человека имеет и более узкое значение, ограниченное пониманием свободы как не-препятствия, если она противополагается «подчинению». Таким образом противопоставление, характерное для либеральной теории, − вовсе не «гражданин-подвластный», или, как в теории социалистов, «господин-раб». Чтобы не поддаваться языковым ловушкам, замечу также, что в то время как выражение «свободный гражданин» означает в техническом языке члена сообщества, имеющего определенные возможности (например, возможность ношения оружия), то же самое выражение используется в обыденном языке для указания на того, кто свободен от определенного состояния подчинения (например, отслужив в армии, больше этого делать не обязан).

Итак, определено различие между двумя значениями «свободы» в практической позиции, которую мы принимаем в отношении проблемы бόльшей или меньшей степени свободы, желаемой для установления, и в отношении цели, которую хотим достигнуть. Для тех, кто понимает под свободой состояние не-препятствия, введение бόльшей свободы означает уменьшение обязательств, − соответственно, наилучшим является такой порядок, в котором область разрешенного как можно больше. Те же, кто под свободой понимают возможность действия, увеличение свободы понимают как расширение сферы необходимого, − и здесь наилучшим полагается такой порядок, при котором сфера попечения граждан наиболее широка. И те и другие полагают себя выступающими в своем праве, отстаивая свои концепции как  способствующие развитию свободы, хотя и подразумевают разные вещи, и ставят перед собой разные цели. Но серьезная политическая проблема возникает тогда, когда требуют, оперируя одним и тем же термином, не просто разных вещей, но вещей противоположных, то есть одновременно, за определенное время и при одинаковых условиях, − и «уменьшить обязательства», и «расширить сферу необходимого».

Технический язык юриспруденции также знаком с разницей между ситуацией не-препятствия (негативная свобода) и возможностью (позитивная), − различие, выражаемое двумя модусами квалификации поступков [граждан]: способность и возможность (власть)[vi]. Собственник капитала обладает способностью пользоваться им по собственному разумению, но у него есть и возможность прибегать к вмешательству судебных органов для предотвращения каких-либо неприятностей, [связанных с реализацией первой способности]. Система правового устройства допускает способность настолько, насколько она устраняет определенные ограничения и оставляет субъекту так называемое пространство разрешенного; и допускает для  субъекта возможность [активности] в той мере, в какой предоставляет ему для достижения определенной цели определенную же толику возможностей, сообразно с  установленным правопорядком. Не скажу, что среди юристов это различие всегда прозрачно: оно затемнено вследствие двух обстоятельств, имеющих отношение к языку. Прежде всего обе эти ситуации обрисовываются, также и в техническом языке, одним названием «субъективное право»[vii], во-вторых, как для действия [в отношении реализации], именуемого способностью, так и для действия [в отношении реализации], именуемого возможностью,  в итальянском языке существует один глагол − potere[viii]. Но то, что различие это не может быть устранено, отчетливо видится в том, что может быть способность без возможности (например, я способен идти на охоту, ибо никакой закон мне это не запрещает, но у меня нет возможности делать это ввиду отсутствия разрешения на ношение оружия), а может также быть и возможность [право] без учета способности (и это − так называемые обязательные полномочия, исполнение которых обязательно, как, например, полномочие судьи в определенных обстоятельствах и согласно определенным правилам выносить приговор).

 4. Если мы попытаемся применить теперь результат нашей дифференциации к тому, что говорит Родериго ди Кастилья на тему свободы, то заметим, что в его словах термин «свобода» всегда используется в значении возможности действия, власти, и никогда − в значении не-препятствия. Например, он говорит, что либеральные режимы «утвердили некоторые свободы, в то же время подавляя некоторые другие», на следующем примере: «ликвидировав свободу взимания десятины, утвердили свободу продавать и покупать». Здесь его выражения приобретают ясное значение, если термин «свобода» заменить термином «возможность». Еще лучше это видно, когда сразу после утверждения о том, что «уплата налогов не является ограничением свободы, но есть способ приобрести некоторые услуги», он сам добавляет, что оно имеет смысл, если под «ограничением свободы» понимать «ограничение возможности действия». Если в самом деле можно хорошо понимать, что уплата налогов не представляет собой  ограничение возможностей действия, но посредством приобретения некоторых услуг скорее расширение таких возможностей; − то было бы противоречивым утверждение о том, что установление налогов не есть обязательство; отсюда ясно, что тот,  кто платит налоги, − так же свободен (а то и в большей степени), чем тот, кто не платит их, и это − благодаря расширению сферы законности, области разрешенного. То же противоречие, на котором построена вся дихотомия буржуазной и социалистической свободы, воспроизводит столкновение между возможностями, завоеванными буржуазией в борьбе против феодального режима, и новыми возможностями, которые посредством обобществления средств производства социалистический режим приписывает или пытается приписывать пролетариату [в качестве новых атрибутов]. Переход от либерального строя к социалистическому для пролетариата описывается как переход от состояния бессилия к состоянию высших возможностей; и понятное дело, если свободой называть потенцию, могущество, − то это состояние высшего могущества есть также состояние высшей свободы.

