H. PUTNAM. Philosophy in an Age of Science: Physics, Mathematics, and Skepticism. Cambridge; London: Harvard University Press, 2012, 659 p.

Х. ПАТНЭМ. Философия в век науки: физика, математика и скептицизм.

Возможен ли прогресс в философии? Сохраняет ли «старая» метафизика с ее неустранимыми антиномиями и псевдопроблемами актуальность для современных научных и философских практик? Оправданны ли притязания философии на статус «строгой» науки? Ответы на эти далеко не риторические вопросы ищет в своей новой книге известный американский философ, профессор Гарвардского университета Хилари Патнэм.

            По мнению автора, облик западной философии в ХХ в. был «искажен» двумя, как он выражается, «интеллектуальными трендами», доминировавшими в течение последних нескольких десятилетий: англо-американским позитивизмом, с одной стороны, и континентальным постмодернизмом, с другой. Логические позитивисты пытались (но тщетно) «сциентизировать» философию, постмодернисты (с тем же успехом) – «растворить» ее в литературе. Первые рассматривали философию как дисциплину чисто теоретическую, забывая о моральной – практической – стороне; вторые акцентировали внимание на экзистенциально-практическом, оставляя вне рассмотрения или «забалтывая» теоретические вопросы. Однако философию-как-теорию нельзя отделить от философии-как-жизненной-практики, убежден Патнэм (см. р. 42–45). Перспективу «обновления философии» («Renewing Philosophy» – название одной из книг Патнэма) автор связывает с возрождением прагматизма. «Сам я не называю себя прагматистом, ... однако не возражаю, когда мои взгляды ассоциируют с этой традицией, – за исключением случаев, когда их смешивают с идеями Ричарда Рорти, моего давнего друга и философского оппонента», – поясняет Патнэм (р. 70). Как «натуралистический» вариант философии жизни, прагматизм, по его мнению, мог бы внести решающий вклад в сближение и взаимообогащение аналитической и континентальной мысли, в преодоление раскола между двумя конфронтирующими философскими трендами – «жестким» аналитическим позитивизмом и логицизмом и «мягкой» континентальной антропологией и гуманитаристикой.

Отдельная глава в книге Патнэма («The Problems and Pathos of Skepticism», pp. 495–564) посвящена критике скептицизма. «Наши сомнения, – говорит автор, – нуждаются в обосновании в не меньшей степени, чем убеждения» (р. 524). Прагматический фаллибилизм не сводится к максиме «сомневаться всегда и во всем»; он лишь предполагает готовность подвергнуть сомнению любое суждение или представление при наличии достаточных на то оснований. Можно быть, следовательно, фаллибилистом и антискептиком одновременно; осознание этой возможности Патнэм считает «главной интуицией» американского прагматизма (рр. 522–525).

Для демонстрации несостоятельности голого скептицизма (la folie de doute) Патнэм предложил аргумент, который вошел в историю аналитической философии под названием «Мозги в сосуде» – Brains in a Vat. Допустим, скептики правы: мир, который нас «окружает» и который мы «познаем», – иллюзия нашего восприятия или воображения, своего рода коллективная галлюцинация. В действительности мы – мозги в сосуде, подключенные к суперкомпьютеру, который, посылая разнообразные электронные импульсы, моделирует наш опыт о якобы существующем «внешнем» мире. Рассмотрим теперь утверждение «Я – мозг в сосуде», сделанное мозгом в сосуде. Слова «мозг» и «сосуд» в этом случае могли бы указывать только на воображаемые («виртуальные», созданные программой компьютера) объекты, не существующие в реальности, т.е. не обладали бы референцией, – ведь нашему мозгу в сосуде никогда не были даны никакие реальные мозги и никакие реальные сосуды. Следовательно, гипотеза скептицизма о мире как иллюзии самоопровергаема: будь мы мозгами в сосуде, наше предположение «мы – мозги в сосуде» было бы ложно. Этот логический аргумент Патнэм, далее, подкрепляет эмпирическим доводом: скептику-антиреалисту, говорит он, стоило бы напомнить, что «представления о мироустройстве, которые только и придают смысл его рассуждениям о человеческом мозге, компьютерах, электронных сигналах и химических веществах, необходимых для поддержания жизнедеятельности мозга, целиком почерпнуты из нашей картины мира, картины, которая исключает хотя бы малую вероятность существования такого суперкомпьютера, способного симулировать “мировую реальность” и дурачить миллиарды разумных существ» (р. 527).

Важную роль в интеллектуальных построениях «зрелого» Патнэма играет тезис о теоретической «инфицированности» (contamination) эмпирических данных и опыта, «неразрывности фактов и ценностей» (fact/value entanglement). Общей эпистемологической предпосылкой всех так называемых «догм эмпиризма», включая дихотомии фактуальное/ценностное и аналитическое/синтетическое, является, по мнению Патнэма, противопоставление фактов чему-то радикально отличному, неэмпирическому: в первом случае это ценности, во втором – тавтологии (аналитические истины). Логические позитивисты не признавали этические суждения осмысленными ввиду невозможности отнесения их к категории либо аналитических, либо синтетических (фактуальных) истин. Однако революционные открытия в науке ХХ в. (например, в физике атомного ядра и частиц) серьезно поколебали старые представления философов о «фактическом». Абстрактные термины и объекты научных теорий (квантовые поля, электроны, мезоны, кварки) оказались нередуцируемы к предложениям наблюдения; вместе с тем, ни один серьезный ученый или философ науки не станет сегодня утверждать, что эти термины, не укладывающиеся в прокрустово ложе дихотомии «теоретическое/эмпирическое», когнитивно пусты или бессодержательны. В действительности, убежден Патнэм, все наши фактуальные утверждения тесно и неразрывно связаны с ценностными суждениями: «знание фактов предполагает знание ценностей» (р. 47); понятия же «когерентности», «непротиворечивости», «релевантности» и подобные им образуют класс эпистемологических ценностей, не более и не менее объективных, чем ценности эстетические или этические. «Если ценностные суждения когнитивно бессмысленны, тогда в основании всего научного знания мы имеем... бессмыслицу» (р. 297).

Дихотомию факт/ценность Патнэм рассматривает как четвертую – и последнюю – «догму» философского эмпиризма, которая, как он думает, прямо вытекает из первой эмпиристской догмы – «мифа о данных». «На самом деле чувственный опыт дается нам в синтезе ощущений и концептуальных идей... он не состоит только из чистых, неконцептуализированных восприятий» (р. 572). Решающим аргументом аналитиков-прагматистов (к коим Патнэм относит Селларса, Куайна и Гудмена) против «мифа о данных» является указание на возможность онтологически несовместимых, но эмпирически эквивалентных описаний реальности. Устанавливая различные концептуализации некоторой совокупности фактов (дескриптивного материала) и с равным основанием претендуя на истинность, эквивалентные описания (напр., матричная и волновая теории в физике) разрушают «идею корреспонденции» – одно-однозначного соответствия знания объективной реальности. Такой «концептуальный релятивизм», или «плюрализм» (р. 112), нисколько, по мнению Патнэма, не противоречит базисным реалистическим интуициям, лежащим в основе как научного взгляда на мир, так и мировоззрения обычных людей. Хотя существует эпистемическая зависимость нашего видения реальности от концептуальных установок и схем, которые опосредуют человеческое познание, сама по себе реальность не является «продуктом» субъективного опыта. Она первично воздействует на наше сознание (которое реагирует «противодействием»), заставляя считаться с собой, вынуждая вносить изменения в диспозитивный язык, если его инструменты перестают срабатывать. И в конечном счете реальность – и только она – решает, какие из наших дескрипций истинны, а какие ложны. Метафизический реализм больше не сводится Патнэмом к пониманию истины как отношения «грубого соответствия» между терминами и референтами и к допущению одного исчерпывающе-полного и достоверного описания мира – реальности «как она есть». «Это только одна из возможных, но не единственная форма реализма (метафизического). Если понимать реализм широко, распространяя его на философов, отвергающих верификационизм в любом виде и качестве и избегающих всякие разговоры о “конструировании” реальности или “творении” мира, то я ни секунды не сомневаюсь, что можно, признавая “концептуальную относительность”, оставаться метафизическим реалистом в указанном – инклюзивном – смысле» (р. 62).