 Само собой разумеется, что возражать против предпочтительности определенного употребления слова «свобода» не стόит, и у меня нет никакого намерения переводить дискуссию о столь важных вещах в споры о словарном значении; к тому же  если открыть словарь, то легко убедиться, что оба значения слова «свобода» (и, помимо этих значений, многие другие) вследствие частого употребления стали совершенно законными. Для меня важно только заострить внимание на том, что когда говорят о свободе приверженцы либеральной доктрины, термин этот используется в смысле не-препятствия, и не следует опровергать эту доктрину, приписывая ей использование термина «свобода» в значении возможности, власти. То, что либерал ценит и на чем не устанет настаивать, чтобы в определенных пределах, время от времени меняющихся, была гарантирована свобода от государства (или от церкви, или от сверхгосударства, или от организованной партии и т. п.); чтобы, какой бы социальный класс ни держал в своих руках ключи от власти, эта власть не могла бы осуществляться им деспотически или тоталитарно, а индивиду была бы предоставлена более или менее широкая сфера неконтролируемой деятельности, не  подверженная никакому руководству директив и маниакальному контролю; чтобы сферы публичного и частного были разделены, и человек не являлся бы гражданином исключительно или по преимуществу; чтобы все то, что не может быть подчинено государству, как, например, моральное сознание или стремление к  истине, и не было ему подвластно.

И добродетель нельзя заставлять сиять, как во времена деспотизма или в деяниях святых и героев. Она может светить и светом менее ярким, проявляясь во вполне обыденных, житейских делах обычных граждан, в жилах которых не течет кровь святых и плоть которых − не плоть героев. Человеческая жизнь не должна быть полностью охвачена государством, политикой и партиями, представляя  собой бесконечный парад на публичной площади или вечный съезд, на котором все слова сразу по произнесению становятся начертанными на скрижалях истории. Нет, в жизни должны быть и свои паузы, дни отдыха, скучные будни, дни без торжеств… Вот что я называю либеральной доктриной свободы, и вот следы какого убеждения я нахожу в трудах либеральных мыслителей, помимо идей,  разрабатываемых ими в ходе решения социальных, экономических и международных проблем. Либеральная литература отмечена страстью, воодушевляющей ее против деспотизма, − от «Защиты против тиранов»[ix] кальвинистского автора XVI в. до обвинителей «Духа завоеваний», романтиков Реставрации[x]. И эта страсть выразила себя в политических институтах, − это те самые институты, призванные гарантировать свободу и безопасность индивида от вторжения государственного аппарата, что характеризуют либеральное государство, и никакие иные находящиеся в упадке, если уже не пришедшие к краху, о которых и говорить значит терять время. Сегодня то, что осталось как наследие от борьбы с абсолютизмом, и что, по моему мнению, достойно будущего, − это определенная техника государственной организации, которая, на мой взгляд, вошла как часть в технику современного демократического государства (к примеру, из теории государства, основанного на согласии, вытекает метод всеобщего голосования), − и эта часть, видится мне, жизненна; − жизненна настолько, что исчезновение ее в годы фашизма воспринималось с болью, а ее возрождение в нынешних конституционных нормах с радостью принимается всеми, также и друзьями Родериго ди Кастилья.

Тот факт, что в борьбе против абсолютизма в политике и против феодальной экономики определенный класс, а именно буржуазия, обрела определенную власть; и возможности, предоставленные этой властью и называемые свободами, стали привилегиями, − с такой исторической интерпретацией я всецело согласен. Но скажите мне на милость, неужели те, кто вчера приветствовали с радостью возвращение либеральных институций, имели в виду эти привилегии, и среди этих радующихся не было никого, кто думал скорее о гарантиях против злоупотреблений публичной властью,  и слагал бы гимны свободе, воспевая  свободу не как власть немногих, но свободу как не-препятствие для всех! И если такое понимание свободы потрясало души и заставляло совершать поступки, достойные воспоминаний, в годы, память о которых еще жива, почему же не сказать  тогда, что живо еще настроение либеральной традиции, которая не исчерпала себя, политическая мудрость и ясность теории которой требуют признания в качестве неустранимого конститутивного элемента нашей гражданской жизни.