По признанию Патнэма, главной причиной, заставившей его в середине 70-х гг. ХХ в. отказаться от «компьютационной модели» сознания, явилось то обстоятельство, что функционалистский подход к решению mind-body problem оказался несовместим с семантическим экстернализмом, к принятию которого подтолкнули его «многолетние размышления над философской проблемой референции» (р. 58). Функционализм остается в плену картезианского мифа о «театре сознания»: предполагается, что нашему восприятию (и познанию) доступны лишь «внутренние репрезентации» и их комбинации, а не сами объекты реальности. Ментальные (психологические) состояния человека – «пользователя естественного языка» – отождествляются с «внутренними компьютационными состояниями конечного автомата» (internal computational states of a finite automaton); язык рассматривается как нечто заранее «встроенное» в наш мозг (по аналогии с «начинкой» компьютера) – в результате вопрос о том, как лингвистические структуры и элементы соотносятся с внешней по отношению к человеческому сознанию (или машинной программе) реальностью, остается совершенно непроясненным. Прагматический реализм дает свой вполне тривиальный ответ на этот вопрос. «Значения употребляемых нами слов, – говорит Патнэм, – зависят не только от происходящего в наших головах (будь то функциональные состояния или нейрофизиологические процессы мозга), но также от наших взаимоотношений с окружающим миром, ... с природной и культурной средой» (р. 614). Экстенсионал термина не является функцией от ментального состояния говорящего. Это доказывает, в частности, старый (35-летней давности) эксперимент Патнэма «Земля и ее Двойник» (см. р. 620–621). Представим себе, что где-то в другой галактике существует планета Земля-Двойник, во всех отношениях подобная нашей планете: ее обитатели так же говорят по-английски и называют «водой» бесцветную жидкость, по вкусу, реактивным и теплофизическим свойствам полностью идентичную природной земной воде. Единственное отличие заключается в том, что «вода» с Земли-Двойника имеет другой молекулярный состав – XYZ (а не Н₂О). Если когда-нибудь между Землей и Землей-Двойником установится контакт, то люди и их «двойники» поначалу решат, что слово «вода» на обеих планетах имеет одно и то же значение. Это мнение будет исправлено, как только обнаружится несовпадение химических формул – земной Н₂О и инопланетной XYZ. Но Патнэм предлагает усложнить эксперимент и мысленно перенестись в 1750 г., когда еще не были известны соответствующие формулы. Обитатели двух планет, думая о воде, находились в одинаковых ментальных состояниях, но экстенсионал слова «вода» в 1750 г. был на Земле таким же, как в 1950 г. (то есть Н₂О), а экстенсионалом слова «вода» на Земле-Двойнике и в 1750 г. было вещество XYZ. Таким образом, заключает Патнэм, «референция и значение не локализованы в головах пользователей языка; значение и референция “трансакционны” – двояко зависимы от состояний человеческого сознания (мозга) и социально-природной среды» (р. 625). В отличие от интернализма 80-х и естественного реализма 90-х, эта новая концепция Патнэма (которую он называет трансакционализмом) позволяет, как думает автор, со значительно меньшими трудностями и метафизическими потерями преодолеть дуализм субъективного («внутреннего») и объективного («внешнего») в феноменологии восприятия. Более развернутому ее изложению Патнэм планирует посвятить отдельную книгу, над которой в настоящее время работает в соавторстве с Хиллой Якобсон. 

Различные варианты «консенсусной» теории истины (Пирс, Апель, Рорти) и джастификационизма (Даммит, Макдауэл), альтернативных метафизико-реалистической установке (в обоих ее пониманиях – широком и узком), не приемлются американским философом в силу известной опасности релятивизации знания. Следствием принятия джастификационизма является, в частности, утверждение невозможности существования каких-либо неверифицируемых истин. Данный подход фактически представляет собой разновидность антиреализма, поскольку он делает истину односторонне зависимой от человеческой способности к верификации. Но как тогда быть с высказываниями, которые могут рассматриваться как (предположительно) истинные, несмотря на отсутствие необходимых для их подтверждения/верификации условий (например, «Земляне – единственные разумные существа во Вселенной»)? Принципиальная неверифицируемость таких утверждений (при сохраняющейся, впрочем, возможности фальсификации) не лишает их содержательности, не исключает неассерторического использования и адекватного их понимания. Позиция радикальных верификационистов и джастификационистов, настаивающих на обратном, противоречит, по мнению Патнэма, здравому смыслу.

Тексты, вошедшие в книгу Патнэма (в основном это статьи 2005–2012 гг., публиковавшиеся в американских и европейских журналах), позволяют составить достаточно полное представление о разнонаправленных философских исканиях автора и широте его интересов – от квантовой физики и математической логики до иудаистского мистицизма и теологии. Имидж философа, который никогда не стоит на месте и меняет концепции «как перчатки» (в этом отношении многие сравнивают Патнэма с Расселом), нисколько не смущает гарвардского профессора. «Роль “мудреца”, знающего ответы на все вопросы – окончательные и единственно правильные – мне не по вкусу. Однако все, что я делал, отмечено, как мне хотелось бы думать, определенной преемственностью... Она выражается в той заинтересованности и настойчивости, с которыми я исследовал проблему объективности в трех, по крайней мере, сферах человеческой жизнедеятельности и познания – науке, математике и морали» (р. Х).

Что касается философии, то «прогресс» в ее области, по мнению Патнэма, состоит в самом философствовании – не в «разрешении» главных вопросов и не в уклонении от ответов, а в поиске. «Проблемы, волнующие философов, “неразрешимы”, они пребудут с нами вовеки» (р. 50), и это, убежден Патнэм, совсем не повод для огорчения.

И.Д. Джохадзе