5. Довольно легко разгромить либерализм, если отождествить его с теорией и практикой свободы как власти (особенно власти буржуазии), но куда как сложнее опровергнуть его, если признать либерализм как теорию и практику пределов государственной власти, особенно в современную эпоху, когда появилось столько всемогущих государств. И сложно это потому, что свобода как власть, возможность делать что-либо представляет ценность прежде всего для счастливых обладателей таких возможностей, свобода же как не-препятствие ценна для всех людей, включая и тех, кто должен стать обладателями новых возможностей, учреждаемых социальным строем, отличным от буржуазного.

Приведем обычный пример. Либералу, который радуется свободе печати, некий социалист говорит в таком духе: для гражданина важно не то, что у него есть способность основать какой-нибудь журнал, для него гораздо важнее, есть ли у него такая возможность. Так вот [к чему этот пример]: я соглашусь признать правоту социалиста при  одном условии: свобода как власть не должна устанавливаться в ущерб свободе, понимаемой как способность, − другими словами, граждане, ставшие свободными печатать журналы (в смысле обрели такую возможность),  могут делать это свободно, − в том смысле, что не должно быть никаких препятствий для манифестации ими собственных идей. В противном случае, какую же свободу они приобрели? Или что вы называете властью? Давайте тогда подкуем обычную лошадь так, чтобы она могла бегать там, где и дикая не пройдет, − разве с приобретением такой способности она не может бегать где хочет? Когда социалист тоном упрека говорит либералу: «Вы даете всем свободу (чисто формальную), но не даете вместе с ней также и возможность осуществлять ее», − о! нет ничего легче, чем бросить ответный упрек: «Хорошо! А вы всех наделяете возможностями, но отнимаете свободу!». К тому же власть без свободы − вовсе и не власть, но лишь видимость власти, возможность обязательная и не творческая, наподобие того подъемного крана, напоминающего аиста, который я вижу из своего окна, − производит впечатление мощи, нечего сказать, мощная машина, особенно когда, раскорячившись посреди улицы, он оглушает тебя своим шумом. Так вот, говорить о возможности как о свободе я могу лишь, если в понятие возможности предполагается включить область разрешенного, в пределах которой возможность может определяться и осуществляться. Это − возможности, реализация которых в моей власти, в отличие от таких, исполнение которых обязательно. Это − возможности, над которыми я властвую и которые служат мне для моих же целей, в отличие от тех, которые имеют власть надо мной, и которые служат другим для их целей. У меня есть все основания утверждать, что увеличение власти соответствует расширению свободы, только если речь идет о возможностях в первом смысле, но не во втором. Но тогда понятие свободной власти не может быть отделено от понятия свободы как способности, свойственного либеральной доктрине. Поэтому я придерживаюсь мнения, что это понятие свободы в либеральной доктрине не должно быть отброшено, каков бы тип общественного бытия не был установлен; свобода же, понимаемая как автономия всех [целого общества, но не индивида], и тем более свобода как экономическая власть большинства, − к этому следует относиться осторожно. [Понятие свободы либеральной доктрины] может быть дополнено понятием свободы как автономии, свойственным демократической доктрине, а в настоящий момент может быть дополнено понятием свободы как власти.  Но при этом, как и раньше мне не верилось, что возможно состояние автономии, не допускающее индивидуальную свободу либеральной доктрины, также и теперь мне представляется невозможным реальное увеличение возможностей [в обществе] без этой самой индивидуальной свободы.

Все это предостерегает нас от абсолютизации нашего исторического общественного строя. Сколько в нем было вещей, канувших в прошлое, и сколько еще канут! А сколько из того, что мы не принимали и желали, чтобы это было разрушено, и чем быстрее, тем лучше; − оказалось вполне жизнеспособным! Наследие либеральной идеи, которое мы полагаем достойным для принятия и нового осмысления, состоит в защите индивидуальной свободы против абсолютистских режимов, и эта защита воплотилась в определенных институтах, наличие которых характерно для государств, которые мы называем либеральными, пусть даже ныне они и далеки от того, чтобы быть так определенными. Если конкретнее, мы принимаем и хотели бы видеть вновь воплощенной технику государственной организации, которая позволяет усилить такую  защиту; пусть при этом мы и возвеличиваем роль других техник, предложенных другими общественными движениями (например, социалистами), требуя их принятия и ввода в действие, − так, как была воспринята и внедрена техника, отстаиваемая демократической идеологией. Защищаем мы только ядро институций, зарекомендовавших себя, и желаем, чтобы они проросли также и в социалистическом государстве, − не более того. Хотелось бы, чтобы те, кто призван управлять от имени новых слоев общества, более достойных для возвышения, нежели которые отжили свое, − не забывали трехсотлетний урок истории. В статье Родериго между строчек прочитывается привычный упрек: «Осторожно, докатитесь до того, что будете лить воду на мельницу реакции, которая наступает». Я бы сказал так: если и есть у нас цель,  − неважно, великая  или малая, она состоит в том, чтобы смазывать механизмы уже свершившейся революции.

6. Каким же маслом это делать? Немногому научила нас история, наставница жизни, но вот одно объяснила хорошо: когда революции институционализируются, то как бы охлаждаются, покрываясь твердой коркой; идеи кристаллизуются в систему ортодоксии, власть иерархизируется, и  одно лишь способно влить новую жизнь в окостеневшее тело − только дыхание свободы, которому сопутствует беспокойство разума, недовольство установившимся порядком, отвергающие конформизм, − а для этого человеку нужно отбросить  предрассудки и проявить  энергичность характера, то есть продемонстировать замечательные добродетели, выражением которых, как видим мы в течение веков, является прогресс нравов, законов, благосостояния, − всей жизни общества. И сегодня дух этот дышит даже там, где, казалось бы, твердая оболочка непроницаема. И там, где этот дух присутствует, он действует в сиянии той свободы, о которой учили нас либералы прошлого, − во имя прав индивида и социальных групп, против всевластия иерархий, − там этот дух свободы распрямляет скрюченные члены тела, растаскивая сцементировавшиеся блоки, разбивая монолиты; пребывая там, где поиск новых свобод вопрошает об установлении пределов государственной власти, ранее не существовавших.

Интеллектуалам не подобает монотонное повторение формул и пение канонов. Им предстоит быть посредниками. Это посредничество не означает абстрактный синтез, олимпийский взор с позиции  магического отрыва от реальности; но подразумевает живой взгляд внимательного наблюдателя с пристрастностью заинтересованного зрителя и одновременно беспристрастностью строгого критика; пристрастного при созерцании и беспристрастного, каков бы ни был накал страстей, при вынесении окончательного суждения. Думаю, что эта посредническая работа в данной исторической ситуации невероятно важна. Мы с вами оставили в прошлом декадентство, которое было идеологическим выражением уходящего класса, потому что стали участвовать в тяжелом труде и надеждах класса нового. Убежден, что, не научившись у марксизма видеть историю с точки зрения угнетенных, мы не обретем спасения, но будем искать убежища на острове внутреннего изгнания, а то и попадем в услужение к старым господам. А среди тех, кто спасется, верю что найдется хоть кто-то, кто, прежде чем броситься в море, не забыл бы взять с собой и бережно сохранил маленький багаж, в котором − наиболее здоровые плоды интеллектуальной европейской традиции: беспокойство в поиске, острое жало сомнения, воля к диалогу, критический дух, взвешенность в суждениях, филологическая придирчивость, чувство сложности вещей. Многие лишились этого багажа: кто-то выбросил, посчитав ненужным грузом; а у иных так и вообще его не было: бросившись в море, они не озаботились добыть такой багаж. Не буду их упрекать, но все же предпочту компанию обладателей нашего багажа. Более того, тешу себя надеждой, что эта компания будет все больше, ведь годы приносят советы, когда новые события освещают факты в новом же свете. Верю, что демократии необходимы, и чем дальше, тем в большей степени, интеллектуалы-посредники. Поэтому прошу разрешить мне принять как хороший знак тот факт, что Родериго ди Кастилья посчитал важным ответить одному из них.    

Публикация и перевод А.В. Никандрова

ЛИТЕРАТУРА

Боббио 1955 − Bobbio N. Politica e cultura. Torino, 1955.

Делла Вольпе 1962 − Della Volpe G. Rousseau e Marx e altri saggi di critica materialistica. Roma, 1962.

Суханов 2000 − Гражданское право: В 2 т. Т.1 / Отв. ред. проф. Е.А. Суханов. М.,2000.

Тольятти 1974 − Togliatti P. La politica culturale. A сura di L.Greppi. Roma, 1974